Сперанский Н. И. Письмо Сперанской Н. К., 20 февраля 1878 г. Карс // Российский Архив: История Отечества в свидетельствах и документах XVIII—XX вв.: Альманах. — М.: Студия ТРИТЭ: Рос. Архив, 1994. — С. 172—173. — [Т.] V.
Письмо 108-е
Карс. 20 февраля 1878
Обещался описать тебе подробности 19 февраля в Карсе. В 10 час(ов) утра в полковой церкви началась обедня; после обедни духовенство и все молящиеся вышли на довольно обширную площадку на берегу Карсчая, на которой уже стояли войска, выстроенные правильным четырехугольником, в середине которого стоял покрытый аналой; с одной стороны аналоя все знамена нашего полка, с другой встало духовенство и начало служить молебен. На молебне присутствовало все высшее начальство Карса. Турки в праздничных нарядах, с обнаженными головами занимали все крыши соседних домов; на некоторых из них (домов) красовались дорогие ковры, выкинутые в виде флагов. На цитадели и на всех зданиях, занимаемых войсками, развевались русские национальные флаги в огромном количестве, что придавало особенную красоту и торжественность маленькому городу. Только священник произнес многолетие царствующему дому и хор грянул «Многая лета», к(а)к из центра города взвились три ракеты и со всех сторон Карса раздалась пушечная стрельба. После молебна начальник Карского отряда — генерал Алхазов — скомандовал всем войскам «на караул», обратился к войскам со словами «да здравствует Император», громовое «ура» вырвалось из густого строя войск, подхватилось окружающей толпой и перекатами понеслось по всему городу, сливаясь с громом пушек и звуками «Боже, Царя храни». Было много торжественности и величия в этой возбуждающей патриотической сцене среди азиатского города.
Затем войска под музыку церемониальным маршем пропарадировали мимо Алхазова по улицам Карса и направились домой. Я направился с другими в клуб, где на радостях выпил рюмку водки и, закусивши, принялся за устройство зала к вечеру. За неимением почти никаких материалов для устройства вензелей Государя и Государыни, я воспользовался имевшимися в клубе лубочными портретами Государя и Государыни и сделал следующее: натянул на всю стену белый коленкор, прибил на него эти портреты, задрапировал их вместо рамки пунцовым шелком и окружил гирляндами искусственных цветов; по бокам портретов устроил громадные звезды из казачьих кинжалов и ружейных шомполов, что вышло чрезвычайно оригинально, эффектно и красиво, а в середине каждой звезды повесил канделябр из 3х свечей. Нижнюю часть стены под портретами украсил ружьями, шашками и револьверами; весь этот белый щит задрапировал красным кумачом с буфами и перехватами, на которые пришили букеты из белых роз. Над самою серединой портретов, на занавеси приделал императорскую корону, сделанную мною из картона, кумача и желтого коленкора. На других стенах зала сделал такие же звезды из шашек и шомполов, в середине которых тоже горели канделябры.
Обстановка вышла прелестная, вполне боевая и соответствующая высокоторжественному дню восшествия на престол Царя Освободителя8 и заключению славного мира. В 8 час(ов) вечера начали съезжаться дамы, и бал начался. Я, к(а)к не играющий в карты и не танцующий, сел в уголке зала и стал наблюдать за танцующими, причем заметил т(а)к много смешного и потешного, что не мог удержаться, чтобы не вынуть карандаш и бумагу, на которой и стал рисовать более выдающихся из публики. Несколько барынь, из которых две хорошенькие и две уродины, и несколько офицеров, из которых все уроды, были набросаны мною очень удачно и скоро. Но мне не удалось сделать одного — чтобы занятие мое не было замечено многими, в особенности дамами, а из них в особенности теми, кто первыми имели счастье попасть на бумагу. Бумага эта ходила из рук в руки между офицерами и вызывала дружный хохот, п(отому) ч(то) фигуры были действительно комичны и очень похожи. Неелов схватил мои наброски и стал показывать барыням, которые наперерыв старались отнять их у него. Некоторые дамы и барышни (уроды) надували губки и злобно посматривали на меня, сидевшего чрезвычайно невинно в своем уголке, другие (хорошенькие), глядя на меня, старались приятно улыбнуться и принять позу поживописнее и пограциознее. Но я — злой насмешник — обращал внимание только на первых, т. е. уродов, которых и увековечу в своем альбоме. Неелов хохотал до неприличности. Изобразил я между прочим одного старого генерала, ухаживающего за хорошенькими, некого Смирнова (артил(лериста)) — Булкин его знает. Затем, ч(то) было дальше, ты уже знаешь: пришла телеграмма о мире, и веселье удесятерилось. Часа в 3 ночи были накрыты столы к ужину, но я не остался ужинать и ушел домой спать. Сегодня по случаю великолепной весенней погоды ездил с Новехой 1м кататься верхом. Был в укреплении Тохмас у Матвеенки, там отобедал, затем отправился в Вели-пашу к Новицкому, где застал компанию, садящуюся за стол, а потому воспользовался случаем и пообедал у них с удовольствием. Приехав домой, мы напились чаю, и я принялся за «Карский листок», в котором сделал виньетку и ребус, и написал заявление от (...) т. е. от себя. Затем поужинал-таки и принялся за письма.
А к(а)к твое здоровье, моя милая, дорогая деточка? Что Колюшка? Продолжает ли он быть таким же умницей, какой он был, когда ты писала последнее свое письмо? Что поделывает Лена? Здоровы ли Олюшка и Маруся? Поцелуй их от меня, а также Володю, и кланяйся всем знакомым.
До свидания, моя дорогая, милая, ненаглядная детишка. Целую крепко и благославляю тебя и Колюшку, Христос с вами, мои родные детки.
Ваш Голяшка.
Сперанский Н. И. Письмо Сперанской Н. К., 19 февраля 1878 г. Карс // Российский Архив: История Отечества в свидетельствах и документах XVIII—XX вв.: Альманах. — М.: Студия ТРИТЭ: Рос. Архив, 1994. — С. 170—171. — [Т.] V.
Письмо 107-е
Карс. 19 февраля 1878
Поздравляю, поздравляю, поздравляю тебя, моя милая бесценная деточка! Мир подписан.
Подробности сегодняшнего дня опишу завтра, т(а)к к(а)к теперь уже 3 часа ночи, я только ч(то) вернулся из клуба и надо спать. Но сообщу вкратце вечер. Во время общего веселья и танцев мы вдруг услышали где-то крики «ура»; танцы тотчас прекратились, в зале воцарилось молчание, и в комнату влез телеграфист, и подавая телеграмму Вел(икого) Князя Неелову, закричал: «Мир! Ура!» Неелов едва мог унять страшный крик «ура» и,
когда наконец все успокоились, он громко, на всю залу прочел следующую телеграмму Вел(икого) Князя М(ихаила) Ник(олаевича): «Мир подписан. Государь Император еще раз приказал благодарить малоазийские войска за все их славные дела».
«Полумертвая от голода турецкая лошадь...»
«Полумертвая от голода турецкая лошадь...»
Можешь себе представить, что случилось в зале после этих слов! Дамы бросали платки на воздух, офицеры (около 100 чел.) раздирали себе горло, крича неустанно «ура», которое разносилось далеко в городе. Музыка гремела «Боже, Царя храни!» Лица у всех были в высшей степени восторженные, на многих глазах дрожали слезы. Все обнимались и целовались по-братски, к(а)к после заутрени Светлого Христова Воскресения. Нечего и говорить, ч(то) к(а)к по волшебству какому-нибудь тотчас же явилось шампанское и полилось рекой. Я не могу тебе сказать, в скольких объятиях я был, сколько уст крепко, крепко меня перецеловало, но все обращались ко мне со следующими словами: «Вас, Н(иколай) И(ванович), особенно поздравляю. Вот кому это радостное известие более всех нужно, больше, чем кому-либо дорого!» Приблизительно такой фразой меня поздравляли все. Ты можешь себе представить, Надюша, к(а)к я был счастлив в эту минуту! Неелов сказал мне: «Ну, теперь не долго нам с вами ждать. Скоро, скоро увидим мы наши семейства — нас здесь не будут долго держать, двинут в Москву».
Так вот, Надя моя, какой радостный сегодняшний день. Сегодня для меня вообще счастливый день: твое письмо, полученное мною утром, такое милое, хорошее, радостное, спокойное, сколько надежд проглядывает в нем, такое отрадное письмо, какое я давно не получал. Оно привело меня в превосходное расположение духа, и я убрал клуб т(а)к, ч(то) все ахнули, любовались и благодарили меня, и знакомые и незнакомые. Про Неелова и говорить нечего. Пока до свидания, моя родная Надюша, целую Лену, Олюшку, Марусю и Володю, кланяюсь всем! Целую и благославляю тебя и Колюшку Капельного.
Да хранит вас Господь для вашего
Голяшки.
Сперанский Н. И. Письмо Сперанской Н. К., 17 февраля 1878 г. // Российский Архив: История Отечества в свидетельствах и документах XVIII—XX вв.: Альманах. — М.: Студия ТРИТЭ: Рос. Архив, 1994. — С. 169—170. — [Т.] V.
Письмо 105-е
17 февраля 1878 г.
Сегодня получена у нас в Карсе телеграмма Краевского, утверждающая, что мир заключен. Слава тебе, Господи! Значит, нужно только ждать, когда дорога будет настолько сносна, что по ней в состоянии будут пройти войска и тогда нас тотчас же двинут отсюда в Россию. Слава тебе, Господи! Наконец-то кончилась эта война, и мы снова переходим на мирное положение. Плохо это только разве в одном отношении, ч(то) и содержание наше тоже переходит на мирное положение, т. е. мы лишаемся суточных — 30 р. в месяц и, кажется, дровяных, которые мы здесь получаем очень много, т(а)к к(а)к казенная, установленная интендантством стоимость одной сажени дров — 120 рублей серебром. Но я готов отказаться от половины всего своего содержания, лишь бы только скорее двинули нас в Москву. Но Бог даст, время это не за горами, скоро дождемся его.
Сейчас я кончил работы в «Карском листке»7, — ты на днях, вероятно, увидишь этот номер, где я поместил карские мумии (турецкие женщины в лунную ночь) и, ребус. Теперь в каждом номере «Карского листка» будут помещаться ребусы, которые вы должны будете общими усилиями разгадывать; а разгадки их будут помещаться через 2—3 номера. В ребусе, который сегодня посылается, я нарисовал, между прочим, весь город Карс с цитаделью, к(а)к он был виден нам до штурма с передней его стороны с аф — бабы. Впереди города земляное укрепление «Чим», охранявшее подступы к городу, но не охранившее его. Цитадель — самое страшное, неприступное укрепление, к(а)к ты можешь видеть по моему беглому рисунку, который я делал на память. Милка моя, ты меня т(а)к насмешила в прошлом письме, объявивши мне, ч(то) у меня талант; нет, деточка, что же это за талант! Вот у Колюшки нашего, я уверен, что будет большой, большой талант; в этом уверен на основании данных, которые дает теория наследственности. Но до этого еще далеко, а вот к(а)к его животик теперь, лучше ли ему? Сегодня опять не было от тебя письма, но газеты получил, да еще 2 номера.
