Старк Б. По страницам Синодика // Российский Архив: История Отечества в свидетельствах и документах XVIII—XX вв.: Альманах. — М.: Студия ТРИТЭ: Рос. Архив, 1994. — С. 565—647. — [Т.] V.
За 40 с лишним лет священства мною совершено множество треб, множество таинств: отпевания, крещения, браки...
Все они и количественно и качественно разделяются на две неравные части: первые совершены во Франции, в эмиграции, вторые — уже на родной земле... 15 лет священства во Франции и уже 26 лет на Родине.
Конечно, на Родине количественный мой Синодик пополнялся значительно быстрее, т. к. во время моего священства в Рыбинске бывало от 60 до 100 крестин в день, зато в духовном отношении служение за рубежом, при его меньшей нагрузке, было более индивидуально. Здесь, отпевая заочно сразу 20 человек, или даже имея перед собою 4—5 гробов, я в большинстве случаев ничего не знаю про усопшего и только в редком случае знаю того, с кем имею дело. Во Франции почти во всех случаях отпеваний, крещений и браков, я лично знал того, с кем приходилось иметь молитвенное дело, или же знал усопшего заочно, слышал о нем. Поэтому почти за каждым отпеванием во Франции я произносил надгробное слово, чего, конечно, не имею возможности делать в условиях моего сегодняшнего служения, когда надгробные слова я говорю только в редких случаях.
Вот почему первый период, гораздо менее значительный количественно, оставил больше воспоминаний от встреч с живыми и с мертвыми. Мне хотелось бы воскресить в памяти эти встречи, т. к. для меня они имели большое значение в духовном плане, да и для других многие из них могут оказаться поучительными.
Приступаю к этому труду со страхом, т. к. знаю слабость моих литературных сил и боюсь, что не сумею донести до возможного читателя то, что лично мне представлялось важным и значительным.
ОТПЕВАНИЯ
Федор Иванович Шаляпин
† 12.04.1938 г.
Одно из первых отпеваний, в котором мне пришлось участвовать еще в сане диакона в марте 1938 года, было отпевание нашего великого артиста и певца Федора Ивановича Шаляпина. Кто такой Ф. И. Шаляпин и каково его место в русской культуре, думаю, говорить не надо. О его жизни и творчестве написано много книг и при его жизни и после его смерти. Одной из лучших, написанных еще до революции, была книга моего дяди, Эдуарда Александровича Старка (Зигфрида). Увы, сейчас делается все меньше и меньше лиц, лично слышавших этого великого во всех отношениях артиста, и я счастлив, что, живя под Парижем в довольно стесненных обстоятельствах, все же удавалось выбраться в Париж на все спектакли с участием Ф. И., а также на его ежегодные концерты, которые он давал в зале Плейель совместно с архиерейским хором под управлением Н. П. Афонского. Обычно первую часть концерта он пел с хором церковные песнопения: «Ныне Отпущаеши» Строкина, ектению Гречанинова и другие, потом вторую часть пел только хор, а в третьей части Ф. И. пел один арии из опер, романсы, русские народные песни. Всегда в первом ряду сидел наш Владыко Митрополит Евлогий с кем-нибудь из высшего духовенства. Я в те времена был еще мирянином. Также посещали мы, хотя и не без труда, его выступления в Русской Опере князя Церетели, где он пел Бориса Годунова и Кончака. Раза два он спел за один вечер и Кончака, и Галицкого, но нам в этот раз попасть в Париж не удалось.
К моменту смерти Ф. И. я был совсем молодым и малоопытным диаконом, а пело три хора: архиерейский, под управлением Н. П. Афонского, хор русской оперы и еще какой-то третий, уж какой — я не могу вспомнить, может быть даже и французский. Так как наши маститые протодиаконы боялись, что я не попаду в нужный тон хора, мне не доверили сказать ни одной заупокойной ектении и мое участие сводилось к тому, что я все время совершал каждение гроба, по французскому обычаю заколоченного. Дело было в Великом Посту и совершалась литургия Преждеосвященных Даров, которую, по-моему, совершал не Владыко, а только местное духовенство Собора. Из служивших в тот день в живых остался, кроме меня, только архимандрит Никон (Греве), находящийся сейчас в США, на покое, в сане архиепископа.
После литургии начался чин отпевания, который возглавил Владыко митрополит Евлогий. Вся служба, как литургия, так и отпевание, передавались по французскому радио. После отпевания и прощания с усопшим гроб на руках вынесли артисты, среди которых мне запомнились А. И. Мозжухин, певший часто по очереди с Ф. И. в операх, бас Кайданов, которого Ф. И. очень любил в партии Варлаама в «Борисе Годунове», потом Сергей Лифарь — ведущий балетмейстер Большой Парижской Оперы и еще кто-то — всего их было, кажется, 8 человек, так как гроб был большой и тяжелый. Не удивлюсь, если внутри деревянного был металлический.
Не только весь собор на улице Дарю был переполнен народом, но и вся церковная ограда, все улицы, окружавшие собор, были забиты машинами и толпами людей. Телевизионных передач в то время еще не было. Почему-то мне не запомнился никто из семьи покойного, зато запомнился роскошный покров темно-красного бархата, шитый золотом, музейное сокровище, которым был накрыт гроб.
После похорон его пожертвовали в собор и он лежал на плащанице в течение всего года. Запомнились и особые напевы привычных песнопений «Со святыми упокой» и «Вечная память», чуть ли не специально написанные кем-то из композиторов для этого дня. Надо сказать, что, не входя в обсуждение художественной ценности этих произведений, впечатление от них было несколько детонирующее (по крайней мере у меня), так как с этими молитвами уж слишком тесно связан обычный мотив. Когда гроб вынесли на плечах из собора и установили его в похоронный автобус, стали выносить бесконечные роскошные венки. Их было множество, и их развешивали на двух специальных автомашинах вроде гигантских вешалок, на которые в несколько рядов и этажей помещались венки. Затем автобус с духовенством, много других автобусов для присутствующих и, наконец, неисчислимое количество частных машин. Семья, вероятно, поместилась в автобус с гробом.
Из Русского собора процессия поехала на площадь Оперы, где перед Оперным театром была сделана остановка. Была отслужена заупокойная лития и пропета Вечная память. А от Оперы вся процессия проследовала на кладбище Батиньоль на окраине Парижа, в его северной части.
Тут я должен сделать отступление. Многие потом спрашивали, почему Ф. И. Шаляпин был похоронен на этом малоизвестном и окраинном кладбище, а не на Русском кладбище Святой Женевьевы? Мне лично дело представляется таким образом: обычно всех богатых и известных людей в Париже хоронили или на кладбище Пер Лашез, или на небольшом кладбище в центре города, на площади Трокадеро — Пасси. Там, между прочим, похоронена известная в свое время Мария Башкирцева. Оба эти кладбища очень дорогие, заставлены громоздкими и часто безвкусными склепами-часовнями, часто с большой претензией. Зелени на этих кладбищах сравнительно мало, только вдоль дорожек аллеи, а между могил редко встретишь деревце. Думаю, что Ф. И. часто бывал на погребениях различных артистических знаменитостей и, возможно, как-то раз, попав на более скромное и более тенистое кладбище Батиньоль, мог сказать: «Я бы хотел лежать на таком кладбище», имея в виду — не в каменных коробках Пер Лашез. Во всяком случае, при его похоронах семья сослалась на то, что это место Ф. И. сам выбрал. Кладбище Ст. Женевьев в 1938 г., к моменту смерти Ф. И. уже существовало, но не как специально русское кладбище, Некрополь, а просто на французском деревенском кладбище хоронили пенсионеров Русского Дома-Богадельни. К 1938 г. там могли быть какие-нибудь 50 могил. К началу войны их стало 350, помимо пенсионеров Русского Дома стали привозить гробы из Парижа. К моменту моего отъезда из Ст. Женевьев могил было уже около 2000, и среди них много знаменитостей, а в данный момент, вероятно, количество русских могил перешагнуло за 10 000. Местные муниципальные власти ввиду увеличивающегося значения Русского кладбища отводили под него все новые и новые земли, и постепенно оно захватило все окружающие поля. Но в момент смерти, а тем более до смерти Ф. И., о Русском кладбище Ст. Женевьев не было и разговоров, и поэтому, вероятно, ему приглянулось кладбище менее пышное, с березками, более напоминавшее ему родную русскую землю, чем холодные и вычурные громады Пер Лашез. Так или иначе, но привезли его на Батиньоль... На громадном дубовом гробу была медная дощечка на французском языке: «Федор Шаляпин. Командор Почетного Легиона. 1873—1938». Я не помню, в котором часу мы вышли с кладбища, но думаю, что было уже под вечер.
После смерти о Ф. И. Шаляпине много писали как русские, так и иностранные газеты и журналы, выяснилось многое, о чем не знали при его жизни. Например, была общеизвестная версия о неотзывчивости артиста, о его какой-то скупости, жадности. Он неохотно шел навстречу всяким благотворительным вечерам, в которых поначалу его просили участвовать. Он сам в шутку говорил: «Вот, говорят, Шаляпин скупой... Попробуй быть не скупым, когда надо содержать две жены и десять детей!» Действительно, он продолжал помогать своей первой жене, оставшейся со старшей дочерью Ириной в Москве, ставил на ноги не только своих детей от двух браков, но и детей второй жены, Марии Валентиновны от ее первого брака. Но только после его смерти выяснилось, как много помогал он, причем так, что никто об этом не знал. Сколько помощи оказывал он тайно комитету М. М. Федорова, помогал неимущим студентам, сколько поддержки оказывал он и нуждающимся артистам...
Хочется отметить и еще одну черту его характера: 16 января 1934 года умер в Париже один из виднейших представителей парижского духовенства — протоиерей Георгий Спасский. Он был крупный проповедник, очень уважаемый духовник... После его смерти в одной из парижских русских газет была помещена большая статья Ф. И. Шаляпина, посвященная «Моему духовнику». Прочитав ее, делалось ясно, что отношение Ф. И. к Богу и к Церкви было не просто данью обычаю, не выражением своего рода «коммильфо», а действительно глубоко пережитым ощущением человеческой души. Помню, за несколько лет до кончины Ф. И. тяжело заболел. Он тогда попросил духовника приехать к нему, причастить Святых Тайн и пособоровать, что и было сделано, после чего Ф. И. стало лучше и он выздоровел. Это показывает глубокое отношение человека к вере и к своему Создателю.
Прошло несколько лет после его погребения. Разразилась война... Вся семья Ф. И. перебралась в США, подальше от военных действий, и могила великого артиста осталась в забытьи. Никто не посещал отдаленное и малоизвестное кладбище Батиньоль. Многие, приезжавшие в Ст. Женевьев на Русское кладбище, в церкви которого я в то время служил, спрашивали у нас: «А где могила Шаляпина?», и удивлялись, узнав, что он похоронен не у нас. Потом в одной из эмигрантских газет появилась статья, в которой с возмущением говорилось о заброшенном виде шаляпинской могилы. У нас появилась мысль о необходимости переноса праха великого артиста на наше кладбище, к этому времени ставшее «Русским Некрополем».
Воспользовавшись после войны приездом в Париж вдовы артиста Марии Валентиновны, мы от имени Попечительства кладбища (был такой комитет, заботящийся о благоустройстве кладбища) посетили М. В. и предложили ей перенести прах ее мужа на наше кладбище, или в могилу в земле, или даже похоронить под храмом в склепе, где уже лежали Владыко митрополит Евлогий, Епископ Херсонесский Иоанн, бывший премьер-министр Российской империи граф В. Н. Коковцев, а также духовник Ф. И. протоиерей Георгий Спасский.
Мария Валентиновна отклонила наше предложение, сказав, что не хочет тревожить прах мужа с места, которое он сам якобы выбрал, потом прибавила: «Я поняла бы, если бы потревожили его для того, чтобы свезти на родину, в Россию...», — но тут же прибавила, видимо, учитывая эмигрантскую сущность нашего комитета: «Но, конечно, не сейчас и в других условиях.» Но все же у нас осталось впечатление, что в Россию она бы перевезла, и даже появилась мысль, не ведет ли она уже переговоры об этом, которые от нас скрывает, как скрывал А. И. Куприн свой отъезд на родину...
Помню, наш архитектор А. Н. Бенуа, один из плеяды этой высокохудожественной семьи, построивший храм на кладбище и создавший много очень ценных и оригинальных надгробий, предложил соорудить в склепе над прахом Ф. И. Шаляпина подобие гробницы Бориса Годунова! Эта мысль, хотя и соблазнительная, учитывая значение роли Бориса Годунова в творчестве Ф. И., была основана на недоразумении и незнании фактов. Все семейство Годуновых погребено в Троице-Сергиевской Лавре, под Успенским собором и не имеет никакого надгробия, а тем более гробницы, а только доску с надписью «Усыпальница семьи Годуновых». Кроме того, семья Ф. И. во время наших переговоров выставила еще одно, совсем уже нелепое препятствие: «Приезжая в Париж, будет далеко ездить на могилу.» Явная нелепость. Проехав из США в Париж и имея автомобили, трудно преодолеть еще 40 километров! Было очевидно, что это просто отговорка. Нам казалось, что родственники просто ожидают возможности перевоза праха в Россию, но не хотят об этом говорить эмигрантам, не зная, как это будет принято.
Так этот вопрос и заглох. Умерла и вдова Ф. И., и почти все деятели нашего комитета «Кладбищенского попечительства», пришли новые люди, которым Ф. И. не был близок. Я сам вернулся на родину... Но вот в 1973 году исполнилось сто лет со дня рождения Ф. И., и в связи с этим событием в нашей советской прессе появился ряд статей. В журнале «Наш современник» — статья Владимира Солоухина «Три хризантемы» о том, как, будучи в Париже, он хотел положить эти три цветка на могилу Шаляпина и каких трудов ему стоило узнать, на каком кладбище он похоронен, и, наконец, уже в день отъезда, попав на кладбище, сколько трудов он затратил на то, чтобы найти могилу певца (хотя теперь, вероятно, на ней стоит приличное надгробие) и положить свои три хризантемы.
Этот рассказ вновь пробудил во мне чувства, которыми мы руководствовались, когда пытались спасти могилу нашего великого земляка от забытья. Ведь, бывая в Москве, часто наведываясь на кладбище Новодевичьего монастыря и посещая могилу Собинова, Неждановой, Станиславского, я всегда ощущал, что место Федора Ивановича здесь, среди земляков и соратников по искусству, среди своего русского народа, который он так любил. А тут еще в «Огоньке» появилась статья И. С. Козловского, в которой он, отдавая дань Ф. И., вскользь высказывал мысль об уместности рано или поздно перенести его прах в Москву.
Я загорелся вновь моей старой идеей, а так как к этому моменту из всей нашей старой «кладбищенской» плеяды в живых остался я один, то и решил, что надо начинать что-то делать мне. Я написал И. С. Козловскому, написал дочери Ф. И. Ирине Федоровне, получил от обоих самые живые и одобрительные отклики, хотел привлечь к этому и В. Солоухина, но нам не удалось встретиться. Потом заинтересовал одного из руководителей общества «Родина» и через него попытался что-то сделать. Как мне стало известно, этот проект очень заинтересовал и «Родину», и Министерство культуры, и ЦК КПСС, дети покойного также отнеслись к нему положительно, особенно находящаяся в Москве старшая дочь Ирина. Но одна из младших дочерей, Дарья Федоровна, вышедшая замуж за графа Шувалова, выставила просто неприличное условие: выплату, хотя бы частично, ущерба, нанесенного Ф. И. Шаляпину конфискацией его недвижимого имущества в России. Об этом написал в журнале «Огонек» кажется, И. С. Зильберштейн. А по французским законам, эксгумация тела может быть разрешена только в случае согласия всех наследников. После такого просто позорного «торга» все надежды перенести прах нашего великого артиста на родную землю погасли, и приходится примириться с мыслью, что пройдет еще 50—100 лет — и эта могила превратится в лучшем случае в археологический объект, если не разрушится совсем, так как память о Шаляпине за рубежом станет достоянием в лучшем случае искусствоведов, а для рядовых французов она погаснет, как погасли для нас, русских, имена, когда-то гремевшие: Малибран, Полины Виардо или Генриетты Зонтаг. На русской земле Шаляпин навсегда остался бы Шаляпиным, как незабываемы остались Федор Волков, Истомина, Мочалов...
В силу этого же закона невозможно перенести на родину из Ниццы прах А. И. Герцена, там погребенного, так как не удается установить всех наследников. А вот прах А. К. Глазунова удалось вернуть в Некрополь родного Питера... Чтобы закончить мои думы о Федоре Ивановиче, хочется привести два анекдота: один — случившийся лично с ним, а другой — им самим рассказанный.
Как-то, до войны 1914 года, Ф. И. Шаляпин был приглашен петь на каком-то приеме во дворце Великого Князя Владимира Александровича, на Английскую набережную в Петербурге. После концерта великие мира сего развлекались в особом салоне, а другие гости, в том числе и Ф. И. — в соседних гостиных. И вот лакей на подносе подает Ф. И. бокал венецианского стекла с шампанским от имени жены Вел. Кн. — Великой Княгини Марии Павловны с предложением выпить за ее здоровье. Ф. И. выпил и сказал лакею, что бокал берет себе на память о высочайшей милости. Прошло сколько-то времени. Шаляпин пел в Мариинском театре. После представления его пригласили в ложу к Вел. Кн. Марии Павловне, чтобы принять ее поздравление за хорошее выступление. «Вы — разорительный человек, Шаляпин, — сказала ему Вел. Кн. — Аплодируя вам, я порвала мои новые перчатки. А в прошлый раз вы разрознили мой набор из 12 венецианских бокалов!» На что Ф. И., вежливо склонив голову, ответил ей: «Ваше императорское высочество, эту беду легко исправить, если Вы присоедините 11 оставшихся к пропавшему...» Боюсь, что Великая Княгиня не оценила юмора артиста и серия бокалов осталась разрозненной.
Другой анекдотический случай рассказал сам Ф. И., и, хотя он довольно известный, все же считаю уместным его повторить. На заре театральной деятельности Ф. И. играл в одной провинциальной труппе. Давали что-то африканское... То ли «Африканку» Мейербера, то ли что-то в этом роде. По ходу оперы актер стреляет во льва, стоящего на высокой скале и убивает его, причем лев падает со скалы на подложенные внизу маты. Льва изображал человек, зашитый в шкуру. Обычный исполнитель этой эпизодической роли не то заболел, не то запил, и взяли какого-то другого статиста. Вот, проходит действие, стрелок выпускает стрелу. Лев стоит и не падает... Чтобы спасти положение, стрелок вновь заряжает свой лук, а из-за кулис шипят льву: «Падай! Да падай же, С. С.!» Лев трясется и не падает. Наконец, после третьей стрелы и еще более грозного рыка режиссера лев в отчаянии подымается во весь свой рост, осеняет себя в ужасе крестным знамением и тогда летит со своей скалы. Этот случай, приводившийся неоднократно, в устах Ф. И. приобретал полную достоверность.
Хочется все же верить, что наступит момент, когда или аппетиты Дарьи Федоровны уменьшатся, или пробудится совесть, или произойдут какие-нибудь иные изменения, и кто-то сделает то, что так хотелось мне осуществить, и прах Федора Ивановича найдет свое законное место в Некрополе Русской Славы на кладбище Новодевичьего монастыря... А пока, проезжая в машине мимо дома покойного Ф. И. и глядя на его мраморный бюст, украшающий фасад этого небольшого домика, я всегда возношу тихую молитву о его упокоении и благодарю Бога за то, что Он дал мне возможность видеть и слышать этого неповторимого артиста и удостоил меня чести проводить его в его последний жизненный путь, хотя и на чужой, но гостеприимной земле Франции.
Графиня
Елисавета Владимировна Шувалова
(урожденная Барятинская)
† 16.08.1938 г.
Похороны графини Е. В. Шуваловой (известной в «Большом свете» под именем Бетси в отличие от другой графини Шуваловой Сандры — Александры Илларионовны, рожденной графини Воронцовой-Дашковой) запомнились мне не только потому, что были одни из первых, в которых я участвовал после моего рукоположения, но и по тому воистину изысканному обществу, которое было представлено в соборе на ул. Дарю в день ее погребения. Это были блистательные осколки «Былого величия Российской Империи».
Графиня Е. В. Шувалова, была дочерью князя Барятинского, одного из ближайших и приближенных лиц Императора Александра III. Его младшая сестра Инна Барятинская была замужем за двоюродным братом моей тети М. А. Развозовой — Сергеем Ивановичем Мальцевым, наследником стеклянных мальцевских заводов в Гусь Хрустальном, и вместе с мужем и матерью трагически погибла в первые послереволюционные годы. Преданная гувернантка вывезла двух детей Мальцевых — Марильку и Сережу — за границу, и в Париже мы с ними встречались и вместе выезжали на балы. Брат Е. В. Шуваловой — Александр — был женат на одной из двух дочерей императора Александра II от его морганатического брака с княжной Е. М. Долгорукой, получившей титул светлейшей княгини Юрьевской. Сама Е. В. была и в Петербурге, и позднее в Париже видной представительницей «Большого света» и поэтому ее похороны были особенно торжественными и пышными...
Отрок Николай фон-Вах
† 26.08.1938 г.
Потонул, плавая на лодке вместе с товарищем и девушкой. В последнюю минуту этот 18-летний юноша уступил возможное спасение девушке, а сам погиб. Меня тогда особенно поразило и тронуло не только то, что гибель была столь необычна и можно сказать, героична, но и то, что его родители (отец был Литовский гусар) были в разводе, и вокруг свежей могилы стояли папа с женой и мама с мужем. Это как-то особенно подчеркивало, мучительно подчеркивало то, к чему мы часто привыкаем, как к житейской неизбежности. Потом я неоднократно посещал его могилу на кладбище Банье, и всегда было мучительно видеть это раздвоение семьи. Когда люди, ставшие уже чужими друг другу, как бы искусственно соединяются гробом того, кто родился как плод их давнишней и ушедшей любви.
Подобные чувства я всегда испытывал, когда бывал на том же кладбище Банье на могиле братьев Симковых. Я их не хоронил, но был очень дружен с их отцом, видным военным хирургом Симковым. Сейчас я вспоминаю его по аналогии. Это был трагический случай, который много дней занимал страницы многих парижских газет. У доктора Симкова было два сына от жены, с которой он развелся. Он был женат вторично и от второй жены тоже имел маленького сына. Как-то ранней весной старшие сыновья уехали на дачу под Парижем и... не вернулись. Им тогда было 19 и 13 лет. На ноги была поднята вся полиция. Предполагали несчастный случай и похищение с целью выкупа (Симков был состоятельным человеком), в то время кинднапинг был моден. Сам отец, обезумевший от горя, приходил ко мне с просьбой служить молебны. Сам он был еврей, принявший протестантскую религию, а жена его — православная так же, как и сыновья. Я много говорил с ним, поддерживал, как умел, хотя искренне мало верил в благополучный исход. Наконец, уже через 40 дней после пропажи выдвинули еще одну версию: мальчики могли пойти в ближайшие от дачи карьеры, оставшиеся от добычи песка, и там быть засыпаны. Послали бригады землекопов. Отец, конечно, был тут же... Наконец, один из рабочих с удовлетворением, которое можно понять, но не простить, закричал: «Они тут, я чувствую запах!» Бедный отец упал без чувств на землю, и таким его сняли вездесущие репортеры и поместили на следующий день в центральные газеты. Действительно, мальчики залезли в пещеру и были там засыпаны. Видимо, они пытались выбраться, так как старший зажал в руках волосы младшего, видимо, стараясь его вытащить из объятий песка. Это произошло 20 апреля 1938 года.
Совместные переживания этих дней очень сблизили меня с доктором Симковым, и он просил меня каждый год приезжать на могилу сыновей служить панихиду. И всегда по обе стороны могилы стояли папа и мама — чужие друг другу и объединенные только одним большим горем. Как-то раз с доктором приезжала и его вторая жена. А через два года я похоронил своего сына, и это еще больше сблизило меня с доктором, который много лет спустя, во время моей тяжелой болезни спас меня, после того как 10 врачей ничего не смогли сделать. Хотя я и не хоронил Андрюшу и Юру Симковых, но в моем синодике они находятся среди других.
Генерал Николай Неводовский
† 18.10.1939 г.
Этот генерал прошел бы среди многих прочих, которых мне пришлось отпевать и хоронить, но, во-первых, мы были хорошо знакомы с этим семейством и дружили с детьми, во-вторых, его смерть была связана с несчастным случаем. (Он ехал с крутой горы на велосипеде рядом со своей дочерью в местечке Брюнуа, и тормоза велосипеда лопнули, а спуск был очень крутой. Мне самому неоднократно приходилось спускаться с него на велосипеде. В результате генерал врезался в столб и разбился). Но самое памятное в этих похоронах, которые совершились в местечке, где они жили (Кэнсису-Сенар), было то, что присутствовал прямой и ближайший начальник покойного генерала — генерал Антон Иванович Деникин.
После кладбища сели за поминальный стол. Антона Ивановича посадили между архимандритом Никоном (Греве), в прошлом полковником Добровольческой армии, и мною. И всю трапезу мы разговаривали с Антоном Ивановичем. Я впервые видел его так близко и говорил с ним. Должен сказать, что он производил очень простое и скромное впечатление. Я рассказал ему случай, о котором он, конечно, ничего не знал. Дело было на юге России в период Добровольческой армии. Как-то мой тесть — полковник, придя домой на дачу, где жила его семья, сказал своей жене, что сегодня у них будет к обеду генерал Деникин со свитой. Кормить было нечем, времени на размышление тоже не было. У моей жены, тогда маленькой девочки, был поросенок, который бегал за ней, как собачка, и которого она очень любила. Так вот, этого поросенка решили принести в жертву для приема генерала Деникина. Я сказал Антону Ивановичу, что моя жена до сего дня не может простить ему гибель своего поросенка. Потом мы вместе возвращались в Париж. Об чем говорили? — не помню. Но помню, что впечатление от человека осталось хорошее.
Протоиерей Дмитрий Троицкий
† 1939 г.
Старый протоиерей из коренного провинциального потомственного духовенства. Попав в эмиграцию, он сперва служил на провинциальных приходах, потом его назначили в Русский Дом Ст. Женевьев де Буа, о котором мне придется говорить не раз. Там среди великосветского окружения его провинциальный и не слишком культурный облик был не ко двору. К тому же он был грубоват, и его перевели в Париж в один вновь возникший приход при общежитии для студентов. Там он служил до самой своей смерти. Когда умер викарий Владыки Евлогия епископ Иоанн, исполнявший обязанности благочинного парижских церквей, отец Дмитрий сам предложил себя на роль благочинного, и как с таковым, мне пришлось иметь дело несколько лет. У меня с ним конфликтов не было, и он относился ко мне неплохо, но все время поучал с вершин своей старой психологии провинциального священника, не учитывающего изменившуюся обстановку и аудиторию.
Очень интересно было слушать его рассказы о былом быте духовенства. Он служил где-то на берегах Волги, не то под Самарой, не то под Нижним Новгородом. И рассказывал, как еще до масленицы к батюшкам приезжали владельцы постоялых дворов и кабаков и заранее оптом скупали все приношения, которые батюшки получали на Радоницу: крутые яйца, куличи, булки и прочее. Все это было в таких масштабах, что, конечно, самому батюшке было бы не под силу этим воспользоваться. Тогда предприимчивые торгаши скупали все это заранее по очень низким ценам, чтобы потом торговать в Пасхальные дни в кабаках и трактирах. Он давал мне очень много практических советов, которыми я, конечно, не пользовался, так как, во-первых, был лишен потомственной «поповской» психологии, а, во-вторых, просто потому, что и время, и люди были другие.
После его смерти его вдова Дарья Сергеевна работала вместе с моей женой и мною в детском доме, куда были эвакуированы парижские дети эмигрантов во время войны из опасения бомбардировок. Позднее она приняла монашество и под именем матушки Серафимы трудилась в Ст. Женевьев алтарницей в кладбищенской церкви. В память того, что ее покойный батюшка хорошо ко мне относился, и к нам с матушкой она относилась хорошо, хотя вообще была человеком нелегким.
Блаженный отрок Сергий
† 19.02.1940 г.
Мне трудно писать о смерти моего сына, умершего в 10-летнем возрасте. Позднее я просто приложу посвященную его жизни и смерти заметку видной учительницы Антонины Михайловны Осоргиной, ныне монахини Серафимы, а пока только немного вспомню о самом отпевании Сережи, совершенном в кладбищенской церкви Ст. Женевьев де Буа. Хотя за два дня до этого стояла холодная погода и были снежные заносы, день похорон выдался теплый и весенний, и было много подснежников. Храм был переполнен народом, приехавшим из Парижа, и детьми детского дома, в котором мы жили и работали с женой. Служило семь священников. После отпевания перед гробом пошел престарелый протоиерей Александр Калашников, а шесть других священников во главе с духовником Сережи — архимандритом Никоном (Греве) взяли и понесли гроб на руках из церкви до могилы. Почему так вышло? Не знаю, обычно этот почет делается только для священнослужителей. Когда потом мы все стояли у могилы, было теплое солнышко, чирикали птички. Могила была завалена венками и цветами, и, я думаю, Сережик, очень любивший церковь и все церковные службы, был доволен особым торжеством, которое ощущали очень многие, каким-то Пасхальным настроением, которое исходило от его благоухающей цветами могилы.
Протоиерей Михаил Осоргин
† 15.12.1939 г.
За два месяца до смерти Сережика, когда трудно было даже предположить, что его дни сочтены, умер отец нашего большого друга Антонины Михайловны Осоргиной, протоиерей Михаил. Я ездил на его похороны и провел два дня в этом особом мире, который назывался по имени местечка, предместья Парижа, «Кламаром». В этом местечке старый русский дипломат граф Хрептович-Бутенев купил себе старинное имение. Одна из дочерей графа была замужем за князем Григорием Николаевичем Трубецким, который после смерти тестя стал фактическим хозяином этого поместья.
Семья Трубецких была очень обширна, и многие из ее членов были весьма известны. Князья Сергей, Евгений, Григорий были философами. Один из них был ректором Московского университета. Был еще старший брат Петр и, кажется, семь дочерей, почти все замужние, и все они жили в имении или рядом. Осоргины, Чертковы, Гагарины, Лермонтовы, Самарины...
У всех детей были, в свою очередь, большие семьи. У о. Михаила Осоргина, который к моменту своей смерти был настоятелем домовой церкви имения (он был женат на Елисавете Трубецкой), было три сына и четыре дочери, а о количестве внуков и правнуков, я думаю, они и сами не всегда могли сказать. Но это был исключительно дружный клан, очень передовой по взглядам, глубоко церковный, и быть среди них, общаться с ними было большой радостью и счастьем. Вызванный Антониной Михайловной, я приехал к ним и провел с ними день, когда вся эта огромная семья, затаив дыхание, ждала момента великого таинства Смерти, когда Господь посылает Ангела, чтобы принять праведную душу. В этой благоговейной тишине не было безысходной скорби, а была тишина Великого Пятка. И потом, на похоронах почившего, когда гроб окружали близкие, а пел хор, составленный из детей и племянников, я впервые ощутил эту Пасхальную радость, которую через два месяца так явно мы ощущали на погребении нашего Сережика.
Мария Бодягина
† 20.07.1940 г.
Была война. Ее первая стадия, когда после затяжного стояния друг перед другом две армии зашевелились. Немецкая стала быстро наступать, а французская не менее быстро отступать. Половина мирного населения бросилась спасаться от немцев, думая, что можно уйти. В это время люди теряли друг друга, теряли самое дорогое из своего имущества, взятого в спешке с собой. Дороги были перегружены машинами, телегами, толпами людей. В 8 километрах от нашего детского дома в местечке Вильмуассон в городке Лонжюмо, где в свое время В. И. Ленин устроил свою партийную школу, проживала чета русских. Это было еще до войны. Потом жена ушла от мужа с каким-то мужчиной и переехала в Эльзас, а муж запил и умер. Его похоронили на кладбище в Лонжюмо. В июле 1940 г., вскоре после оккупации Парижа немцами, к нам в Вильмуассон прибыла повозка, на которой старались вернуться в Эльзас Мария Бодягина и тот мужчина, ради которого она бросила своего мужа. Они долго скитались по дорогам Франции, пока судьба не забросила их в старые для нее места. Но она была уже очень тяжко больна. Пришлось поместить ее в ближайший госпиталь, т. е. в тот же Лонжюмо, где она и умерла. Меня вызвали ее отпеть. Я поехал на велосипеде, т. к. никакой другой транспорт не ходил. Когда мы опустили ее в могилу, я внезапно увидел рядом с ее крестом крест с именем ее мужа. Она ушла от него, чтобы, проделав круг по всей Франции, лечь с ним в соседнюю могилу...
Вот каковы бывают повороты судьбы. Вспоминается и еще один момент. Была страшная жара. Все было выведено из строя войной, поэтому труп стал очень быстро разлагаться. Все машины бюро похоронных процессий, как и пожарные машины, уехали в эвакуацию. Для того, чтобы перевезти гроб из госпиталя на кладбище, мне реквизировали первую попавшуюся машину. Когда я вылез из машины, задыхаясь от трупного смрада, я прочел на борту машины надпись: «Духи Коти». Так комическое часто идет рядом с трагедиями.
Графиня Дина Татищева
† 17.08.1940 г.
Мой первый самостоятельный приход был Монруж — сразу за городской чертой Парижа. Но мне приходилось обслуживать и близлежащие местечки, не имевшие своих русских церквей. В одном из таких местечек жил граф Николай Дмитриевич Татищев, человек очень церковный, с которым мы были достаточно близко знакомы, т. к. он посещал иногда мой храм. Его отец, к тому времени уже умерший, был в свое время Ярославским губернатором, а его мать, Вера Анатольевна, была урожденная Нарышкина, дочь Обер-гофмейстерины Высочайшего двора, т. е. одной из самых видных дам придворного ведомства. Вера Анатольевна проживала как пенсионерка в Русском Доме Ст. Женевьев де Буа, и мы были с ней в очень добрых отношениях. Я знал, что Николай Дмитриевич был женат на графине Капнист (их свадьба была почти одновременно с нашей, и мы с ним ждали наших невест из Ниццы одним поездом в апреле 1929 г.). Слышал я, что Н. Д. женился вновь, но на ком, не знал и как-то не спрашивал его мать.
В августе 1940 г. почти сразу после занятия Парижа немцами, когда еще никакой транспорт не действовал, меня по телефону вызывает Николай Дмитриевич и спрашивает, могу ли я приехать к нему (это было километрах в 50 от нас), т. к. у него умерла жена. Ну, конечно, я сказал, что сейчас же выезжаю, сел на свой велосипед и поехал. Приехав к Татищевым, я застал там много народа, двух мальчиков-сироток лет 5—7. Усопшая лежала под иконами, занимавшими почти всю стену над ее кроватью, на руках у нее были четки. Мне рассказали, как сознательно она умирала с именем Иисуса на устах, как благословила своих деток. В общем, атмосфера была столь трогательной и умилительной, что я вознесся духом и служил панихиду с особым подъемом. Потом Николай Дмитриевич спросил меня, смогу ли я приехать завтра, чтобы совершить на дому чин отпевания. Я, конечно, ответил согласием и был несколько удивлен тем, что он особенно горячо благодарил меня и раза два переспрашивал, правда ли, что я приеду и можно ли об этом объявить.
Потом он вызвался проводить меня до околицы и при прощании еще раз горячо благодарил. Я спросил его, почему он так меня благодарит, когда я только выполняю свой долг. Он мне ответил: «Я боялся, что Вы откажетесь ее отпевать». «Почему?» «Да ведь она — некрещенная еврейка!» Тут уж я изумился окончательно. Мне в голову не могло прийти, что графиня Татищева, жена столь церковного Н. Д., может быть некрещенной еврейкой. Что было делать? Посоветоваться не с кем. Мой настоятель, протоиерей Лев Липеровский тоже уехал при приближении немцев. Снестись с Парижем, с Владыкой Евлогием, было невозможно. Телефон туда не действовал, да и говорить о таких делах в условиях немецкой оккупации было невозможно. После недолгого колебания я все же решил совершить отпевание, хотя не был уверен в каноничности этого решения...
Я спросил у Н. Д., как же так получилось, и он мне рассказал следующее: из Кишинева, бывшего тогда частью Румынии, в Париж для учения приехали три сестры — дочери не то раввина, не то кантора, но, в общем, из старой патриархальной еврейской синагогальной семьи. Познакомившись с ними, Н. Д. сблизился с одной из них, и под его влиянием она уверовала в Христа и решила креститься. Шел 1938 год, Европа уже пылала в пожаре войны. Чтобы повидаться с дочерями, собирались приехать родители из Кишинева, отчетливо понимая, что немцы скоро будут в Румынии, и тогда родителям может быть конец, и, во всяком случае, возможность свидания отпадает. Вот Дина и сказала Н. Д.: «Я не могу начинать свою христианскую жизнь со лжи — утаить от родителей такую вещь. А сказать им, что я христианка — это значит их убить. Пусть они приедут, мы попрощаемся и расстанемся, уж, вероятно, навсегда». Возможно, что это было позднее, в 1939 году. Когда родители уехали, история завертелась. Неожиданное нападение на Францию не дало ей возможность подготовиться к крещению, потом бегство пешком с малыми детьми по дорогам Франции, ночевки под бомбами под телегами и грузовиками и — возвращение домой с острой формой скоротечной чахотки. Вот так она и не успела стать христианкой по каноническому положению, хотя умерла христианкой по своему углубленному духу. На другой день я опять приехал на велосипеде. Совершил с большим духовным подъемом чин отпевания, проводил гроб на местное кладбище... Когда наладилось сообщение с Парижем и я смог поехать к Владыке, я рассказал ему, как перенесли момент оккупации, что произошло и в Русском Доме Ст. Женевьев, и в нашем детском доме Вильмауссон (они отстоят друг от друга на 4—5 км), потом я долго не знал как начать и наконец сказал, что сделал нечто такое, о чем даже боюсь сказать.
Он меня долго спрашивал и, наконец, я осмелился сказать, что отпел некрещенную еврейку. Владыко поначалу сделал строгий вид и спрашивал: «Как же ты мог? Как? И Евангелие читал? И «Со святыми упокой» пел? И «Вечную память» возглашал? Как же ты это сделал?» Я ему сказал все, как было, как она умирала. Потом сказал, что остались две сестры, которые тоже тянутся ко Христу, и я мог бы им показать пример отсутствия любви и наконец сказал, что не посмел отказать ей в недрах Авраама, Исаака и Иакова, на которые она имеет больше прав, чем я сам по своему происхождению и по духовной настроенности. Владыко рассмеялся, привлек меня себе на грудь и сказал: «Спасибо тебе, мой мальчик, что я в тебе не разочаровался!» «Но, Владыко, — сказал я, — в метрические книги я ее не записал». «А вот это уж мудро», — ответил мне Владыко. Потом я неоднократно спрашивал и архиереев заграничных, так сказать синодальной школы, и наших современных советских, — и все мне сказали, что поступил я правильно.
Остается добавить, что сиротки были помещены к нам в детский дом и долгое время жили у нас, под нашим присмотром. Вернувшись на Родину, я иногда имел о них сведения. Потом неожиданно старший из них, Степан, появился у меня в Ярославле. Оказывается, он работает в Москве во французском посольстве как атташе по делам культуры. Он приезжал так к нам раза три. Один раз с женой и тремя детьми. Старший из них так похож на Степу тех лет, что, увидев его, я с трудом сдержался, чтобы не заплакать. А потом один раз он приехал со своим отцом Николаем Дмитриевичем, которому захотелось повидать город его юности, губернаторский дом его отца на набережной. В нем сейчас картинная галерея. О его приезде писали в нашей местной газете. Сестры покойной Дины — одна была схвачена немцами и погибла в лагерях смерти. Что стало с другой — не знаю. Последнюю встречу с погибшей Бетси я хорошо помню. Я был у них, она вышла проводить меня в коридор. Попросила благословить, т. к. знала, что положение очень опасное. Немцы вылавливали евреев. Я благословил ее и больше не видел. Через несколько дней ее забрали навсегда.
Младенец Надя Титова
† 8.09.1940 г.
К каждому человеку у Бога свой подход... Иногда Господь подготовляет к испытанию длительным временем, постепенно; иногда удар падает неожиданно. Когда мы работали в детском доме Вильмуассона, у нас была работница судомойка, Нина Ивановна Титова. Не знаю, был ли у нее муж, о нем разговору не было, но была двухлетняя дочка Надя. Нина Ивановна, женщина истерическая, совершенно болезненно любила свою Надюшу и, работая на кухне в подполье, все время бегала на верхний этаж, где у нас помещались дети ясельного возраста, и в том числе ее Надюша.
Один раз ясельная воспитательница пришла сказать, что с Надюшей творится что-то странное. Ее сажают на горшочек, а она с него падает. Сперва думали — балуется и даже строго с ней поговорили, но она продолжает падать. Срочно все «начальство» собралось наверху, вызвали сестру милосердия, занимающуюся у нас медицинским уходом за детьми по указанию врача. Сразу увидали, что это что-то серьезное. Решили для начала обложить ее грелками и для этого за горячей водой спустились на кухню. Нина Ивановна в это время мыла посуду. Увидав ясельную воспитательницу, она сразу вскинулась: «Что-то с Надюшей?» Ну, ее успокоили, а потом сказали, чтоб она шла наверх. Тем временем прибыл вызванный врач и велел немедленно везти в Париж в специальный детский госпиталь. Мне пришлось взять на себя миссию сопровождать ее с ребенком на специальной машине в Париж.
Девочка к этому времени наполовину теряла сознание. Состояние Нины Ивановны можно не описывать. В больнице сразу сделали все, что можно, но... положение было безвыходное, и на другой день Надюша скончалась. Я с Ниной Ивановной отвез гробик на парижское кладбище, кажется, Тье или Банье, и там, на могиле совершил отпевание. Я боялся, что такая истерическая натура, как Нина Ивановна, будет на себе рвать волосы от отчаяния, но она, почувствовав, что положение безнадежное, сразу подобралась и очень мужественно несла свое горе. Думаю, что длительную болезнь дочери она бы не вынесла. Этот случай заставил меня призадуматься над тем, почему иногда человек умирает сразу, а иногда нужна длительная болезнь, чтобы подготовить окружающих. Я не могу вспомнить точное медицинское название болезни, от которой Надюша умерла. Для меня тогда не ЭТО было главным.
Владимир Войтенко † 9.02.1941 г.
Вскоре после оккупации Парижа немцами, в то время, когда я еще обслуживал мой первый приход в Монруже и уже жил в детском доме Вильмуассон, меня вызвали в Монруже в гостиницу, вернее, в дом с меблированными комнатами, в котором жило много моих прихожан, одиночек или бездетных пар. Там умер некто Владимир Войтенко. Он никогда не бывал в храме, был женат на испанке и не имел детей. Я его не знал. Его жена, очень верующая испанка, сочла своим долгом пригласить русского православного священника, чтобы отпеть мужа по русскому обряду. Когда я пришел в гостиницу, я увидел, что, кроме жены-испанки, хозяев гостиницы — французов и соседей, тоже французов, нет ни одного русского. Возможно, что с русскими соседями по гостинице он не общался, или его, может быть, не любили, но из русских не было никого. Мне показалось, что при таких условиях уместнее совершить православное отпевание на французском языке, благо у меня были все необходимые богослужебные книги по православному обряду, но на французском языке. Совершив в комнате усопшего чин отпевания, я проводил его тело до кладбища, причем на кладбище, услышав о необычно понятном чине, собралось еще больше французов. На могиле перед уже большой толпой французов я совершил заупокойную положенную литию (опять-таки по-французски) и сказал небольшое надгробное слово в духе экуменизма. Потом и вдова, и многие присутствующие горячо благодарили меня... Учитывая, что все католические службы совершаются на латинском языке, от которого французский отошел уж очень далеко, понятно, что, присутствуя на обычных католических отпеваниях, французы ни слова не понимали, и смысл происходящего от них ускальзывал.
Мария Дмитриевна Кашкина
(урожденная графиня Бутурлина)
† 5.03.1941 г.
Перед войной, в 1937—1939 годах, мы три лета проводили в детском лагере, в 15 км от Компьеня, в 100 км от Парижа на север, в местечке Эленкур-Сент-Маргерит. Моя жена работала там воспитательницей. Первые два года я приезжал к ним проводить свой отпуск, а на третий был приглашен там быть воспитателем и одновременно служить в походной церкви — неотъемлемой принадлежности каждого детского лагеря. Эта маленькая деревушка, расположенная в чудесной местности, среди полей битв 1914—1917 годов, была наполовину разрушена и, когда после войны жители получили контрибуции за разрушенные дома, то на эти деньги большинство купило себе что-то ближе к Парижу. Ко времени нашего там пребывания половина деревни была разрушена и не восстанавливалась. Населения стало очень мало. Школа для немногих детей помещалась в небольшом доме, а старая, чудом уцелевшая двухэтажная школа пустовала, и ее каждый год снимал для детского лагеря о. Александр Чекан, настоятель очень мощного пригородного прихода Бийанкур.
Кроме того, в этой же деревушке у частных людей на лето селились отдельные русские, как сказали бы теперь «дикие», а также имела свой маленький домик видная представительница старой Москвы — Мария Алексеевна Маклакова. Старая девица, очень энергичная, деятельная, с очень острым язычком. Москвичи ее побаивались и называли «ла вьерж фоль», т. е. «сумасшедшая девственница». Один ее брат — Николай — был одним из последних министров внутренних дел, а второй — Василий Алексеевич — послом Временного правительства в Париже. Он был одинок, и сестра жила с ним и вела его хозяйство, а на лето уезжала в свой домик в Эленкур-Сент-Маргерит. К ней постоянно приезжали и гостили очень интересные люди, а также бывали и те, кто снимал комнаты самостоятельно у местного населения в почти пустующей деревне: Мозжухины, известный бас Александр Ильич с женой, также известной пианисткой Клеопатрой Андреевной, выступавшей под именем Клео Каррини; потом семья Татариновых, Тучковы, Якунчиковы.
Среди прочих каждый год гостила у М. А. Маклаковой и Мария Дмитриевна Кашкина. Происходившая из древнего рода графов Бутурлиных эта в свое время более чем состоятельная женщина выехала из России не в первые годы после революции, а позднее, уже в 30-х годах. Эта разница всегда была очень чувствительна. Выехавшие в первые годы, годы разрухи и эксцессов, считали, что с их отъездом Россия кончилась, а осталось какое-то мокрое место под именем Совдепии. Те же, кто выехал позднее, хотя часто и испытывали многие превратности судьбы, но все же знали, что есть Россия, хотя пока и не совсем понятная, но которая является единственной наследницей всех старых русских духовных ценностей. Такова была и Мария Дмитриевна Кашкина. Я часто бывал в свободное время у М. А. Маклаковой, с которой наладил очень хорошие отношения, несмотря на многое, что нас разделяло, и там часто встречался и с Марией Дмитриевной и много говорил с ней. Она сразу мне стала очень близкой. Она много пережила. Тюрьма, ссылка, лагеря... Она была довольно грузная и ходила с трудом, так как ноги ее были перебиты... Но, несмотря на это, она сохранила очень теплые воспоминания о своих тюремщиках в лагере, молодых солдатиках, с которыми она там занималась иностранными языками. После всего пережитого она стала заикаться и, несмотря на свою сложную судьбу, всегда говорила мне: «В к-к-какое интер-ресное вр-ремя м-мы жив-вем! К-как я благ-годарна Богу за то, что Он дал мне жить-ть в так-кое инт-тересн-ное вр-ремя!» Когда началась война, из Парижа стали эвакуировать и детей и стариков (имею в виду, конечно, русских) и помещать их подальше от Парижа из страха перед бомбардировками и особенно газовыми атаками, которыми немцы «угощали» французов в прошлую войну. Один из флигелей в Вильмуассоне наполнили детьми (сперва их было около 200), а в главный дом, находившийся в 4, 5 км в Ст. Женевьев де Буа переселили стариков из Вильмуассона и приняли еще из Парижа, уплотнив их по два-три в комнату (до войны у каждого была своя комната). Среди вновь поступивших я увидал и Марию Дмитриевну Кашкину. Бывая регулярно в Ст. Женевьев, я всегда навещал ее и продолжал наши контакты, начавшиеся на полях битв Эленкура. Как-то раз, вернувшись в Вильмуассон из Парижа, где я еще обслуживал свой приход Монружа, я узнал, что из Ст. Женевьев мне звонили по телефону и, как мне передали дети, «Тетя с кошкой просит Вас зайти к ней». Я ломал себе голову, кто это «тетя с кошкой». На следующий день на велосипеде я приехал в Русский Дом и, въезжая около гаража, где всегда оставлял велосипед, увидел свет в часовне-морге, куда всегда ставили тела усопших пенсионеров до их перенесения в церковь для отпевания. Я спросил: «Кто умер?» Мне ответили: «М. Д. Кашкина...» Тогда я сообразил, что не к тете с кошкой меня вызывали, а М. Д. Кашкина почувствовав себя плохо, просила меня к ней приехать, м. б. желая причаститься. Увы! Было уже поздно, и откликнуться на ее призыв я уже не мог. На память о ней у меня осталась икона преподобного Серафима в серебряной рамке, бывшая с ней в ссылке и еще несущая на обратной стороне следы лагерной печати. В моей памяти М. Д. Кашкина осталась как пример человека, сумевшего увидеть историю не через призму личных невзгод и переживаний, а перешагнув через эти личные чувства и личные обиды.
Евграф Петрович Ковалевский
† 14.03.1941 г.
В среде русской эмиграции Евграф Петрович занимал видное место. Бывший земский деятель, член Государственной Думы, неоднократно посылавшийся русским правительством во Францию для разных дипломатических контактов. Он имел трех сыновей, которые тоже не прошли незамеченными в эмигрантской среде. Старший сын Петр окончил Сорбонну и получил звание доктора то ли филологических наук, то ли что-то, близкое к этому. Он написал несколько книг по русской истории, преподавал в Богословском Парижском институте русский язык и, кажется, латынь. Второй сын, Максим, был диакон. Оба они были долгое время иподиаконами Митрополита Евлогия, а позднее уступили место более молодым иподиаконам. Но Петр Евграфович всегда читал каноны во время соборных богослужений. Самый младший сын, Евграф, был фигурой интересной и экзотической. Человек большой фантазии, большого темперамента, при этом обладавший большим честолюбием. Он обучался в Богословском Парижском институте. Потом, когда наступил церковный раскол 1931 г., Петр остался с Владыкой Евлогием на ул. Дарю в кафедральном соборе, а два младших сына перешли в приход Владыки Вениамина, оставшегося верным Московской Патриархии.
Через какое-то время Евграф был рукоположен во иерея целибатом и основал приход для французов, стал заводить особый чин богослужения. О нем я когда-нибудь вспомню поподробней. Убедившись, что в лоне Московской Патриархии он не получит сана епископа, он внезапно стал менять юрисдикции и в конечном итоге был рукоположен епископатом Карловацкого синода в США во епископы, предварительно принявши монашество с именем Иоанн, в честь недавно перед этим незаконно «канонизированного» отца Иоанна Кронштадтского. Сразу после этого он ушел от карловчан и, вернувшись в Париж, продолжал обслуживать свой небольшой приход из своих поклонников-французов уже в сане епископа, но никем не признаваемый, в сущности, раскольником.
Покойный Евграф Петрович очень переживал странные поступки своих младших сыновей, сам будучи, хотя и либеральным, но сугубо буржуазным элементом. С ним было очень интересно разговаривать. Он много говорил о временах еще до войны 1914 года, когда в разгар франко-русского альянса были частые взаимные контакты между французскими и русскими общественными деятелями. Я помню, как-то раз он рассказывал, как на заре своей общественной деятельности он в числе какой-то делегации прибыл в Париж и был на приеме у президента Республики. Этот пост в то время занимал или Лубэ, или Фальер. Всех гостей делили на три группы. Самые почетные представлялись лично Президенту и удостаивались рукопожатия, вторые — рангом пониже — только представлялись все вместе, их имена назывались, и Президент с ними раскланивался, делая общий поклон. Самые неважные до Президента просто не допускались, их сразу направляли в буфет, где было приготовлено угощение. В свой первый приезд Е. П. Ковалевский имел более, чем скромный чин Надворного Советника. Французы, не слишком, видимо, сведущие в тонкостях русского титулования, перевели это как «Консейе де ла Кур», т. е. Советник Двора (какого? — видимо, Высочайшего...). Тотчас его берут за ручки, ведут в главный зал, представляют Президенту. Тот жмет ему руку, говорит ласковые слова... Прошли годы и вновь Евграф Петрович попадает в Париж в составе какой-то думской группы. На этот раз он уже Тайный Советник, т. е., говоря военным языком, — генерал-лейтенант. Ну, теперь почести будут еще больше! Французы перевели «Тайный Советник» как «консейе приве», что звучит как «частный советник», т. е. — стряпчий, — и его, не допуская к Президенту, направляют прямо в буфет. Я очень ясно помню этот его рассказ, но не вполне уверен, что это случилось с ним самим или кем-то из членов их делегации, т. к. не вполне уверен, что Е. П. имел чин Тайного Советника. В эмиграции он был непременным участником всех собраний, всех молебнов, всех панихид и погребений. Но вот мы похоронили и его самого на кладбище Медона, где он жил под Парижем.
Дмитрий Сергеевич Мережковский
† 9.12.1941 г.
Д. С. Мережковского я никогда при жизни не видал, но хорошо знал по портретам, появлявшимся часто в газетах и особенно в журнале «Иллюстрированная Россия», в котором он принимал участие. Это был очень хороший, прекрасно иллюстрированный журнал, издававшийся Мироновым и привлекавший к себе лучшие литературные и художественные силы эмиграции. В похоронах я принял участие, так как в это время уже по совместительству с детским домом обслуживал и русское кладбище и встречал всех покойников, как привозимых к нам для отпевания в нашей церкви, так и тех, кого отпели в Париже, а потом привезли к нам. Похороны привлекли массу народа, все культурные слои эмиграции, многих французов, поклонников покойного Мережковского.
Кроме многолюдства, ничем эти похороны не запомнились. А. Н. Бенуа создал чудесный памятник на могилу Мережковского. Но вот случай, который мне запомнился: война уже подходила к концу. Как-то раз я шел по кладбищу, и вижу — вдали идет молоденькая девушка, почти девочка... Юбка выше колен, в руках сигарета в длиннющем мундштуке, и с двух сторон под руки ее ведут два немецких офицера. Меня возмутило все это. Во-первых, такая юная девица — и с офицерами, в столь броском костюме. Подойдя поближе, я увидел, что она накрашена сверх всякой меры, и только поравнявшись с ними, к ужасу узнал в этой «девочке» вдову Мережковского Зинаиду Николаевну Гиппиус, которой к этому времени было наверно уж под 70 лет. В своем возрасте она сумела сохранить и девичью фигуру, и юные ножки, открытые выше колен. Кто были эти два немецких офицера — культурные люди, знавшие творчество Мережковского и приехавшие поклониться его могиле, или же русские эстеты, нарядившиеся в немецкие мундиры (увы, были и такие...) — этого я не узнал, но эта встреча навсегда врезалась в память. Больше З. Н. Гиппиус я не встречал. Вообще на кладбище она приезжала редко.
Княгиня(/p
София Николаевна Васильчикова
(урожденная княжна Мещерская)
† 29.04.1942 г.
Княгиня С. Н. Васильчикова была сестрой мужа нашей директрисы в Русском Доме Ст. Женевьев де Буа, кн. Петра Николаевича Мещерского. Она была вдовой бывшего члена Государственного Совета, бывшего министра земледелия, кн. Б. А. Васильчикова. В свое время, во второй половине войны 1914—1917 гг., о ней много говорили... Она была послана под эгидой Международного Красного Креста в Германию, чтобы проверить состояние лагерей для русских военнопленных. По своем возвращении под впечатлением страданий наших солдат в плену и под впечатлением все большего авторитета Распутина при дворе, она написала письмо Императрице Александре Федоровне как женщина женщине, умоляя ее услышать голос людей, желающих счастья Родине. В ответ на это письмо ее мужа вызвал к себе министр двора и объявил ему Высочайшее повеление о высылке его жены в Новгородскую губернию. Это был факт, не имевший места со времени императора Павла I. В эмиграции княгиня проживала скромно со своим мужем, а потом, после его смерти, заканчивала свою жизнь в Русском Доме, около своего брата и невестки. Мне часто приходилось ее исповедовать, беседовать с ней, и перед своей кончиной она вызвала меня в свою комнату, где после тяжелой ночи и умерла у меня на руках. Рядом сидела ее невестка, очень с ней дружная, княгиня Вера Кирилловна, и ее брат Петр Николаевич. Память о покойной Софии Николаевне осталась как память об очень скромном, умном и тактичном человеке, человеке большой доброты.
Эдуард-Виктор Гольдберг
† 6.06.1940 г.
Каждый год 19 февраля, в день смерти моего сына Сережи, наш большой друг и один из наиболее нам духовно близких лиц архимандрит Никон (Греве) приезжал к нам, сперва в Вильмуассон, а потом в Ст. Женевьев де Буа для служения заупокойной литургии и потом панихиды на могилке усопшего мальчика и обычно всегда он привозил с собой кого-нибудь для знакомства с нами. М. б., он хотел показать христианское отношение к смерти, которое он находил у нас. А привозил он всегда кого-нибудь со свежей раной, недавно кого-нибудь потерявшего. М. б., он находил, что для нас полезно разделить чью-то скорбь и таким образом ощущать не исключительность нашего горя, а, может быть, чрезвычайно занятый и обремененный человеческими контактами он просто «передоверял» мне часть своей духовной «клиентуры». Один раз, думаю, что это было в 1942 г., он приехал к нам в Вильмуассон к службе и привез с собой даму в глубоком трауре... Это была Анна Феликсовна Воронко.
Со знакомства с ней начался новый вид моей пастырской деятельности. Она была родом из Вильно, в молодости, видимо, была очень красива, т. к. и к этому времени, несмотря на многие переживания, черты ее лица были очень привлекательны.
Она работала антикваром. Была трижды замужем, но со всеми мужьями разошлась и жила с сыном в Париже. Сын был единственный, от первого мужа. Когда Литва перед мировой войной присоединилась к Советскому Союзу, она не стала брать эмигрантского паспорта, но взяла советский. У нее было много контактов с антикварами в разных странах, и ее можно было считать состоятельной женщиной по нашим эмигрантским масштабам. Война застала ее в Финляндии, куда она поехала по делам своего антиквариата. Когда вернулась в Париж, узнала, что ее единственный сын пошел добровольцем на фронт. Возможно, что позднее его и так призвали бы, но героически настроенный юноша сам пошел навстречу своей судьбе. Во время наступления немцев на Арденны ее Эдик был убит в местечке Мизери во дворе большого замка, где полк добровольцев был взят в окружение. Так как брат моей жены тоже был добровольцем в том же полку, то кое-какие сведения об этом бое мы потом получили. Но пока мать ничего не знала о судьбе своего сына. Она хорошо говорила по-немецки, и, когда после занятия Парижа немцами появилась военная комендатура, она пошла туда, чтобы узнать что-либо о судьбе полка. Все ее обращения к французским властям остались без результата. Никто ничего не мог сказать. Сведений не было. В немецкой комендатуре, просмотрев много толстых книг, ей сказали не только день смерти сына, но и где находится его могила в парке этого замка. Война еще продолжалась, но с ее неуемной энергией, немецким языком и, возможно, все же женским шармом она добилась разрешения проехать в Мизери, нашла могилу сына и перенесла его прах на местное кладбище, где уже лежали его сотоварищи по добровольному полку. Разрывая могилу, она думала, что тут же умрет от горя, но... сил было больше, чем ей казалось. Копая могилу, нашли кое-какие его вещи, записную книжку, еще что-то. Раз ей стало совсем плохо, т. к. из могилы вытащили большую кость. Она уже думала, что это кость сына, но... оказалось, что это была коровья кость от какого-то более давнего захоронения.