Сегодня ездил в укрепление Вели-паша к Новехе 1му, там была m-me Власьева, и я провел вечер очень приятно, точно в семействе был. Недавно был у Моревых опять, оба здоровы, просили тебе очень кланяться. Вообще живется мне здесь теперь очень хорошо, никогда не скучно, масса развлечений, клубы, газеты, рисование, знакомые, — здоров, к(а)к бык, аппетит волчий в продолжение целого дня и потому мне не редкость пообедать два раза в день, сперва у себя, потом у Новехи 1го. И если бы только не было на свете Москвы и в ней моего семейства, — я бы ни о чем никогда не думал. Недавно на пирушке у Саблина после смотра Неелов сказал (я слышал это): «Удивляюсь я на Сперанского, он т(а)к заметно потолстел, к(а)к никто из нас». Это же мне говорят все, которые видят меня постоянно, это замечаю и я, даже без зеркала, потому что, смотря вниз, я могу видеть свои щеки. Мундира уж я теперь никогда не застегиваю, нет никакой возможности. Если только за дорогу не похудею, ты меня положительно не узнаешь. Страсть какая толстая рожа стала! Вообще, если только ты и Коля совершенно здоровы, то все идет как нельзя лучше! Я полон сил, здоровья, и веры в близкое будущее. Поцелуй за меня Машу, Володю, Олюшку и Марусю, кланяйся всем знакомым. Целую крепко, крепко и благославляю вас, мои милые, бесценные, ненаглядные детки мои, Надюша и Колюшка, да хранит вас Господь!
Всегда ваш Голяша.
Сперанский Н. И. Письмо Сперанской Н. К., 23 января 1878 г. Карс // Российский Архив: История Отечества в свидетельствах и документах XVIII—XX вв.: Альманах. — М.: Студия ТРИТЭ: Рос. Архив, 1994. — С. 167—169. — [Т.] V.
Письмо 80-е
Карс. 23 янв(аря) 1878
Ну, наконец-то! спасибо тебе, моя бесценная деточка, — сегодня сразу три твои письма, от 7го, 8го и 10го янв. — №№ 25, 26, 27. Ты все, голубка, ошибаешься на один №, пишешь 26 на последнем письме, тогда как оно 27е.
Ты уж слишком, дитя мое, представляешь себе меня каким-то идеальным, тебе только кажется вдали, что все эти поступки мои, мое поведение 20, 21 и 22 сент(ября) полны такого мужества, такого совершенства, перед которым, к(а)к ты говоришь, можно благоговеть. Тут просто, деточка, тебя увлекает любовь ко мне, которая заставляет тебя видеть во мне какое-то совершенство. Ровно ничего особенного, ничего грандиозного я не сделал, сделал только то, ч(то) сделал бы на моем месте всякий порядочный человек, имеющий самолюбие; оно-то, самолюбие, и было все время моим двигателем и руководителем, начиная от дней мобилизации и выступления нашего в поход. Настоящая или лучше сказать, недавно прошедшая моя боевая жизнь, жизнь не фантазия и не теория, а жизнь дела, и самого серьезного, кровавого дела, требовала от меня применения тех убеждений, на которых покоилась до сих пор вся моя мирная жизнь, убеждений, которые всегда составляли мою гордость. Чтобы остаться верным себе, я должен был не отступать ни на шаг от моих убеждений, и не отступил — первая серьезная проба удалась, к(а)к нельзя лучше, и мне не пришлось терять уважения к себе. Особой заслуги, как видишь, с моей стороны в этом нет; я просто из уважения к себе постарался быть последовательным тогда, когда жизнь потребовала от меня показать на деле прочность и порядочность моих убеждений, которые вследствие этого еще более окрепли во мне. Все это, Надюша, очень просто и не очень высоко. Что же касается того, к(а)к я считаю тебя, к(а)к отношусь к тебе, достойна ли ты меня или нет, — то это вопрос очень старый, который давным-давно мной решен, а потому ты не имеешь никакого права касаться его. Несмотря на все твои слова, на твое самоунижение, на которое я даже не стану ничего отвечать, я все-таки скажу тебе, что считаю и всегда буду считать родной, святой женщиной, которая принесла т(а)к много счастья своему другу, которая так много перенесла из любви к нему. Аминь, больше ни слова! Не смей мне на это возражать, Надюшка моя.
Надюша, скажи пожалуйста, зачем это ты упрекаешь себя, будто «досаждала» мне какими-то «капризами и непростительными» (!) вспышками? Детка моя, неужели ты помнишь эти глупости? Я положительно не могу себе представить, когда это было? Да если и были такие минуты (которых я окончательно не могу припомнить), то к(а)к ты думаешь, — набросили ли они хотя какую-нибудь тень на наше счастье, уменьшили ли они хотя на атом любовь между нами? Брось, деточка моя, это, никогда ничего подобного тому, что ты говоришь, не было. Я знаю только одно, что почти не возможно найти на земле людей, которые бы любили друг друга т(а)к крепко и искренно, к(а)к мы любим, а семей счастливее нас — положительно — нет и, если счастье это когда-нибудь нарушится, то от причин совершенно не зависящих ни от меня, ни от тебя; т(а)к, например, наше счастье нарушилось на время войной, но разве ты или я виноваты в этом? все же, что зависело лично и непосредственно от тебя или от меня, клонилось и будет вечно клониться к тому, чтобы сделать друг друга вполне, вполне счастливыми.
Я теперь очень рад, ч(то) ты переехала в Покровские каз(армы), только мне больно и тяжело думать, ч(то) ты, моя бедная, маленькая капля, очень тоскуешь там одна, привыкнув к обществу Ренбаум. Впрочем, теперь ты, вероятно, живешь уже не одна, а с Леной, с чем я также давно уже окончательно примирился. Все-таки ты будешь не одна; да наконец и Ренбаум будут посещать тебя. Ведь ты живешь в одном коридоре с Гуковскими, — отчего ты не ходишь к ним? впрочем, это глупый вопрос, сам сознаю: во-первых, ты не можешь уйти от Коли, а во-вторых, тебе, я думаю, очень завидно и тяжело смотреть на их семейную жизнь, в особенности, например, когда она зовет мужа. Ну, да ничего, потерпи немножко еще, скоро и ты будешь иметь около себя своего Кольку — большого; вот тогда тебе придется возиться уже не с одним, а с двумя Кольками, ч(то) ты тогда будешь делать, бедняжка!
Однако, какая ты хитрая, Надюшка! только хитрость твоя теперь совершенно напрасна, т(а)к к(а)к тебе известно, ч(то) я уже все знаю: под конец письма ты как будто мимоходом, точно это что-то совсем неважное, говоришь: «должно быть, из симпатии к тебе и у меня началось что-то вроде вередов, маленькие прыщики выскакивают на теле, но не причиняют мне боли, так, немножко». О, душка моя! Как это не хитро! «Маленькие прыщики»! Хороши маленькие; и почему же это ты не говоришь, что на груди выскакивают, а говоришь так неопределенно — «на теле», дескать, понимай, как знаешь; и зачем же это определенную болезнь — грудницу — называть «маленькими прыщиками»? А лучше всего то, ч(то) «они не причиняют мне боли, так немножко». Воображаю, как это «немножко», уж если ты сама решилась сознаться в этом! Все это к тому, чтобы я не тревожился, не беспокоился? да? Милая ты моя, желанная, ненаглядная деточка! Так значит, у тебя не прошли еще эти нарывы? Значит, я слишком рано радовался и утешал себя тем, ч(то) все кончено? Ради Бога, не скрывай от меня ничего, пиши прямо и откровенно в каком положении находится в настоящую минуту твоя болезнь, иначе я буду сильно беспокоиться.
Спасибо милому Гуковскому, ч(то) он т(а)к заботился о тебе во время переезда твоего. Поцелуй его от меня. Я воображаю, к(а)к он обрадовался ружью! Я очень, очень рад, ч(то) могу отблагодарить его за хлопоты. Нога Новехи заметно поправляется; ведь ты знаешь, что жена Владислава Викт(оровича) больна при смерти, у ней, говорят, чахотка, — вот несчастный муж! Спасибо тебе, деточка, за подробное описание квартиры, которым ты предупредила мои вопросы. Ах, да, Надюша, у меня несчастие: ни одну рубашку не могу застегнуть на шее, не сходятся; перешил на некоторых пуговицы, но все-таки душат сильно шею, дышать тяжело, т(а)к ч(то) я теперь уж никогда не застегиваю ворот. Неелов так всякий раз смеется надо мной... Действительно, все мне замечают, ч(то) я удивительно потолстел. И не мудрено: ем я чуть не 6 раз в день и веду самую покойную и ленивую жизнь; в особенности душой я постоянно чрезвычайно спокоен, ну поневоле потолстеешь. И лошадь моя страшно разбухла, т(а)к ч(то) мы с ней теперь совершенная пара. А мундира я уже давно не застегиваю: раз попробовал было застегнуть — пуговица оборвалась, т(а)к с тех пор и бросил это дело. Ну, прощай, моя родная, целую крепко и благословляю тебя и Колю.
Твой Коля.
Сперанский Н. И. Письмо Сперанской Н. К., 14 января 1878 г. Карс // Российский Архив: История Отечества в свидетельствах и документах XVIII—XX вв.: Альманах. — М.: Студия ТРИТЭ: Рос. Архив, 1994. — С. 166—167. — [Т.] V.
Письмо 72-е
Карс. 14 января 1878 г.
Господи, с каким нетерпением жду от тебя ответ о том, как ты устроилась, здорова ли, здоров ли Количка, переехала ли ты в Покровские казармы, у тебя ли Лена, взяла ли ты к себе Аксинью. Все эти вопросы не выходили у меня из головы и на все надеюсь получить ответ в следующем твоем письме, за исключением последнего вопроса, на который получу ответ, вероятно, не скоро. Сегодня к Мореву приехала Л. В. и поселилась у него в комнате. Сегодня я по этому поводу был у него. Устроился он т(а)к себе, мой стрелок — драпировщик повесил ему на окнах коленкоровые драпри, отгородили они коленкоровой занавеской две кровати и по-видимому вполне счастливы. У меня почему-то вид этой семейной жизни не вызвал вовсе зависти; вероятно, это п(отому), ч(то) живут они как-то по-бивачному, в чужом углу, в турецком городе, откуда все стремятся поскорее вырваться, а они тут устраиваются. Вообще я не сочувствую такой жизни, я жажду поскорее быть дома у себя на месте и устроиться в своем семейном гнезде основательно, не на время, не по-бивачному. Вот Роппу я завидую, что он едет в Москву на днях; но и ему нельзя, впрочем, позавидовать, т(а)к к(а)к он заболел и, боюсь, сильно разболеется, уезжает отсюда. А я хочу совершенно здоровым вернуться домой и притом до конца испивши чашу, до конца исполнивши долг, взятый на себя. Тогда возвращение будет несравненно приятнее. Скоро, скоро, говорят, уже будет мир, и мы, как говорил Ропп, весной поедем обратно в Москву. Дай-то, Господи!
На днях Измаил-паша приезжал из Эрзерума к Лорис-Меликову в Галан-Кале (около Эрзерума), как говорят, с целью переговоров. Значит, и у нас дело идет уже о переговорах. Никаких дел под Эрзерумом давно уж нет, все ждут только перемирия.
Получила ли Лена вчерашнее мое письмо? Я писал его на имя Володи. У нас стоят порядочные морозы, к которым турки совершенно не привыкли и жалуются, ч(то) русские принесли к ним мороз.
Прощай, моя бесценная деточка, целую крепко тебя и нашего каплю-Колюшку. Поцелуй Олюшку, Марусю, Лену и Володю, и кланяйся всем, всем!
Часы Морева я получил, — скажи Гукову, ч(то) все, все в восторге от часов, действительно, они прелестны! Поблагодари его от меня очень. Сегодня с Остров(ским) проболтали до поздней ночи, и потому я очень спать хочу. Целую еще и еще тебя и Колю. Да благословит вас Господь! Моя бесценная жена.
Ваш Коля.
Сперанский Н. И. Письмо Сперанской Н. К., 9 января 1878 г. Карс // Российский Архив: История Отечества в свидетельствах и документах XVIII—XX вв.: Альманах. — М.: Студия ТРИТЭ: Рос. Архив, 1994. — С. 165—166. — [Т.] V.
Письмо 67-е
Карс. 9 января 1878 г.
Господи! Ведь ожидал же я этого, а между тем, к(а)к глубоко и больно поразило меня это известие! Я не поверил — тому, что прочел в Володином письме, я не хотел этому верить. Неужели матери не стало! Боже, как мне хотелось увидеть ее еще раз! Не суждено.
Бедная, бедная Лена! Что теперь будет с ней, что будет с отцом! Ах, как тяжело, как больно думать обо всем этом, сознавать это. Несчастная моя мать! Сколько мучалась она в жизни и умерла, может быть, в страданиях. Да простит меня Господь, за все, за все, как я ее от всего сердца простил!.. Помолись о ней за меня, моя Надя; я чувствую теперь, что я ее горячо любил и, я легко представляю себе, что было бы со мной теперь, если бы у меня не было тебя, если бы я был, как прежде, один. Поэтому я понимаю положение Володи, Лены, отца, для которых вся их жизнь, вся любовь сосредоточивалась на ней; в особенности ужасно, должно быть, положение Лены.
Милая моя, бесценная! Если только возможно, чтобы ты была для меня еще дороже, так это именно теперь! Если бы ты только знала, моя родная, какой поддержкой, каким Ангелом-утешителем служишь для меня теперь ты! Чем больше дорого отрываемое от сердца, тем дороже становится то, что осталось.
Дитя моя, Володя пишет, ч(то) на тебя это обстоятельство сильно подействовало, что ты много плакала; ты, может быть и теперь плачешь, читая мое письмо, и я даже уверен в этом. Но, деточка моя, помни ч(то) ты обязана беречь себя, если хочешь сберечь нашего сына, помни, что теперь всякое душевное волнение твое отзывается на малютке, которого ты кормишь. Я понимаю, что такое горе, как наше, не может пройти бесследно ни для кого из нас, жизнь которых была так тесно связана с жизнью покойной матери, но теперь мы с тобой должны больше думать о только что начинающейся жизни другого, не менее дорогого существа. Береги же себя, моя родная деточка, не поддавайся грусти, этим ты сбережешь здоровье и жизнь нашего сына, в котором теперь для нас с тобой заключается все, все, все, наши мечты, надежды, вся наша настоящая и будущая жизнь.
Что теперь делает отец? Боюсь, боюсь я за него ужасно — не перенесет он этого удара, к которому не подготовила его жизнь. В состоянии ли он продолжать службу! Но зато одно только могу сказать: это страшное горе переродит отца и Лену, если только они в силах будут перенести его.
Это общее горе крепко соединит их, напомнит им, что они отец и дочь, скрепит навсегда ту дружбу и любовь, которые всегда были между ними и для которых теперь настала пора проявиться во всей силе. Я глубоко убежден в этом, и это убеждение служит мне большим успокоением за них. Они не должны оставить и не оставят друг друга и каждый из них обязан быть поддержкой другому. Отец без Лены пропадет, т(а)к же, к(а)к и она без него. Ни один из них не мыслим без другого, и отец, и Лена должны это хорошо понимать. Да благословит Господь их на новую дружную жизнь! Их теперь неразрывно соединит память той, которая была для них так дорога. Общее горе, к(а)к и общая радость связывает людей очень сильно, и ты увидишь, как они будут хорошо жить вместе.
Целую и благословляю тебя и Колю. Поцелуй Володю и Лену.
Твой всегда Коля.
Сперанский Н. И. Письмо Сперанской Н. К., 3 января 1877 г. Карс // Российский Архив: История Отечества в свидетельствах и документах XVIII—XX вв.: Альманах. — М.: Студия ТРИТЭ: Рос. Архив, 1994. — С. 164—165. — [Т.] V.
Письмо 61-е
Карс. 3 января 1877 г.
Отправил, наконец, Розанова, проводил его, посадил на телегу и тогда успокоился, ч(то) ты, моя радость, все получишь. На днях появится в «Московских ведом(остях)» Морева корреспонденция под заглавием: «Встреча Нового года в Карсе военнослужащими»6, в которой подробно описывается этот вечер, и в которой фигурирует моя физиономия, как художника, автора картины «Новый год». Прочти непременно эту корреспонденцию. Сегодня я, в качесте дежурного по казармам, был с вечерним рапортом у коменданта генерала Дена, который мне объявил радостную новость, ч(то) Ропп получил телеграмму о том, ч(то) заключено перемирие для переговоров о мире и ч(то) Англия положительно отказалась от всякого вмешательства в переговоры и отстранила себя от этого дела.
Если это только подтвердится официально, то ликование у нас будет невообразимое. Дай Господи, чтобы здесь не было ошибки!
Как здоровье матери теперь? Сегодня я получил письмо от Володи, который пишет, ч(то) мать очень плоха, да и Лена измучилась с ней. Молю Бога, чтобы она поскорей поправилась и чтобы Господь дал мне увидеть ее еще по возвращении в Москву. Мне почему-то кажется, что я непременно еще увижу ее. Дай-то Бог!
Как здоровье нашего дорогого Колюшки? Неелов сегодня говорил мне: «Ах, Сперанский, как я вам завидую! Вы т(а)к счастливы, к(а)к никто! Вы себе и представить не можете, что вы будете чувствовать, когда приедете в Москву и первый раз увидите своего сына, да еще первого». Я верю ему вполне и сознаюсь, ч(то) не могу себе представить этого, еще неиспытанного мною святого чувства! Боже! что это будет! Сколько радости, счастья...
Сперанский Н. И. Письмо Сперанской Н. К., 1 января 1877 г. Карс // Российский Архив: История Отечества в свидетельствах и документах XVIII—XX вв.: Альманах. — М.: Студия ТРИТЭ: Рос. Архив, 1994. — С. 163—164. — [Т.] V.
Письмо 59-е
Карс. 1 января 1877 г.
Сейчас только отправил или, лучше сказать, отдал Розанову письмо для тебя, моя бесценная детка. В ящике наверху лежит альбом, а в альбоме под коркой письмо тебе; кроме того, я передал другое письмо с 25 р. Розанову и теперь пишу тебе третье, которое ты, вероятно получишь одновременно с посылкой. Я думаю, ты часто будешь рассматривать мой альбом; по нему и по моим подробным письмам, а также по картам М. Азии, которые я посылал тебе, ты в состоянии будешь составить себе самое живое и верное представление о всей моей жизни до мелких подробностей. Сегодня я начал уже свой новый альбом, и первая картина, попавшая в него, довольно трогательна и художественна: дело в том, ч(то) m-me Власьева (сестра милосердия, о которой уже я тебе говорил) сидит в настоящую минуту у нас, около Новицкого на его постели и таким образом, они представляют собой со всей окружающей их обстановкой прекрасный сюжет для картины, которым я и воспользовался. Она очень милая и хорошая женщина во всех отношениях.
Однако я обещался описать тебе подробно нашу встречу Нового года. Слушай же: 30е и 31е я работал страшно с помощью одного солдата, исполнявшего черную и подготовительную работу. Боялся я ужасно, ч(то) не поспеет моя картина вовремя, п(отому) ч(то) работы было чрезвычайно много. Наконец, видя, что времени в моем распоряжении слишком мало, я решил сделать только одну картину, именно Новый год, но зато хорошо; старый год оставить в покое. Изобразил я на огромном щите следующее: красивый отрок в рыцарских доспехах — как изображают обыкновенно Россию, — в шлеме, на котором вместо кокарды сияет крест, в кольчуге, со щитом на груди, на котором изображен российский герб, в смелой и энергичной позе и с ясным взглядом, попирая ногой убитого им турка, который лежит под ним, раскинувшись, в красной феске, одною рукой опирается на обнаженный меч, а другою, правою, отдергивает зеленую турецкую (...) с полумесяцем, закрывавшую собой свет дня для славян и христианства. За (...), отдернутой смелой рукой молодой России, видно следующее: «1 января 1878 г.», внизу славянскими буквами написано: «СЛАВЯНЕ», а за всем этим рассветает заря, громадное и яркое сияние, то есть заря новой жизни для славян и христианства. Вот моя цель, которую мне удалось воплотить вполне. Ропп нашел, что мотив картины и исполнение не оставляют желать ничего большего. Сзади эта картина была освещена 20ю стеариновыми свечами, и т(а)к к(а)к она местами была промаслена, особенно сильно луна и лицо отрока, то эффект был удивительно полный. Задрапирована она была темно-синей материей, по которой были разбросаны звезды из золотой бумаги. Эта занавеска закрывала картину до 12 час, т(а)к что весь этот конец до 12 ч. представлял собой следующее: каменные громадные скалы, покрытые снегом и льдом; на скалах художественно раскинулись широкие елки, также покрытые снегом (снег и лед весьма натурально представляли вата и толченое стекло). На средней скале между елками была поставлена эта картина, которая елками декорировалась со всех сторон, а темная занавесь, усеянная звездами, представляла собой ночь. Приготовив все это, я отправился наверх, где был устроен в моей роте театр. Там стрелки уже все устроили: кулисы, занавес и всю обстановку сцены; расставили стулья и скамейки, впрочем, стул был только один для Роппа. Публика уже вся собралась и ждали только Роппа; наконец он явился. Когда он подходил к своему стулу, я в качестве директора своего театра, поднес ему написанную мною (уж постарался разрисовать) афишу на большом листе розовой бумаги, он очень поблагодарил меня и сел на свой стул. Я ушел за кулисы, через несколько минут подали знак, и занавес взвился. Первая пьеса, которая шла, была «Доброволец», драма в 3х действиях, переделанная стрелками из романа, помещенного в журнале «Чтение для солдат». Афишу самую подробную я напишу тебе сегодня.
Сперанский Н. И. Письмо Сперанской Н. К., 25 декабря 1877 г. Карс // Российский Архив: История Отечества в свидетельствах и документах XVIII—XX вв.: Альманах. — М.: Студия ТРИТЭ: Рос. Архив, 1994. — С. 160—163. — [Т.] V
Письмо 52-е
Карс. 25 декабря 1877 г.
Если ты, Надюша, получила мои два последние письма — 50 и 51е, то ты знаешь, что у нас на Рождество предполагалась елка, и состоялась. Теперь займусь подробным описанием всего праздника.
24го числа, в сочельник, все офицеры получили от Неелова приглашение, в котором было сказано, что он просит нас пожаловать ко всенощной, по окончании которой к нему на елку. Весь этот день я провел в больших хлопотах по устройству всей обстановки (меня Неелов просил «как художника»); на огромной деревянной раме (сажень высоты и 2 аршина ширины) я натянул красный кумач, склеил такой же величины лист бумаги, на котором нарисовал «А» (вензель «А» под императорской короной), при этом постарался, чтобы вышло к(а)к можно красивее, вырезал эту букву и наклеил лист на кумач; затем самую букву разрисовал тенями с помощью прованского масла и куриного пера; установил этот вензель и зажег за ним 12 стеариновых свечей, прикрепленных к приделанной к стене рамке, затем задрапировал весь лист белым коленкором буфами, которые прикреплялись розетками из того же коленкора с красными каемками. Эффект вышел такой, какого никто не ожидал: т(а)к к(а)к вензель освещался сзади, а не спереди, и очень сильно, то буква «А» смазанная еще маслом, точно горела самым ярким красным пламенем на алом фоне, окруженном нарядной белоснежной драпировкой. Вензель стоял у стены, противоположной входу в залу, (а зала очень большая, с весьма высоким потолком), а посреди залы горела громадная елка с массой стеариновых (восковых здесь и в помине нет) свечей, увешанная самыми разнообразными вещами, конфетами, яблоками и вообще всем тем, ч(то) обычно составляет необходимую принадлежность всякой богатой елки. Между прочими вещами висели предметы, составляющие здесь в Карсе самую первую драгоценность, которая т(а)к дорога, что покупается почти на вес золота, — это два простые березовые полена, обвитые пунцовым шелком с бантиками и сусальным золотом, и клок сена, разукрашенный так же; Неелов решился повесить на елку все самое дорогое, ч(то) только здесь есть и поэтому не мог оставить без внимания дрова и сено. Вышло чрезвычайно остроумно и вызвало бешеный хохот. С обеих сторон елки тянулись два громадных стола, уставленные гранатами, заменявшими канделябры, и всеми принадлежностями к чаю. Стены горели массой свечей, вставленных также в самодельные из телеграфной проволоки, очень изящные канделябры, с потолка спускались две люстры колоссальных размеров, сделанные из той же проволоки. Вообще все убранство и вся обстановка были настолько превосходны, ч(то) трудно было поверить, глядя на эту залу, ч(то) мы живем в Карсе, а не в Петерб(урге) или Москве.