Увидев, что смерть к ней не приходит, она решила посвятить себя служению солдатикам, особенно убитым. И к этому она привлекла частично и меня. Мы объезжали военные кладбища, поля битв, выискивали на крестах русские имена, искали родных этих солдатиков и потом, с их разрешения, стали перевозить их на русское кладбище Ст. Женевьев, где она купила в центре кладбища большое место. В центре по проекту А. Н. Бенуа была построена часовня в древнерусском стиле, а вокруг были братские могилы, куда мы стали свозить гробы с солдатиками, а на их изголовьях ставить небольшие доски с именами и, по возможности, с фотографиями. Одновременно, блуждая по деревне, она выменивала у крестьян кое-какое продовольствие, которым в Париже делилась с нуждающимися. Для ширмы она вела торговлю и с немецкими офицерами, которым доставала золото и. другие интересующие их предметы, а взамен получала разрешение проезда в зону военных действий, бензин на провозку гробов... Думаю, что у нее были и другие связи, о которых она умалчивала, так как сразу после окончания войны она часто стала бывать в советском посольстве. Позднее она решила перевезти и сына на наше кладбище, но не в общую могилу, а в отдельную, куда потом завещала и себя похоронить. Но уже после моего отъезда из Франции она еще раз перехоронила сына в общую могилу около часовни, правильно рассудив, что после ее смерти часовня и братские могилы останутся, а частная могила ее и ее сына рано или поздно погибнет. Теперь уж и она умерла и лежит, окруженная своими солдатиками под сенью сооруженной ею часовни. Мы с ней совершили несколько таких довольно длинных путешествий по полям битв, собирая наших «мальчиков». Особенно мне запомнилась первая поездка... Это было в марте 1947 г. Война уже кончилась, но на каждом шагу были видны ее последствия. Города северо-востока Франции были сильно разрушены, так как там еще шли оборонительные бои, которые все уменьшались, приближаясь к Парижу, который был объявлен открытым городом. В ту поездку мы привезли 10 гробов, проехав 6 дней (всю первую неделю Великого Поста) по дорогам Соммы, Шампани, Эльзаса, Лотарингии, Арденн... В субботу рано утром мы были в Париже и привезли гробы в собор на ул. Дарю, где совершалось отпевание. После чего я повез гробы с отпетыми солдатиками на наше Русское кладбище. На всех церемониях присутствовала делегация французской армии со знаменами, возглавляемая полковником, сказавшим речь. На кладбище также были представители местных воинских объединений, а над часовней висело четыре флага: французский, американский, английский и... советский, к немалому смущению многих наших старушек и бывших генералов. Я тоже сказал слово на французском языке, отмечая нашу борьбу с общим врагом — фашизмом и отдавая дань молодежи, погибшей для общей победы. Но это было уже в конце пути, а путь этот был по-своему нелегкий.
Хотя война и кончилась, но народное хозяйство еще не полностью вошло в свою колею. Нам для этой поездки обещали большой грузовик, в котором было три места рядом с шофером и крытый кузов сзади. С нами должна была ехать еще одна дама — жена убитого Владимира Станиславского. Когда в понедельник утром мы были готовы к выезду, то... подали машину с одним местом около шофера и сзади только брезентовый верх. Я уступил место рядом с шофером дамам, которые весь путь сидели одна у другой на коленях, а сам забрался в кузов, где уже лежали 10 пустых гробов. На мне поверх рясы была только военная пелерина, еще моего отца, сделанная по морской форме из хорошего сукна. Я всегда носил ее вместо пальто в Париже. Во-первых, такие пелерины были там очень в ходу и у военных, и у почтальонов, и у священников, и у школьников... Кроме того, надевая ее поверх епитрахили, я мог в дождливую погоду ходить по кладбищу и служить панихиды. Когда мы выезжали из Парижа, было по-весеннему тепло и сухо, но когда мы забрались в горы Вогезов и Эльзаса, то там нас встретил глубокий снег, морозы до — 15°, и я начал сильно зябнуть под своим брезентом. Кончилось тем, что пришлось забраться в пустой гроб и покрыться крышкой, чтобы не замерзнуть. Так я и ехал, перебираясь из одного гроба в другой, по мере их заполнения. Все-таки я сильно простудился и, приехав в Страсбург вечером, даже боялся, что не смогу продолжать дальше свой путь, а буду вынужден сесть в поезд и вернуться в Париж. Но Анна Феликсовна дала мне каких-то таблеток, и после ночи я поехал дальше. Хотя полностью соблюдать пост в условиях дороги не удавалось, я все-таки старался не забывать, что шла первая неделя поста. Вечером в своем номере вычитывал канон Андрея Критского, положенный на эти дни. Все же, спустившись утром в ресторан, я избежал искушения и только посмотрел на знаменитые страсбургские сосиски с кислой капустой и не менее знаменитый страсбургский пирог.
Среди 10 убитых, которых нам надлежало выкопать, 6 было с 1940 г., т. е. с самых первых месяцев войны, а 4 сравнительно недавних, убитых в 1944 и 1945 гг., т. е. 2—3 года тому назад. Между прочим, среди них был один Юрий Гагарин. По-разному нас встречали на местах... В некоторых городах или селах нас ждали могильщики, которые все делали и перекладывали останки в наши новые гробы; были и такие, где не было никого, кроме деревенского сторожа, и тогда нам приходилось самим и копать и перекладывать. Причем, если трупы 7-летней давности уже не представляли трудностей, то сравнительно недавно погребенные были в полном состоянии разложения, и это был нелегкий труд. Приехав в один город, мы застали военный отряд, который ждал нас с музыкой, чтобы отдать дань почета погибшим воинам. Приехав в другую деревню, не нашли никого. Потом приплелся мэр деревни и тоже не смог ничего сделать... Наконец какой-то мальчишка сбегал в ближайшие дома, принес лопаты, нарубил где-то еловые ветки, чтобы положить внутрь гроба... Когда мы сами с помощью мальчишки сделали все, что требовалось, я сказал мэру: «Знаете, господин мэр, когда будут следующие муниципальные выборы, я предложу вашим землякам голосовать не за Вас, а за этого мальчишку. От него больше толку, чем от Вас!» Мы уехали, оставив его в полном недоумении.
Вернувшись в Париж, я сообщил военным властям и о том, как нас хорошо встречали, и об этой деревне. Не знаю, были ли потом какие-нибудь последствия. Когда, закончив весь наш путь, проехав и в Страсбург, и в Милузу, и в Ст. Кантэн, мы проезжали Шампань, то, переночевав в Реймсе и побывав в знаменитом соборе, мы сделали небольшую петлю и заехали на русское военное кладбище в Мурмелон-ле гран. Там, в этом местечке, похоронено много русских воинов, погибших во время войны 1914—1917 гг. на французском фронте, в основном части нашего экспедиционного корпуса. Перед второй мировой войной по инициативе воинских эмигрантских объединений и по благословению Митрополита Евлогия на этом кладбище по проекту А. Н. Бенуа была построена небольшая каменная церковь в древнерусском стиле, а позднее неподалеку основался скит с тремя монахами, которые обслуживали и церковь и кладбище. Раз в году совершалось большое паломничество из Парижа. И сотни людей, приехавшие на автомобилях и специальных автобусах, проводили целый день в этом месте русской воинской славы. Мы приехали с нашим печальным грузом новых русских, погибших на французских полях, и поставили грузовик около церкви, отслужили панихиду по всем, здесь лежащим. После этого мы вернулись в Париж, как я и написал выше, чтобы совершить отпевание в соборе на ул. Дарю, а потом отпевание на нашем кладбище. Все расходы, связанные с этим путешествием, несла на себе Анна Феликсовна. Она делала это в память о своем Эдике. Потом мы с ней еще несколько раз совершали такие поездки, но уже в более комфортабельных условиях, так как война отодвигалась все дальше. Но последующих мы отпевали уже прямо у нас в Успенской церкви на кладбище. Были и отдельные солдатики, которых перевозили стараниями родителей. Некоторые из них ложились в братскую могилу около часовни, другие — в отдельно приготовленные могилы. О некоторых из них я позже скажу. Но всякий раз французская армия присылала все того же полковника, и местные власти присылали делегации, и от мэрии и от общества комбатантов, а также и от коммунистической партии нашего местечка, т. к. — ирония судьбы — наш городок Ст. Женевьев де Буа был очень «красный», и муниципалитет в нем был коммунистический.
В благодарность за эти мои «военные» экспедиции матери и жены погибших солдат, конечно, по инициативе Анны Феликсовны подарили мне золоченый наперсный крест-дароносицу, которым я часто пользовался, часто его носил, а теперь подарил своему старшему сыну-священнику. Анна Феликсовна неоднократно приезжала в Советский Союз, где в Москве мне удалось найти ее сестру, к которой она и приезжала. Один раз она побывала и у нас, в Ярославле, и провела с нами Великие Пятницу и Субботу, святую Пасхальную ночь и первый день Пасхи. Продолжая работать с антикварами, она была в контакте со многими художниками и коллекционерами и убеждала многих из них завещать свои ценности России. Она привозила много ценных экспонатов для наших музеев. Картины, фарфор — все это было пожертвовано России от эмигрантов. О ней упоминал в своих статьях в журнале «Огонек» Зильберштейн, когда описывал свои поездки за границу в поисках сокровищ для наших музеев. Анна Феликсовна много ему в этом помогла. Но в мое время мы были заняты розысками русских солдатиков, погибших на французском фронте. Всего было найдено 280 таких могил или сведений о погибших, но, конечно, лишь малая часть из них была перевезена на наше Русское кладбище. Вспоминая Анну Феликсовну, я не могу не вспомнить нашу поездку на поля битв уже после войны. Поехал Архимандрит Никон, Анна Феликсовна, мы с женой, брат моей жены, сражавшийся в одном полку добровольцев с сыном Анны Феликсовны, и еще один друг, тоже проделавший войну и вернувшийся с одним глазом, да и то видящим всего на 1/5 нормы.
Вместе мы несколько дней переходили с одного кладбища на другое, блуждали из одной деревни в другую. На одном поле, утром рано, было решено, что отец Никон отслужит заупокойную литургию. Для этого нашли какой-то развалившийся сарайчик, в котором была какая-то полочка. Прибрали, как смогли. Все необходимое было с собою. На полочке расстелили Антиминс, мы пели и читали, как могли. Во время службы в маленькое окошко к нашему пению внезапно присоединилось мычание, и в сарай заглянула корова, привлеченная неизвестными ей звуками. Эта литургия, совершенная в таких условиях на месте, где еще несколько лет тому назад гремели бои, произвела очень сильное впечатление. Вспоминается и рассказ Анны Феликсовны о том, как она как-то шла в парижском метро и в коридоре одной пересадочной станции увидала немецкого солдата с перевязанной головой, который явно заблудился и не знал, куда идти. Для нее всякий солдат, даже вражеский, да к тому же раненый, был солдат, как ее Эдик, и она на превосходном немецком языке спросила, что ему надо. Получив ответ на нужный вопрос и указание, куда ему ехать, он спросил Анну Феликсовну, не немка ли она. А когда узнал, что она русская, то отлетел, как от ядовитой змеи... На ее недоуменный вопрос, в чем дело, он рассказал, что будучи в оккупированной России, он со своей частью занял избу и расположился на ночлег. В избе на печи лежала только дряхлая старуха. Когда они начали есть, то старуха скинула ему на голову чугунный котелок, и так разбила ему голову, что он пролежал в госпитале два месяца, а теперь его препроводили в «тыловую» часть во Францию. «С того дня я боюсь всякой русской женщины, от девочки до древней старухи». Очень много сделала Анна Феликсовна для воинов, и мне обидно, что французское командование, с которым она много имела дел, не нашло нужным как-то отметить ее труды.
Иоанна Жуаренье май † 1942 г.
Кладбище Вильмуассон
Как-то в мае месяце меня вызвали в немецкую комендатуру и сказали, чтобы назавтра я пришел на местное вильмуассонское кладбище и взял бы с собой все необходимое для совершения чина отпевания. Кого — мне не сообщили. К назначенному времени пришел некто в штатском и сказал, что сейчас привезут гроб, а потом приведут под конвоем мужа усопшей женщины, которую мне надлежит отпеть, но что мне запрещается к нему подходить и тем паче с ним разговаривать... Я спросил, кто они. Муж — француз, сидящий в немецкой тюрьме. Тогда я спросил, что жена, наверное, русская. «Нет, — ответили мне. — Она испанка». На мое недоумение — причем тут я, мне сказали, что французские католические священники уклонились от совершения отпевания, а так как у покойной мать была румынка, то возможно (?), что она и православная. Конечно, условия момента были таковы, что думать не приходилось. Привезли, как и всегда, заколоченный гроб, а потом под конвоем двух солдат в немецких мудирах привезли мужа... Я совершил отпевание, а потом, не раздумывая, шагнул в сторону вдовца, обнял его и прошептал ему на ухо несколько слов не только утешения, но и морального сочувствия. Я не знал, кто он...
Надо сказать, что солдаты, несколько остолбеневшие от неожиданности, ничего мне не сказали, а потом спокойно увели его назад в тюрьму. Потом я узнал, что его арестовали по какому-то подозрению в связи с партизанами макизарами, а она в отчаянии бросилась под поезд. Прошло несколько лет. Война окончилась, ко мне пришел один неизвестный мне человек и передал привет и благодарность от этого вдовца. Он просил мне передать, что я очень его тогда поддержал. Оказывается, он был крупным участником Сопротивления.
Михаил Вознесенский
† 17.06.1942 г.
Кладбище Бретиньи
В 7 километрах от Вильмуассона, в крупном железнодорожном центре Жювизи находился большой госпиталь, в который мы отвозили из детского дома и из старческого дома Ст. Женевьев де Буа всех сложных больных, особенно нуждавшихся в хирургическом вмешательстве. Там лежала и моя дочка, там и мне самому делали операцию гнойного аппендицита, и я часто приезжал туда, чтобы посещать наших больных.
Этот госпиталь обслуживался бригадой из католических монахинь, которые во главе со своей старшей несли обязанности сестер милосердия, включая и хирургию, и рентгенографию, и лабораторию анализов. Только на ночь уходили они во флигель, где жили они все 11, и где у них была домовая часовня, в которой они каждое утро перед началом работы выслушивали Божественную Литургию и причащались. Ночью дежурили гражданские сиделки, а также гражданские сестры обслуживали родильное отделение. Каждый день без выходных, с утра и до позднего вечера они были на своих местах, ухаживая не за деньги, а во имя своего служения Богу в каждом из Его младших братьев. Все они были очень квалифицированы профессионально. У меня со всеми ними были чудесные отношения, особенно после того, как я пролежал долго сам в их больнице, и они в свободную минуту приходили ко мне побеседовать. Одна из них нашла меня уже в Ярославле, почти через 30 лет разлуки, но об этом я напишу позднее. Если в больницу попадали русские помимо наших благотворительных учреждений, они извещали меня, если была нужда в моей духовной помощи... Один раз мне позвонили и сообщили, что умер русский, совершенно бездомный, и что его, как не имеющего родни, похоронят даром в общей могиле. Я сразу сказал, что беру несложные расходы на себя и что я приеду, чтобы отпеть его в госпитальной часовне. На следующий день мне позвонили, что у этого русского, хотя он и числился холостым, есть подруга, которая повезет его на кладбище в городок Бретиньи, находящийся в 7 км от Вильмуассона, но в другом направлении. Мне сказали, что его подруга будет очень рада, если русский священник помолится на его могиле.
В день погребения я взял с собой квартет девочек, очень хорошо спевшийся, с очень хорошими голосами и слухом, которых я всегда брал, когда приходилось выезжать со служениями из Вильмуассона, и проехал на поезде две станции, разделявшие Вильмуассон и Бретиньи. Сразу с вокзала мы увидели неподалеку на горке церковь, окруженную кладбищем. Мы поднялись на эту горку. Так как прибыли ранее срока, то прошли походить по могилкам, а потом зашли и в католическую церковь. Там явно тоже ожидали похороны, так как посреди храма был воздвигнут катафалк.
Вскоре появился кюрэ (священник, настоятель), мы с ним по-братски поздоровались, и он узнал у меня причину моего приезда. Я ему сказал, в чем дело, и тогда он мне говорит: «Тут, видно, недоразумение, т. к. отпевание заказали мне и вот даже уже заплатили 75 франков». Ну, я спорить не стал, а решил подождать прибытия тела покойного и его подруги. Когда они прибыли, то эта француженка, очень сконфуженная, сказала мне, что, не зная еще о возможности пригласить русского священника, договорилась с католическим, но что она была бы рада, если мы оба помолимся над гробом ее друга. Батюшка подтвердил мне конфиденциально, что он не может мне ничего уделить из денег, полученных на церковь, но, когда я его заверил, что меня это меньше всего интересует, подобрел настолько, что предложил мне — он отпоет в церкви, а потом я смогу отпеть на могиле. И что даже он меня просит сразу облачиться и встать рядом с ним, когда он будет совершать службу, а что потом он станет рядом со мной. Так мы и поступили. Хотя это было канонически дерзновенно, т. к. сослужения с католиками у нас нет, но все же он служил, а я стоял рядом в полном облачении, и это было воистину экуменическое служение, к которому теперь мы уже привыкли. Но тогда, в 1942 г., это была редкость. Он служил, конечно, по-латыни. Собралось довольно много народу, друзья и знакомые. Потом мы пошли на могилу и там я, сговорившись со своими девочками, совершил чин отпевания на французском языке, прочел по-французски Апостол и Евангелие, разрешительную молитву и еще сказал надгробное слово. Подруга покойного очень меня благодарила, а один из присутствующих, почтенный французский буржуа, сказал мне вместе со словами благодарности: «Скажите, пожалуйста! Я никогда не предполагал, что русская служба понятней французской!» Во все время моей службы кюрэ стоял рядом со мной в полном облачении. Когда мы уже спускались с горки, идя на вокзал, я услышал, что меня кто-то окликает... За нами под горку бежал почти бегом почтенный старичок-священник. Он мне сказал: «Вот 37 с полтиной для Вас!» Я очень оценил его деликатность, но попросил оставить эти деньги на нужды его прихода...
Княгиня
Ирина Мещерская (Ниметт)
† 4.08.1942 г.
Как-то во время войны княгиня Вера Кирилловна Мещерская попросила меня съездить за Париж в какую-то частную санаторию, где лежала тяжко больная жена ее младшего сына. Оба сына В. К. Мещерской были в немецкой армии. Старший, Никита, был убит под Смоленском, а младший, Николай, тоже пропал где-то в лесах Смоленщины. Позднее выяснилось, что он был в немецкой армии переводчиком (как и старший брат), но работал на французское движение Сопротивления, за что потом и получил офицерский чин французской армии и военные ордена. Он был женат на египетской принцессе Ниметт, которая под его влиянием приняла православие с именем Ирины. Болезнь ее была неизлечимая, и ей нужна была духовная помощь священника, свободно владеющего французским языком. Таким образом, я стал ездить в эту больницу. Сама Вера Кирилловна, в силу своего возраста ездить не могла, а с сестрой мужа и женой его брата у ней контакт не получался.
Ирина вся горела огнем неофитки, была очень одинока, т. к. со своей семьей из Египта разошлась окончательно, и здесь лежала в шикарной лечебнице, зная, что умирает и что, вероятно, никогда уж не увидит мужа — единственного близкого ей человека. Она очень обрадовалась моему приходу и потом всегда с нетерпением ждала моих посещений. Мне самому было очень интересно общаться с ней. Это был экзотический цветок очень тонкой структуры, очеь любознательный, возлюбивший Христа со всем пылом восточной натуры и желающий все знать о Нем. Часто она задавала такие вопросы, на которые я, молодой и малоопытный священник, не мог сразу ответить. И приходилось откладывать ответ до следующего посещения, к которому уж надо было существенно подготовиться, чтобы потом получить новый трудный вопрос. Она первая просила меня записывать свои проповеди, по-видимому для того, чтобы потом она смогла их читать. Но мне тогда казалось странным и даже нескромным записывать мои скромные опусы, и только через 30 лет, когда я уже стал старым, а мои сыновья стали священниками, я записал часть своих проповедей, чтобы они могли служить пособием сыновьям. Умерла княгиня Ирина сознательно и мужественно, и ее прах лег на кладбище Ст. Женевьев де Буа рядом с могилами прочих князей Мещерских, около того места, где со временем легла и ее свекровь Вера Кирилловна. После войны, когда вернулся муж Ирины, Николай Петрович, уже в форме французского офицера, мы долго с ним ходили по парку Русского Дома, и он все меня расспрашивал о так и не дождавшейся его жене. Со временем он женился вторично на француженке, и его сын Петр стал единственным продолжателем этой ветви князей Мещерских.
Михаил Васильевич Иславин
† 21.08.1942 г.
Михаил Васильевич Иславин был Новгородским губернатором. У меня есть группа, снятая в 1913 г., когда в связи с трехсотлетием Дома Романовых приезжал в Россию Патриарх Антиохийский Григорий и возглавлял в Новгороде епископскую хиротонию архимандрита Алексия Симанского (будущего Патриарха Московского и всея Руси). В первом ряду сидящих — новгородский губернатор М. В. Иславин. В Русском Доме он был уже в преклонных годах и являлся долголетним старостой домовой Никольской церкви. За каждой службой он стоял у свечного ящика, принимал поминания и продавал свечи. Был чрезвычайно скромным и благожелательным человеком. Две младшие его дочери, Марфа и Мария, жили в Париже. Младшая, Мария, вышла замуж за сына адмирала А. Свечина, папиного товарища по выпуску из корпуса, а когда ее муж, ставший потом священником, был во время войны во французской армии, то она с детьми жила у нас в детском доме в Вильмуассоне и работала в нашем ясельном отделении с малышами, среди которых воспитывались и ее трое детей.
Владимир Бурцев
† 21.08.1942 г.
Когда только слышится имя В. Бурцева, то сразу вспоминается самый главный момент его деятельности революционера и подпольщика. Германия... Ночь в спальном вагоне поезда дальнего следования и два собеседника: сам Бурцев и один из видных чиновников Охранного Отделения — Лопухин... После долгой беседы Бурцеву удается вырвать давно всех интересующий секрет: кто из руководителей революционного движения является двойным агентом и осведомляет правительство о всех секретах революционного движения, и в то же время совершает террористические акты. После долгой и нелегкой беседы произносится имя Азеф. Это он — организатор убийства Великого Князя Сергея Александровича в Москве, убийства министра внутренних дел Плеве. Он, один из видных членов революционной верхушки, является платным агентом Охранного отделения, и ему обязаны за срыв многих революционных предприятий. После этой знаменательной беседы имя Азефа произносится в ЦК партии, он скрывается, а Лопухина как разгласившего государственную тайну снимают с работы и отдают под суд. Как выдавший в 1908 г. почти всю боевую организацию партии (было казнено 17 человек), Азеф был приговорен партией к смерти, он скрылся, поселился под чужим именем в Берлине, где и умер в 1918 г.
Дело Азефа было вершиной деятельности В. Бурцева, но и помимо этого он был неутомимым, неуемным обличителем. Выехав за границу, он стал всеми силами бороться против той власти, от которой ему пришлось бежать, принимал деятельное участие в политической жизни эмиграции, одно время издавал газету, но и этого неугомонного человека ждала могила на кладбище Ст. Женевьев, рядом с многими из тех, с кем он боролся и на Родине, и в эмиграции.
Князь Федор Николаевич
Касаткин-Ростовский
† 22.07.1940 г.
Как я уже писал, начавшееся в 1927 г. как приходское французское кладбище, где хоронили пенсионеров Русского Дома, Ст. Женевьев де Буа постепенно стало расширяться и принимать помимо умерших в Русском Доме и умерших в Париже русских эмигрантов. Постепенно появилось и еще одно явление: по французским законам места на кладбищах продавались на разные сроки — на вечные времена, что было доступно только очень богатым людям, на 100 лет, на 30, что тоже было не по карману большинству эмигрантов, и, наконец, бесплатные могилы на 5 лет. Кроме того, цены видоизменялись еще и по фешенебельности самого кладбища.
Могила на Пер Лашез или Пасси была признаком большого богатства. Причем, могилу, купленную на 30 или на 100 лет, можно было потом продлить на более долгий срок, уплатив разницу. Что же касается до бесплатных могил, то через пять лет надо было или перенести прах (или то, что от него осталось) на новый участок на том же кладбище, можно и на бесплатный, уплатя только расходы по самому переносу, или же прах переносился, вернее, кости ссыпались, в общую могилу, из которой потом они оптом перевозились в парижские катакомбы — подземные бесконечные галереи от старых разработок, тянущиеся на несколько километров. Во время франко-прусской войны 1870 г. катакомбы использовались защитниками Парижа, а в наше время там была как бы общая братская могила парижан за много веков. Вход в нее — на площади Данфер Рошеро напротив знаменитого Льва, воздвигнутого в честь воинов 1870 г. Я там не был, но видел фотографии и открытки с видами этих галерей, где в полном порядке, даже с претензией на декоративность по стенам разложены черепа, берцовые кости, кости рук, между которых виднелись позвоночные кости, ребра и фаланги пальцев. В момент похорон у русских эмигрантов редко бывали средства на похороны с постоянной могилой, но через пять лет после похорон приходилось думать — что делать дальше. И так как у нас сохранилась наша традиционная «любовь к отеческим гробам», то, собирая часто последние крохи, прах любимого и близкого человека переносился на новое место. Вскоре созрело решение: раз все равно тревожишь прах, то лучше уж переносить не на новое место на том же пригородном парижском кладбище, где через пять лет вновь встанет вопрос перезахоронения, а сразу отвезти прах на Русское кладбище, где в силу его отдаленности от Парижа и деревенского значения цены на землю были много ниже и можно было сразу купить могилу на 30 лет с тем, чтобы потом переделать ее на 100 лет, тем более, что подсознательно тлела надежда, что, поскольку кладбище стало памятником истории и культуры, его вообще оставят так, как оно есть. И вот все больше и больше стали случаи, когда просили проехать в Париж и перевезти прах того или иного эмигранта на наше кладбище. Иногда в могилу уже похороненного родственника, иногда в новую могилу. Иногда перевозили сохранившийся гроб, иногда вкладывали его в новый деревянный футляр, но чаще всего перекладывали косточки в маленький гробик, величиной с детский: череп вверху, кости рук и ног по бокам, а между ними все прочие мелкие косточки. Это стало постепенно большой частью моей деятельности как кладбищенского священника. Так, после смерти моего сына я перевез на наше кладбище с других кладбищ прах моей тещи, моей тети, дяди и других родных, всех их сосредоточив в Ст. Женевьев, под сенью Успенской церкви.
Одним из первых, кого мне пришлось перевозить из Парижа, был князь Федор Касаткин-Ростовский. Блестящий офицер лейб-гвардии Семеновского полка, видный поэт предвоенного времени. После провала Белого движения, в котором он принимал участие, и выезда на чужбину он работал грузчиком в Болгарии или Сербии. На память об этой его жизни осталось чудное стихотворение, полное достоинства, которое, к сожалению, мне не удалось сохранить. Остались в памяти только первые строки:
Мы — грузчики, мы разгружаем вагоны,
Мы трудимся честно, а не за страх.
Мы — те, кто когда-то носили погоны,
Теперь же мы носим мешки на плечах...
Вторую строчку я не помню и воспроизвожу произвольно. После Болгарии он перебрался в Париж, где жил со своей женой, известной в свое время артисткой Петербургского Суворинского театра Диной Никитичной Кировой, блиставшей в театре на амплуа инженю. Похоронив мужа и оставшись одна, она все силы приложила для издания книжки его стихов. В первое время она играла в разных эмигрантских антрепризах, в частности у Екатерины Николаевны Рощиной-Инсаровой (сестра В. Пашенной), потом стала приближаться старость. Война фактически прикрыла все театры, и тогда ее устроили бельевой дамой в наш детский дом, где она одновременно помогала нам с нашими самодеятельными спектаклями. Вот она и попросила меня перевезти прах ее мужа на наше кладбище. В благодарность она подарила мне книгу его стихов с трогательной надписью, но так как он все-таки был в свое время белогвардейским офицером, то эта его психология отразилась частично в его стихах, и, возвращаясь на Родину, я предпочел не брать ее с собой, о чем теперь сожалею. В памяти у меня осталось лишь два стихотворения. Первое посвящено сестрам милосердия во время войны 1914 г., трудившимся на фронте, и раненым воинам.
НАРЦИССЫ И ТЮЛЬПАНЫ
Белые нарциссы, красные тюльпаны,
Символ ваш сокрытый — кровь и чистота.
Белая повязка, пурпур алой раны,
Смерть — и жизни трепет, мука — и мечта.
Там, за рамой дальней жизненной кулисы,
Льется кровь рекою в стычках и боях.
Красные тюльпаны, белые нарциссы
Там растут повсюду на родных полях.
Второе, написанное уже в эмиграции, конечно, тоже отражает настроение этого благородного и честного человека, в силу своего воспитания не понявшего, что перелистывается страница истории и наступает новая эпоха.
Как зов иль стон
Со всех сторон
Несется он,
Великопостный перезвон
Родных церквей...
Души печаль
С ним рвется вдаль,
В простор полей.
К лесным холмам,
К родным снегам
И к прошлым снам!..
В дворы усадьб, под кровли хат,
В сосновый бор, в заглохший сад,
В забытый дом...
Все близко там, все нас зовет —
И кладбищ тишь... и храма свод,
Где свечи белые горят,
Где озаряет блеск лампад
Оклад икон...
В чужой земле, бредя во мгле,
Мы жадно слушаем, как стон,
Великопостный перезвон.
Зовет он вдаль,
И сердцу жаль
Родной земли, родных полей!..
Тот звон твердит душе больной:
«Не плачь, не мучься, Бог с тобой...
Страдает Русь в цепях невзгод...
То — пост души, но он пройдет.
Всю тяжесть общего Креста
Неси и ты! И вновь очам
Предстанет Русский Храм!
Великопостный перезвон
Свой сменит он
На мощный зов!
Пасхальный звон колоколов
Тогда он бросит в свод небес,
Помчится счастья песня ввысь:
— Тяжелый гнет цепей исчез!
Воскресла Русь! Христос воскрес! —
Жди, верный... Сильным будь!
Молись!»
Мне было очень приятно, когда во время одной радиопередачи, посвященной Суворинскому (Малому) театру Петрограда и переданной по нашему Московскому радио, среди старых корифеев было упомянуто с благодарностью и имя Дины Никитичны Кировой, о чем я ей сразу написал в Ст. Женевьев де Буа, где она доживает свой век вблизи от могилы своего мужа, поджидающего ее. Она была очень тронута тем, что ее, несмотря на все, еще помнят на Родине.
Генерал Иллиодор Горленко
† 13.10.1933 г.