В 6 часов вечера явился в помещение нашего батальона Ропп, где было все уже приготовлено для всенощной и убрано также хорошо, если не лучше, чем в тот день, когда было освящение казармы. От всенощной все отправились вниз, где была приготовлена елка. Впечатление, произведенное на входящих в эту залу, было такое сильное и приятное, ч(то) все останавливались, и никто не мог удержаться, чтобы не произнести «ах!!»... Для нас, устроителей, этого было достаточно, для того, чтобы довольно улыбнуться и с полным сознанием собственного достоинства окинуть гордо-снисходительным взглядом пораженную толпу. Все гости тотчас засыпали вопросами наших офицеров о том, чьей работы вензель, и все меня поздравляли с «превосходным художественным произведением», а я как герой дня, благосклонно пожимал протягиваемые руки. По обыкновению все сначала группировались около елки, рассматривали эту диковину в Карсе со всех сторон, затем был подан чай со всевозможными аксессуарами. После чаю некоторые уселись за разобранные карточные столы, другие гуляли группами, любуясь чисто-русскою обстановкою этой роскошно убранной залы. Вдруг, неожиданно для всех в конце залы грянула молодецкая удалая военная песня, — это мои стрелки, введенные мною потихоньку в залу. Новый эффект, и снова много голов, улыбаясь, кивают в мою сторону. Ропп очень внимательно слушал песельников, которые между прочим воспевали и «храброго нашего генерала Роппа», и пришел при этом в такое умиление, что приказал выдать им на всех чаю и сахару. Во все продолжение вечера песельники пели, чередуясь с оркестром музыки. После чаю разносили глинтвейн; затем обирали елку, причем и я взял с нее немного, чтобы послать своей Надюше, которая не имеет в этот день елки, а вероятно скучает дома одна со своим сыном. Затем подана была закуска, после которой роскошный ужин. После ужина Ропп тотчас же уехал, и я вслед за ним, п(отому) ч(то) это было уже 2 часа ночи, — я устал и должен был еще писать тебе письмо. Меня ни за что не пускали уехать, но я выскочил хитростью с помощью своих стрелков. Тебе уже известно, что, придя домой, я тотчас же принялся писать тебе письмо, которое, однако, не заняло много времени, и завалившись на кровать, заснул богатырским сном. По рассказам оставшихся на елке самый-то кутеж начался только с отъезда Роппа и продолжался до 6 часов сегодняшнего числа, причем было выпито такое количество вина, ч(то) оно, вероятно, теперь значительно подорожает в Карсе, т(а)к к(а)к можно предполагать, что во всем городе осталось очень немного вина. Но при всем веселии дело не обошлось без грустного случая (ты только не говори ничего об этом Новицким и даже вида не показывай, что я писал тебе об этом что-нибудь. Новеха* меня очень просил не писать тебе об этом ничего). Когда все были уже порядочно навеселе, то заставили музыку играть любимый полонез Неелова, стали все в пары, и Неелов с кем-то открыл торжественное шествие под музыку. Маршируя совершенно спокойно под музыку, Новицкий-2 (Виктор) вдруг схватился за колено и сел на первую попавшуюся скамейку, сильно побледнел и, охая, стал звать к себе брата. Он сам не может объяснить от чего произошло это, но у него оказалось растяжение жилы в колене, а был еще и вывих, еще не решено где, п(отому) ч(то) доктор еще не видел. Тотчас же несколько человек офицеров с Новицким-1 отнесли его ко мне на квартиру, как его хорошему товарищу. Часа в 4 ночи я вдруг слышу шум нескольких голосов над своей головой, просыпаюсь и вижу, что Новицкого 2го укладывают в шкаф — тут мне и объяснили, в чем дело. На другой день утром я перевел его на свою кровать, а сам устроил себе постель в шкафу и оставил его жить у себя на все время его болезни, п(отому) ч(то) передвинуться куда бы то ни было, а тем более к себе домой, он не в состоянии. Нога в колене у него опухла, но не особенно; завтра придет доктор, и есть надежда, ч(то) он проболеет не более 2х недель. У него, как видно, то же, что было у меня зимой 72го года, когда у меня произошло растяжение жилы во время прыганья на гимнастике. В настоящую минуту он лежит на моей кровати и не подозревает, что я пишу о нем. Очень жаль его, беднягу, но опасности не предвидится.
Сегодня в 1 часу я, надевши мундир и прицепивши свой орден, отправился в роту — поздравить стрелков с праздником и выпить с ними чарку водки. Сегодня они первый раз увидели меня с орденом и нужно было видеть их изумление и радостно улыбающиеся рожи, когда проходил посреди расступившейся на две стороны роты! Глаза всех так и бегали с меня на орден и с ордена на меня. Я поздоровался с ними, поздравил их с праздником. Тотчас был поставлен столик с водкой и закуской; я приказал роте построиться и, воображая, ч(то) мое приказание исполнено, уже подошел к столу, к(а)к увидел себя тесно окруженным со всех сторон стрелками, впереди которых ближе всех ко мне стоял фельдфебель, у которого рот был растянут в широчайшую улыбку, т(а)к же к(а)к и у всех остальных. Когда, удивленный, я спросил у фельдфебеля, что это значит, он отвечал, что стрелки желают поздравить меня с царской наградой; не успел я поблагодарить их, как сотни рук схватили меня уже было с целью поднять на «ура», которое и раздалось уже, но я не любитель воздушных путешествий и потому поблагодарил их от всей души за выраженные ими самые теплые, дружеские чувства, просил не качать меня, но по необходимости должен был разориться, дав роте на водку 15 рублей (водка здесь очень дорога, ведро стоит 9 руб.). Таким образом, мой крест обошелся мне в 30 р. (15 р. заплатил за него казне и 15 р. роте). Затем я выпил за их здоровье чарку водки, поболтал с ними, гуляя между их рядов и, дав им отеческое наставление, к(а)к следует вести себя на празднике, ушел домой. Сейчас (уже 11-ый час ночи) приходил ко мне с рапортом дежурный по роте и отрапортовал мне, что в роте все благополучно и пьяных нет. Спасибо им, молодцам, отблагодарили меня.
Теперь буду отвечать на твое письмо. Костя5 в письме к тебе высказывает очень нелепую мысль об отсутствии для меня интереса в его письмах, на что я ему скоро напишу ответ. Если он теперь в Москве, к(а)к ты ожидала, то передай ему на словах, Надюша, это и, вообще, изругай его хорошенько за такое крайне неприятное для меня заключение его. Насчет Колиного крика он чрезвычайно прав и за то, ч(то) он навел тебя на эту справедливую и утешительную мысль, очень благодарен ему, милому. Поэтому не приходи в трепет, Надюша, от его крика, если только, конечно, этот крик своею громогласностью не может испугать. Очень жаль беднягу Михаила; но на чем же собственно помешалась его жена?
Неужели, Надюша, в твоей комнате т(а)к скоро и т(а)к внезапно пропала вся сырость, которая по твоим словам была довольно сильная? Если теперь настала сухость, то смотри, к(а)к бы эта сухость не была обманчива.
Ты говоришь, деточка, что не совсем понимаешь мои слова: «крест, доставшийся мне не совсем дешевой ценой», — и тут же сама разъясняешь смысл этих слов тем, что я претерпел очень много лишений и трудов физических и душевных, за которые и получил свой крест. В этом самом смысле я и говорил; но теперь все это уже давно забыто, и настоящая жизнь сложилась так удачно, что впечатления этого первого трудного времени сильно поизгладились. Ты говоришь, родная моя, что я не ответил тебе на твой вопрос о том дне, памятном для меня, когда я так терпел от жажды и утомления. Не ответил я тебе не потому, что не желал ответить, а просто потому, что забыл; теперь, когда ты мне снова напомнила об этом, я расскажу тебе подробности того дня в следующем письме, а то уж здесь места нет.
Наконец-то ты, глупая моя девочка, «теперь только успокоилась насчет меня». Слава Богу! Давно пора! Теперь беспокоиться обо мне значило бы все равно ч(то) о Володе: я окружен совершенно такой же мирной и комфортабельной жизнью, как и он.
Надюшечка, я думаю и даже уверен, ч(то) ты очень балуешь Колю и вот вследствие чего он неспокоен. Малейший его крик, и ты берешь его на руки, где ему, конечно, лучше, чем на кровати, и потому он, привыкнув к этому, уже не может примириться и успокоиться кроватью, а уже требует, чтобы его и вперед постоянно брали на руки. Да и другие, я думаю, немало помогают тебе в этом, вследствие чего в нем постепенно развивается требовательность, которая с каждым днем будет в нем пускать корни все глубже и глубже и составит, таким образом, впоследствии одну из черт его характера. Характер в человеке начинает складываться очень рано и формируется так незаметно, постепенно, но неуклонно, ч(то) нужно быть в высшей степени осторожным и предусмотрительным, чтобы не привить к ребенку помимо своего желания таких качеств и наклонностей, которые потом уже трудно, даже невозможно будет исправить.
Воспитание должно начинаться именно с самого нежного возраста ребенка, в тот период его жизни, когда он еще бессознательно относится к окружающим его явлениям. Этим приобретается привычка поступать в известном направлении, а привычка, как совершенно справедливо замечено всеми, есть вторая натура. Вот почему необходимо нужно уже теперь обращать на Колю большое внимание и все свои поступки относительно его нужно основывать на самом значительном и серьезном обсуждении.
Поцелуй от меня Олюшку, Марусю и наших, и кланяйся Гукову, Мар. Вас. Целую и благословляю моего дорогого баловня, т. е. твоего. Береги ради двух Колек твое драгоценное здоровье.
Новицкий-2 и Островский тебе кланяются. Не говори про болезни Новицкого никому, а то кто-нибудь разболтает и может дойти до родителей, которые будут очень беспокоиться, тогда, как беспокоиться нечего. Театр будет у нас под Новый год. Целую Вас крепко, моих милых бесценных деток.
Ваш Коля.
Сперанский Н. И. Письмо Сперанской Н. К., 19 декабря 1877 г. Карс // Российский Архив: История Отечества в свидетельствах и документах XVIII—XX вв.: Альманах. — М.: Студия ТРИТЭ: Рос. Архив, 1994. — С. 157—159. — [Т.] V.
Письмо 46-е
Карс. 19 декабря 1877
Сегодня я услыхал две очень приятные новости, — жду подтверждения их от тебя: 1я — слышно, что Франция начинает что-то подмечать относительно Пруссии, находя, что настало для нее время отомстить Пруссии за свой погром; вследствие этого неожиданного усложнения в европейских делах Пруссия вынуждена будет, конечно, отвернуться от нас и углубиться в собственные дела, и таким образом мы, т. е. Россия, останется одна против всех своих врагов. Тогда может легко случиться, что все те, которых до сих пор сдерживала только Пруссия, увидав, что она занята своими делами, не вмешивается больше в чужое дело, т. е. Англия и Австрия — поднимутся смело против нас. Во избежание этого-то возможного зла, Государь, говорят, желает во что бы то ни стало покончить нашу войну до января, чтобы предупредить вмешательство поганых Англии и Австрии.