Мария Ивановна Долина-Горленко
† 2.12.1919 г.
Среди моих близких знакомых в Париже была некая Мария Иллиодоровна Орлова, урожденная Горленко, по первому браку Коломнина. Как и Анна Феликсовна Воронко, она была посредницей среди антикваров. Ее отец, генерал Горленко, был потомком Святителя Иоасафа Белгородского (Горленко), а ее мачеха была известная в свое время артистка Мариинского театра Петербурга, Мария Ивановна Долина.
С Марией Иллиодоровной я познакомился по деловым вопросам. Когда наступали для нашей семьи трудные минуты, она помогала нам продать то немногое, что оказалось с нами в Париже, — серебряную вазу, привезенную отцом из Китая, нашейный орден Святой Анны с мечами, полученный моим отцом за Моонзундскую операцию в конце первой мировой войны, и даже обручальное кольцо моей мамы, которое я, сняв с ее пальца, привез после ее смерти отцу в Париж. Мария Иллиодоровна всегда шла навстречу и устраивала мои дела в этом отношении самым выгодным для меня образом. Позднее, уже во время войны, она откупала у немецких офицеров церковную утварь, и я, собирая деньги среди людей, покупал через нее чаши, дискосы, кадильницы и прочую утварь, явно вывезенную немцами из наших русских храмов из оккупированных ими городов и сел. Семья Горленко оказалась в Париже раньше большинства эмиграции, уже не знаю, по каким причинам. Мария Иллиодоровна была первым браком замужем за Дмитрием Коломниным, внуком известного издателя Суворина (сын дочери Суворина). От этого брака у Марии Иллиодоровны была дочка Александра. В 1919 г. эта девочка заболела, кажется, дифтеритом и умерла. Ухаживавшая за нею бабушка Мария Ивановна Долина заразилась и тоже умерла через неделю (девочка 25.11.1919, а Мария Ивановна — 2.12.). Это было еще самое начало эмиграции.
Русских в Париже было мало, и еще бытовало мнение, что скверный анекдот скоро окончится, большевиков выгонят, и мы вернемся домой... С такими настроениями генерал Горленко положил тела своих близких — жены и внучки в металлические гробы и поставил их в свободное помещение под собором на ул. Дарю, в глубине нижнего храма. В это время церковь, бывшая посольская, и ранее бывшая на содержании посольства, очутилась, так сказать, на «самообеспечении». Доходов поначалу не хватало, и принять гробы за известную мзду до падения большевиков было удобно для уравновешивания церковного бюджета. Когда в 1933 г. 13 октября умер сам генерал, то металлический гроб с его телом был поставлен дочерью рядом с остальными двумя. И вот в ноябре 1942 г., убедившись, что «временное» оказалось вечным, Мария Иллиодоровна решила перевезти прах своих близких на кладбище в Ст. Женевьев, что мы и сделали. Металлические гробы из собора были перевезены на наше кладбище. Над ними А. Н. Бенуа соорудил большой памятник в русском стиле с иконой Святителя Иоасафа Белгородского, дальнего предка погребенных.
Я не знаю, где и как проходила служба генерала Горленко, но зато имя Марии Ивановны Долиной известно каждому, кто хоть немного имел дело с театральной жизнью Петербурга в конце XIX и начале XX веков. Одна из ведущих артисток Мариинского театра, прекрасная Ольга в «Евгении Онегине», княгиня в «Русалке», исполнительница мужских ролей — Ратмира, Вани из «Сусанина», Изяслава в «Рогнеде», Зибеля в «Фаусте», Леля в «Снегурочке»... О ее творчестве написал целую главу мой дядя Эдуард Старк (Зигфрид) в своей книге «Петербургская сцена и ее мастера», издательство «Искусство», Л.-М., 1940 г.
Граф Владимир Николаевич Коковцев
† 29.01.1943 г.
Приходя в 20—30-е годы нашего века в кафедральный собор на ул. Дарю в Париже, всегда можно было увидать слева два стула, стоящие приблизительно в центре собора, и за ними стоящих аккуратного старичка небольшого роста, всегда подтянутого, по-своему элегантного, и рядом с ним тоже невысокую, но полноватую супругу. Это были граф Владимир Николаевич Коковцев, бывший премьер-министр Российской Империи и его жена, Анна Феодоровна, урожденная Оом. Приехав в Париж и имея большие связи с французскими промышленными кругами со времени своего премьерства, он устроился членом правления в каком-то банке или обществе и жил безбедно. Он играл большую, хотя часто и неофициальную роль в эмигрантском обществе, был членом церковного совета при Соборе, членом Епархиального совета и оказывал большое влияние на церковную жизнь эмиграции. Владыко Евлогий очень прислушивался к его советам, так же, как прислушивались к нему, м. б., по старой памяти, и многие французские политические деятели: Пуанкаре, Тардье, маршалы Фош и Жоффр. Думаю, что В. Н. Коковцев много делал для правового упорядочения положения эмигрантов. Между прочим, он очень настаивал, чтобы Владыко Евлогий уехал перед входом немцев в Париж, но тут Владыко проявил твердость, и машина, уже поданная к собору, уехала без него. Последнее время он уже не появлялся на людях, будучи больным. К нему пригласили сиделкой опытную сестру милосердия Петроградской Крестовоздвиженской общины Александру Евгеньевну Паршову, которая позднее ухаживала за Владыкой Евлогием до конца его дней. Позднее А. Е. Паршова вернулась в Союз, жила в Одессе, и по решению наших властей ей была присуждена пенсия, причем, в рабочий стаж были включены, как годы работы до революции, так и годы работы в Одессе по возвращении на Родину, а также и годы, проработанные за рубежом, в том числе и время обслуживания Митрополита Евлогия и графа В. Н. Коковцева.
Похоронили В. Н. Коковцева в склепе под церковью на кладбище, где погребен и митрополит Евлогий, а его вдова переселилась в Русский Дом, где и умерла через несколько лет. Не помню, были ли у нее сыновья, но помню, что была дочка, которая очень неосторожно себя афишировала с немецкими офицерами во время оккупации. Когда немцы были изгнаны, то первое время происходили некоторые эксцессы: тех, кто сотрудничал с немцами, арестовывали, женщин брили наголо и выставляли на публичный позор. Среди них оказалась и дочка графа В. Н. Коковцева. Ее тоже обрили и выставили у окна мэрии в Нейи, где она жила. Впрочем, скоро был наведен порядок, и такие эксцессы были прекращены.
Антонина Струве † 26.05.1943 г.
Жена известного политического деятеля и журналиста Петра Бернгардовича Струве... В свое время известный марксист, соратник В. И. Ленина, он позднее разошелся с марксистскими кругами и стал одним из представителей русского религиозного ренессанса вместе с Булгаковым, Бердяевым, Франком... Помню, когда я стоял над свежей могилой покойной его супруги, около меня возвышалась массивная фигура Петра Бернгардовича с копной седых волос и длинной седой бородой. Такой пророк или мыслитель, вышедший из-под резца Микель Анджело. Что-то в нем напоминало Владимира Соловьева или Рабиндраната Тагора. Один из его пяти сыновей, Константин, вместе со мной в один день был пострижен в чтецы (он был студентом Богословского института), потом он окончил жизнь в сане архимандрита в Прикарпатье уже после оккупации его советскими войсками. Второй сын, Алексей, был книголюбом и жил на перепродажу книг. Перед моим отъездом на Родину он купил большую часть моей библиотеки. Третий сын, Арсений, был иподиаконом и секретарем епископа Сергия (Королева) в Праге и там, кажется, умер. Было еще два сына, Лев и Глеб. Не помню, кто из них был на похоронах матери, т. к. мое внимание было сконцентрировано на отце. В эмиграции он играл большую роль, был издателем «правой» газеты «Возрождение», которая все время полемизировала с «левыми» газетами — «Последние Новости», которые издавал Павел Николаевич Милюков и «Дни», которая просуществовала, впрочем, недолго. Ее редактором и издателем был Александр Федорович Керенский.
Вера Рябушинская † 5.06.1943 г.
Жена одного из известнейших и богатейших москвичей. Муж покойной — Владимир Петрович — человек необычный. Старообрядец, очень строгий уставщик. Человек очень образованный, председатель общества «Икона» (в иконографии он был знаток, не зная себе равных), но ходил он всегда в поддевке и зипуне. Большая борода, через плечо — сумка, в которой носил книги. Вид у него был такой, что его как-то швейцар не пропустил на собрание, где он должен был председательствовать. Хотя он был старообрядцем, но, поскольку жена была православная, он часто служил панихиды. Зная его «уставность», я всегда старался служить как можно подробней, вычитывая и выпевая то, что обычно на панихиде пропускается... Он всегда очень вежливо благодарил, и, когда я отходил, он вынимал требник и «вычитывал» все, что все-таки, ему казалось, я пропустил. К нам, священникам, относился всегда с великим почтением, но ко всякой живописи, вернее, иконописи «послениконовского» периода был непримирим и, глядя на творения А. Н. Бенуа, предпочитал вежливо отмалчиваться.
Василий Остроградский
† 20.01.1931 г.
и младенец Грежбин-Яновский
† 19.02.1943 г.
Как-то раз ко мне обратилась весьма престарелая вдова профессора Остроградского с просьбой перевезти прах ее мужа из Парижа на наше кладбище. Он умер уже 11 лет тому назад, сама она готовилась к смерти в силу своего преклонного возраста и хотела, пока голова еще свежая, все сделать для покойного мужа и на случай своей смерти. Это было время оккупации, и бензин для перевоза покойников давали неохотно, но она не стеснялась с деньгами, а, может быть, имела какие-нибудь связи. В общем, разрешение было получено. Тогда ко мне обратился представитель похоронного бюро, мой обычный «сотрудник», милейший бельгиец мосье Бюффе с такой просьбой: «Спросите вдову, не будет ли она возражать, если в тот же фургон мы поставим гробик маленького мальчика, который умер, не успев почти и родиться». Конечно, вдова Остроградского дала согласие, и мы поехали. Рядом со мной сидели с одной стороны — старая вдова, уже 11 лет тому назад пережившая свое горе и теперь ждущая терпеливо своего часа, а с другой стороны — молодой отец и еще совсем не старая бабушка — мать матери. С таким волнением ждали они рождение этого первенца, и вот, он родился мертвым или умер сразу после рождения. Их скорбь разрывала сердце... Покойному Остроградскому не пожалели денег для почетной встречи. Был заказан колокольный звон, полный хор для совершения литии. Мы внесли гроб старца, под звуки колоколов совершили литию с полным хором, а потом ко мне подошли отец и бабушка младенца и сказали: «Батюшка, совершите какую-нибудь службу на нашей могилке...» В их облике и словах было столько горя, свежего, невыплаканного, и рядом со спокойствием давно пережитого горя это было так страшно... Но, с другой стороны, младенец был не только не крещенный, но, даже не было уверенности, что он родился живым... Что делать? Я, быстро подумав, сказал родным: «Сегодня Вашего безгрешного младенца встречают все его предки... помолимся о них!» и отслужил литию о всех, от века почивших сродниках новопреставленного младенца. Все же этот выход дал какое-то удовлетворение родным, видимо не слишком сильным в тонкостях богослужения.
София Ивановна Духовская
† 22.06.1943 г.
Бабушка моего родственника Жени Духовского, раздавленного американскими военными в первые дни освобождения Парижа от немцев, старушка София Ивановна, жила у нас в Русском Доме и была почти полностью глухой. Эта глухота делала ее еще более одинокой, т. к. общаться с окружающими ей делалось все труднее и труднее. Она очень любила мои посещения, хотя говорить с ней было чрезвычайно трудно из-за ее глухоты. Помню, один раз пришел к ней, а она взволнована, огорчена чем-то... «Батюшка! Помолитесь, чтобы мне поскорее умереть!» И это с такой тоской. «Зачем же Вам умирать, София Ивановна? Сейчас война, тяготы, а Вы живете в тепле, за Вами уход, каждый день кормят... На что же Вы жалуетесь?» «А, вот, уборщица все форточку открывает! Я же простудиться могу, насморк подхвачу». Это было так комично: просить смерти, чтобы не схватить насморка. Когда я ее вспоминаю, то помнятся не столько хорошие качества этой достойной старушки, а этот наш разговор, видимо, последний. Вскоре она умерла, так и не простудившись.
Надежда Краснова † 22.06.1943 г.
Покойная Надежда Краснова, которую я не знал при ее жизни, была жена полковника Семена Краснова, лейб-казака, племянника известного генерала Петра Николаевича Краснова. На ее похоронах и потом на частых панихидах, которые он служил на могиле жены, он был в форме немецкого полковника (позднее, кажется, немцы дали ему чин генерала). Для меня в той ситуации это был убитый горем муж, и в разговоре после панихиды мы никогда не касались вопросов политики. Мое отношение к его форме он, очевидно, понимал. Но должен отметить, что никогда он не приходил ко мне в Русский Дом, где я жил, а когда нуждался во мне для служения панихиды, то вызывал меня по телефону. Не приходил он и к своему старому сослуживцу, настроенному скорее германофильски и жившему тоже в Ст. Женевьев. Как-то раз он обмолвился: «Не захожу сам, т. к. мы уйдем, а Вы останетесь». Не желал нас компрометировать общением с немецким офицером. По моим сведениям, он был потом выдан Советскому Союзу вместе со своим дядей-генералом, и оба были приговорены к смертной казни. Пытались они оба скрыться в нейтральной Швейцарии после разгрома гитлеровцев.
Вера Трефилова † 11.07.1943 г.
Ведущая балерина Мариинского театра в Петрограде, блиставшая там наряду с Анной Павловой, Тамарой Карсавиной, М. Ф. Кшесинской... Ее гроб привезли после отпевания, совершенного в Париже, и мне надлежало совершить у открытой могилы заупокойную литию и предать тело земле. Я знал, что она известная балерина...
Никогда ее не видал, ни на сцене, ни в жизни. Но знал, что она, подобно другим своим коллегам по сцене имела частную студию и занималась с маленькими девочками, стремящимися к балетной будущности. Но вот тут, стоя перед ее закрытым гробом, я вдруг почувствовал неожиданно такой прилив какой-то благодати, ощутил такое возношение духа, что служил привычную литию, несясь как на крыльях. Позднее я узнал, что она вела последние годы своей жизни буквально подвижнически. Каждое утро, до своей работы, ходила к ранней литургии и там, в уголке, молилась со слезами... Никто не может проникнуть в тайну чужой души, но, узнав это, я понял то необъяснимое чувство, которое ощущал у ее гроба и навсегда сохранил о ней память не только как о великой балерине (с чужих слов), но и как о великой праведнице.
Зоя Карловна Старк † 22.09.1935 г.
Сестра моего отца, старше его, тетя Зоя была старой девицей. В Тифлисском институте для благородных девиц она трудилась как воспитательница и даже, кажется, как инспектриса, после эвакуации жила во Франции, одно время с нами, давая нам уроки французского языка. Когда все мы уже стали на ноги, она переехала в обитель «Нечаянной Радости» — приют для девочек, в большинстве — сирот, возглавляемый игуменией Евгенией Митрофановой, в свое время до революции большой общественной деятельницей. Тетя Зоя всю свою жизнь отличалась большой религиозностью, а, поступив в обитель, хотя и не приняла пострига, но носила монашеское одеяние и фактически вела образ жизни монахини, причем, в особо трудных условиях, так как матушка Евгения — игуменья — была известна как человек очень суровый и требовательный и к себе, и ко всем своим сотрудникам.
К 70 годам тетя заболела общим туберкулезом и уже не могла жить ни в обители, ни у моего отца, который жил с моей сестрой в двух маленьких комнатках. Я в это время жил в провинции, имел казенный дом в три этажа. На верхнем этаже была устроена домовая церковь. Мы смогли выделить ей отдельную комнату и договориться с одной одинокой сестрой милосердия, старушкой, которая согласилась быть сиделкой при больной, т. к. на руках жены был весь дом и двое малых детей. Постепенно она угасала. Надо сказать, что наше материальное положение было более чем трудным. Отец мой работал шофером такси и как раз в это время был безработным, т. к. ни одна компания не брала такого пожилого шофера. Так что даже позвать врача нам было не под силу. Раза два из Ст. Женевьев де Буа приезжал на велосипеде наш друг отец Лев Липеровский, в прошлом земский врач, а в остальном полагались на Волю Божию. Один раз состояние Зои Карловны было так плохо, что мне казалось, что уже наступила смерть: пульс исчез, дыхание прекратилось, лицо постепенно стало белеть... Так мы просидели около нее сколько-то времени, сколько — не берусь сказать. Я хотел уж закрыть ей глаза, но вдруг она слабо вздохнула, потом шевельнула глазами, и постепенно жизнь стала к ней возвращаться. Это было дней за 10 до ее смерти. Вечером она нам рассказала, что сама ощущала, что умирает и как бы уже вышла из своего тела и смотрела на него откуда-то сверху. Видела нас, слышала наши разговоры о том, что смерть уже, видимо, наступила, и сама была убеждена, что это так и есть. Потом вдруг ей послышался как бы голос: «Еще рано!» и стремглав она как бы полетела вниз. Ощущение, как во время спуска на скоростном лифте. После этого она вздохнула и пошевелила глазами. Перед смертью отец Лев приезжал и причастил ее. Наше материальное положение было в тот момент так плохо, что мы реально не знали, как ее похороним по самому дешевому тарифу на местном деревенском кладбище. В этот день мой отец поехал в Париж, чтобы известить о ее кончине свою другую сестру. Когда он вернулся, то сообщил мне, что накануне был тираж Национальной лотереи, на которую у него был билет, и что этот билет выиграл ровно столько, сколько было надо для похорон. Приехал из Парижа наш друг архимандрит Никон, отпели на дому и потом дошли до близлежащего кладбища, где была выкопана могила, которую мы имели право занимать 10 лет.
Прошли года, и вот, в 1943 г., т. е. через 8 лет после смерти тети Зои, как я уже писал выше, я стал собирать со всех кладбищ прах своих родных и перевозить их на наше Русское кладбище. К этому времени наш бюджет несколько уравновесился, а хозяин бюро похоронных процессий, милейший бельгиец месье Бюффэ, которого я часто рекомендовал своим компатриотам и который считал себя мне обязанным и всегда помогал мне, безвозмездно предоставляя свой фургон и беря за гробы самую низкую плату, когда это касалось моей семьи или какого-нибудь моего благотворительного мероприятия. Так как в момент похорон мы купили гроб самого дешевого качества, могила была неглубокая. Прошло 8 лет, так что были все основания считать, что тело уже вернулось в землю, и остались одни кости. Поэтому мы, как и обычно, взяли маленький гробик, чтобы в него собрать косточки. Велико же было наше недоумение, когда открыв полуистлевший гроб, мы обнаружили, что верхняя часть тела представляет собой чистые кости. Череп лежит аккуратно в монашеском апостольнике, а часть тела ниже талии осталась абсолютно нетронутой. Юбка, чулки, туфли, которые я сам когда-то надевал на нее, наполнены совершенно нетронутой плотью. Пришлось срочно ехать в соседний город и в тамошнем бюро похоронных процессий покупать другой гроб, почти что нормальной величины. В недоумении мы с месье Бюффэ спросили могильщика, часто ли у них бывают такие явления. Может быть, свойство почвы способствует мумифицированию тел? Но сторож ответил, что за 30 лет своей работы на этом кладбище он только раз встретился с таким явлением, когда выкапывал тела двух католических монахинь! Привожу всю эту удивительную цепь событий: умирание прежде смерти, выигрыш в нужную минуту необходимой суммы денег на похороны и затем частичное нетление тела, как живой свидетель, не стараясь объяснить это логически... Для верующего человека и так все понятно!
Владимир Олонгрен † 4.08.1943 г.
Владимир Олонгрен был офицер, не помню, какого полка, кажется, в чине полковника. Пробыл он у нас в Русском Доме сравнительно недолго, и я очень жалею, что не смог с ним побольше поговорить. Особенность этого человека была следующая: его мать в свое время пригласили в воспитательницы к молодым детям Императора Александра III, и она жила в Аничковом дворце вместе со своими Высокими Воспитанниками, но одновременно и со своими детьми. Их, кажется, было двое. Кроме Володи, была, как мне кажется, еще девочка. Я уж не помню, почему выбор Александра III остановился на ней. Она была вдова, кажется, окончила Смольный институт и, возможно, что ее порекомендовала директриса этого высшего учебного заведения для благородных девиц, бывшая близко к Государыне Императрице Марии Федоровне.
В. Олонгрен много рассказывал о простом быте этой семьи, очень дружной, и в своем Аничковом дворце жившей вдали от роскоши и протокола Зимнего Дворца Александра II. Как мне кажется, мать Олонгрена призвали к ее почетному делу, когда Александр III был еще наследником. Когда Державный товарищ его детских игр стал сперва Наследником, а потом Императором, конечно, образовалось пространство между Ним и Владимиром, но при встречах всегда Николай II с нежностью вспоминал и свое детство, и свою воспитательницу — мать моего собеседника.
Мне особенно запомнился один незначительный случай: приближалась Пасха, и, чтобы развлечь своих воспитанников, госпожа Олонгрен по совету старой няньки решила организовать крашение пасхальных яиц при помощи луковой шелухи. В самый разгар работы, когда вся комната была пропитана ядовитым луковым запахом, внезапно вошел Александр III и с недоумением спросил, что здесь происходит. Когда ему объяснили, он сам с увлечением стал красить яйца таким образом вместе с детьми. В практике Двора это было новостью, а научившей старой няньке была пожалована теплая шаль. Как-то раз, будучи среди провожавших высочайший поезд, В. Олонгрен увидал, что стоящий у окна Николай II не может найти в кармане карандаш. Тогда Олонгрен быстро вынул из кармана свой и предложил Государю. Тот стал отказываться, говоря, что ему неудобно, и тогда неожиданно Олонгрен сказал: «Ну, в память детской дружбы!» Государь улыбнулся и сказал: «Ну, разве что так!» — и уехал с этим карандашом друга своих детских игр. Эти рассказы открывали новую сторону характера несчастного последнего Самодержца Российской Империи.
Граф Владимир Мусин-Пушкин
† 3.09.1943 г.
Когда началась Вторая Мировая война, то поначалу очень боялись, что Париж будет подвергаться бомбардировкам, как в конце Первой Мировой войны. Тем более, что авиация, только зарождавшаяся во время Первой войны, ко времени Второй стала одним из мощнейших и решающих военных факторов. На самом деле во время Второй мировой войны Париж и его ближайшие окрестности (не говорю о более отдаленных предместьях) подверглись бомбежке раз пять. Две сильные бомбардировки немецкой авиацией и потом, кажется, три в конце войны, к моменту немецкого отступления, уже от авиации английской и американской. Особо сильных последствий и разрушений эти бомбардировки не принесли, в особенности на фоне множества других городов, сильно пострадавших и даже почти полностью разрушенных. Во время одной из этих бомбардировок уже союзными летчиками и погиб граф Владимир Мусин-Пушкин. Он работал, кажется, в какой-то киностудии. Была объявлена боевая тревога, все бросились к убежищам, и на пороге этого убежища прямым попаданием и был убит этот наш соотечественник, которого мне пришлось хоронить.
Великий Князь
Борис Владимирович
† 3.11.1943 г.
Вел. Кн. Борис Владимирович был третьим сыном Владимира Александровича, брата Императора Александра III, и, значит, двоюродным братом Императора Николая II. Его старший брат, Кирилл Владимирович в эмиграции объявил себя Главой Российского Императорского Дома, и некоторыми эмигрантами — монархистами-лигитимистами — титуловался Императором. Впрочем, этого титула за ним не признавало большинство царской семьи, проживавшей за границей во главе со вдовствующей Императрицей Марией Феодоровной. Перед Первой Мировой войной, кажется, в 1911 или 1912 г. Великий Князь был послан на коронацию Сиамского Короля как представитель Императора Николая II. Для этой цели был выделен крейсер «Аврора», ныне известный всему миру, на котором старшим офицером плавал мой отец. От него я много слышал всяких рассказов о Вел. Кн. Борисе. На память об этом совместном с ним путешествии на «Авроре» у меня хранится в кожаном футляре обеденный набор: ножик и вилка, на которых стоит рядом с папиной монограммой золотая роспись Великого Князя.
В эмиграции Вел. Кн. жил довольно незаметно, большей частью в Биарице, со своей женой, происходившей, как мне кажется, из артистической среды. Когда он умер, то его отпевание было чрезвычайно пышно обставлено. Служил митрополит со множеством духовенства (в свое время, живя под Парижем в Медоне, Великий Князь принял деятельное участие в постройке Медонского храма). Конечно, было множество народа, весь Высший Свет, еще оставшийся в живых. Под штатскими пиджаками угадывалась военная выправка бывших офицеров. Были и все, бывшие в это время в Париже, члены Императорской Семьи. На этих похоронах я видел впервые племянника покойного Великого Князя — Владимира Кирилловича, в это время являвшегося главой Царской Семьи. На крышке гроба было установлено как бы окошечко, закрывавшееся дверцей с ключом. Сам гроб под деревом был металлическим. Предполагалось перевезти тело покойного в курортное местечко Контраксивиль во Франции, где была русская церковь, устроенная трудами и заботами матери Великой Княгини Марии Павловны, которая и погребена в склепе под этой церковью. Рядом с ней было уготовано место Вел. Кн. Борису, а пока его гроб поставили под церковью во временное помещение, о котором я уже ранее упоминал и откуда к этому времени было уже вывезено все его временное «население». В ожидании перевоза в Контраксивиль, жена Вел. Кн. приходила, просила кого-нибудь открыть окошко и иногда сама заглядывала на лицо умершего супруга. Как-то раз заметили, что по лицу покойного в запаянном гробу ползает муха. Пришлось распаять гроб, т. к. муха начала откладывать яички на веки усопшего. После этого гроб запаяли окончательно и дверцу заколотили наглухо. Вскоре гроб был увезен в Контраксивиль.
Младенец
Елисавета Сергеевна Посохова
† 30.01.1944 г.
Маленькая девочка, дочка моего родственника Сергея Посохова, умерла в возрасте одного или двух дней. Само по себе это грустное событие могло бы не запомниться, тем более, что у Сергея и его жены потом было двое детей, ныне уже взрослых, и двухдневный первенец уже, наверное, потускнел в их памяти.
У меня осталось одно трагикомическое воспоминание, связанное с этими похоронами. Обычно все требы, выполняемые нами, т. е. настоятелем и мною, вкладывались в одну церковную кружку, которой ведал наш постоянный псаломщик, почтеннейший старец, капитан 2 ранга Сергей Петрович Доможиров, один из старейших моряков Парижа. Чрезвычайно богомольный, обладавший чудесным басом, старательный, тактичный... Он ведал этой общей кружкой и 1-го числа каждого месяца делил ее содержимое между нами, двумя священниками и двумя псаломщиками (другим был о. Иоанн Титов, о котором будет речь позднее). 2-го февраля мы похоронили мою маленькую родственницу, и ее отец Сережа чрезвычайно щедро оплатил клиру всю церковную церемонию. Сергей Петрович, забыв о моем родстве с Посоховым, говорит мне, оприходуя полученные деньги: «Как удачно мы начали этот месяц». Когда я ему заметил, что лично я этого не нахожу, т. к. хоронил свою маленькую родственницу, бедный Сергей Петрович ужасно сконфузился, так как от природы был человеком очень тактичным и деликатным.
Графиня
София Сергеевна Игнатьева
(урожденная княжна Мещерская)
† 27.02.1944 г.
Приходя на праздничные службы в собор на ул. Дарю перед войной, всегда можно было видеть старую женщину в черной наколке, одетую во все черное, как бы сошедшую со страниц журнала прошлого века, и поддерживающую ее под руки немолодую женщину, скромно одетую, слегка хромавшую и осторожно ведущую свою престарелую мать. Это была графиня София Сергеевна Игнатьева и ее дочь Ольга Алексеевна. Мать и сестра небезызвестного генерала Алексея Алексеевича. К моменту войны София Сергеевна уж не могла ходить в храм, а ее дочь переключила свою энергию на храм Клиши, настоятель которого, протоиерей Константин Забржицкий, жил вместе с семейством Игнатьевых, указанных Софией Сергеевной, Ольгой Алексеевной и ее братом Сергеем Алексеевичем.
Во время войны или незадолго до ее начала я сблизился с семейством Игнатьевых и, бывая в Париже, заходил к ним в их гостеприимный дом на ул. Миромениль. Старая графиня всегда сидела в кресле и вышивала крестиком, чаще всего покровцы в храм, причем, без очков, несмотря на возраст (умерла она, кажется, в возрасте 94 лет и до последнего времени работала без очков). Всегда в этом доме было полно народа. Кроме Ольги и Сергея — рубахи парня, бывшего лейб-гусара, бывал племянник Сергей Звягинцев, сын покойной сестры Екатерины, всегда был батюшка, отец Константин, очень любвеобильный пастырь, очень активный, несмотря на очень плохое здоровье. У него были застарелые язвы желудка. В прошлом артиллерийский капитан, он выехал с Добровольческой армией за границу, оставив на Родине семью — жену и дочку. Уже за границей он, ранее далеко стоявший от религии, принял священство и был очень любим своими прихожанами. Семейство Игнатьевых сперва подкармливало одинокого батюшку, а потом он и совсем перебрался к ним.
Часто бывал там и сын Великого Князя Андрея Владимировича с известной в свое время балериной М. Ф. Кшесинской, князь Владимир Андреевич Красинский, получивший этот «титул» от своего дяди Вел. Кн. Кирилла Владимировича. Его немного иронически называли «Вово де Рюси». Он был очень простой и общительный парень, совершенно не дававший оснований вспоминать о его особом положении. Бывали там и мои сотрудники по Успенской церкви Ст. Женевьев де Буа, ее староста археолог Владимир Николаевич Раевский и регент, бывший студент Сергиевского подворья, врач Александр Порфирьевич Жаворонков. Было всегда и еще много разного люда. Всегда было очень шумно, очень безалаберно, очень дружно и весело, а у окна сидела безмолвная, старая, как «Пиковая Дама», графиня София Сергеевна и вышивала свои покровцы. Один вопрос был «табу» в этом доме, это вопрос о старшем сыне Алексее Алексеевиче. Я не знаю, сочувствовали ли уже тогда члены семьи поступку Алексея Алексеевича, признавшего советское правительство и переехавшего перед войной в Москву, а ранее служившего в нашем советском торгпредстве. Думаю, что старой графине было нелегко примириться с этим, а также с прощанием навсегда со своим первенцем.
После войны и Ольга, и Сергей взяли советские паспорта. Ольга вернулась на Родину, где трудилась в Костроме и где вскоре умерла от скоротечной чахотки, зачатки которой у нее намечались уже в Париже. Сергею выездной визы так и не дали, думаю не без помощи брата Алексея, который, зная добрейшего, но безалаберного Сергея, не видел его в условиях советской действительности сразу после окончания войны. В Париже у него был сын от его бывшей жены Екатерины Николаевны Рощиной-Инсаровой (известной драматической артистки, сестры Веры Пашенной). Думаю, что Алексей Алексеевич решил, что Сергею лучше будет кончать свою жизнь около сына в Париже, тем более, что он при слабом характере усвоил себе кое-какие гусарские привычки, которые могли ему помешать на Родине. Но все это было позднее, а в то время графиня София Сергеевна неуклонно заказывала в соборе 1-го марта панихиду по покойном убиенном Императоре Александре II. А к Александру III она относилась с пренебрежением, считая, что он своей простотой снизил высокое значение императорского сана, и, в общем, именно он, «Ваш хваленный Александр III» был главным виновником революции. Отпевали ее на ул. Дарю в соборе, а после отпевания было погребение у нас, на Русском кладбище. Время было военное, и в проповедях соблюдалась осторожность, но все же в надгробном слове было косвенно упомянуто о тяжелых переживаниях матери в связи с ее детьми, видимо, подразумевая судьбу Алексея Алексеевича и разлуку с ним.
Сразу после войны Ольга принесла мне только что полученную фотографию Алексея в генеральском мундире, а потом и первое издание его книги «50 лет в строю». Вернувшись на Родину и попав в Кострому, я Ольгу Алексеевну уже не застал, но побывал на ее могиле и на могиле отца Константина Забржицкого, не намного пережившего ее.
Генералы
Николай † 12.02.1941 г.
и Владимир † 6.08.1941 г.
Свидерские
В марте месяце 1944 г. к нам на кладбище перевезли из Парижа два гроба двух братьев, генералов Свидерских. Перевозил их сын одного из них. Мне сразу вспомнилось событие, происшедшее где-то в 1927 г.
Я с моим двоюродным братом учился в институте электротехники и механики. Учиться мне было очень трудно ввиду плохого знания французского языка, а учебников не было, лекции записывались и конспектировались, что мне трудно было делать. Я напрягал свои усилия на более важные предметы, как высшая математика, электротехника, имевшие больший коэффициент в ряде отметок, а на второстепенные у меня просто не оставалось времени и сил. Среди таких второстепенных предметов были термодинамика и курс вибрации. Честно говоря, я не только ничего не знал в этих предметах, но даже неясно себе представлял, что такое курс вибрации, вибрации — чего? Пришел я на экзамен, заранее зная, что не смогу ответить ни на один вопрос. Хотя у нас была 20-балльная система, но практически 17 был уж мало кому доступный потолок. Почему так повелось, сам не знаю. Отметка 16 была уже превосходной.
Вот сижу я мрачно в экзаменационной, ожидая своей очереди, своего провала, и смотрю, как один мой одноклассник у доски решает задачу, чисто математическую, но, видимо, имеющую отношение к данному предмету. Так как математику я любил, то смотрел не без удовольствия на логическое разворачивание математической загадки. В это время где-то за дверью грохнул, как мне показалось, взрыв. Я подумал, что в мастерской, расположенной под нами, разорвалась какая-нибудь машина. Принимавший экзамен наш инспектор месье Каппель, человек очень горячий и несдержанный, выскочил за дверь и заорал не своим голосом: «Несчастный! Что вы наделали?» Мы выскочили вслед за ним и увидели лежащего на полу студента старшего класса Свидерского с револьвером в руке и истекающего кровью. Что же оказалось? Накануне были экзамены у старшеклассников. Свидерский что-то замялся с ответом и тогда, желая ему помочь, другой русский, Федя Бострем, сын адмирала, бросил ему шпаргалку. Месье Каппель заметил и разорался в свойственной ему несдержанной манере: «Ах! Эти русские! Ни в чем им нельзя верить, мы доверили наши деньги в их железные дороги, а они сделали революцию, а наши деньги пропали, потом вышли из войны, оставив нас, союзников, одних, и вот теперь — опять шпаргалка...», — после чего выгнал с экзаменов Свидерского и Бострема. Свидерский оскорбился не столько за себя, сколько за Россию, о которой столь непочтительно говорил инспектор, и счел уместным покончить с собой под его дверью. Вызвали скорую помощь, и я отвез его в близлежащий госпиталь. По счастью оказалось, что, желая попасть себе в сердце, Свидерский взял слишком влево и только пробил легкое. Его спасли, но больше я его не видел.
Результат для меня вышел неожиданный. Вернувшись в институт, я застал все еще не оправившегося экзаменатора, который сказал, что дальше экзаменовать не может, и отложил экзамен на неделю. Конечно, бессмысленно было в неделю рассчитывать что-то узнать, когда не знаешь даже, в чем суть предмета. И я эту неделю готовил другие экзамены, которые все же рассчитывал как-то сдать. Прихожу с чувством той же безнадежности. Тащу билет — и... о! чудо! Тот же вопрос, который передо мной решал мой товарищ. То есть, чисто математическая задача. А месье Каппель, глядя на меня поверх очков, говорит: «Опять эти русские!», как будто и от меня ждет чего-нибудь неожиданного. Я беру мел и на доске по памяти щелкаю решение этой задачи. Увидав мою прыть, а может быть, учитывая, что я русский, и боясь, что я тоже что-то выкину, мне поставили 19. Это кажется единственный случай за все время моего пребывания в институте. Все товарищи только рот раскрыли; а наш милейший директор, который любил русских, т. к. они во время той войны вызволили его из австрийского плена, увидав такой результат в моей зачетке, обвел цифру 19 красным карандашом и написал: «Вот — замечательный результат». А я получил эту отметку, так и не зная по сей день, что такое курс вибрации.
Все это мне вспомнилось в тот день, когда мой бывший однокашник перевозил гробы своего отца и дяди. После панихиды я с ним заговорил. Конечно, он меня не узнал и не ожидал видеть здесь, да еще в рясе. Больше я его не встречал, и воспоминание об этом случае из его молодости ему явно не доставило удовольствия.
Александра Ивановна Щепина
(урожденная Говорова)
† 1.04.1944 г.
Когда началась война, в конце 1939 г. в одном из флигелей Русского Дома в Ст. Женевьев де Буа устроили дом для детей, в котором поместили около 200 детей разного возраста, находившихся до этого в различных эмигрантских детских домах Парижа и привезенных родителями из Парижа из опасения бомбардировок столицы. Многие из детей, впрочем, вскоре выбыли, и осталось постоянно около 150. Во главе этого большого дома поставили Александру Ивановну Щепину — жену полковника Генерального штаба Г. В. Щепина. Александра Ивановна была педагогом Божией милостью. Я никогда не встречал человека, который так относился к детям, так умел подойти к каждому сотруднику, так умел сочетать строгую дисциплину с материнским отношением к своим подопечным. До этого времени она заведовала меньшим по размерам детским домом Красного Креста. Поначалу, когда и мы с женой стали сотрудничать в этом детском доме, жена, как воспитательница, а я — как священник и тоже, частично, как воспитатель, у нас был период недоверия. Мне казалось, что А. И. и все ее старые сотрудники недостаточно церковны, что роль религии в воспитании детей сводилась только к чтению утренних и вечерних молитв и раза два в году посещению священником для причащения детей. Думаю, так оно и было. Кроме того, поначалу меня путали с моим предшественником по приходу Монруж, о котором у А. И. и ее старых сотрудников были не слишком лестные сведения. Все это выяснилось потом. Постепенно лед таял и мы с семейством Щепиных стали не только сотрудниками, но и очень близкими друзьями. Особенно это почувствовалось в дни болезни, а потом кончины нашего сына в феврале 1940 г. Постепенно мне удалось не только наладить еженедельное богослужение в одной из зал дома, но потом, когда нам выделили еще один дом для мальчиков, мне удалось получить одну из больших комнат для устройства постоянной церкви, и муж Александры Ивановны, Георгий Васильевич, стал регентом моего церковного хора. Через три года А. И. ушла со своего поста отчасти по болезни, отчасти из-за несогласия с некоторыми решениями одной из дам-патронесс, Софией Михайловной Зерновой (другой являлась директриса Русского Дома кн. В. К. Мещерская). Ее уход был большим уроном для детского дома и детей. После нее менялись несколько директрис, но ни одна заменить А. И. не смогла. Уйдя из Вильмуассона, Щепины жили сперва в местечке Озуар-ла Феррьер, куда мы с женой ездили на велосипедах раза два ее проведать, а потом купили домик в Ст. Женевьев де Буа, где А. И. и умерла, сохранив о себе светлую память и у сотрудников и у большинства детей.
Генерал Николай Гакен † 5.04.1944 г.
и Ольга Гакен † 19.04.1944 г.
Во втором этаже Русского Дома жила чета Гакен. Она уж давно лежала больной, а муж неизменно приходил в церковь с клетчатым пледом на плечах, как английский лорд. Они были чрезвычайно дружны, и, видя, как жена постепенно угасает, генерал заранее страдал, как он останется без жены. Их трогательная взаимная любовь напоминала старосветских помещиков. Я часто заходил к ним и по долгу своей службы, и еще потому, что в старое время они были очень близки с Ю. М. Шокальским, нашим знаменитым гидрографом и океанографом, который служил в Николаевской Морской Академии начальником гидрографического отделения академии, в которой в 20-х годах я трудился в роли рассыльного и каждый день приносил Ю. М. бумаги на подпись. Когда Ю. М. Шокальский приезжал в служебную командировку в Париж, он встречался с четой Гакенов, и у них на стене висела большая фотография, на которой они были сняты все втроем. Мы часто разговаривали, и это, как мне казалось, доставляло удовольствие и мне и им.
Как-то, когда больной старушке было особенно плохо, после моего посещения муж вышел в коридор и со слезами стал говорить мне, что вот она уже без сознания, скоро умрет, и он не видит, как может быть без нее. Я подбодрил его, как смог. На другое утро, приехав в Русский Дом, я увидел свет в покойницкой и спросил, кто умер. Мне ответили: «Гакен». Ну, этого можно было ждать, еще вчера она была так плоха... «Да нет! Умерла не она, а внезапно умер сам генерал...» Это было совершенно невероятно. Ничего, кроме подавленного состояния, не предвещало скорую смерть. Комната Гакенов находилась почти над самой домовой церковью, но старушка была без сознания и не слышала ни отпевания мужа, ни то, как его выносили из храма почти из-под ее окон. Так Господь пожалел этих достойных супругов и не дал фактически ни одному пережить другого. Лежат они в одной могиле.
Священник Дмитрий Клепинин
† 1944 г.
Где-то в мае 1944 г. мы совершили соборное заочное отпевание нашего друга — священника Дмитрия Клепинина. С этим человеком очень многое меня связывало. На Сергиев день 8 октября 1927 г. нас обоих, а также проф. Л. А. Зандера и Костю Струве на Сергиевском Подворье Владыко Евлогий поставил в чтецы. Когда мы жили в местечке Монжерон, и у нас на чердаке был устроен домовой храм, часто приезжал к нам служить архимандрит Никон и привозил с собой в качестве псаломщика Диму Клепинина, что нас подружило еще больше.
Приблизительно одновременно мы приняли сан диакона и затем священства и были очень близки. Затем он с женой Тамарой вошел в Свято-Троицкое братство, настоятелем которого выбрали меня после смерти основателя братства и его первого настоятеля Протоиерея Александра Калашникова. Мы оба были близки с отцом Никоном и вообще мы как-то очень симпатизировали друг другу. Но, конечно, он был гораздо образованнее меня, так как окончил Сергиевское Подворье и Институт, а, кроме того, и в церковной практике он разбирался гораздо лучше меня, долгое время будучи псаломщиком Подворья, а потом, служа в доме Матери Марии (Скобцовой), где службы были ежедневно. Как-то, я помню, мы были вместе на одном из религиозных съездов и выяснилось, что повседневную вечерню многие плохо знают, так как на приходах служат, в основном, всенощные бдения, под праздники. Он шутливо попрекнул нас: «Ах, вы, праздничные попы!» Запомнился мне очень один с ним разговор... Мы шли из церкви РСХД по улице Ольвье до Серр (РСХД — это Русское студенческое христианское движение, к которому до войны мы оба были очень близки); о. Дмитрий говорит мне: «Ты видишь, какие начинаются гонения на евреев? Еще нет того, что делается в Германии, но надо ждать, что и у нас будет нечто подобное, и мы заранее должны знать, что нам делать!» Мы оба были убеждены, что в случае нужды надо будет помогать евреям, как крещеным, так и некрещеным, но ищущим нашей помощи. Мне как живущему в Русском Доме Ст. Женевьев де Буа меньше было поводов и возможностей применить это намерение в жизнь (хотя и в Ст. Женевьев кое-что делалось в этом плане), а вот о. Дмитрий, живший в центре Парижа и служивший в церкви общежития «Православное Дело», основанного Матерью Марией, был в самой гуще событий и ему вместе с Матерью Марией пришлось не только много делать, чтобы спасать евреев во время оккупации, но и погибнуть за это.
Он был арестован вместе с Матерью Марией и ее молодым сыном Юрой, почти мальчиком, потом сослан и погиб в одном из лагерей. Я не знаю даже даты его кончины. Очевидцы, которые спаслись от смерти, но были с ним в лагере, говорили, что он всегда подбадривал остальных, служил в лагере литургию и причащал остальных своих соотечественников. На одном из допросов, еще до лагеря, его спросили, что он так старается ради жидов. Он, взяв свой наперсный крест в руки, спросил: «А об Этом Жиде вы слыхали?», за что был жестоко избит. Память об этом скромном праведнике для нас, его друзей, священна.
Елена Карпушко † 20.06.1944 г.
Очень близкий нам человек. Моя ровесница, учившаяся в том же классе, что и я, но в другой школе того же Васильевского острова Петрограда, выехавшая немного позднее, чем я, из России, она во многом была мне близка и понятна. Ее, как и меня, не удовлетворяли переживания эмиграции, так как нам все мерещились тени покинутой земли. Она тоже была членом братства Святой Троицы, и мы много и часто с ней беседовали. Она вышла замуж за хорошего человека, но несколько примитивного для ее очень тонкой внутренней структуры. Имела двоих сыновей, которых любила и хорошо воспитывала. Не знаю, под влиянием чего, может быть, под влиянием наследственности у нее стали все чаще и чаще появляться мысли о самоубийстве. Она делала несколько попыток, ее спасали, клали в специальные лечебницы, лечили разными способами. Ей становилось легче, но... потом недуг возвращался. Она мне говорила: «Ты понимаешь, самый ужас в чем? Ведь я — христианка, отчетливо понимаю, какой это грех, понимаю, что хочу оставить двух сирот, понимаю весь ужас того, что делаю... и в то же время ничего не могу с собой сделать. Когда эта мысль проскальзывает в мою душу, я чувствую себя совершенно беспомощной и знаю, что все равно никуда от этого не денусь». Муж принимал все меры, чтобы, взяв ее домой после очередного лечения в больнице, не оставлять ее одну. Но она, воспользовавшись тем, что он спустился в булочную купить хлеба, в один момент повесилась на люстре посреди комнаты. Эта трагическая смерть близкого человека, понимавшего, что делает с христианской точки зрения, и в то же время беспомощного перед тягой к непоправимому, не только потрясла меня, но и заставила пересмотреть мой взгляд на самоубийство вообще. Поэтому я не только очень рад, что получаю разрешение своих архиереев на заочное отпевание самоубийц, но и поминаю всех их за каждой литургией, так как знаю, что часто человек не волен в своих поступках, так сильна сила то ли зла, то ли болезни в нем. Но мы должны молитвенно помогать им в их загробной стезе.
Княгиня Ольга Щербатова
(урожденная графиня Строганова)
† 13.07.1944 г.
Среди пенсионеров Русского Дома выделялась эта независимая, очень высокая и худая старуха. Она была почти совсем глухой, и, не замечая, как громко она говорит, очень часто делала вслух высказывания, которые, конечно, не стала бы говорить громко, будучи человеком воспитанным и деликатным. Я помню, как один раз она на всю столовую почти прокричала, обращаясь к молодой француженке, княгине Мещерской, вдове Никиты, конечно, говоря на французском языке: «Почему твоя свекровь так упрямо поет в хоре? у нее же нет слуха!» Действительно, директриса дома, Вера Кирилловна, очень любившая пение и всегда певшая в церковном хоре альтом, имела неважный слух и частенько детонировала, но ей, как начальству, никто не хотел этого говорить, а княгиня Щербатова нашла нужным конфиденциально, но на всю залу отметить этот вопрос, обращаясь к невестке старой княгини. Помню как-то раз в первое время она попросила меня прийти к ней в комнату на следующий день, чтобы ее причастить... «Одновременно причастите и мою девушку». Я решил, что к ней приедет внучка или еще какая-нибудь девушка из Парижа, которая почему-то не хочет причащаться в храме. Когда я пришел к ней на следующий день, то кроме нее нашел еще более старую старушку — это и была ее «девушка», чуть ли не со времени освобождения крестьян. Когда я прочитал им молитвы и как мог что-то сказал двум полуглухим старушкам, то хотел сперва причастить стоявшую ближе ко мне «девушку». Увидев это, старая «барыня» сказала властным голосом: «После меня!», и это не было гордостью, так как, несмотря на свою независимость, к которой с детства привыкла наследница одного из самых огромных состояний России, она была скромна и деликатна. Просто это было врожденное, как бы в крови находящееся чувство этикета и чинопочитания. Когда «девушка» умерла, то «барыня» искренне плакала и убивалась. Бывая в Ленинграде и проходя по Невскому проспекту на углу Мойки мимо знаменитого Строгановского дворца, я всегда вспоминаю мою старушку из Русского Дома, детство которой протекло в этих, ставших музейными, стенах.
Санаторий Шанрозэ
и Шанкей
Сейчас мне хочется вспомнить еще одну страницу моей пастырской деятельности во время войны и сразу после ее окончания. После смерти протоиерея Михаила Черткова, удивительного пастыря, очень много сделавшего для русских больных, находящихся во французских госпиталях и санаториях, мне было поручено Владыкой Евлогием обслуживание двух санаториев, находившихся сравнительно недалеко от Ст. Женевьев де Буа, Шанрозэ приблизительно в 25—30 километрах и Шанкей — километров за 60 от моего дома. В чем заключалась моя работа там? Прежде всего, я регулярно, раз в два месяца, ездил туда просто, чтобы навестить наших русских. В каждом санатории было около 600 человек и среди них от 15 до 25 русских, самых разных слоев общества, разных по культуре, по религиозным признакам. Были среди них и магометане — татары, был и один еврей. Были и офицеры, и простые казаки. Я приезжал к ним, разговаривал обо всем понемногу. Делал это, чтобы они себя не чувствовали заброшенными. Привозил им скромные посылочки, в составлении которых мне помогали мои добродетели А. Ф. Воронко, М. И. Орлова и другие более состоятельные дамы, а также мои сотрудники по детскому дому. В дни Рождества и Пасхи я старался им привезти праздничные посылки. Дома жена пекла маленькие куличики, красили яйца, что в условиях оккупации было не так-то легко, но добрые люди помогали, а Бог благословлял. Кроме того, старался привезти то, что каждому хотелось: кому бумагу для писем, кому лезвие для бритвы, кому семян для разбитого под окнами огородика.
Но, конечно, самое главное было то, что я причащал тех, кто хотел, Святыми Тайнами как во время моих обычных приездов, так и в случае острой нужды, для чего меня по телефону вызывал бывший в каждом из двух санаториев как бы староста группы. Когда мои подопечные умирали, меня также извещали, и я приезжал, чтобы их отпеть. Ездить приходилось на велосипеде, т. к. во время войны все дальние автобусы почти не ходили, а мне, приехав, приходилось провести там весь день. Вначале поездки проходили благополучно, но под конец стали выходить из строя шины и камеры, а чтобы получить новые, надо было ждать в очереди и получить специально разрешение в мэрии. Один русский умелец изобрел способ — вместо шины и камеры вокруг обода колеса были натянуты два обруча, а между ними, вокруг всего колеса вставлены маленькие пружины, как на диванных матрасах, и так можно было как-то ехать, правда треск был, как от мотоцикла.
В течение почти года я ездил таким образом, но потом сломалась одна пружина, велосипед стало трясти, от чего посыпались одна за другой и другие пружины. Но за это время подошла моя очередь получить шину в магазине. Раньше в случае смерти бездомных больных, их не хоронили, а отсылали в анатомический музей на вскрытие и материал для опытов. Мой предшественник добился того, что в случае смерти каждого русского, его извещали, и если не было родных у покойного, чтобы заплатить 60 или 70 франков, то он их выплачивал из своих средств или из средств, получаемых от благотворителей. Мне было уже легче. Но я добился и другого. За небольшую мзду санитары не просто клали совершенно обнаженный труп поверх груды опилок и стружек, оставшихся от изготовления гроба, как это я увидел, приехав впервые, но стали прикрывать простыней или марлей, а то и одевать в какую-то одежду. По закону, все, что оставалось после больных-одиночек, шло на пользу санатория или больных (впрочем, редких), которые, выздоровев, покидали санаторий. Таким образом, я ездил несколько лет в эти два санатория. Уже после войны мне показалось, что лучше не просто причащать больных по их комнатам и палатам, а в праздники Рождества и Пасхи служить им Литургию, Пасхальную заутреню, чтобы дать им большее духовное удовлетворение. Администрация обоих санаториев пошла мне навстречу, тем более, что в каждом санатории имелся католический храм, где регулярно служились литургии и где служил аббат, удовлетворяющий духовные нужды больных католиков. Мне было предложено служить... в комнате для игр, т. е. в комнате, где обычно в свободное время ходячие больные играют в шашки, карты, где на стенах висят различные плакаты, а сама комната пропитана табачным дымом. Конечно, этот выход меня не устроил, и я пошел к двум кюре-настоятелям, прося их разрешить мне служить в католическом храме, но не на их Престоле, или в ризнице, или поставив столик перед их Престолом. Санаторий Шанрозэ обслуживал очень грамотный бенедиктинский монах, очень ученый и вообще, как все бенедиктинцы, близкий православию. Он с радостью дал мне разрешение, предложил даже свой Престол (что я отклонил под предлогом того, что их Престол стоит у стены, а мне надо совершить каждение вокруг Престола), попросил только для формы написать Версальскому архиерею, который ведал всеми церквями епархии департамента Сены и Уазы.
Хуже было с Шанкей. Там священствовал кюрэ совсем старый, место было глухое, вдали от дорог, и, видимо, поэтому туда направили этого очень уж немудрящего батюшку. Он переполошился вовсю. Он ничего не слыхал о православии: «А вы в Христа верите? А в Богородицу? А знаете ли, что такое Евангелие?» Не знаю, как долго продолжался бы мой с ним диалог (я, конечно, мог обратиться прямо к Версальскому архиепископу, но не хотел подводить простоватого батюшку). На мое счастье, в санаторий приехал католический священник-униат, отец Владимир Рожко. Он был русского происхождения. Его мать, Мария Александровна, приняла католичество еще в России (кажется, она была по первому или второму браку Дивен). Она много занималась благотворительностью, и, видимо, по ее просьбе сын-священник приехал в Шанкей. Он разъяснил испуганному кюрэ, кто мы, и что, если я буду служить, он сочтет за честь подавать мне кадило. После этого мой деревенский батюшка успокоился, и я стал совершать литургии в обоих моих санаториях и храмах, ставя маленький столик перед католическим Престолом, а на него антиминс. Осенью 1978 г. в Ярославль приехал католический батюшка, отец Всеволод Рожко. Он оказался братом того отца Владимира, и я ему рассказал, как благодарен его брату за поддержку в ту минуту. Попросил передать ему мой привет. Оказывается, о. Владимир Рожко сейчас в Ватикане ожидает епископской хиротонии.
За время обслуживания этих двух санаториев там перебывало много русских. Часть умирала, часть переводилась в другие санатории, меньшая часть выходила на волю, выздоровев, или, во всяком случае, находясь в стадии уже заметного улучшения. По окончании войны, когда наладился общественный транспорт, я смог уже ездить на автобусах и тогда брал с собой мой девичий квартет, чтобы петь Пасхальные службы и Литургии. Я считаю, что для девочек тоже полезно ближе познакомиться с человеческим горем и страданиями. За время моего обслуживания этих двух лечебниц мною было похоронено там около 30 человек, и некоторые из них остались в памяти. Был среди них очень милый Николай Надеждин. Он работал библиотекарем в больничной библиотеке, вернее переплетал книги для библиотеки. Каждый раз я привозил ему для прочтения русские книги и Журнал Московской Патриархии и всегда он мне их возвращал хорошо переплетенными. Умер он уже после моего возвращения на Родину.
Помню Михаила Константиновича Омельяновича, с которым очень много и очень интересно беседовал. У него была жена, и она привезла тело мужа к нам в Успенскую церковь для отпевания и потом похоронила на нашем кладбище. Она часто приезжала на могилу мужа, а когда болезнь свалила и ее, то я при всяком удобном случае, бывая в Париже, заезжал к ней и к Мозжухиным, живущим близ нее в Аньере, чтобы навестить и подбодрить. Уже будучи на Родине, мы с ней переписывались до самой ее смерти.
Был художник Борис Выскребенцев. После его смерти мне достались два больших сундука с пастельными карандашами, которыми мы пользовались в детском доме и давали их тем детям, которые проявляли способность к рисованию.
Был Владимир Даманский. В мой первый приезд он мне сообщил, что окончил семинарию и что его дядя даже был обер-секретарем Святейшего Синода, но, что он в Бога не верит и просит с ним никогда на эту тему не говорить. С тех пор мы с ним очень интересно говорили обо всем, но ни разу не касались моих «профессиональных» вопросов. Велико же было мое удивление, когда мне позвонили из санатория и сообщили, что Даманский умирает и просит меня к нему приехать! На всякий случай, как и всегда, я взял с собой Святые Дары. Когда я приехал к умирающему, то он уже не мог ни говорить, ни шевельнуть рукой. Он смотрел на меня умоляющим взором. Из глаз его текли слезы, и он только молча приоткрывал рот. Я спросил понимает ли он, что я говорю. Он ответил — Да! Знает ли он, кто я? Да! Тогда, видя, что он открывает рот, я спросил его, не хочет ли он пить? — отрицательное движение глаз и взор, устремленный на мой наперсный крест-дароносицу (подарок солдатских матерей). Боясь поверить, я спросил его, что, может быть, он хотел бы причаститься? Его лицо просияло улыбкой, он прикрыл глаза, из которых потекли слезы, и еще больше раскрыл рот. Я помолился, зная, что он меня слышит и понимает, и потом, приготовив Святые Дары, поднес лжицу к его рту и замедлил, боясь, что я не так его понял. Но он с блаженным выражением лица как бы потянулся к лжице и совершенно сознательно причастился Святых Тайн.
К вечеру он умер, а через два дня я вновь приехал, чтобы его отпеть. В ту зиму стояли очень сильные морозы и было много снега. Выкопать могилу при этих условиях не смогли, и его гроб поставили во временный склеп, а опустили в могилу только месяц спустя. Земля как будто давала ему время пережить все то, что он с таким старанием отрицал половину своей жизни, прежде чем принять его в свои объятия. В довершение всего вместо креста по ошибке ему поставили палку со щитком, которую ставили магометанам и безбожникам, уж не знаю, почему. И потом пришлось переделывать все это и ставить простой деревянный крест.
Вспоминается и еще один больной — Василий со странной фамилией — Герия. Позднее я узнал, что на Кавказе бывали похожие фамилии. Он был с Кавказа, был очень религиозен и, когда я приезжал на праздники, всегда причащался. Раз мне позвонили и сообщили, что ему плохо, и он просит меня приехать, чтобы причастить его. На другое утро я приехал и застал его уже без памяти. Из его уст вытекала пена, но воду он глотал, хотя и с трудом. Я все же рискнул его причастить, хотя канон в этом случае позволил бы мне не причащать больного в таком состоянии. Но он так меня ждал... Когда я вложил в его уста частицу Святых Даров, он стал опять выпускать пену, и частица стала выползать из его рта. Раза три я вновь пробовал причастить его, но безуспешно. Что было делать? Из предосторожности я всегда ездил туда натощак, чтобы в случае нужды самому потребить Святые Тайны. Но передо мной был туберкулезник в самой последней бациллярной стадии... Моя мама умерла от туберкулеза и в детском возрасте у меня самого было предрасположение к этой страшной болезни. Минуту длилось смущение и раздумье, а потом я услышал внутри себя слова Христа, обращенные к апостолу Петру: «Что ты смутился, маловер!». Сразу сомнения исчезли, без боязни и брезгливости я вынул частицу из его воспаленных уст и тут же проглотил ее. Позднее у меня были еще несколько раз подобные случаи, но никогда уж больше страх и сомнения не смущали меня.