Вторая приятная весть следующая: наш доктор Соколов получил письмо от своей пациентки — богатой московской купчихи, — которая пишет ему, ч(то) во время проезда Государя через Москву москвичи поднесли ему адрес, в котором было сказано, что «с приходом на Кавказ наших московских гренадер дела в Малой Азии приняли блистательный для нас оборот, и вся война пошла быстро и успешно для России, поэтому Москва умоляет Государя, чтобы после войны московских гренадер опять вернули в Москву, а не куда-нибудь в другое место». На это будто бы Государь ответил, что если не будет никаких обстоятельств, мешающих этому, то Он исполнит просьбу, и 1я гренадерская дивизия снова вернется к своим москвичам. Если это правда, так я готов расцеловать всю Москву от мала до велика. Затем, когда москвичи получили согласие Государя на возвращение в лоно Москвы их дорогих гренадер, которыми они справедливо гордятся перед целой Европой, то они, стыдясь тех скудных по их мнению проводов, желают вознаградить это и согласились устроить нам торжественную и великолепную встречу, на что, как слышно, ассигновали 300 тысяч рублей. Будет на что кутнуть! Господи, неужели это все правда? Невероятно, но неужели в январе все кончится? и мы вернемся в свою милую, родную Москву?!4 Это будет такое счастье, которому в настоящее время, живя в этом поганом Карсе, как-то не верится. Неужели ты ничего не слыхала обо всем этом? Спроси, моя деточка, у Булкина об этом, не знает ли он чего-нибудь, не слыхал ли от знакомых купцов? Не знает ли об этом чего-нибудь Гольцгютер, он ведь знаком со многими в Москве, не слыхал ли он? Вообще это настолько интересная для тебя тема, ч(то) я уверен, ты постараешься узнать что-нибудь положительное и напишешь мне тотчас же. У нас все повеселели, когда пронесся этот слух — об окончании войны и о Москве. Вот было бы счастье!
Как здоровье твое, моя деточка? Здоров ли Колька мой? Заметно ли для тебя его развитие? Мне досадно, ч(то) не удастся увидать его таким, каков он теперь, я увижу его уже достаточно развившимся. Ну, да что делать! Все-таки я увижу его, моего дорогого сынишку, в это я твердо верю.
Недавно я воротился с большой прогулки: целой компанией мы ездили верхами по окружающим Карс укреплениям. Погода была превосходная, и кавалькада составилась очень веселая. Заезжали в гости к офицерам, стоящим со своими ротами на самых дальних фортах. Ведь у нас не весь полк стоит в Карсе, это счастье выпало опять на долю 1го батальона, которому все завидуют. Сравнительно с другими батальонами мы живем положительно господами: офицеры на прекрасных теплых, удобных, вполне устроенных квартирах (образчик которых ты видишь перед собой), солдаты в прекрасных, сухих и теплых казармах, далеко превосходящих помещения солдатские в Покровских казармах, — тогда как прочие батальоны живут в казематах фортов, т. е. в низких и сырых подвалах, где нет ни окон, ни вентиляции, ни удобных приспособлений для жизни; офицеры живут, к(а)к мы сегодня видели, точно в таких же мрачных и низких подвалах, где сырость и дым от дымящихся печей стоит постоянно и где вечно темно, как ночью, п(отому) ч(то) в этих помещениях не полагается окон, вместо которых в некоторых местах сделаны бойницы для ружейной стрельбы, т. е. узкие прорези в стенах, чтобы во время нападения на укрепление, вставлять в эти...
Сперанский Н. И. Письмо Сперанской Н. К., 18 декабря 1877 г. Карс // Российский Архив: История Отечества в свидетельствах и документах XVIII—XX вв.: Альманах. — М.: Студия ТРИТЭ: Рос. Архив, 1994. — С. 156—157. — [Т.] V.
Письмо 45-е
Карс. 18 декабря 1877
Теперь уже ты должна давно получить мои ежедневные письма, голубушка моя. Сегодня я собрал все письма, какие давно получил за все время, начиная со дня выезда из Москвы и до сегодня; все твои письма подобрал по числам по порядку, их оказалось ровно 30, последнее твое письмо 14е, хотя на нем ошибочно поставлено тобой 13е, я переправил. Остальных писем из разных мест и от разных лиц мною получено 33, значит вместе с твоими это составит почтенную цифру 63 письма за 4 месяца или, круглым числом, письмо через день. За то же время сам я отправил в разные места и разным лицам 69 писем, из которых собственно тебе 52 письма (считая те, которые писаны до 1 окт. без номеров). Вообще корреспонденция моя не может называться маленькой.
Как здоровье твое и Колино? Что его животик? Поправилась ли мать? У нас нового ничего нет, кроме того, ч(то) в Карсе завели на улицах фонари, а мы с Остр(овским) завели у себя кошку, — вот все карские новости. Теперь ночью на улицах города светло, и в нашей комнате мыши присмирели и не т(а)к безобразничают, к(а)к прежде; а прежде они очень обижали бедного Островского; он ужасный сластена, и под диваном у него всегда стоит деревянный ящичек с печениями; мыши пронюхали это и ни одну ночь не дают ему спокойно спать, забираясь в его сокровище, над которым он дрожит, и хозяйничают в нем, как дома, вот мы и завели себе великолепного ангорского кота, за которого бы в Москве дали большие деньги. В самом деле, кот громадного роста, белая, мягкая и чрезвычайно длинная шерсть, с громадными баками (даже больше моих) и с невообразимо пушистым толстым хвостом, точно у лисицы. Его шерсть т(а)к длинна и пушиста, что кажется, будто он в штанах. Но главная его замечательность в том, что он необыкновенно ласков: стоит мне или Остр(овскому) поманить его рукой, и он, громко мурлыча, бежит ко мне или к нему на колена; во время нашего обеда он садится на диван и служит на задних лапках, к(а)к собака, пока ему не дадут мяса. Когда я отправляюсь (...) (у нас устроен внизу прекрасный ватер-клозет в глубокой яме, которая служит у турок хранилищем запасов ячменя, мы ее сделали хранилищем других запасов), т(а)к когда я отправляюсь туда, кот всегда сопровождает меня, без всякого зова с моей стороны, и все время, пока я там сижу, он ласкается около меня, — должно быть, ему в то время очень приятно, затем возвращается со мной обратно. Теперь он спит, свернувшись на моей кровати, и к(а)к я ни отучал его от этой фамильярности, не мог отучить и махнул рукой. Кот действительно замечательный во всех отношениях — и умом, и своим обращением с нами, и своими колоссальными размерами; таких котов я еще не видывал, поэтому счел, что он достоин того, чтобы сказать о нем несколько слов тебе. Apropos*, а где наша Кадошка? Жива ли она и у кого находится? Сколько у нее было детей и где они все? (один щенок, кажется, у Маруси?) И все ли они в нее или выродки? Напиши мне непременно о ней и ее семействе все, что знаешь.
У Булкина ли еще моя Норка? К(а)к она поживает? У ней тоже должны быть щенята — какие они вышли?
Как тебе понравилась, Надюшечка, моя комната? Довольна ли ты самим исполнением?2 Я несколько дней трудился над этими двумя картинами, чтобы вполне угодить тебе, моей бесценной капле, не знаю, успел ли в этом. Но по крайней мере ты теперь, читая мои письма, будешь ясно представлять себе, где что делаю я, где сижу, где у меня что лежит и т. д. В последнем письме ты просишь меня нарисовать тебе мою квартиру, когда я окончательно устроюсь; твое желание теперь, вероятно, давно исполнилось, и ты видишь перед собой не только Колькину комнату, но самого Кольку, конечно, несколько идеализированного. Остров(ский) в претензии на меня, ч(то) я себя изобразил красавцем, а его уродом, я его уверяю, ч(то) сделал это для контраста и что на деле действительно так. Куда ты денешь эти картины? Спрячешь или повесишь? Если хочешь повесить, то нужно непременно стекло, иначе они страшно запылятся. Покажи Гукову, к(а)к мы живем в Карсе, он, наверно, позавидует моей квартире.
На днях всем солдатам до последнего раздали, наконец, полушубки, очень теплые и хорошие. Теперь у нас больных будет еще меньше. Странно, в моей роте все время больных гораздо меньше, чем во всех остальных ротах; народ ли у меня здоровее или другая причина, но я счастлив этим обстоятельством.
Не состоится у меня в роте на Рождество театр, п(отому) ч(то) главный мой Гомер и драматург мой и самый умный во всем полку — писарь мой Крылов болен, лежит в госпитале, а без него ничего нельзя сделать; он — режиссер, антрепренер, сочинитель и самый лучший драматический актер. Шумский3 даже хуже, и поэтому без него дело не склеится; очень жалею об этом.
Табаку у меня теперь страсть сколько: 3 ф. было, да 3 ф. ты прислала, итого 6 ф., значит, до самой Москвы хватит. Почтовой бумаги и конвертов тоже гибель, пиши сколько влезет, и хошь нечего будет писать, а я все-таки буду писать тебе, что в голову придет, как сегодня, например, п(отому) ч(то) я знаю, что самое пустое письмо, как, например, это, для тебя все-таки приятнее, чем самое глубокомысленное молчание, правда? Поэтому ожидай от меня иногда писем, в которых, кроме мелких подробностей моего житья-бытья, ничего не будет. Не всегда можно писать письма...
Сперанский Н. И. Письмо Сперанской Н. К., 2 декабря 1877 г. Карс («Сегодня я получил твое и Олюшкино письма...») // Российский Архив: История Отечества в свидетельствах и документах XVIII—XX вв.: Альманах. — М.: Студия ТРИТЭ: Рос. Архив, 1994. — С. 154—156. — [Т.] V.
Письмо 35-е
Карс. 2 декабря 1877 г.
Сегодня я получил твое и Олюшкино письма. Олюшке буду писать завтра. Что за милая она! Как она радует меня своими письмами, в которых каждое слово дышит любовью. Поцелуй ее, Надюша, крепко, крепко.
Сегодня у нас было освящение казарм; опишу тебе все подробно. Громадное помещение казарм, в которых стоят три роты нашего батальона — 1, 2 и стрелковая, было чисто убрано; солдаты в сборе, одеты чисто и опрятно, причесаны и с какими-то торжественными физиономиями стояли, шепотом разговаривая в ожидании прибытия священника и Неелова. У противоположной стены от главного входа в эту залу и против главных дверей сиял десятками восковых свечей и лампадок большой складной ротный образ Николая Чудотворца и Божией Матери, вставленный в большую киоту, великолепно и с большим вкусом драпированную голубой шелковой парчой. Недалеко от образа группировались приглашенные офицеры нашего полка в новой парадной форме. Наконец явился священник (не наш, нашему давно уже запрещено не только отправлять какие бы то ни было требы, но и показываться на глаза начальству; он никогда не бывает трезвый, а потому его выгоняют из полка). Через несколько времени явился Неелов, и в 7 часов вечера началась всенощная. Солдаты наши пели превосходно, и служба шла т(а)к торжественно, к(а)к я давно уже не видел. После всенощной священник освятил каждый уголок казармы, каждое местечко, на котором спит солдат, что доставило, видимо, им несказанное удовольствие. По окончании службы мы, офицеры 1го батальона, пригласили всех гостей в квартиру Саблина, помещающуюся тут же в казармах внизу. Там на нашу складчину было устроено угощение. Квартира Саблина была прекрасно убрана; посередине стоял движной стол, покрытый белыми скатертями (простынями), который украшали две громадные подставки с лучшими канделябрами для свечей; каждая граната в приделанных к ней витых телеграфных проволоках держала 5 стеариновых свечей. Кроме того, на столе стояли искусно сделанные из соломки вазы, наполненные печениями для чаю, деревянные поддонки от картечи со сливочным маслом, лимонное, ананасное и фруктовое варенья. Все это выходило чрезвычайно оригинально, эффектно и роскошно. Спустя некоторое время после чаю была подана самая разнообразная закуска, которую я не берусь описывать, и разные сорта водок. Тут языки у всех развязались. Неелов для примера снял сюртук, общество, что называется, распахнулось, развернулось, в соседней комнате грянул оркестр музыку, и время полетело необыкновенно оживленно и весело. Никто не стеснялся: веселые разговоры, песни, шутки, рассказы, хохот так и лились неудержимым потоком во все время ужина, начавшегося с закуски, после которой были поданы громадные пироги — с капустой, другой с ливером, затем форшмак, затем жареная телятина с салатом, затем бульон в чашках с пирожками и гренками и, наконец, ананасное мороженое. В промежутках между блюдами всевозможные вина лились рекой. После ужина явилось шампанское, пошли тосты и тосты. Долго после ужина компания не расходилась, увлеченная общим весельем и забывшая, что уже 2й час ночи. Подали глинтвейн.