Хороня новых, я посещал могилки старых, уже ранее мною похороненных, и, вот, у меня созрела мысль, что надо всех их перевезти на наше кладбище, т. к. на этих деревенских, в бесплатных могилах лет через 5—6 все они сравняются с землей, и след о них исчезнет. Как это сделать? Тут представился случай. Жена одного из умерших решила хоронить мужа у нас. Значит, автофургон с одного кладбища уже обеспечен. Мой милый месье Бюффэ согласился вместе с гробом новопреставленного взять и еще несколько гробиков с костями остальных. Но надо заехать и на другое кладбище... Тогда вдруг я вспомнил, что у одного из моих погребенных вся верхняя челюсть была золотая и так его и похоронили. Я долго себя спрашивал: что, если при эксгумации взять эти зубы, вернее, золотые коронки и их продать на расходы. Но тут был риск. Ведь могилы отмеряли сантиметрами, и надо быть уверенным, что точно попадешь на данную могилу. Кроме того, могильщики тоже могли заметить это и после нашего ухода с кладбища вырвать зубы у покойника. В общем, Бюффэ, с которым я посоветовался, сказал мне, что надо только запретить открытие могилы до нашего приезда. Когда мы приехали на кладбище и стали вырывать моих старых знакомых, то я немного струсил. Все же я взял на себя материальные обязательства. Надо было оплатить десяток гробиков, бензин за заезд на другое кладбище, рытье могилы и пр. Когда открыли гроб, мы увидели чистые уже кости (могилы были неглубокие, гробы, как спичечные коробки, а тела уже съеденные болезнью) и у черепа пять или шесть золотых коронок, которые уже отвалились от челюсти. Мы их аккуратно отделили. Все остальное благоговейно уложили в гроб и повезли гробики вместе с новопреставленными на наше кладбище. Господь помог мне. Одна мать убитого солдата, сперва купившая могилу на 30 лет в середине квадрата, потом решила перенести гроб на новое место на дорожку, а старую концессию подарила мне для моих туберкулезных. Итальянец каменщик, который ставил обычно на могилы железобетонные памятники и кресты, подарил мне для этого дела русский восьмиконечный крест из железобетона под гранит и окружение для могилы, а А. Ф. Воронко продала где-то коронки и таким образом я смог за все это заплатить. Часто я себя спрашивал — было ли это этично? Но потом думаю все же: да! Теперь эти русские (кажется, всего их было 16) лежат на русском кладбище, их имена записаны в церковный синодик и поминаются за каждой службой, кроме того, их имена написаны на специальной дощечке, которую тоже мы заказали, чтобы повесить на крест. Одновременно с «моими» больными я перевез с кладбища Шанкей и папиного старого друга, капитана 1 ранга Дмитрия Дмитриевича Тыртова, который бывал у нас в доме, потом вместе с ним по окончании института я несколько месяцев работал на фабрике, а потом он исчез и, как выяснилось, умер в санатории одиноким. Я его прах положил в наши семейные могилы.
Протоиерей Сергей Булгаков
† 13.07.1944 г.
Когда в первые годы нашего эмигрантского существования мы посещали все вместе храм, то обычно ехали в кафедральный собор на ул. Дарю. Но, когда мы с моим двоюродным братом уже поступили в институт и зажили несколько самостоятельной жизнью, то мы стали все чаще и чаще бывать в церкви вдвоем, причем, не в соборе, а на Сергиевском Подворье, на улице Крымской, где незадолго до этого был открыт Богословский институт. Там часто менялись молодые священники из студентов, но было два постоянных священнослужителя — настоятель, маститый архимандрит Иоанн (Леончуков), о котором речь будет ниже, и протоиерей Сергей Булгаков, инспектор института, видный богослов, он был председателем Братства Святой Софии Премудрости Божией и группировал вокруг себя все самые мощные богословские силы. Внешне неброский, со скорее некрасивым лицом монгольского типа, он покорял своей манерой служить. Он не служил, а горел, и это особенно ощущалось в Пасхальную ночь, когда, совершая каждение в храме или в ограде, он не шел по земле, а было явное ощущение, что он летит по воздуху, и его некрасивое лицо озарялось светом такой радости, что черты лица совершенно пропадали.
Первые годы в соборе мы исповедовались у видного духовника отца Георгия Спасского, но по нашей вине не получили с ним контакт, т. к. приходили всегда в Великом Посту, в дни особой перегруженности, и поэтому исповедь была сильно обезличена. На Подворье мы стали исповедоваться чаще. Но, должен сказать, что и с о. Сергием Булгаковым духовный контакт налаживался с трудом, хотя мой большой друг, с которым я незадолго до этого познакомился и очень сошелся, — профессор Лев Александрович Зандер — был духовным сыном о. Сергия и большим его почитателем. Думается мне, что о. Сергий привык к более интеллектуальным чадам, я же был еще очень молод и примитивен. Но дороги к моему сердцу полностью он не нашел, хотя я к нему всегда испытывал глубочайшее почтение.
Его богословские теории, которые вызывали много споров и смущений, его Софиология, которую он не проповедовал на своих лекциях по догматике при Институте, оставляли меня хладнокровным. Его книги были для меня слишком умными и поэтому, по-видимому, контакт не наладился, как сразу наладился с первой исповеди летом 1927 г. с Владыкой Митрополитом Евлогием, хотя на это я мог рассчитывать менее всего. Но, оказывается о. Сергий смотрел на это несколько иначе, и, когда узнал, что я теперь исповедуюсь у Владыки и что меня Владыко будет вместе с Л. А. Зандером ставить в чтецы, то удивился и... даже несколько обиделся: «Как же это? Ведь он — мой духовный сын...» Я себя таковым не считал на том только основании, что раза три у него исповедывался. Но все же мне пришлось проявить смирение и поехать перед ним извиниться и объяснить сложившуюся обстановку. У нас оставались очень хорошие отношения. Особенно он стал нам близок после смерти нашего сына Сережика, которого он знал и любил. После смерти сына он прислал нам чудесное письмо и свою статью «Софиология смерти» — главу из одной своей книги, где он описывает свое состояние, когда после операции он ощущал себя уже умирающим. После перенесенной операции горла (у него был рак гортани) он не мог уже говорить и читать лекции. У него была трубка, выведенная из горла, закрытая маленьким как бы передничком, и говорил он едва различимо квакающими звуками. Все же он читал лекции, но только для избранных и служил ранние литургии, на которых были только самые близкие его друзья, которых не смущала эта тяжелая и едва понятная манера говорить и читать. Мне думается, что его богословие, к которому наша Русская Церковь относится с осторожностью, еще ждет своего богослова-историка, т. к. среди православных церквей как Востока, так и Балкан его считали величайшим богословом нашего времени, хотя и не всегда разделяли его богословские установки. Он начал свою жизнь вне Христа и был близок, как и Струве, и Бердяев, и Франк к марксизму, от которого потом, под влиянием размышлений, вернулся ко Христу, для меня же, неудавшегося его духовного сына, он остался навсегда Пастырем... Свечой, горящей на свешнице, и примером для подражания.
Евгений Владимирович Духовской
† 7.09.1944 г.
Женя Духовской был женат на моей двоюродной сестре Марии Александровне Развозовой. Он был хорошим парнем, был младороссом, т. е. принадлежал к той партии молодежи, которая, сохраняя верность Российскому Престолу, в то же время считалась с завоеванием революции и реальным положением вещей. Возглавлял это течение А. Л. Казем-Бек, бывший как бы главой этой несколько фашиствующей организации, ищущей сближения с советской действительностью. Женя был близок с руководителем этого движения, упомянутым А. Л. Казем-Беком (кстати, он умер в Москве, вернувшись на Родину и став сотрудником Московской Патриархии, ее иностранного отдела), был близок и с князем Владимиром Андреевичем Красинским. О нем можно было бы не писать, если бы не трагические обстоятельства его смерти. В самые первые месяцы после освобождения Парижа от немцев, когда Париж был переполнен американскими военными машинами, население ездило много на велосипедах, т. к. городской транспорт был еще не полностью налажен. Женя тоже ехал на велосипеде и в центре Парижа был опрокинут и убит несшимся с огромной скоростью военным американским джипом. О нем осталась память как о добром, хотя и несколько неустойчивом человеке.
Надежда Тимашева † 27.09.1944 г.
Муж покойной Н. Тимашевой был, как мне кажется, министром финансов. У нас в Русском Доме она была уже очень престарелая дама, слепая на один глаз. К старости она была непрочь выпить рюмочку-другую, но условия оккупации и войны сильно снизили эти возможности, тем более, что карточки на вино выдавались только мужчинам, а достать вино было очень трудно. Например, для литургии в своем храме я отдавал свои собственные карточки, пока меня не надоумили обратиться к французским властям с официальным прошением. Тогда мне выдали карточки на церковь, но, по примеру католических церквей, выдавали белое вино типа Рислинг, которое я опять-таки обменивал на свое красное, а белое оставлял на дни чьих-то рождений, когда мы устраивали общую трапезу сотрудников.
Так вот, возвращаясь к Тимашевой, я помню такой случай: был Ольгин день. У нас в Доме было 17 Ольг, и после литургии, молебна и обеда мне надлежало всех их обойти и поздравить. Каждая из них постаралась по мере возможностей того времени что-то припасти, или обменяв на что-то или купив на черном рынке. Вот, прихожу я к одной из Ольг и вижу более чем скромно сервированный стол, но по тем временам все было роскошью. Вместе со мной входит престарелая Тимашева.
На столе стоят два графинчика, один с красным, другой с белым столовым вином, рассчитанные на всех гостей, и маленькие рюмочки. Хозяйка обращается к Тимашевой и спрашивает ее весьма любезно: «Вам какого вина — красного или белого?..» Тимашева, посмотрев косо своим единственным глазом и подумав одно мгновение, ответила: «Сначала белого». Бедная хозяйка не знала, что ответить... Но, откинув эту маленькую слабость старушки, как говорят французы, ее «Пеше миньон», которое никогда не выводило ее за пределы приличия, она была очень почтенная дама. Ее внучка Люба Тимашева воспитывалась у нас в Вильмуассоне, вела басовую партию в моем девичьем квартете. Она очень любила свою бабушку. Но, когда я вспоминаю эту почтенную старушку, то невольно вижу картину Ольгиного дня и два скромных графинчика с вином.
Сергей Прокудин-Горский
† 28.09.1944 г.
Этот человек был первым испытателем в России, который осваивал цветную фотографию. Он был очень близок с семейством папиного дяди Эдуарда Александровича и свои опыты по этой фотографии в красках делал в дядином имении в Финляндии. К счастью, некоторые из них сохранились в моих семейных альбомах. Волею судеб он уже старый, вторично женатый, попал к нам в Ст. Женевьев де Буа, именно мне пришлось проводить его в его последний путь.
Иерей Александр Двигубский
† 9.09.1944 г.
В середине сентября 1944 г. в соборе на ул. Дарю было совершено заочное отпевание одного из наших собратьев — священника Александра Двигубского, погибшего вместе с большинством своего прихода в г. Бресте. Немцы уже теряли почву под ногами. Уходя, они огрызались, как могли. Не знаю, почему они ополчились на русских из морского города Бреста, но они загнали в выстроенное под скалами убежище для подводных лодок большое количество русских во главе с их настоятелем о. Александром, заминировали, замуровали и взорвали. В соборе на ул. Дарю висел целый список погибших, среди которых был папин подчиненный по дивизиону «Новиков» — капитан 2 ранга Илларион Илларионович Бибиков с женой и детьми, мой близкий знакомый — прихожанин по Монружу барон Александр Эрикович Пистелькорс с его гражданской женой Алевтиной Васильевной Трушталевской и многие другие.
Ольга Борисовна Столыпина
(урожденная Нейдгард)
† 22.10.1944 г.
Вдова премьер-министра и фактического диктатора России Петра Аркадьевича Столыпина, убитого в Киевском театре во время торжественного спектакля в присутствии Государя Николая II. Пуля предназначалась Государю, получил ее Столыпин. Окружение уговорило Государя не идти на похороны, боясь новых террористических актов. Когда Император пришел поклониться телу убитого своего Премьера, то Ольга Борисовна, по словам очевидцев, пошла ему навстречу, как деревянная, и сказала Царю: «Сусанины еще не перевелись на Руси, Ваше Величество». В наше время в Ст. Женевьев де Буа она была уже в преклонном возрасте, мало говорила о политике. Изредка ее посещал ее сын Аркадий. Высокий и интересный, не старый еще человек. Ольга Борисовна довольно часто причащалась в своей комнате, из которой почти не выходила. Но... она просила всегда причащать ее ровно в 3 часа дня. Была ли это просто прихоть, или, может быть, это был час гибели ее мужа, я не знаю. На ее погребении я сказал довольно большое слово, которое очень понравилось ее сыну А. П. Столыпину. Через несколько времени после похорон мне было от его имени предложено стать то ли воспитателем, то ли учителем у его сыновей. Я вежливо отклонил это предложение и думаю, что потом ни он, ни я не раскаивались, что это содружество не вышло, т. к. он стал во главе какого-то фашиствующего объединения, а я стал Советским гражданином, и, конечно, у нас контакт не получился бы.
Елена Ивановна Рейнгартен
(урожденная Крижановская)
† 10.01.1945 г.
Когда в 1920—22 годах я работал рассыльным в Морской Академии Петрограда, то туда несколько раз заходила дама в глубоком трауре и, показывая на нее, мне говорили, что это вдова капитана 1 ранга И. И. Рейнгартена. В свое время И. И. Рейнгартен был флаг-офицером Комфлота адмирала Эссена, потом, кажется, был начальником оперативной части Балтфлота. Он был очень близок к моему дяде адмиралу А. В. Развозову не только по службе на флоте, где оба они были среди видных представителей офицеров послевоенного времени (имею в виду войну с Японией), но еще и потому, что женат Рейнгартен был на Елене Крижановской, которая в свое время была одноклассницей жены моего дяди баронессы Марии Александровны Остен-Дризен.
Я сейчас не помню, умер ли Рейнгартен своей смертью или же погиб в круговороте революции, но помню мою первую встречу с вдовой, только что потерявшей мужа, в вестибюле Морской Академии. На склоне лет она стала пенсионеркой Русского Дома, и я часто навещал ее, тем более, что у нас было много тем для разговоров и помимо моего служения. У Рейнгартенов было два сына приблизительно нашего возвраста, Дима и Алик, и, будучи в Париже, мы общались с ними. Они стали, как и мы, членами кружка дворянской молодежи, вспомнив, что их фамилия, собственно говоря, французского происхождения и пишется полностью так: Марк-вот-Кондэ-Рейнгартен, намекая на связь с принцами Кондэ. Впрочем, они оба были очень милые парни и часто бывали у нас дома. В самом начале войны у меня в Вильмуассоне неожиданно появился старший в форме немецкого офицера и с некоторой неуверенностью сказал мне: «Не знаю, захочешь ли ты меня принять в таком виде». Ну, я его принял, но разговор был очень натянутый, не похожий на наши былые искренние отношения. Больше я его не видал и ничего о нем, как и о его брате, не слышал. На похоронах матери их не было.
Алексей Ильич Бакунин
† 10.01.1945 г.
Постоянным врачом в Русском Доме Ст. Женевьев де Буа была почти с самого его основания докторша Эмилия Николаевна Бакунина и, как консультант, бывал ее муж, тоже доктор — Алексей Ильич Бакунин. У них в Москве была своя частная клиника, работавшая во время НЭПа.
Когда в 1924 г. тяжко заболел Патриарх Тихон, его не могли устроить ни в одну больницу Москвы, и тогда чета Бакуниных предложила поместить его у себя в клинике, хотя оба они были очень активными антицерковниками. В их клинике на руках у Эмилии Николаевны и умер Святейший Патриарх Тихон 7.4.1925 г. Несмотря на свое отрицательное отношение к духовенству, Эмилия Николаевна очень уважала Святейшего Патриарха Тихона и всегда охотно говорила о нем. Очень недобро вспоминала она о митрополите Петре Крутицком, который часто навещал в клинике Патриарха. Думаю, что это было просто чувство врача, который видит, что посетитель вредно влияет на здоровье пациента. Время было трудное и, конечно, в каждый приход митрополит Петр должен был затрагивать трудные и болезненные вопросы. После таких посещений состояние здоровья больного резко ухудшалось, и, конечно, это не радовало врачей. Не знаю, в связи ли с пребыванием в их клинике больного Патриарха, или же случайно, но вскоре чета Бакуниных была выслана из России. Он был потомок известного революционера, а она вела свое происхождение от не менее известного Лопатина. Это обуславливало их антиклерикализм. С моим собратом о. Львом Липеровским она вообще едва разговаривала, и, так как он сам до священства был врачом, помимо церковных, у них были еще и разногласия чисто медицинские. Бакунина была великолепным врачом, хорошим диагностиком, человеком большого терпения. И ко мне, и ко всей нашей семье она относилась очень сердечно, но ни в каких церковных церемониях участия не принимала. Ее муж был для нее большим крестом, так как к старости пристрастился к кокаину и морфию и часто бывал в невменяемом состоянии. Я не скажу, чтобы оба Бакунины были совершенно атеистами! Нет... У них на столе лежала Библия, и А. И. часто ее почитывал и цитировал, но к церкви, как к организации, и к духовенству отношение было непримиримое. И при всем хорошем отношении Бакуниной к моей семье, беседы на церковные темы, помимо Патриарха Тихона, мы не вели.
Когда Алексей Ильич умер, то встал вопрос: как его хоронить? Конечно, Эмилия Николаевна не пожелала отпевания и заноса тела в церковь, но для Русского Дома такая демонстрация атеизма была невозможна, тем более, что многие любили покойного и искренне хотели помолиться об упокоении его души. Тогда я прошел к Э. Н. и спросил ее, будет ли она протестовать, если мы совершим заочно отпевание ее мужа в храме. Она сказала, что для нее это безразлично, но, что, если кому-то это может быть приятным, то она не возражает. Так и сделали, и это, кажется, был первый и единственный случай заочного отпевания нашего пенсионера, лежащего в комнате того же дома. После погребения, чисто гражданского, когда все разошлись, я отслужил на могиле литию. Позднее Бакунина заказала нашему архитектору А. Н. Бенуа надгробный памятник: гранитная глыба, на которой рельефом выделен отполированный восьмиконечный православный крест. Умерла Эмилия Николаевна уже после нашего отъезда.
Дмитрий Дмитриевич Кандауров
† 15.03.1945 г.
В то время, которое я недавно вспоминал — время моей работы в Морской Академии рассыльным, т. е. в 1920 г. там была одна сотрудница — машинистка Елена Георгиевна Столица. Говорили, что раньше с ней работала и сестра Татьяна Столица, но что теперь она выехала лечиться в Швейцарию... Елена Георгиевна ходила по коридорам энергичной походкой, гордо неся голову, украшенную шиньоном густых волос. Позднее и она выехала за границу. Встретился я с ней на кладбище Ст. Женевьев, когда она хоронила своего мужа Дмитрия Дмитриевича Кандаурова. Он был, кажется, консулом в одной из столиц и, выехав за границу, Е. Г. с ним познакомилась и повенчалась. Он был замечателен тем, что являлся одним из виднейших и старейших членов Русской масонской ложи. И, хотя в принципе участие в масонских ложах засекречено, но в условиях эмиграции этот секрет уже частично потерял свою силу. На похоронах Кандаурова я увидел большинство тех, кого молва называла членами этой почти средневековой организации, на Западе не совсем потерявшей свою актуальность и в наши дни.
Генерал
Владимир Викторович Ермолов
† 14.09.1945 г.
С покойным генералом Владимиром Викторовичем Ермоловым меня связывала большая дружба, которой не мешала большая разница в нашем возрасте. Он был типичный работник Главного штаба, в котором и прошла вся его деятельность под эгидой небезызвестного генерала Ф. Палицына, много лет возглавлявшего Главный штаб.
Как представитель Главного штаба Владимир Викторович часто общался со штабами других государств, принимал участие в различных совещаниях, комитетах, приемах. Из всего этого он выносил кроме большого опыта еще очень большое количество иностранных орденов. Я жалею, что у меня не сохранилась его очень эффектная фотография в полном параде. На мундире что-то около 12 звезд самой разной национальности и столько же различных орденов и крестов, в том числе, конечно, и наши Российские. Он обещал оставить мне на память все свои звезды, но, к несчастью, они хранились у какого-то знакомого, от которого их так и не удалось получить. Это была бы великолепная коллекция, которая смогла бы украсить один из наших военных музеев. Очень скромный, благожелательный, он все вечера проводил в слушании музыки по радио, предпочтительно опер. После его смерти я, как душеприказчик, получил не только его радиоприемник, но и кипы тетрадей, в которых он пунктуально записывал все прослушанные оперы, указывая не только день и час, но и время каждого действия и акта с точностью до одной минуты. Была ли это просто странность одинокого старика или же отголосок его штабной деятельности — не знаю. Он приходил ко мне в Вильмуассон за 4—5 километров поговорить и очень любил, когда я заезжал к нему в Ст. Женевьев посидеть, попить чайку. Всегда я старался что-нибудь привезти с собой, чтобы побаловать этого очень одинокого старика. В нем было что-то очень детское.
Всеволод Рязанов
† 18.09.1945 г.
Думаю, что в моих синодиках ошибка, и дата — 18 сентября 1945 г. — это не дата смерти, а дата перевоза тела убиенного воина на наше кладбище, так как он был убит во время войны, а она кончилась в 1944 г. Всеволод Рязанов, один из солдатиков, убитых на фронте, был сыном довольно даровитой драматической артистки Наталии Набоковой. Как и многие другие, он был убит на фронте в рядах французской армии. Его мать, Н. Набокова с мужем жила в Ст. Женевьев, неподалеку от кладбища, приютившего прах ее сына. Я видел ее на сцене один раз, на благотворительном вечере памяти князя Ф. Н. Касаткина-Ростовского. Она была в свое время сослуживицей по театру жены князя Д. Н. Кировой и пришла на помощь своей коллеге, когда та устроила вечер памяти мужа, чтобы на эти деньги издать книгу его стихов. Я часто навещал чету Набоковых. Сын был, вероятно, от первого брака, т. к. носил фамилию Рязанов. Он был убит в конце войны, когда мать уже ждала его домой. К его приезду она купила бронзовую собаку на мраморной доске. Он очень любил собак.
Когда мы уезжали на Родину и уже сидели в купе поезда, обставленные и своими чемоданами и всем тем, что нам принесли родные и друзья «на дорогу», внезапно появилась Н. Набокова и принесла мне на память о сыне эту бронзовую собаку, которую уж некуда было положить в силу ее величины. Так мы и ехали с этой бронзовой овчаркой, и сейчас она стоит у меня, напоминая и убитого воина и его ныне уже умершую мать.
Лидия Рафаиловна Чистякова
(урожденная Нестеровская)
† 22.09.1945 г.
На нашем кладбище была могила инженера Чистякова. Очень часто ее посещала вдова покойного Лидия Рафаиловна, в свое время известная балерина Нестеровская. Ее сестра, Антонина Рафаиловна, была замужем за Вел. Кн. Гавриилом Константиновичем, и все они были очень дружны и чаще всего втроем приезжали на могилу, чтобы отслужить панихиду по покойном Дмитрии Чистякове. Во время этих встреч на кладбище мы много ближе познакомились с Вел. Кн. Гавриилом, с которым раньше встречались только на Пасхальных службах на ул. Дарю, где оба стояли в алтаре. В другие дни во время богослужений Вел. Кн. Гавриил стоял, как и все члены бывшей царской семьи, на особом месте на левом клиросе Собора. Здесь же после отслуженной панихиды мы всегда много беседовали, и его супруга Антонина Рафаиловна прониклась ко мне особым почтением и симпатией. Когда на ул. Дарю в Соборе освободилось священническое место в связи с хиротонией архимандрита Никона (Греве) во епископа Сергиевского (по благословению Патриарха Алексия), то Вел. Кн. Гавриил хлопотал перед Владыкой Евлогием о том, чтобы именно меня назначили в Собор вместо о. Никона. Но я уже писал в моих воспоминаниях о митрополите Евлогии — он назначил о. Олега Болдырева, который был одним из ярых сторонников Московской Патриархии. Но потом, оказавшись в Соборе, когда все соборное духовенство ушло в раскол, не сумел остаться верным своим убеждениям и тоже ушел в новый раскол. Как-то раз при разговоре Вел. Кн. Гавриил сказал мне: «Жалко, все-таки, что Вас не назначили к нам в Собор!» На что я ему ответил: «Нет, Ваше Высочество! Вы сами понимаете, что там я не был бы свободен!» Это было уже после смерти Владыки Евлогия. Когда я поднял разговор о моем отъезде на Родину, он сказал мне: «Будь я священником, как Вы — я поступил бы так же». Но эта дружба продолжалась только до смерти его жены. После ее кончины он довольно скоро женился вторично на княжне Ирине Куракиной, дочери епископа Иоанна, о которой речь будет ниже. Она, ярая противница всего, что имело отношение к Москве, стала влиять на него, и отношения сперва стали более сдержанными, а потом он и вообще перестал приезжать на кладбище, во всяком случае, я его не встречал там. Когда Успенская церковь была по суду отнята от Московской Патриархии и передана эмигрантской ветке, т. е. Собору на ул. Дарю, новая Княгиня Романова стала там церковной старостой, но это, кажется, когда она уже похоронила Высочайшего Супруга. Это было уже после нашего отъезда.
Как-то раз обе сестры Рафаиловны вместе с Вел. Кн. Гавриилом уехали на лето в Биариц, и там внезапно Лидия Рафаиловна умерла. Ее прах в металлическом гробу привезли к нам на кладбище, я, как мог, утешал осиротевшую семью, и эти дни нас еще больше сблизили. И Вел. Кн. и его супруга исповедовались у меня в Успенской церкви и еще чаще, уже вдвоем, стали приезжать на могилку теперь уже двух близких. Вел. Кн. Гавриил был сыном Вел. Кн. Константина Константиновича, брата Греческой королевы Ольги, известного поэта, печатавшегося под псевдонимом «К. Р.». Из большой семьи в девять человек детей в живых осталось только два брата: Гавриил в Париже, Георгий в Америке, одна сестра в Америке, другая, потерявшая своего мужа князя Багратиона-Мухранского во время войны 1914 г., стала игуменьей женского монастыря в Иерусалиме. Один брат умер младенцем, другой — погиб на войне в 1914 г., а три погибли во время революции.
Наталия Николаевна Миллер
† 10.10.1945 г.
Вдова генерала Евгения Карловича Миллера, командовавшего войсками Северного фронта во время первой мировой войны, потом ставшего видным участником гражданской войны и после исчезновения главы Общевоинского союза, объединявшего всех военных эмигрантов, возглавившего этот союз. На одной из его дочерей, Марии, был женат священник Александр Чекан, бывший настоятель прихода Бийанкур, а потом попавшего в собор на ул. Дарю. Теперь он является его настоятелем в сане Протопресвитера, но уже несколько лет болеет и недвижим. В бытность его Бийанкурским настоятелем, он устраивал детские летние колонии, в которых моя жена работала, мои дети отдыхали, а в последний год и я в сане священника проводил свое лето там, среди детей. Там же были и дети о. Александра, и его жена со своей сестрой Софией.
В один из летних дней приехал взволнованный о. Александр и сообщил, что его тесть генерал Евгений Карлович пропал, как и его предшественник. Эта история была притчей всех газет, но ничего узнать толком не удалось. М. б., позднее я еще вернусь к этой теме, а пока скажу только, что бедная Наталия Николаевна, конечно, очень переживала, т. к. жили они очень дружно. Мы же были в деревне с Софией Евгеньевной, и, конечно, тоже сочувствовали ей, хотя я и понимал, что в этот предвоенный год генерал вел какую-то игру, в результате которой и погиб. Наталия Николаевна держалась очень мужественно и пережила мужа на шесть лет.
Адмирал
Михаил Александрович Кедров
† 29.10.1945 г.
Михаил Александрович Кедров был на один год моложе моего отца по Морскому Корпусу (выпуск 1899 г.). Тем не менее, имея связи в придворных кругах, он получил придворный чин и стал адмиралом до того, как этого чина достигли его товарищи по предыдущему выпуску, мой отец и мой дядя Развозов, а также М. А. Беренс. Также до дяди Развозова и моего отца он стал начальником Минной дивизии Балтфлота. Потом его перевели командующим Черноморским флотом, и с этим флотом он во время гражданской войны уплыл в Африку (вернее, с частью судов) и основался там в Бизерте, где корабли были разоружены и частично переданы французам. После этого М. А. Кедров поселился в Париже, сумел окончить какое-то высшее учебное заведение и получить диплом инженера и потом работать инженером в каком-то французском обществе. Он был женат на вдове моряка Зилоти и воспитывал ее двоих детей, с которыми мы вместе выезжали в дни нашей молодости.
М. А. Кедров вместе с моим дядей Н. И. Игнатьевым были самыми видными артиллеристами нашего флота, но М. А. Кедров уехал, а Н. И. Игнатьев предпочел остаться, как он мне говорил перед моим отъездом из России: «Я, может быть, погибну, но мои пушки будут за меня говорить, когда будет новая война с немцами». М. А. Кедров был видным представителем военно-морского общества и одно время был заместителем начальника Общевоенного союза.
Владимир Иванович Дмитриев,
капитан 1 ранга
† 8.05.1946 г.
В. И. Дмитриев был одновыпускником адмирала М. А. Кедрова. Почти всю свою служебную карьеру провел за границей на постах морских агентов. Последний его пост — морской агент в Париже, в то время когда А. А. Игнатьев занимал пост военного атташе. В. И. Дмитриев был очень дружен с моим отцом и часто бывал у нас. Когда мы приехали в Париж, он являлся компаньоном в эксплуатации небольшого русского ресторана «Мезонет де комидиен», т. е. домик комедиантов неподалеку от Парижской биржи. По своему расположению ресторан являлся довольно шикарным, и В. И. Дмитриев всегда там бывал, уж не знаю, что он там делал. Несколько раз мы с отцом заходили в этот ресторанчик, и В. И. всегда подсаживался к нам за столик. Во все праздничные дни он бывал нашим постоянным гостем вместе с Д. Д. Тыртовым, о котором я уже писал, и адмиралом Григорием Ивановичем Бутаковым, с которым папа плавал одно время на «Авроре». В. И. Дмитриев был постоянным участником всех эмигрантских начинаний. Бывал на всех официальных приемах, молебнах, панихидах.
Протоиерей Георгий Спасский
† 16.01.1934 г.
О. Георгий Спасский был, пожалуй, самым видным священником кафедрального собора. В отличие от других двух, которые были уже давно в клире, с времен, когда собор выполнял обязанности посольской церкви, о. Георгий был эмигрантом. Он был главным священником Черноморского флота, и его очень ценили за его инициативность, красноречие и дар исповедничества. Попав в Париж в момент наплыва эмигрантов, людей с совершенно иной психологией, чем старые обитатели Парижа и богомольцы храма, о. Георгий со всем жаром своего пастырского сердца стал объединять разбросанных эмигрантов вокруг церкви. Поначалу его бурная деятельность встречала молчаливое сопротивление бывших там ранее священников, привыкших к спокойной размеренной жизни с богослужениями лишь по праздникам и воскресениям, но потом все увеличивающийся поток эмигрантов вынудил собор увеличить объем служб и сделать их ежедневными.