Веселье в продолжение всего вечера было действительно неподдельное; душою общества был Фефелов, который всех чрезвычайно занимал своим задушевным, приводящим всех в восторг, пением. Когда он пел свою любимую песню — «Меня душит тоска» — он плакал, и на многих глазах (в том числе у Неелова) дрожали крупные слезы. Но это грустное затишье быстро сменилось гомерическим хохотом, который вызывал тот же Фефелов своим высоким комическим талантом, умеющим грустную, надрывающую душу тоску вовремя оборвать и перейти к такой комической сцене, которая неудержимо вызывала продолжительный неудержимый, бешеный хохот и рукоплескания. В хоровом нестройном пении деятельное участие принимал безголосый и совершенно безухий Неелов, который, сидя около меня, страшно ревел мне в ухо, уверяя при этом меня, что прежде он еще не так пел. Мастерски передавал рассказы из нашего быта Саблин. Но, несмотря на целые потоки всевозможных вин, замечательно, то обстоятельство, что пьяных вовсе не было, а все были настолько навеселе, что чувствовали себя бесконечно веселыми, и только. Наконец в 2 часа утра все разошлись по своим домам, и я после самого крепкого сна проснулся сегодня 8го числа, в 10 ч. утра и чувствую себя в самом превосходном состоянии здоровья. Так вот, голубка моя, к(а)к проводим мы время здесь в Карсе; не думай, деточка, что твой Колька скучает здесь, некогда скучать: целый день занят, а по временам бывают пиры, которые мертвого способны развеселить.
Милая, родная моя, отчего же ты мне до сих пор не написала, ч(то) ты т(а)к страшно мучаешься зубной болью? Деточка моя бесценная! Как же ты теперь чувствуешь себя? Не болит больше то место, где был зуб? Если бы я был с тобою, я бы уговорил тебя не вырывать зуба; опять ты терпела страшную физическую боль. Родная моя! Бережнее*...
Ради самого Бога береги себя, моя радость! Когда я думаю о моем сыночке, то мое счастье и радость сильно отравляются мыслью о том, чего стоило тебе появление его на свет, с какими страшными твоими муками связано наше счастье!
Бедная, бедная ты моя Надюшечка! Что только ты вынесла! И как хватило у тебя твоего ангельского терпения на то, чтобы перенести все это. Я уверен, что, когда я вернусь к тебе, я буду молиться на тебя, п(отому) ч(то) ты святая женщина. Прости меня, мой бесценный друг, я знаю, что ты не любишь этого, но что же мне делать, когда я иначе думать и чувствовать не могу, когда я действительно в глубине души боготворю тебя, как мой идеал. Ведь ты моя жизнь, ты для меня все, все на свете!..
Сперанский Н. И. Письмо Сперанской Н. К., 2 декабря 1877 г. Карс («Мои письма летят точно вдогонку...») // Российский Архив: История Отечества в свидетельствах и документах XVIII—XX вв.: Альманах. — М.: Студия ТРИТЭ: Рос. Архив, 1994. — С. 152—154. — [Т.] V.
Письмо 30-е
Карс. 1877 г. 2 декабря
Мои письма летят точно вдогонку одно за другим и вероятно действительно догоняют друг друга, п(отому) ч(то) теперь стали очень часты остановки на дороге по случаю больших снегов в горах и распутицы. Это бы ничего, но все ли их ты получаешь, Надюша моя? Поверяешь ли ты их по номерам? Я пишу буквально каждый день, значит, ты тоже каждый день должна получать их. Получила ли ты, голубка моя, вчерашнее мое письмо, в котором я прошу тебя выписать мне через Гукова «Московские ведомости» на три месяца, начиная с 1 января 78го г., значит, на январь, февраль и март. Хотел было выписать на большее время, да не стоит: в конце марта или в апреле нас, вероятно, двинут в Москву, т(а)к к(а)к к тому времени, наверное, мир будет уже заключен и нельзя предположить, чтобы московских гренадер поставили на стоянку в какое-нибудь другое место. Сегодня опять не было никакой почты, значит опять ничего не знаю о твоем и Колином здоровье. Жду известий об этом со страшным нетерпением; скоро ли дождусь?
У нас с Островским каждый день похож на другой; и сегодня так же, к(а)к и вчера после черного чаю, мы, точно по расписанию, молча садимся каждый за свой столик и начинаем усердно строчить; только и слышен отчаянный скрип перьев, да где-то на улицах собаки воют — больше ничем не нарушается полнейшая тишина, господствующая вокруг нас.
С 6 часов вечера, т. е. к(а)к только начнет темнеть, в Карсе прекращается всякая жизнь: все спешат наглухо запереть свои конуры, нигде не слышно ни говора, ни езды, даже ни одного пешехода не встретишь на улице, кроме военного патруля, наблюдающего с сумерек и до утра тишину и порядок в городе; нигде не видно в окнах огня, кроме тех домов, которые заняты нашими офицерами и вообще русским начальством. Ночью настает царство турецких собак, которые в это время целыми стаями бродят по улицам и по крышам домов (почти все крыши турецких домов в уровень с улицей, а часто даже ниже улиц) и зачастую подымают такой адский концерт своим вытьем, что часто на другой день нисколько не удивительно, если увидишь валяющийся посреди улицы труп какой-нибудь собаки; это значит, что кто-нибудь из нашего брата, непривыкший к таким концертам, не выдержал, выбежал на улицу, разогнал камнем или пулею хор непризнанных артистов, которые за свой талант принуждены обыкновенно платить одним из своих товарищей. Я уже совершенно привык к этой музыке и большей частью вовсе не замечаю ее; первое же время она производила на меня самое одуряющее, тоскливое впечатление, в особенности, когда рядом со мной штук 10 или 15 собак, задравши головы кверху, подымали каждая на свой голос, страшный, ни с чем не сравнимый вой. Мне кажется, что свежий человек, попадя на такую адскую музыку, через 1/2 часа должен непременно заболеть, а еще через час умереть, п(отому) ч(то) человеческие нервы не так устроены, чтобы выдержать это истязание. Принимая во внимание мои нервы, я сам удивляюсь, как и когда мог привыкнуть к этому; знаю точно, что привык уже давно, вероятно, еще на позициях, когда было не до...* собак.
Однако, что это за письмо вышло о собаках? Но, впрочем, ничего: вчера говорили о турках, сегодня о турецких собаках — это совершенно последовательно, п(отому) ч(то) если эти два клана обитателей Карса поставить рядом, то пришлось бы говорить одно и то же про обоих, — отличаются они друг от друга только наружным видом, характером же и наклонностями, даже языком необыкновенно похожи.
Мы с Островским собираемся зимой от нечего делать заняться изучением турецкого языка и приеду тогда к тебе совершенным турком.
Что сказать тебе еще про мое житье-бытье? За рисование я все еще не принимаюсь; ты ведь знаешь меня: долго не принимаюсь, все лень, но стоит только в первый раз взять карандаш в руки — удержу нет, запоем пойду рисовать в продолжение нескольких месяцев. Теперь жду твоих карандашей и альбома для того, чтобы приняться за рисование; а сюжетов много: одни турецкие рожи чего стоят! А сакли их, а женщины в попонах, а минареты? Да, много, много будет чего увековечить в твоем альбоме. Когда я приеду в Москву, то из всех отрывков составлю один общий альбом и подарю тебе в воспоминание моего похода и жизни в Турции. Впоследствии мои слабые наброски послужат, быть может, темой для каких-нибудь великих художественных произведений великому маэстро — моему сыну, который тогда, вероятно, снисходительно отнесется к плохим и отрывочным работам дилетанта-отца. Поцелуй за меня моего будущего маэстро, который уже теперь, вероятно, очень художественно разрисовывает на полотне, чем причиняет тебе немало хлопот. Целую Олюшку, Марусю, Володю и наших, кланяюсь всем, всем. Прощай, моя бесценная, дорогая, милая деточка. Я сегодня вспомнил, какой милый, внимательный и догадливый Сергей Ц.! Я думаю, тебе очень пригодились его подарки, т(а)к же, к(а)к ему пригодятся мои подарки: две системы великолепных ружей. Целую и благословляю обоих вас, моих бесценных, дорогих деток. Будьте оба здоровы для вашего Коли...
Сперанский Н. И. Письмо Сперанской Н. К., 30 ноября 1877 г. Карс // Российский Архив: История Отечества в свидетельствах и документах XVIII—XX вв.: Альманах. — М.: Студия ТРИТЭ: Рос. Архив, 1994. — С. 150—152. — [Т.] V.
Письмо 28-е
Карс. 30 ноября 1877 г.
Со вчерашнего дня, т. е. когда я отправил тебе 27-е письмо, нового ничего нет. Все идет по-старому, тихо, мирно, безмятежно. Событием, пожалуй, можно назвать разве то, что сегодня представленные к наградам получили свои кресты. Посылаю тебе футлярчик, в котором приехал мой крест из Петербурга. Крест золотой, эмалированный, чрезвычайно красивый; только я не умею сделать бант из ленты, приложенной к нему; поэтому я очень пожалел, что ты не можешь сделать мне его. Сегодня Неелов поздравил нас, и мы с ним выпили немного в квартире адъютанта, вспрыснули крест. Кроме того, вечером устраивается капитальная попойка, от которой я, впрочем, отказался, не находя в этом ничего интересного. Вообще выпивание развито у нас чрезвычайно сильно; придираются ко всякому случаю, чтобы выпить, а больше пьют без всякого случая. Пьют все решительно, даже те, которые вовсе не пили в Москве. Зачастую мне бывает очень противно видеть это. В нашей, например, комнате, где живут 8 человек, из которых трое (я, Островский и еще один) в очень редких случаях выпиваем рюмку, а Островский и вовсе не пьет, ежедневно выходит средним числом по 6—7 бутылок водки, следовательно, на каждого приходится больше бутылки в день. Когда, наконец, мы станем жить с Островским — а это начнется с завтрешнего дня, — мы избавимся и от вида водки, и от вида пьющих ее. Вообще, нам обоим хочется поскорее зажить в своей квартире, которую мы устроим хоть не богато, но вполне удобно и уютно, по-домашнему. Там у меня будет и письменный стол мой, на котором я буду писать письма и рисовать, и кровать вполне домашняя, чистая, а не походный грязный войлок. Вообще я заживу той городской жизнью, которой никак не мог предвидеть, отправляясь в поход, в скитание по Малой Азии. Одно только мне будет грустно: снова придется начать старую холостую жизнь; я уже т(а)к отвык от нее! Пока мы находились в походе, пока стояли на позициях, биваком или лагерем, — мне и в голову не приходило даже, что я живу, как холостяк, п(отому) ч(то) собственно говоря не было никакой благоустроенной жизни, а было какое-то цыганство; теперь же, когда жизнь сложится в более или менее определенные, правильные формы, — явятся и потребности нравственные совсем другие, тогда только увидишь, что лишился, хотя на время, той жизни, которая была так необходима для моей натуры, и вернулся опять к ненавистному холостому прозябанию. Но что делать! Надо терпеливо пережить это время лишений, зато потом наше семейное счастье упрочится навеки, навеки. Я буду стараться разнообразить свою жизнь поездками верхом и работами дома и постараюсь распределить свои занятия в продолжение дня самым регулярным образом.