Кроме того, о. Георгий ввел чтение акафистов, потом духовные беседы и собрал вокруг себя целое общество своих духовных детей, хотя официально никак не оформленное, но очень дружное и крепкое. Они регулярно посещали службы о. Георгия, бывали на его беседах, часто у него исповедовались. Он завел такой обычай: люди, ему духовно близкие, ровно, кажется, в 5 часов дня должны были отложить все мысли и совершить краткую молитву, всех объединяющую. И вот, можно было наблюдать в метро: сидит человек, явно русский и когда приближается время, все посматривает на часы, а потом закроет глаза и на минуту пребудет так, сосредоточенный — явно духовное чадо о. Георгия. О. Георгий основал при соборе сестричество во главе с В. В. Нехлюдовой для поддержания порядка во время службы и заботы о благотворительных делах прихода. Всего этого до массового приезда эмигрантов не существовало, т. к. просто в этом не было надобности. Позднее была создана четверговая школа — цикл богословских лекций в популярном изложении.
Отца Георгия очень любили, уважали, считались с ним. Было у него одно огорчение. Его дочка, вышедшая замуж за какого-то грузина, основала продовольственную лавочку со стойкой, своего рода «забегаловку», на улице, почти против самого собора. И пока отец служил, она вместе со своим мужем продавала водку. Кажется, и матушка о. Георгия иногда помогала ей в этом. Это было большим крестом для о. Георгия, и я помню, он раз сказал: «Диавол не может простить нам, священникам, все, что мы делаем, чтобы привлечь людей ко Христу! Чтобы отомстить, он бьет по самому больному месту — по семье пастыря!» Думаю, что он говорил это из личного опыта. И его супруга, продавая водку, и сама изредка злоупотребляла этим зельем. Во время войны зять о. Георгия, грузин, был связан каким-то образом с гестапо. Да!
Надо сказать, что о. Георгий умер внезапно во время лекций по богословию в большой зале Плейель около собора. Это было 16 января 1934 г. перед самым Крещением. После отпевания его гроб не отвезли на кладбище, а поставили в крипту под собором, где постоянно его духовные дети служили панихиды и украшали гроб цветами. Но как-то оставшиеся заметили, что самые ярые его почитательницы причащаются, но не известно, у кого исповедуются... Посоветовавшись между собой, спросили одну из них:
— У кого же Вы исповедовались?
— У Батюшки.
— У какого?
— Да у о. Георгия...
Оказывается, они спускались в крипту и залезали под гроб, стоявший на двух козлах, там про себя исповедывались и, т. к. о. Георгий похоронен в полном облачении, то считали, что он покрывал их своей епитрахилью. Это уж начинало смахивать на какое-то изуверское сектанство. И тогда Владыко Евлогий, и так уж недовольный, что гроб не в земле и создается шумиха, оскорбляющая память доброго пастыря, велел похоронить гроб, сказав, что больше держать в крипте не будут. Гроб вывезли, но вместо того, чтобы похоронить на каком-нибудь кладбище, отвезли в одну из протестанских церквей Парижа и с согласия тамошнего духовенства поставили металлический гроб в отдельном помещении при этой церкви. Владыко Евлогий был очень недоволен этим. Не знаю, чем руководствовались семья и особенно группа его духовных дочерей? Может быть, желание чаще бывать у гроба, может быть, имела значение и материальная сторона вопроса, т. к. был создан очаг-убежище имени о. Георгия для сирот и престарелых и, возможно, что такая шумиха у гроба покойного давала какие-то доходы в фонд этого очага? Туда ездили служить панихиды, даже без особой гласности и литургии. Один раз был такой случай. Священник приехал, чтобы служить литургию у гроба о. Георгия и только после чтения Евангелия, убирая его в конец столика, служившего временным Престолом, заметил, что забыл взять с собой Антиминс, без которого служить нельзя. Он растерялся от неожиданности и, обернувшись к присутствующим, сказал, что «по техническим причинам литургия совершена быть не может».
Много раз жена давала Владыке обещание похоронить мужа на одном из кладбищ — и все без результата. После войны, когда ее зять был арестован за свои связи с гестапо и приговорен к смертной казни, семья бросилась к Владыке с просьбой заступиться. Владыко сказал, что обратится к Президенту Республики с просьбой о помиловании, но при условии, что тело о. Георгия немедленно будет перевезено на кладбище Ст. Женевьев де Буа или в могилу, или в склеп под церковью, где Владыко приготовил для себя место. После обращения Владыки к Президенту Республики смертная казнь была заменена, кажется, пожизненным заключением, а о. Георгия мы наконец похоронили под сводами кладбищенского храма. Народ посещал его могилу, но такого нездорового внимания, как раньше, она уже не вызывала. Да и прошло 10 лет, и многие, так сказать, «активистки» этого культа уже поумирали, а другие поняли неправильность такого отношения к памяти пастыря.
Первые годы эмиграции я ходил исповедываться к о. Георгию, но по неразумию выбирал самые тяжелые дни Великого Поста, когда он не мог уделить мне то внимание, которого я ждал, да и сам я не имел времени сказать все, что меня тяготило... Поэтому мне не удалось получить от этого удивительного священника-духовника то, что можно было бы. Вспоминается мне Великая Среда 1933 г. ... Отслужив последнюю в этом году Литургию Преждеосвященных Даров и разоблачаясь в алтаре, о. Георгий сказал: «Ну вот, Господь помог отслужить и эту последнюю Преждеосвященную Литургию! Кто-то из нас доживет до следующего года?» Он был тогда один из младших в клире по возрасту и именно ОН не дожил, умерев в январе до начала Великого Поста... Служа литургию в Великую Среду, я каждый год, разоблачаясь, вспоминаю о. Георгия и думаю: «Доживу ли я до следующего года?»
Митрополит Евлогий † 8.08.1946 г.
О моем незабвенном Архипастыре, духовном Отце и Старце-Владыке Евлогий я уж, как сумел, подробно написал в отдельном томе*. Повторять не буду. Скажу только о некоторых подробностях его погребения. На похороны Покойного Архипастыря — Экзарха Московского Патриарха Патриархия прислала четырех представителей: митрополита Ленинградского Григория (Чукова), архиепископа Орловского Фотия (Тапиро), Л. Н. Парийского и С. И. Филиппова. Они прибыли накануне дня похорон и оба архипастыря совершали службу в сослужении наших местных архиереев: митрополита Серафима, архиепископа Владимира, епископа Иоанна, епископа Никона и многочисленного духовенства. После отпевания и предания земле тела почившего была устроена на территории Успенской церкви поминальная трапеза для всех присутствующих. Архиереев кормили в домике настоятеля о. Льва Липеровского. Потом о. Лев повел гостей показывать им кладбище, а митрополит Григорий остался отдыхать в комнате и о. Лев оставил меня, своего помощника, чтобы я остался с Владыкой Григорием.
Этот удивительный Святитель произвел на меня исключительно сильное впечатление. Иное, чем приезжавший ранее митрополит Крутицкий. Владыко Григорий был менее ласков, чем Владыко Николай, но казался Орлом, парящим надо всеми. Когда мы остались вдвоем, то Владыко стал меня расспрашивать обо мне. Я тогда всегда носил на руках четки по благословению митрополита Евлогия. Мой вид с длинными волосами, скуфьей, четками заставили Владыку Григория подумать, что я монах. Он спросил меня, откуда я родом, и узнав, что я петроградец, сказал: «О! Да мы земляки. В какие церкви Вы ходили, будучи в Питере?» Я стал ему перечислять те церкви, в которых бывал: наша богодельницкая церковь на 13 линии Васильевского острова, почетным настоятелем у нас был известный о. Александр Введенский, который и служил изредка по большим праздникам. В остальное время он служил, кажется, в Захарьинской церкви бывшего Кавалергардского полка. Услышав имя о. А. Введенского, Владыко скроил недовольную гримасу. Когда эту церковь закрыли, я стал ходить в Андреевский собор на углу Большого проспекта и 7 линии. Там был настоятелем о. Николай Платонов... Владыко Григорий еще больше скривился «Еще хуже»... «Но, Владыко, все это было еще до Обновленчества! Потом ходил к Скоропослушнице на Суворовский, к Николе Морскому на акафисты». ...Владыко посмотрел на меня и спрашивает: «А меня не узнаете?» Я сконфузился и говорю: «Нет, Владыко». «А Вы посмотрите получше. Вы в Никольском соборе настоятеля о. Николая Чукова помните?» «Ну, конечно!» «Так ведь это я и есть». Я так растерялся, что говорю: «Так ведь Вас же, Владыко, расстреляли в 1922 году!» (Владыко действительно был осужден вместе с Владыкой Вениамином и еще 9 представителями церкви по делу о ценностях. Все были присуждены к расстрелу, но потом, оказывается, шестерых помиловали и дали различные сроки, в том числе и о. Николаю Чукову. Я этого не знал и считал его умершим.) Также я сказал Владыке о моем желании вернуться на Родину и служить церкви на родной земле.
Он горячо одобрил мое намерение и тут же предложил ехать с ним вместе, что он устроит через посла. «Сейчас мне до смерти нужны кадры. Я рукополагаю часто людей только на том основании, что они благочестивы». Я ответил, что в данный момент еще не могу ехать, т. к. уехал с родной земли только для того, чтобы найти отца, а теперь он болен и бросать его мне сложно. Кроме того, очень важный приход Ст. Женевьев может отойти в раскол, уже намечающийся, и мне следует сперва прочно его закрепить за Московской Патриархией. Владыко мне говорит: «Через два года Вы мне не будете так нужны, у меня уже подрастут мои кадры из семинарии». Хотя я и не поехал с Владыкой сразу, но все же у меня было явное ощущение, что у свежей могилы моего Святителя Владыки Евлогия он передал меня из полы в полу» Владыке Григорию для возвращения в Русскую Церковь на Родной Земле.
Адмирал
Михаил Герасимович Веселаго
† 20.09.1929 г.
и его супруга Ольга
(дата смерти неизвестна)
Летом 1946 г. ко мне обратилась Ольга Алексеевна Игнатьева и попросила меня помочь ей перевезти на наше кладбище прах адмирала М. Г. Веселаго, умершего в 1929 г. и его супруги, скончавшейся позднее. Уж не помню, какое отношение имела О. Игнатьева к семейству Веселаго, но, конечно, я выполнил ее просьбу и перевез эти два гроба. При этом у меня в памяти встало событие более, чем 20-летней давности.
В конце февраля 1925 г. мы с отцом приехали в Ниццу, чтобы повидать папиных сестер, там проживавших — Зою, которую он не видел с 1915 г., и Ольгу, с которой виделся в последний раз вскоре после Японской войны. Зоя была девица (о ней я вспоминал), а Ольга была замужем за своим троюродным братом, капитаном 1 ранга Федором Оскаровичем Старком. Сами мы только шесть недель, как приехали из Ленинграда и встретились с отцом после 8-летней разлуки. Конечно, папин приезд в Ниццу вызвал интерес не только родных, но и старых сослуживцев. И вот, в один из вечеров у тети Оли собрался круг высокопоставленных посетителей. Не помню почему, но только за столом сидели одни мужчины: дядя Федя и папа, обоим под 50 лет, Управляющий делами ведомства Императрицы Марии Владимир Константинович Кистер, чуть ли не тайный советник — сильно за 60, ближе к 70 годам — адмирал Степан Аркадьевич Воеводский, бывший морской министр — где-то около 80 лет — и, наконец, самый старший — адмирал Михаил Герасимович Веселаго, которому было уже 90 или около этого. Среди этого избранного общества сидел я, молодой человек, отвыкший от такой компании, да даже и не имевший вообще такого опыта в мои 16 лет. Еще два месяца назад я был в Ленинграде (для них — в Петрограде), знавал многих из их старых знакомых, сослуживцев. Меня без конца расспрашивали обо всех оставшихся на Родине, или умерших за последние годы.
Потом начались их воспоминания. Меня оставили в покое и погрузились в давно прошедшие времена. Я слушал с интересом их беседу, тем более, что многих, о ком говорилось, я все же знал по моей работе в Морской Академии. И вот, увлекшись воспоминаниями, адмирал Веселаго (он сильно шепелявил, и его за это прозвали «Миса веселаго») вдруг обратился к сидевшим вокруг него — с моей точки зрения, старцам — и сказал: «Ну, вы — молодежь, этого не помните, а вот в наше время... и т. д.» Меня так поразила эта фраза, обращенная к старцам-адмиралам и тайным советникам. Ни мне самому, ни кому из присутствующих в этот день за этим столом, и в голову не могла прийти мысль, что через 20 лет я, уже священник, буду переносить гроб с прахом этого почтенного ветерана парусного флота и служить панихиду на его могиле. Впрочем, только Воеводского и Кистера хоронил не я, так как моего отца и дядю Федю пришлось отпевать мне.
Вера Пермская † 10.09.1946 г.
Эта молоденькая девочка, только-только переступившая порог юности, была нашей воспитанницей в детском доме Вильмуассон всего несколько лет тому назад. Потом она вернулась в Париж, и след ее затерялся. Каково же было мое волнение и грусть, когда мне пришлось ее отпевать, да еще после того, как она покончила жизнь самоубийством. Она была тихая, очень скромная девочка. Ничто не предвещало в ней какие-то бурные страсти и переживания, внешностью особой не блистала... и вот такой конец! Осталось чувство ответственности. Все же несколько лет и каких ответственных — время войны и бомбежек жили рядом, и вот, оказывается, чего-то не сумел в нее вложить... может, от чего-то не сумел предостеречь...
Елена Тимрот † 26.09.1946 г.
У меня были очень дружеские отношения с Людмилой Ивановной Любимовой (несмотря на большую разницу в летах). Муж Л. И. Любимовой был Виленским губернатором, и именно ее описал А. И. Куприн в своем известном рассказе «Гранатовый браслет» под именем Веры Николаевны Шеиной. Как-то она мне позвонила и сказала грустную весть: ее младшая сестра Елена Тимрот (по первому браку Нитте), тоже описанная в «Гранатовом браслете» под именем Анны Николаевны Фриессе, покончила с собой, и т. к. жила она в провинции, то Людмила Ивановна просит меня приехать с ней в это провинциальное местечко и привезти тело ее сестры на наше кладбище, чтобы отпеть ее в нашем храме. Я не знаю, что было поводом для этой, уже немолодой, здравомыслящей женщины, чтобы кончать свою жизнь таким образом, но думаю, что тут могла иметь значение война и дети усопшей, которые, кажется, были в английских войсках. Но, может быть, я и ошибаюсь в этом. Во всяком случае, Людмила Ивановна была очень потрясена этим новым горем. Она уже недавно похоронила мужа.
Позднее ее сын, Лев Любимов, принявший советское гражданство, был выслан из Франции (в это время началась война холодная) и бедной Людмиле Ивановне ничего не удалось сделать, несмотря на ее неуемную энергию и большие связи. Она устроила инвалидный дом типа нашего Ст. Женевьев и уже, будучи 80 лет, блестяще им управляла. Когда она стала умирать, то ее сыну все же разрешили приехать из Москвы и повидать ее. К этому времени политический климат «потеплел».
Монахиня Ольга,
в миру София Николаевна Угрюмова
† 25.11.1946 г.
Вдова вице-адмирала, София Николаевна Угрюмова, выделялась среди пенсионеров Русского Дома и своей большой эрудицией и своей духовной направленностью, и своей беззаветной любовью к Русскому флоту, и еще тем, что была неизменной почитательницей памяти покойной Королевы Эллинов — Ольги, дочери генерал-адмирала, Вел. Кн. Константина Николаевича. По традиции, унаследованной от отца, Великая княжна Ольга, позднее греческая Королева, очень любила русский флот и была ярой русской патриоткой, что даже несколько огорчало греков. На ее средства в Пирее был сформирован морской госпиталь, облуживавшийся русскими врачами и сестрами милосердия. Когда русские корабли приходили в Афины, или, вернее, в Пирей, то Королева всегда приезжала на корабли и потом приглашала моряков к себе во дворец. Королева очень любила свою «молодую лейтенантшу» С. Н. Угрюмову, и она бывала частой гостьей в Греции. В комнате С. Н. был как бы музей памяти королевы и ее семьи.
У нее хранилось много документов, которые после ее смерти мною, как ее душеприказчиком, были переданы в морской архив за рубежом.
Постоянная посетительница всех богослужений, С. Н. все больше и больше устремлена в будущее, где были уже все ее близкие. Поэтому я не удивился, когда как-то приехавший к нам в Русский Дом о. архимандрит Никон сказал мне, что приехал он, чтобы постричь С. Н. в монашество. Вдруг он говорит мне: «Нет ли у тебя парамантного креста? Я все с собой взял, а парамантный крест забыл» (этот крест стягивает шнуры Параманта, квадрата из материи с вышитыми на нем крестом и орудиями Страстей Господних, который монаху надевается под рясу и который он не должен снимать). Я сперва удивился... я же не монах, откуда у меня может быть парамантный крест? Но потом, подумав, вспомнил, что у меня хранится простенький кипарисовый крест. С одной стороны наклеена бумажная икона Божьей Матери, а на другой — Распятие. Я его купил за 10 копеек в Петрограде в лавочке именно потому, что у него с двух сторон изображение. Я тогда не знал, что это особенность монашеского парамантного креста. Так с моим крестом ее постригли, а потом похоронили.
Вспоминается мне такой еще случай с матушкой Ольгой. Был Великий Пост. Я часто ее причащал в ее келии, т. к. она уже не могла спускаться в храм. Раз меня зовут в ее комнату, т. к. она просит ее пособоровать ввиду того, что ей очень плохо и она собирается умирать... Я ее пособоровал, а потом, приняв шутливо строгий вид, сказал: «Ну, а умирать подождите! Сейчас пост, и у нас много дел и без ваших монашеских похорон...» Сказал, конечно, в шутку, но... результат был неожиданный. М. б. действительно, в ней было так сильно развито чувство послушания? Но ее состояние вопреки прогнозам врачей стало улучшаться, и она умерла только в ноябре того же года. Ее муж, адмирал А. П. Угрюмов тоже был похоронен на нашем кладбище.
Дмитрий Стеллецкий
† 12.02.1947 г.
Художник из плеяды больших русских мастеров. Обессмертил себя росписью храма на ул. Крымской в Сергиевском подворье Парижа, где ему удалось превратить старую протестанскую кирку в чудесный православный храм в истинно древнем стиле. Кроме этого храма он расписал и еще несколько церквей в Парижских окрестностях или во всяком случае писал для них иконы. Мне кажется, что после его смерти часть его художественного наследства была возвращена России.
Преосвященный Иоанн (Леончуков)
епископ Херсонесский
† 27.12.1947 г.
Преосвященного Иоанна я узнал, когда он был еще архимандритом и настоятелем Сергиевского подворья. Из вдовых священников он был одесситом и, служив в церкви Одессы около Ботанического сада, был Благочинным одесских церквей. Как человек очень хозяйственный и энергичный, он был послан Святейшим патриархом Тихоном в Англию для закупки воска и ознакомлением с постановкой свечных заводов. Назад он не вернулся. Уж не знаю — не смог или не захотел. Не знаю, где умерла его жена, но приезд Владыки Евлогия в Западную Европу застал его в Берлине, где он был пострижен в монахи и возведен в сан архимандрита, а потом переведен в Париж, чтобы стать настоятелем вновь организовавшегося Сергиевского подворья.
Если жизнь богословского института была целиком на о. Сергии Булгакове, то вся приходская жизнь храма возглавлялась архимандритом Иоанном. Исключительно благолепной внешности, он был как бы Богом Саваофом, сошедшим с иконы. Большие густые, совершенно белые волосы, громадная белая борода и усы с желтоватым оттенком слоновой кости... О. Иоанн в одиночестве покуривал табачок, как, впрочем, и очень многие представители дореволюционного духовенства и даже протопоп Савелий Туберозов у Лескова. Владыко Евлогий, не выносивший табак и очень не жаловавший курильщиков, иногда добродушно подшучивал над о. архимандритом. «Почему у Вас такие красивые усы, как слоновая кость? Вот у меня — серые, как соль с перцем». Но, конечно, делалось это беззлобно.
О. Иоанн блестяще наладил свечной завод при Сергиевском Подворье. Говорил и служил он с очень заметным оканьем, как будто был с берегов Волги. По-французски совсем почти не говорил, но по городу ездил довольно бодро.
Мне вспоминаются несколько случаев из его жизни и трудов. Обычно он исповедовал в правой стороне храма, где не было придела. У иконостаса стоял аналой, перед которым он и исповедывал. Но, к сожалению, храм был архитектурно выполнен так, как нас неоднократно учили в учебниках физики, по звуку. Если тихо говорить около иконостаса, то в церкви ничего не слышно, но по сводам звук распространяется к выходу, и у свечного ящика ясно слышно каждое слово. Так, один раз о. Иоанн исповедует какого-то приличного господина, и вдруг при входе в церковь ясно слышен его удивленный голос: «И так и не отдали?», а потом через несколько минут опять с такой же заинтересованностью: «И большие суммы у вас так бывали?» Потом предупредили его о коварном свойстве этой акустики, и он перенес свой аналой на другое место.
Как-то он шел по улице и конечно, за ним, как за колоритной фигурой, бежали мальчишки-гавроши. Тогда он обернулся к ним, сделал свирепое выражение лица и, подняв кулак, собрал весь свой французский лексикон и погрозив мальчишкам кулаком, сказал им: «Си ву-муа-катастроф!», т. е. «Если вы меня — катастрофа!» Другой раз его Владыко послал в Англию для ревизии прихода. Он ехал в метро с сопровождающим, когда сидящий напротив и чуть подвыпивший англичанин спросил: «Это, наверное, Кристмасс? (т. е. елочный дед)» Отец архимандрит спросил у своего провожатого: «Что он говорит?» и на ответ, что он просто его приветствует, отец архимандрит встал и, сделав большой поклон сказал: «Ну, тогда благодарствую». Но он был очень хороший хозяин и в делах хозяйственных был ценным помощником Владыки Евлогия. В 1935 г. по благословению Вселенского Патриарха в соборе была совершена хиротония архимандрита Иоанна во епископа Херсонесского. Так как Херсонес Таврический затоплен, то это дало повод студентам смеяться, что новый владыко — водолаз. Впрочем, все относились к нему с уважением.
Став епископом, он как-то, вероятно после смерти о. Иакова Смирнова, настоятеля кафедрального собора, стал и благочинным всех парижских и окрестных церквей. Когда он уже был в этом качестве, у меня с ним вышел небольшой инцидент. Я получил мой первый приход в г. Монруже от моего предшественника о. Валентина Бакста, который был евреем, принявшим протестантство, а потом перешедшим в православие. Никто как-то не научил его практическим вопросам и, в частности, как надо вести метрические книги. От него их принял я, также без всякого инструктажа, и не мало ни сумнясь, стал писать так же, как писал он. Наконец, Владыко Иоанн вызвал меня с книгами на ревизию. Посмотрел, прочитал и сказал: «Безобразно». Я говорю: «Почему?» «Во-первых, надо писать не просто Ольга, а Ольга, нареченная в честь святой равноапостольной Ольги, ее же память совершаем тогда-то... Потом, почему не пишешь звание родителей и воспреемников?» Я отвечаю: «Владыко, а какие же звания? Ну, я понимаю, если знаю, что князь или граф, или генерал, но ведь я часто и не знаю, кто воспреемники. А как же я буду писать голословно? Мне скажут «полковник», я напишу, а потом это уже документ!» Ведь в эмиграции была тенденция себе приписывать титулы и звания, и богатства, не соответствующие действительности. Простая шавка уверяла, что в России она была Сен-Бернаром. Он мне говорит: «Ну, не обязательно князь, напиши профессор или доктор...» «Так, Владыко, это же не звание, а профессия. Не могу же я вместо звания написать «шофер такси». Он как рассердится на меня, как закричит: «Еще чего выдумал! Ты бы написал еще «уличная девка»!» Ну, в общем, как-то мы разошлись, и я стал писать про святых так, как он меня научил, а уж о званиях остался при своем мнении и указывал звание только в том случае, если это было достоверно. Другой раз у меня с ним вышел небольшой инцидент уже незадолго до его кончины. Он к ней готовился, купил себе место под церковью, рядом с местом, приготовленным для Владыки Евлогия, и туда, в склеп, я перевез гробик с косточками его дочери Ольги. Как она очутилась за рубежом — не помню. Он всегда любил подчеркивать, что уже озаботился о своей смерти: «Место уже куплено... (минута молчания и за тем многозначительно) и оплочено!» Так вот, незадолго до смерти он отдыхал в Русском Доме Ст. Женевьев де Буа. А у нас было заведено во все «Высочайшие» дни служить неизменно панихиды по умершим царям, царицам и великим князьям. Вот тут подошел день смерти Государя Николая II и всей его семьи. Я, как обычно, отслужил в церкви панихиду, на которой присутствовал и епископ Иоанн. Потом мне говорят, что Владыко очень недоволен тем, как я служил панихиду. Я пришел к нему в комнату и спрашиваю: «Владыко, мне сказали, что Вас что-то смутило в панихиде, которую я служил?» Он мне отвечает с возмущением: «Да! Безобразно!» Я спрашиваю: «Да почему же?» «Как же так? Государь убит, а Вы не поминаете его убиенным!» Тогда я разъясняю, что у нас все служится по дворцовому ритуалу, а в Зимнем Дворце никогда не поминали Императора Александра II убиенным (может быть, чтобы не подчеркивать). Это объяснение Владыку удовлетворило: «Ну, раз так, то хорошо!» Впрочем, он относился ко мне хорошо, и я сохранил о нем доброе чувство, хотя все же не могу понять, почему он на собрании, созванном Владыкой Евлогием, чтобы поставить духовенство в известность о его переговорах со Святейшим Патриархом Московским Алексием, выступал так энергично и положительно... Говорил: «Владыко! Веди нас в родную Москву!», очень нас этим обрадовав, а потом, после смерти Владыки Евлогия он пошел на поводу у тех, кого возглавил архиепископ Владимир, и умер, будучи в новом расколе с родной Матерью Церковью, хотя его подпись была под бумагой о воссоединении, подписанной Владыкой Евлогием, митрополитом Николаем, архиепископом Владимиром и другими старшими членами духовенства.
Вспоминаются еще два эпизода, связанные с Владыкой епископом Иоанном.
Как-то раз служил я на Сергиевом подворье, будучи младшим священником, а возглавлял службу Владыко Иоанн. Духовенства было много. На часы мы вышли посреди храма, и Владыко стоял облаченный, а я — рядом. Каждение должен был совершить недавно поставленный диакон Михаил Фирсовский. В прошлом артиллерийский то ли капитан, то ли подполковник, он был уже немолод, и с церковными службами мало знаком. К тому же, он смущался и от этого ошибался еще больше. Выйдя посреди храма, чтобы совершить каждение Архиерея, он стал путаться и никак не мог понять, что это каждение совершается три раза по три, как ему не подсказывали. В конце концов Владыко не вытерпел и на всю церковь изрек: «Бестолков, от утробы матери!» Бедный отец Михаил совсем уж сбился.
Другой раз, а может быть, это было и в тот же раз, но я помню, что это было на летний праздник Преподобного Сергия. В первые годы Подворья в этот день всегда было полно народу, служил обычно Владыко Евлогий, но на этот раз Владыко Евлогий был в отъезде и возглавлял службу епископ Иоанн. К этому времени в окрестностях Парижа развелось множество маленьких приходов, так что общее количество русских церквей в Париже и окрестностях стало приближаться к сорока. Конечно, это отразилось на посещаемости Подворья. В этот день, о котором я вспоминаю, было человек 10 священников и... меньше прихожан. Помню мою матушку, монахиню Иоанну (Рейтлингер), еще два-три человека, что было явно не обычно для Подворья, да еще в праздничный день. После Малого входа Владыко входит в Алтарь и потом выходит, чтобы произнести свой возглас: «Призри с небесе, Боже, и виждь, и посети виноград сей и утверди его...» Увидев почти пустую церковь, возвращаясь в алтарь, он почти в полный голос говорит с нескрываемым сокрушением: «А винограду-то и нет!» Эти несколько анекдотические случаи ни в коей мере не умаляют значение архипастыря как человека большой веры, большой энергии и большого административного опыта. Хотя впоследствии наши церковные пути и разошлись, я сохранил о нем самое теплое чувство, уважение к нему.
Елена Шидловская † 5.02.1948 г.
Покойная Е. Шидловская была долголетняя пенсионерка Русского Дома. Особой богомольностью не отличалась, но по праздникам приходила в храм. Когда бывала нездорова и в храм с третьего этажа не могла спуститься, всегда просила, чтобы священник зашел к ней, как и ко всем другим больным, чтобы помазать ее освященным елеем или освятить ее комнату на Крещение, или пропеть праздничные тропари на Рождество и на Пасху. Родных у ней, по-видимому, не было... Когда она умерла (перед смертью она причастилась), ее тело после облачения в чистые одежды сестрой милосердия-монахиней Михаилой, было перенесено в часовню-усыпальницу, и каждый день в три часа до дня отпевания у гроба служились панихиды. Кажется, на четвертый день должны были состояться похороны и для этого тело было перенесено в церковь. На похороны неожиданно приехала какая-то племянница и сказала, что хоронить будут не на нашем кладбище, а в семейном склепе на одном из парижских кладбищ... После отпевания гроб увезли, и, как мне помнится, ни один из нас, священников, не поехал. Видимо, предполагали, что там приглашен другой священник из Парижа.
Позднее мы узнали забавную историю. Как оказалось, Е. Шидловская была еврейка (так и не выяснили, крещеная или нет). У нас она считалась крещеная, среди семьи — не крещеной еврейкой. По-видимому этим и объяснялось то, что ее очень фанатично настроенные родственники не приезжали к ней в Русский Дом. Ее племянница, человек молодой и не имеющий таких религиозных понятий, не увидела ничего плохого в том, что ее отпевали в нашей церкви, и лишь после погребения сказала, как была тронута отношением администрации Русского Дома и духовенства. Тут вся семья заполошилась, а она, эта семья, оказалась большой.