Получаешь ли ты, моя бесценная крошка, мои письма т(а)к, к(а)к я их пишу тебе, т. е. каждый день? Все ли из них ты получила? Не пропал ли какой-нибудь №? Я думаю, у тебя их теперь столько, что некуда уже прятать. Как же Колино здоровье? Я знаю, что не скоро получу ответ на этот вопрос, а все-таки задаю его в каждом письме. Господи! Чего бы я только не дал, чтобы мне увидеть вас, в которых заключено все мое счастье, вся моя жизнь! Нет, Надя, что это будет со мной, если я наконец увижу обе мои капли! Ну право же, мне кажется, что мой ум не выдержит этого, и я рехнусь от избытка радости и счастья. Что мой Колька делает теперь? Небось, спит? Деточка моя, скажи мне откровенно, часто ли у тебя теперь болит голова? Я помню, что в прошлом году у тебя после родов опять пошли головные боли, вероятно и теперь то же. Ради Бога почаще вентилируй свою комнату, это и для ребенка необходимо, и для тебя; только нужно это делать к(а)к можно осторожнее, чтобы не простудить Колю: нужно сперва выносить его, только одетого, в другие комнаты, где нет сквозного ветра, потом затопить печку в твоей комнате и открыть в ней форточку по крайней мере на 11/2 часа, затем, когда печка истопится, закрыть трубу, а немного погодя открыть отдушники, затем, опять немного погодя, закрыть форточку. Тогда воздух в комнате будет свежий, и тогда можно будет внести в нее Колю. Это нужно делать положительно каждый день по утрам, когда ты встанешь и напьешься чаю. Без этого способа освежения комнаты Коля, да и ты, легко можете заболеть, п(отому) ч(то) комната у тебя маленькая, а следовательно, воздух потребуется очень быстро. Кроме того, родная моя, я совсем забыл сказать тебе в прошлом письме об этом: ни в каком случае и никогда не развешивай пеленки для сушки в той комнате, где оба вы спите и едите, это страшно вредно и для головы, и для легких, и для глаз, п(отому) ч(то) испарения от мокрого белья в высшей степени пагубно действуют и на сложившийся крепкий организм мужчины, а не только на грудного ребенка и на слабую женщину. Постарайся найти где-нибудь место для белья — в кухне или в коридоре, что ли, только ради самого Бога не в твоей комнате. Здоровье дороже всего на свете, поэтому найди лишнее место для белья, только выбери другое место. Пожалуйста, я тебя умоляю, Надюша! Я уверен, что ты попытаешься исполнить мою просьбу. Посоветуйся с Олюшкой и передай ей эту мою просьбу, она умница и, вероятно, найдет для тебя местечко. Поцелуй ее за меня, также Марусю и всех наших; кланяйся (...) Жду с огромным нетерпением от моих друзей письма, — что-то приостановили они свое писание мне; передай всем, что это очень нехорошо. Смотри же, Надюшечка, исполни все, о чем я тебя прошу в этом письме, к(а)к то: освежение и осушение пеленок. Обнимаю и целую, и благославляю тебя и нашу каплю.
Твой.
Сперанский Н. И. Письмо Сперанской Н. К., 29 ноября 1877 г. // Российский Архив: История Отечества в свидетельствах и документах XVIII—XX вв.: Альманах. — М.: Студия ТРИТЭ: Рос. Архив, 1994. — С. 149—150. — [Т.] V.
Письмо 27-е
Карс. 29 ноября 1877 г.
Жду, моя голубка, от тебя письма с большим нетерпением. Теперь твои письма для меня стали еще как-то дороже, еще с большим нетерпением жду я их каждый день. Если можешь, деточка моя, хоть полстранички, хоть несколько слов пиши мне каждый день, только не приклеивай марок, это совершенно лишнее: и с маркой может пропасть, и без марок доходят письма исправно, а между тем это совершенно лишний расход и очень большой при частой переписке. Скажи об этом Володе и всем, кто будет писать мне. Сегодня я получил письмо от Володи и очень обрадовался ему. Что же это Коля? Когда же пройдет его живот? Сперва я относил это к обыкновенной болезни всех грудных детей, но теперь, видя, что болезнь не проходит, начинаю беспокоиться. Отчего это происходит? Что говорит доктор? Приглашала ты Глаголева или Новицкого? Ради Бога, родная, извести меня поскорее обо всем этом, если можно, подробнее. Впрочем, в следующем твоем письме, которое я надеюсь получить завтра, или послезавтра, я, вероятно, узнаю все и успокоюсь, потому что я уверен, что наш молодчина Колька будет здоров и с каждым днем будет крепнуть и здороветь. Иначе не может и не должно быть.
Сегодня утром к нам влетает денщик с сияющим лицом и объявляет, что Плевна взята. Слава Богу! Наконец-то! Видно, наш пример подействовал на них. Теперь уж конец очень недалек, и мы ждем к весне мира. Воображаю, что теперь делается в Москве! Не успели еще снять флагов, развевавшихся по случаю взятья Карса, как пришлось снова водрузить их. Да, ликование в России идет теперь грандиозное и повсеместное. Интересно, как карские жители-турки отнеслись к разбитию армии Османа и взятию его в плен; когда раздались первые пушечные выстрелы с цитадели в ознаменование победы, жители с сияющими лицами выскочили на крыши своих домов и с радостью кричали: «Осман пропал, якши! якши! (Осман погиб, хорошо, хорошо)». Нет ни признаков уныния или недовольства, напротив, все, по-видимому, очень рады поражению армии Османа, видя в этом признак скорого окончания войны. Завтра в 10 час(ов) утра у нас будет торжественный молебен и затем парад войскам. Великого Князя в Карсе нет, он уехал в Тифлис, находя, что теперь ему здесь решительно нечего делать. В начале декабря вы, вероятно, прочтете в газетах о взятии штурмом Эрэерума, перед которым сосредоточены огромные массы войск, и куда уехал от нас Лорис-Меликов.
Наши награды за 20 сентября уже присланы, и завтра утром я первый раз повешу на себя крест, доставшийся мне не совсем дешевой ценою. За взятье Карса я представлен к Анне с мечами и бантом. Хотя наш полк не участвовал в деле, но почти все наши ротные командиры представлены к наградам за штурм. Впрочем, я уже писал тебе об этом. Недавно знакомые Неелова писали к нему из Екатеринославской губ., просили его сообщить что-нибудь обо мне — жив ли я, здоров ли, говоря, что его об этом просил их Юр. Ник. Подгорчани. Пишут ли они тебе и много ли ты им отвечала? Знают ли они о том, что у тебя уже сын? Купил ли Гуков часы? Хорошо было бы, если бы он поскорей купил их, п(отому) ч(то) посылки ходят очень медленно, а нам непременно нужно иметь часы к концу декабря. Если бы ты знала, Надюша, какая здесь стоит прелестная погода, ты бы не поверила, что декабрь на носу. Сегодня, например, было по крайней мере градусов 15 тепла при ярком весеннем солнце. Воздух такой легкий, светлый, что делается как-то необыкновенно легко. В особенности для меня высшее наслаждение в такую погоду скакать на моем славном Мухтарке, который, видимо, сочувствует в такое время седоку. Мы с Островским еще не переехали на свою квартиру, п(отому) ч(то) она все еще отделывается, причем ты должна обругать меня, п(отому) ч(то) я разорился страшно: кроме драпри, о которых я говорил тебе, я купил полупрозрачный полубумажный материал (полотна здесь вовсе нет) на простенки стен и на скатерть (обеденную) на стол, по 23 к. за аршин, всего 28 аршин. Мне очень надоело спать на войлоке; в особенности это неприятно, когда тело т(а)к нуждается во всем чистом, а войлок этот лежал и на земле, и где попало. Купили мы также себе железную печь за 3 р.
Ну, прощай моя милая, дорогая крошка, поцелуй за меня Олюшку, Марусю и всех наших, в особенности Володю за его письмо, кланяйся всем, кого увидишь. Беднягу Илью очень жаль, но зато я очень горжусь им и всем про него рассказываю.
Обнимаю и целую тебя и мою маленькую каплю, благослови его за меня.
Твой всегда.
Сперанский Н. И. Письмо Сперанской Н. К., 28 ноября 1877 г. // Российский Архив: История Отечества в свидетельствах и документах XVIII—XX вв.: Альманах. — М.: Студия ТРИТЭ: Рос. Архив, 1994. — С. 147—148. — [Т.] V.
Карс. 28 ноября 1877 г.
Милая моя деточка! Я совсем забыл в прошлом своем письме ответить тебе на твой вопрос, который тебя, по-видимому, очень интересует, именно об эпидемии в здешнем крае. Давно уже, еще летом и ранней осенью что-то толковали об эпидемии здесь, но в действительности оказалось, что никакой эпидемии во всем крае нет, это факт, подтвержденный комиссией, специально назначенной после взятья Карса для решения этого важного для войск вопроса. Больных у нас в полку довольно много, но все простудами, п(отому) ч(то) солдаты до сих пор стоят в палатках и спят на сырой мерзлой земле, а между тем полушубков у них нет, и они, бедняги, довольствуются только своими протертыми шинелями. Поэтому не удивительно, что они часто простужаются и заболевают простудными лихорадками, но тифов или каких-нибудь эпидемических болезней вовсе нет. Так что если улучшится быт солдат, если их всех перевести в теплые казармы и выдать теплые полушубки, больных значительно убавится. Климат здесь чрезвычайно здоровый; место очень высокое, вследствие чего сырости нет никакой, воздух постоянно прочищается и потому чувствуется постоянно здоровая и приятная свежесть. Вследствие этого, я думаю, у меня и ревматизм прошел, и я чувствую, ч(то) организм мой очень окреп. Итак, знай же, моя дорогая, что ни о каких эпидемиях здесь нет и речи, их здесь не существует. А вот отчего ты мне ничего не говоришь о распространившейся оспе у вас в Москве? Правда ли это? И насколько она сильна? Привита ли Коле оспа? Поторопись, моя милая, с этим на всякий случай, а то как бы потом поздно не было, сохрани Бог! Как же теперь здоровье Коли и твое? Попроси непременно к себе Глаголева. Ему можешь дать денег, если он не примет их, то ни в каком случае не обидится, а просто откажется. Пригласи его непременно, Надюша, если Новицкий скажет, что он не детский доктор.