Сделаю отступление. На Парижском кладбище Банье есть специальный квартал, отведенный под еврейские могилы. В дни еврейских поминовений можно видеть перед воротами несколько раввинов, которые ждут, что их пригласят совершить ритуальные молитвы на могилах. Но земля на этом кладбище очень дорогая, а практичные евреи покупают на вечные времена, и вот они нашли выход: покупая место достаточно широкое, они делают глубокую бетонированную шахту глубиной на 12 гробов и с двух сторон делают как бы нары, оставляя между ними проход. Когда два гроба положено — этаж замуровывают, и могила ждет следующих двух родных. Таким образом, в одну могилу помещается 24 гроба. А потом, на гранитной стеле бывают написаны все имена и помещены 24 овальных портрета. Я раньше видел эти могилы, но как-то вплотную не подходил и удивлялся, что так много народа в одной могиле... Теперь я узнал, в чем дело, и вот выяснилось, что Е. Шидловская была опущена первой в эту общую семейную могилу... И вдруг оказалось, что могила «опоганена»... Покойницу одевала христианка-монахиня, над ее телом служили панихиды христианские священники, вдобавок в христианском храме ее отпели. Теперь эта могила уже не сможет в себе сохранять прах правоверных евреев... Не знаю, чем дело кончилось. Я был поражен, что еще существуют такие фанатики-евреи...
Потом, бывая на этом кладбище Парижа, на котором похоронено много русских, в том числе моих знакомых, я неизменно посещал могилу Е. Шидловской, чтобы тихо, про себя, сотворить молитву о ней. Она продолжала лежать в этой обширной 24-местной могиле-склепе одна! Почему? Может быть, никто из семьи больше не умирал? А может быть, эти фанатики действительно оставили этот склеп, на который истратили очень много денег? Думаю, что бедной племяннице, более прогрессивно настроенной, сильно досталось от членов семьи за то, что она своевременно не предупредила семью о положении вещей и не помешала церковным церемониям по христианскому обряду.
Артур Делакруа † 27.10.1941 г.
Летом 1948 г. я перевозил с одного кладбища из предместья Парижа прах Артура Делакруа. Он был француз-жандарм... Почему же понадобилось перевозить его прах через 7 лет после смерти с французского кладбища, на котором он был похоронен, на наше русское кладбище? Дело в том, что после первой мировой войны Делакруа, еще молодым парнем, влюбился в русскую эмигрантку. Она была горничной в одной семье и вместе со своими господами оказалась в эмиграции. Потом господа умерли или уехали, и простая русская девушка, да еще плохо знающая французский язык, осталась одна в чужой стране. Тут с ней познакомился Делакруа, и они поженились. Во время войны их единственный сын Павел ушел воевать с немцами, в 1941 г. умер отец, а через 4 года был убит и сын. Посещая военные кладбища, Анна Феликсовна Воронко познакомилась с мадам Делакруа. Потом мы перевезли прах Павла на наше кладбище, а затем и его мать, чувствуя, что ее жизнь подходит к концу, купила место и для себя и туда же перевезла прах своего мужа. Кончила свои дни мамаша Делакруа у нас в Русском Доме, и А. Ф. Воронко до последнего дня заботилась о ней, и, как могла, облегчала ее одиночество.
Михаил Трушталевский † 15.06.1940 г.
Среди убиенных воинов, нами найденных, и которых мы с А. Ф. Воронко предполагали перевезти на наше кладбище, был и Михаил Трушталевский. Мне эта фамилия была знакома, так как у меня на моем первом приходе в г. Монруж был барон Александр Эрикович Пистелькорс, который, разведясь с женой, проживал с некой Алевтиной Васильевной Трушталевской, которая как мать трогательно заботилась об этом не столь уж старом, сколь дряхлом человеке, абсолютно беспомощном и неприспособленном к жизни.
Когда стал вопрос о переносе тела Михаила, я познакомился с его отцом, Михаилом Михайловичем, работавшим в то время в Советской школе, имевшей целью подготовить нашу молодежь, принявшую советское гражданство и готовящуюся к отъезду на Родину, к встрече с советской действительностью и программой советских школ на Родине. Я спросил Михаила Михайловича, не родственница ли его Алевтина Васильевна. Услышав ее имя, М. М. разволновался и просил меня не упоминать об ней. Оказывается, А. В. — это его бывшая жена, видимо бросившая его ради А. Э. Пистелькорса. «Она знает, что наш сын призывного возраста, может быть — в армии, может быть, убит (что и произошло), но даже теперь она не старается навести о нем сведения и узнать о его судьбе...» Тогда я сказал Михаилу Михайловичу, что его бывшая жена сама убита в Бресте во время взрыва убежища, о котором я уже писал выше. Он этого не знал, и его это известие потрясло. Возможно, что несмотря на ее отъезд из дома, он продолжал ее любить? Может быть, просто всколыхнулось прошлое... Он меня подробно расспросил, как это произошло, и более мы к этой теме не возвращались. Сына перевезли на наше кладбище, а сам Михаил Михайлович предполагал вернуться на Родину, но смог ли выполнить свое желание — не знаю. Когда я покидал Париж, он еще оставался там. А что было потом — тоже не знаю.
Елисавета Крылова † 23.09.1948 г.
Гроб с останками Е. Крыловой привезли к нам из Парижа, и только на кладбище я узнал от подруги покойной — Марии Ивановны Сабининой, кто она. Она оказалась женой известного академика-кораблестроителя Алексея Николаевича Крылова. В 20-е годы, когда я работал в Морской Академии, Крылов заведовал учебным заведением, находившимся в помещении бывшего Морского Корпуса. Это уж был не корпус, а, скорее, курсы, и Алексей Николаевич был там начальником. Одновременно с этим, он был начальником кораблестроительного отдела нашей Морской Академии. Каждое утро я должен был брать книгу приказов по Академии, носить ее на подпись к начальнику и комиссару, и потом разносить приказы всем начальникам отделов: кораблестроительного — А. Н. Крылову, гидрографического — Ю. М. Шокальскому и прочим. В то время, наверно, и А. Н. да и я сам очень удивились, если бы нам сказали, что мне придется в Париже опускать в землю гроб с телом жены Крылова. Как она там оказалась, так и не знаю. Возможно, выехала вместе с дочерью. Ее дочь Анна Алексеевна — замужем за нашим известным физиком Петром Леонидовичем Капицей, долго жила с ним за границей, в Англии, где П. Л. работал в лабораториях известного физика-атомщика Резерфорда. Возможно, что мать была с ними, а потом, когда они вернулись на Родину, осталась там? От одной общей знакомой Анна Алексеевна знает о моем существовании и неоднократно передавала мне через знакомую приветы и сказала, что у них в Ярославле есть родные, и они собираются к ним приехать и обязательно заехать к нам, чтобы познакомиться и вспомнить родителей. Но, конечно, П. Л. уж сильно не молод и предельно занят. Поэтому их приезд в Ярославль пока так и не состоялся, к моему великому огорчению, да, думаю, и не состоится.
Иван Ильич Мозжухин † 17.01.1939 г.
Кто из людей моего поколения в своем детстве не засматривался кинокартинами с участием великого и, пожалуй, в то время самого знаменитого артиста Ивана Мозжухина, игравшего почти всегда с Наталией Лысенко, которая, кажется, была его женой. «Казанова», «Игрок в шахматы» и многие другие картины вызывали в 20-е годы восторги и взрослых, и нас, подрастающих юнцов. Наряду с Верой Холодной он был самым популярным артистом отечественного кино того времени.
Потом Мозжухин оказался за рубежом... Почему — не знаю... Может быть, по приглашению иностранных фирм, может быть, эмигрировал, как многие из его соотечественников... За рубежом много играть ему не приходилось. А тем более, что с появлением звукового кино, он совсем сошел со сцены. Звуковых дубляжей тогда еще не было, а его язык — помесь французского с нижегородским — начисто снимал его кандидатуру для участия в новых фильмах. Тут появились беды: туберкулез, обычное стремление неудачников найти утешение в вине и, в результате — заброшенная одинокая могила на кладбище Нейн под самым Парижем. (В Нейн была частная русская клиника, в которой он и умер.) На этом кладбище было довольно много русских могил, в основном — больные из русской клиники. Кладбище Ст. Женевьев в то время еще не существовало. Посещая это кладбище по просьбе кого-то из родных, я случайно натолкнулся на заброшенную могилу Мозжухина. Правда, в Париже жил его брат, бас Александр Ильич с женой, но им жилось очень трудно. А. И. не мог часто петь, так как для пения в Гранд-Опера, куда его звали, надо было отказаться от советского паспорта, он же на это не шел и все годы сохранял свое советское подданство. Может быть, посещение кладбища было для него тягостно, не знаю, но могила была заброшена и рисковала вскоре вообще исчезнуть.
Мне захотелось во что бы то ни стало перевезти прах Мозжухина в Ст. Женевьев. Брат отнесся к этому не только с сочувствием, но и с большой благодарностью, но предупредил, что лишен возможности хотя бы в данный момент принять участие в расходах. Я стал ждать, когда с этого кладбища будут кого-нибудь перевозить к нам, чтобы воспользоваться даровым транспортом. На все остальное, т. е. — могилу, гробик, работу могильщиков — удалось достать деньги. И вот, я стою перед раскрытым гробом того, кто считался одним из самых красивых мужчин своего времени. В гробу — сухие кости и почему-то совершенно сохранившиеся синие шерстяные плавки. С благоговением я взял в руки череп того, кто был нашим кумиром в дни моего детства... В этот момент мне почудилось нечто шекспировское... нечто от Гамлета. Я поцеловал этот череп и аккуратно положил в новый гробик вместе со всеми другими косточками, которые бережно вынул из старого гроба, покрыв их синими плавками. Бог помог и могилу достать, и выкопать ее поглубже, чтобы в эту могилу смог лечь и брат и невестка покойного. Удалось поставить и простенький каменный крест.
Александр Ильич намеревался с женой вернуться на Родину, но к моменту своего отъезда был уж очень болен, и я навестил его в больнице, чтобы попрощаться. Вскоре он умер и похоронен рядом с братом в одной могиле. Жене же его удалось приехать в Москву, где она жила в Доме для престарелых артистов имени А. Яблочкиной и где она умерла. В Пензе, на родине братьев Мозжухиных, устроен или музей их памяти, или отдел их памяти в краеведческом городском музее. Я переписывался с Клеопатрой Андреевной до ее кончины. Она писала мне, что трудится над мемуарами памяти братьев Мозжухиных, которые ей заказал Пензенский музей.
Иерей Иоанн Васильевич Титов
† 18.10.1948 г.
О. Иван Титов представлял собой необычайное явление. Молодой священник где-то, кажется в Пермской губернии, он был очень по тем временам прогрессивно настроен. Не знаю, кто его выдвигал, но он оказался выбранным в один из наборов депутатом в Государственную думу (вероятно, первую). Там он был среди либерально настроенного духовенства и этим навлек на себя подозрение правящего архиерея. Шел год перемен и преобразований.
В 1905 г. был убит в Москве дядя царя Вел. Кн. Сергей Александрович. Его убийца был пойман, судим и приговорен к смерти. После его казни к о. Иоанну пришел некий прихожанин с просьбой отслужить панихиду о новопреставленном рабе Божии (имя рек)... О. Иоанн, не зная о ком идет речь, отслужил. Оказалось, панихиду служили о казненном убийце Великого Князя. Так как архиерей уже не раз упрекал о. Иоанна за его свободомыслие, то тут, когда он узнал об этой панихиде, вызвал к себе провинившегося и спросил его:
— Служили такую панихиду?
— Да, служил.
— Знали по ком она?
— Нет, не знал.
— А если бы знали, то служили бы?
О. Иоанн без колебаний сказал, что и тогда отслужил бы. Архиерей стал опять упрекать его и грозить. Тогда отец Иоанн, чтобы не входить в конфликт с начальством и в то же время не идти на компромисс с совестью, подал прошение об увольнении его за штат, что и было выполнено с радостью. А он целиком посвятил себя своей думской деятельности. Но сан с него снят не был.
После революции он оказался в Париже, конечно, не служил, а зарабатывал себе на хлеб тем, что организовал свой хор, который успешно выступал с концертами. Его обычно раз в году приглашали в Нотр-Дам, где в январе бывала каждый год неделя литургий и служились каждый день литургии по разным обрядам.
Во время войны он оказался без работы, и мы его пригласили к себе в Русский Дом на должность второго псаломщика в помощь С. П. Доможирову, к этому времени уже сильно постаревшему. О. Иоанн, или, как его все звали, Иван Васильевич, помогал нам с панихидами на кладбище, пел в хоре Русского Дома и таким образом получил и кров и кусок хлеба на старости лет. Жили мы все очень дружно, и должен сказать, что о. Иоанн был очень приятным и благочестивым сотрудником. После смерти Владыки Евлогия Московским экзархом был назначен митрополит Серафим (Лукьянов), и мы подняли вопрос о том, чтобы о. Иоанну разрешили служить. Не помню, сам ли митрополит Серафим решил этот вопрос или обращался за разрешением в Москву, но о. Иоанн был восстановлен в своем священстве, несколько раз сослужил нам, несколько раз служил сам, принимал участие в служении митрополита Серафима, а после смерти был отпет священническим чином.
Монахиня Мария
(в миру Мария Николаевна Толстая,
урожденная княжна Мещерская)
† 30.12.1948 г.
Мы все знали матушку Марию как графиню Толстую, вдову адмирала, бессменную старосту прихода в г. Аньер под Парижем. Многие подозревали о ее тайном монашестве, но открыто об этом сказано только после ее смерти. Она была старшей сестрой князя Петра Николаевича Мещерского, мужа нашей директрисы Русского Дома в Ст. Женевьев. Пока силы позволяли ей, она часто бывала в Русском Доме, и, как старшая в семье, пользовалась большим авторитетом. Она опекала очень большое количество людей: больных, нуждающихся, безработных. Неоднократно обращалась ко мне с просьбой помочь ей в устройстве того или иного дела, касающегося кого-то из ее подопечных.
Матушка была верное духовное лицо отца Мефодия (Кульмана), в будущем епископа, настоятеля Аньерского прихода, думаю, что их влияние было взаимным. О. Мефодий всегда прислушивался к мудрым советам старицы. Когда после смерти Владыки Евлогия встал вопрос о том, принимать или нет Московскую Патриархию (вернее, оставаться ли в ее лоне или идти в новый раскол), наша директриса княгиня Вера Кирилловна Мещерская поехала за советом к о. Мефодию и к своей невестке графине Марии Николаевне, чтобы не принимать решения только под влиянием своего духовенства. Вернувшись, она твердо стала на позицию верности Московскому Патриарху, и по сей день церковь Русского Дома находится в московской юрисдикции. К сожалению, Аньерская церковь сама, после долгих колебаний, ушла в новый раскол, который возглавил Владыко Владимир (Тихоницкий). Но графиня Мария Николаевна все же считала нашу позицию правильной, хотя и не сумела переубедить своего настоятеля.
Протоиерей
Симеон Великанов
† 15.12.1948 г.
Об этом удивительном священнике Владыко Евлогий пишет в своей книге «Путь моей жизни»: «О. Симеон и его паства (в Кнютанж около г. Меца) — остатки русской армии, разоруженной в Польше. Они приехали во Францию по контракту работать на большой металлургический завод. По приезде в Кнютанж русская колония расположилась в бараках, выпросив барак и под церковь. Хор, прекрасно спевшийся еще в Польше, рабочие привезли с собой. Этот приход — мое утешение...» Помимо Кнютанжа о. Симеон обслуживал и русских, живущих неподалеку в Германии — в Рурской области, в Люксембурге... Он ходил и ездил без всяких виз: «Крест надену — вот и вся моя виза...» Все пограничники его знали и свободно пропускали. Он был человек исключительно скромный. Жил на мансарде, питался, как придется. Готовил сам себе на спиртовке. Он говорил Владыке: «Ем один день кашу, другой — компот. Поставлю на огонь перед Литургией. Окончил, пришел — а все готово...» В Париж он приезжал редко, и я с ним редко встречался, и знаком почти не был. Но последний год своей жизни он провел в Париже. Или не смог уже обслуживать большой приход или, может быть, оставшись верным Московской Патриархии, разошелся с приходом, не знаю. Но последний год мне пришлось неоднократно его видеть и с ним беседовать. Он жил при Трехсвятительском подворье или около него, так что в церкви на ул. Петель часто можно было его видеть. В свободное время еще на приходе он шил распашонки и вязал тапочки и чепчики для малышей, и когда его звали крестить младенцев, он приходил с приданым своего собственного изделия. Нам было очень ценно, что такой пастырь остался с нами в лоне Московской Патриархии. Не имея никакого богословского образования, он был преисполнен «Серафимовским» богословием и как бы светился... Из наших бесед с ним мне запомнился его мудрый совет: «Ты, братец, брюхо не балуй: оно добро не помнит!» Стараюсь, как могу, принимать его не только к сведению, но и к исполнению, хотя, конечно, до аскетизма отца Симеона очень далек.
София Феодоровна Ванлярская
† 26.03.1949 г.
Не могу обойти молчанием эту, с моей точки зрения, выдающуюся женщину. Старая девица, фрейлина Великой Княгини, кажется, Марии Павловны. Своим умом, своим авторитетом она поставила себя так, что с ней все должны были считаться. Одна из ее трех сестер, Екатерина, была морганатической супругой герцога Мекленбург-Стрелицкого и носила титул графини Карловой. Ее сын, живший в Мекленбурге, по мере сил помогал своей тете Софии Феодоровне, так что материально она была независима.
Я познакомился с Софией Феодоровной в Париже. До войны она была близка с моей теткой, баронессой Розен, и ее братом, графом Канкриным. С ними вместе она проводила лето в Виттеле на курорте, где дядя Дима Канкрин зарабатывал на жизнь тем, что играл в теннис с высокопоставленными партнерами, в том числе со шведским королем Густавом V. Я встречал Софию Феодоровну, но тогда я был юношей, и старая дама мало на меня обращала внимания. Потом она перебралась в Берлин, поближе к племяннику, и там ее встретила война. После оккупации Парижа она вернулась и поместилась в наш Русский Дом Ст. Женевьев де Буа, с начальницей которого, княгиней Верой Кирилловной Мещерской, она была в приятельских отношениях, кажется, еще с фрейлинских времен. К этому времени я был уже священник, и она обратилась ко мне, как к таковому. Ее ко мне направил Владыко Евлогий, узнав, что она будет жить в нашем Доме. Она была очень близка и мне, и моему настоятелю о. Льву Липеровскому, и всей моей семье. Очень любовно относилась к моим сыновьям. Посещала все богослужения, и не без ее помощи нам удалось добиться ежедневного богослужения в домовой церкви Русского Дома. Несмотря на свое «фрейлинское» воспитание и прошлое (с нее граф Л. Н. Толстой мог бы писать Анну Шерер), она была человеком, ясно видящим переживаемый момент и в церковных делах всегда была с Владыкой Евлогием против его противников, яро-монархических карловарских епископов. Когда Владыко Евлогий воссоединился с Московской Патриархией после войны, С. Ф. с радостью приняла это явление, а когда после смерти Владыки Евлогия вновь начался раскол, то своим влиянием на княгиню Веру Кирилловну Мещерскую сильно подкрепила старания нас, священников, удержать этот важный приход в лоне Московской Патриаршей Церкви.
Ей, обычно первой, читал о. Лев Липеровский свои вновь написанные страницы из книги об истории Церкви. Ей прочитывал и о. Софроний Сахаров вновь написанные страницы книги о Старце Силуане. Очень строгая к этикету, она никогда не позволяла себе первой пройти перед священником, считая, что самая почтенная дама должна уступить перед саном пусть и молодого священника.
Сергей Улагай † 29.04.1944 г.
Генерал, стяжавший себе известность во время гражданской войны. Был перевезен на наше кладбище в 1948 г. Похоронен неподалеку от жены другого известного генерала Добровольческой армии Татианы Шкуро.
Павел Скерст † 27.05.1949 г.
Бывший ученик Императорского Александровского лицея. Жил вместе с моим дядей Г. А. Дризеном, своим соучеником по лицею. Часто бывал у нас дома и, естественно, когда я узнал о его смерти и о том, что после отпевания в соборе на ул. Дарю его тело привезут к нам на наше кладбище, я вышел в епитрахили и с кадилом, чтобы встретить его гроб. Из машины вышел архимандрит Киприан (Керн), тоже бывший лицеист.
1949 г. был годом интерюрисдикционной войны, и отец Киприан, с которым мы неоднократно вместе сослужили литургию, вместе хоронили Д. С. Мережковского, был одним из самых ярых противников Московской Патриархии. На похороны митрополита Евлогия он прибыл последним и, несмотря на свой высокий ранг, встал самым последним, когда все уже стояли вокруг гроба. Ушел первым — и все это для того, чтобы не здороваться с прибывшими на погребение из Москвы митрополитом Григорием и архиепископом Фотием. Тут он, выходя из погребальной машины и увидев меня, демонстративно повернул мне спину. Я обошел его и так как время было Пасхальное, обратился к нему со словами: «Христос Воскресе!» Он опять отвернулся от меня и не ответил на мое вторичное пасхальное приветствие. Тогда, видя непреклонность его позиции, я не стал настаивать и здороваться с ним, а только протянул свое горящее кадило и сказал: «Ну, кадило-то Вы, может быть, возьмете? Оно не Московское, а Ваше погасло и не горит!» Кадило он молча взял и так же молча потом отдал. После погребения группа лицеистов подошла ко мне и извинилась за бестактное поведение своего бывшего соученика, а ныне моего сослужителя.
Стефан Паршиков † 19.08.1949 г.
Кладбище Гранвилль
На берегу Ла-Манша в местечке Донвиль-ле-Бэн вблизи моря находится двухэтажный дом — Вилла Жербетт. В свое время, перед войной 1914 г. этот дом был куплен В. Философовой. Когда разразилась война, она со своим племянником Артемием Раевским сложным путем вернулась на Родину, предварительно сдав дом каким-то французам. Прошла война, революция... В. Философова оказалась во Франции, и тут ее ждал не только целый дом, но и деньги, за его прокат за все время — более 10 лет. Это дало ей возможность поселиться в этом доме, а потом поселить в нем своих племянников Раевских, потомков Бородинского генерала.
В мое время в этом доме проживала одна из Раевских — Валентина Ивановна со своим мужем М. Лесновым. У них было 6 человек детей и все время войны 5 младших были у нас в детском доме в Вильмуассоне, и мы очень полюбили этих славных и дружных детишек. Все они были с чудным слухом, великолепными голосами и были ядром моего церковного хора. Когда после войны дети вернулись к своим родителям на берег Ла-Манша, я почти ежегодно навещал их. В этом гостеприимном доме всегда кто-то гостил. Еще до войны неоднократно живал епископ Вениамин (Федченков), впоследствии митрополит Саратовский, гостил там и живописец Стелецкий, который расписывал храм Сергиевского подворья, и на память написавший несколько чудесных больших икон. На их большой стеклянной веранде приезжающее духовенство неоднократно совершало богослужения. Когда приезжал к ним я, то так же всегда на этой веранде перед иконами Д. Стелецкого я служил и всенощные, и литургии, и причащал не только всех членов семьи, но и небольшое количество русских, проживающих в окрестностях и в близлежащем курортном городе Гранвилль.
Как-то раз мне прислали телеграмму, в которой было написано, что в больнице Гранвилля умер одинокий русский и что меня просят приехать для его отпевания. Я немедленно поехал на берег моря. Отпевание совершалось в часовне при больнице. Пело все семейство Лесновых, так что пение было первоклассное. Собрались человек 10 русских и порядочно французов, просто любопытствующих, так как они никогда не слыхали русской православной службы.
Все шло хорошо. Но после отпевания надо было идти через весь город около 4 километров по главной улице на кладбище. И тут со мной произошла катастрофа. У моего сапога оторвалась подметка и повисла только на задке. Каждый раз, когда я поднимал ногу, она отваливалась и грозила вообще отлететь. Чтобы этого не произошло, мне пришлось на каждом шагу поднимать высоко ногу и потом опускать ее осторожно, шлепая отстающей подметкой, как при чечетке. И таким «шагом» я должен был прошествовать через весь город, 4 километра, впереди необычной для курортников процессии, в полном облачении, с крестом и кадилом в руках. Как я дошел, храня невозмутимый вид — не знаю. На кладбище, сняв облачение, я попросил хотя бы веревку, чтобы привязать злосчастную подошву, но ничего не нашлось. Тогда удалось обратиться в стоящую напротив кузницу, прося их хотя бы забить гвоздь. Это сделали. Не знаю уж, почему я не снял ботинок, а подошел к станку, на котором подковывали лошадей, поставил свою ногу, и мне прибили два гвоздя, которые позволили мне дойти до дома, где уж своими средствами произвели более солидную починку. Эти похороны мне запомнились... Потом французы говорили, что на них произвело сильное впечатление и пение (правда, превосходное), и благолепие самого чина, но особенно поразила «ритуальная» походка священника!
После похорон меня попросили задержаться на берегу моря несколько дней, тем более, что следующим вечером в этом местечке должна была выступать труппа казаков с джигитовкой. Этот вид «труда» был очень распространен в эмиграции. Многие казаки, не имевшие возможности найти себе работу в связи с незнанием языка, объединялись в небольшие группы и ездили по Франции с лошадьми, показывая чудеса джигитовки, которая французам была совсем неизвестна и поэтому оказывала еще большее впечатление. Даже в самом Париже, искушенном зрелищами, наши казаки всегда имели успех, а что говорить о маленьких провинциальных местечках, для которых приезд любой труппы уже праздник.
Вечером мы все отправились на поле, где был устроен импровизированный ипподром. Казаков было, кажется, 8. Они показали все, что могли — и езду, и джигитовку, и пирамиды на полном скаку, и прочие чудеса конного искусства. Все присутствующие были в полном восторге и без конца аплодировали выступавшим «артистам». После выступления мы подошли к казакам и пригласили их на чашку чая в виллу Жербетт. Никак не ожидавшие встретить в этой глуши русских, казаки охотно согласились, и мы все пошли домой. По дороге разбудили лавочника, чтобы купить у него пару бутылок красного вина и кое-какой закуски, а дома, на большой веранде приготовили чай.
Это типично русское гнездо, с молодежью, с русскими песнями, которые мы не преминули попеть, произвело на казаков глубокое впечатление. И вдруг один из них, самый молодой, упал на стол с громкими рыданиями (никто пьян не был). Я увел его в соседнюю комнату и постарался успокоить. Оказалось, что этот молодой парень не эмигрант, как остальные, а недавно выехал из России, вывезенный немцами во время войны и потом от них бежавший. Не зная, как устроить свою судьбу, он, хороший конник, пристал к этой эмигрантской труппе казаков и стал выступать вместе с ними. Тут, попав в русскую среду, оказавшись рядом с русским священником, услыхав русские песни, он так затосковал по Родине, что не смог сдержаться. Он мне сказал, что с детства не причащался, а сейчас ему так хотелось бы помолиться в церкви и причаститься... Конечно, вернувшись в Париж, он мог бы это сделать легко, но мне не хотелось откладывать то, что проснулось так внезапно, и я ему сказал, что для него смогу завтра утром отслужить литургию здесь и причастить его.
Около полуночи казаки вернулись к своим коням. Мы решили наутро отслужить литургию, заранее не запланированную. Но у меня всегда было с собой все необходимое, а просфоры Валентина Ивановна спекла ночью. Утром, когда все было готово, я с большим волнением стал ждать: придет ли мой парень, или проспавшись, решит, что это была минутная слабость? Наконец, смотрим — идет в своей полной казачьей форме. Я поисповедовал его. Что это была за исповедь? Мы оба плакали... Потом он причастился, мы его накормили завтраком, и он от нас ушел. Расстались навсегда... Он собирался при первой возможности вернуться на Родину, необходимость которой он так остро почувствовал вчера и сегодня за литургией.
Что с ним стало — не знаю! Удалось ли ему вернуться? Вспоминает ли он иногда отдаленную Францию, берег моря, русскую семью, не знаю... Но я никогда не забываю его и не забуду. Звали его, как и меня, — Борисом.
Галина Орлова † 12.02.1949 г.
Молодая красивая девушка познакомилась в Париже с не менее красивым и видимо, богатым южноамериканским дипломатом. Он стал за ней ухаживать, возникла близость, и она все ждала, когда он сможет выполнить свое обещание и женится на ней. Увы! В один малопрекрасный день его полномочия не то в Аргентинском, не то в Бразильском посольстве окончились, он должен был вернуться в свою страну и тут признался ей, что он давно женат и имеет двух детей, так что остается расстаться полюбовно... Она покончила с собой. Мать почившей послала ему телеграмму в Америку, и он прилетел на похороны... На ее могиле была воздвигнута на его деньги часовня. Входя в нее, надо было спуститься по лестнице в склеп, где была оборудована молельня, а посредине на возвышении стоял металлический гроб, закрытый ценным деревом. На уровне лица было окошечко, которое закрывалось на ключ. Он изредка приезжал... Мать приходила служить панихиды, сама на дочку не смотрела, но просила кого-нибудь открыть дверцу и посмотреть. Потом все стали отказываться, хотя, видимо, она была набальзамирована и тлению не поддавалась. Бедная жертва внешности и богатства...
Николай Мхитаров † 15.07.1944 г.
В середине 1949 г. мне пришлось перевозить на наше кладбище останки Коли Мхитарова. Он был школьник-лицеист и был во время оккупации членом кружка патриотически настроенных мальчиков. Всем им было по 15—16 лет. По чьему-то доносу все они были арестованы и сидели в Парижской тюрьме. 14 июля, в день национального праздника Франции, они стали громко петь в камере Марсельезу — национальный гимн Франции. На другой день они все были расстреляны.
Архимандрит
Афанасий (Нечаев) † 14.12.1943 г.
Летом того же 1949 г. мне пришлось перевозить и прах моего собрата архимандрита Афанасия. Когда в 1927 г. я стал постоянным посетителем Сергиевского подворья, он там был еще иеродиаконом, студентом Института. Потом я помню день его священнической хиротонии. На меня произвело сильное впечатление то, как он держался в новом для него сане. Как будто всю жизнь был священником. Когда в 1931 году произошел очередной церковный раскол и Владыко Вениамин основал храм на ул. Петель, отец Афанасий пошел за ним. После перевода епископа Вениамина в Америку Московской Патриархией возглавлять эту «Московскую» юрисдикцию стал старейший из священнослужителей — архимандрит Афанасий. Он был незаурядным духовником, и мне кажется, о нем пишет митрополит Антоний (Блум): «Спускаясь в подвальное помещение церкви на ул. Петель, я увидел подымающегося монаха и сразу спросил его: «Не станете ли вы моим духовником?»» Во всяком случае, я знаю, что он сыграл большую роль в духовном становлении очень многих...