Когда ты получишь это письмо, Коле маленькому уже 2й месяц, а Коле большому 32й год. Как-то ты проведешь этот день, который мы с тобой т(а)к хорошо всегда проводили с семейством Ренбаум. Вечером в этот день я буду писать тебе письмо и скажу, к(а)к он прошел у меня. Мы уже совершенно забыли о всякой войне и живем на самом мирном положении. С турками-жителями очень хорошо сошлись. Они оказываются вовсе не такими свирепыми зверями, к(а)к о них привыкли до сих пор думать у нас в России. Это добродушнейший народ, в котором много наивного, к(а)к во всех дикарях. Цивилизация, к(а)к видно, очень мало проникла к ним, они живут по крайней мере лет на 200 сзади обитателей любой из великорусских деревень. О гостеприимстве их нельзя покуда судить, т(а)к к(а)к они не избавились еще от того страха, какой нагнали на них русские своими победами; но раз турок узнал тебя и увидел, что ты ему никакого зла сделать не намерен, он открывает тебе двери своей сакли, кроме одной, самой задней комнаты, в которой обитает какая-то закутанная в тряпье мумия, именуемая его благоверной. Это сокровище, будь она хоть самая поганая рожа, он никому не покажет из чувства животной ревности. Иной раз и смешно, и досадно становится, когда встречаешь на улице или в дверях дома какую-нибудь уродину — старуху, которая к(а)к только заметит тебя, сейчас же с лихорадочной поспешностью закутывает свою глупую безобразную рожу, вероятно, боясь, чтобы в нее не влюбились. Но еще досаднее бывает, когда увидишь нечаянно писаную красавицу-турчанку, каких и во сне никогда не снилось, и всегда она также прячет в тряпье свою красоту. Я обыкновенно в этих случаях ругаю ее на улице дурой, благо ничего не понимает. В большинстве же случаев я стараюсь заранее отворачиваться от них, чтобы показать, что я вовсе не нуждаюсь лицезреть ее красоту, которой даже не признаю за ней. Но увы! Даже и это не помогает, и бессмысленная красавица всегда и при всех случаях одинаково закутывается в лошадиную попону. Но что здесь производит на меня в высшей степени приятное впечатление, так это дети, существа незлобивые и невинные, но здесь они прелестны, в особенности девочки, не считающие еще своей обязанностью скрывать свои художественно-прелестные лица. С ними я всегда на улице болтаю и смеюсь, и они мне что-то лепечут и показывают свои крошечные белые зубенки, и хохочут своими большими дивными глазами, которые даже у крошечной девочки горят какой-то страстью и негой из-под длинных и темных ресниц, причем маленькая красавица кокетливо откидывает назад свою очаровательную головку, окруженную целыми волнами густых черных локонов. Да, дети здесь прелестны и никого не дичатся, это особенно составляет их замечательную черту.
С наступлением у нас зимы, по Военно-Грузинской дороге на Кавказе случаются снежные завалы, которые прекращают иногда движение по ней на несколько дней, а иногда и недель. Знай это, Надюша, и если случится, что ты долго не будешь получать от меня писем, то затем жди несколько писем сразу, п(отому) ч(то) я пишу тебе почти каждый день. Вследствие этого же обстоятельства и я не буду особенно беспокоиться, если долго не буду получать известий о тебе, п(отому) ч(то) у нас всегда известно, когда случился завал; в этом случае, принимая письма на почте, объявляют, что оно пойдет нескоро, т(а)к к(а)к движение остановлено завалом.
Как поживают мои милые С. Е., Олюшка, Маруся, Мар. Васильевна, часто ли у тебя бывают наши и как здоровье матери? Что ты думаешь делать со своей комнатой? Ведь действительно тебе крайне неудобно теперь, имея ребенка, производить все в одной комнате: и обедать, и пеленки развешивать и чай пить, и ребенка мыть, и гостей принимать, и работать — все в одной комнате. Вот если бы была еще одна комнатка в квартире Ренбаум, которую ты могла бы нанять, — это было бы большое счастье.
Ну, прощай, моя милая, дорогая, ненаглядная детка. Поцелуй от меня Олюшку, Марусю и наших, и кланяйся С. Ег. и Мар. Вас, а также Гук. и тетушке. Обнимаю и крепко целую тебя и Колю. Будьте здоровы, мои бесценные капли. Жду нового письма завтра.
Твой Коля.
Сперанский Н. И. Письмо Сперанской Н. К., 23 ноября 1877 г. Карс // Российский Архив: История Отечества в свидетельствах и документах XVIII—XX вв.: Альманах. — М.: Студия ТРИТЭ: Рос. Архив, 1994. — С. 146—147. — [Т.] V.
Письмо 23-е
Карс. 23 ноября***
Ты представить себе не можешь, моя милая, бесценная Надюшечка, какое светлое радостное чувство волновало меня, когда я получил сегодня твое письмо от 12 ноября. Милая ты моя, дорогая деточка, спасибо тебе! Слава Богу, что мою телеграмму ты хотя и поздно, но получила. Насчет твоего здоровья я почти спокоен, веря безусловно тебе, моя капля. Я знаю, что не скажешь мне неправду. Береги только себя, к(а)к можно больше. Родная моя, т(а)к к(а)к ты теперь почти здорова по-прежнему, ты пиши мне только четыре слова, но если можно — каждый день, что ты и Коля здоровы, тогда я буду уж совсем спокоен и счастлив. Володя приучил меня к ежедневным письмам, которые для меня теперь так же необходимы, к(а)к ежедневная еда. Без этих писем я просто не могу теперь жить, они для меня теперь стали самою первою жизненной необходимостью.
Я до сих пор не вполне могу привыкнуть к мысли, что у меня там, в Москве, дома, есть сын; каждую минуту, постоянно я испытываю то новое, непривычное чувство, которое может испытывать человек, только что узнавший, что он выиграл 200 тысяч, да это сравнение, впрочем, слишком слабое; моя радость первой минуты не только не прекращается, но усиливается постоянно вследствие сознания, что вместе с этим счастием (сыном) ты здорова. Когда я получил твое письмо, я ушел с ним в самый отдаленный угол крепости, где ни души нет, п(отому) ч(то) я очень плакал, когда читал его. Каждая твоя фраза вызывала слезы счастья. Знаешь ли, Надюша, теперь уже факт совершился и его не изменишь, но я тебе откровенно скажу, что до смерти рад, что родился сын. Впрочем, я и сам теперь не пойму, рад ли я этому, п(отому) ч(то) я думаю, что если бы родилась девочка, я сказал бы то же самое. А вот что действительно до смерти меня радует, т(а)к это то, что все кончилось т(а)к благополучно, и ты теперь здорова. Это для меня дороже всех мальчиков и девочек на всем свете.
Спасибо тебе, моя радость, за альбом1, а в особенности за карандаши, п(отому) ч(то) альбом, табак и почтовая бумага — все это у меня есть, а вот карандашей вовсе нет и достать их здесь очень трудно. А я, признаться думал: вот если бы Надюша догадалась прислать мне хороших карандашей для рисования! Посылку эту я еще не получил, но надеюсь скоро получить, п(отому) ч(то) теперь почта стала исправнее. Поблагодари за меня очень (...) за альбом, только одновременно скажу, мне было бы гораздо приятнее, если бы ты мне прислала альбом, п(отому) ч(то) у нее денег меньше, чем у тебя, и они ей нужней для другого.
Сегодня я познакомился с фотографом Вел. Князя, который составил громадный альбом для Государя. В альбом этот вошли все виды, сцены, типы и картинки, начиная с сентября и до взятья Карса и самый город с нескольких сторон. Альбом завтра отправится Государю и имеет 100 больших картин. Я его рассматривал сегодня. Он стоит 150 рублей и будет скоро продаваться в Москве полный и по частям. Я тебе не могу подарить его, моя голубка, но зато подарю другой альбом, который хотя и не такой полный, не такой роскошный, но все картины в нем исполнены рукой твоего друга, а потому, я уверен, этот альбом ты будешь ценить гораздо дороже первого. Правда? Считай этот скромный альбом непризнанного художника своим. Поцелуй от меня мою милую Олюшку, — воображаю, как она нянчится с маленьким Колькой...
Поцелуй Марусю и скажи ей, что непременно буду скоро писать ей. Поцелуй всех наших; как здоровье матери? Послезавтра отсылаю Гукову 120 руб. с, собранные с 40 офицеров, подписавшихся на подарок Мореву. Вчера мы устроили ему проводы с хлебом-солью, по русскому обычаю. Много офицеров перепились, а потому прощание было очень трогательным, со свечами. Он будет находиться при штабе нашей дивизии. Прощай, моя капелька бесценная, поцелуй и благослови за меня мою капелечку маленькую и скажи ему, что его отец здоров и счастлив, к(а)к ни один отец в мире. Завтра опять напишу тебе. Обнимаю и целую тебя крепко.
Сперанский Н. И. Письмо Сперанской Н. К., 6 ноября 1877 г. // Российский Архив: История Отечества в свидетельствах и документах XVIII—XX вв.: Альманах. — М.: Студия ТРИТЭ: Рос. Архив, 1994. — С. 144—146. — [Т.] V.
Письмо 16-е
Лагерь при Главной квартире.
1877 г. 6 ноября, 4 часа дня
Теперь ты знаешь все, радость моя, знаешь, что я жив, здоров и невредим, это ты знаешь из моей телеграммы, которую я послал тебе сегодня утром, когда все было уже кончено, и знаешь, что Карс, эта твердыня из твердынь, пала после молодецкого штурма сегодня ночью. Постараюсь, насколько можно подробно, описать тебе все дело, хотя знаю, что через это я, пожалуй, опоздаю отдать письмо на почту сегодня. Но ты получишь его всего днем позже.
Часов в 5—6 вечера мы узнали по секрету, что на сегодняшнюю ночь назначен штурм Карса, который должен начаться по сигнальной ракете. Наступило 8 часов вечера. Почти полная луна высоко взошла на небе и осветила ярким серебряным светом белые стены и минареты страшной и могучей крепости, окружающие ее форты и все обширное поле с раскинутыми во многих его местах белыми палатками наших лагерей, окружающих со всех сторон Карс.
Тишина была полная, воздух был зловеще тих и холоден, и только громадное осадное орудие, поставленное на 9 верст от города и прозванное солдатами «старушкой», нарушало от времени до времени мертвую тишину своими страшными выстрелами, которые аккуратно через каждые 15 минут потрясали воздух на огромном пространстве, и точно резали его; после каждого такого выстрела через несколько секунд раздавался выстрел в самом Карсе — это разрыв нашей гранаты в цитадели города. Каждый такой разрыв подымал целый сноп огня и дыма и нередко вызывал пожар в городе. В этот день мирные выстрелы «старушки» нисколько не отличались от вчерашних, третьеводнишних и т. д., словом, снаружи все выглядело так, к(а)к было всегда. Наконец с облегчением мы узнали, что Вел. Кн. с корпусным командиром Лорис-Мел(иковым) выехали из своей ставки и отправились на позицию. Это было в начале 9го часа вечера, к этому же времени все войска, назначенные для штурма, стояли уже на своих местах в нескольких верстах от Карса (верстах в 3х). Предполагалось сделать так: войска наши должны подойти под самую крепость со всех сторон, пользуясь темнотой, и затем неожиданно будет пущена с высокой горы ракета, по которой все разом должны кинуться на штурм. Но вышло несколько иначе. Турки через своих шпионов пронюхали, что сегодня ночью будет штурм, и потому, как только стемнело, спустили с гор, окружающих Карс, несколько батальонов, которые должны были встретить наши войска и не допустить до штурма. Но этим распоряжением они страшно навредили себе; едва только они заметили при лунном свете приближающиеся наши войска, они тотчас же открыли ружейную и артиллерийскую пальбу, которая по дальности расстояния и по невозможности определить расстояние и верно прицелиться не приносила нашим почти никакого вреда. Наконец, идя вперед, наши решили, что так к(а)к турки открыли нас, то надо уж начинать дело и чем скорее, тем лучше, и пошла потеха!
Все мы, офицеры и солдаты 1го батальона, взобрались на гору впереди своего лагеря, с которой открывалась великолепная картина страшного боя при лунном свете*. Ракета взвилась, но уже на нее никто не обратил внимания, п(отому) ч(то) наши уже вошли во вкус. Я испытал в высшей степени сильное ощущение, глядя со стороны на страшную жарню. Турки защищались отчаянно; ружейный огонь был так част и непрерывен, что казалось ч(то) склоны гор, которые они занимали, были усеяны горящими плошками, поставленными одна около другой, это была непрерывная огненная нитка; огонь из орудий также сверкал во всех местах непрерывно. Самая жарня началась ровно в 9 час. веч. и продолжалась до 2х час. ночи, затем в 7 час. утра или начале 8го все уже было кончено и в Карсе распоряжались, как дома наши войска, за исключением нашего сонного батальона. Несмотря на адский огонь турок наши войска лезли такими молодцами вперед, что турки из всех укреплений в страшной панике бежали и были доколачиваемы преследовавшими их и остервеневшими солдатами. Часу во 2ом ночи, когда стало уже довольно морозно и спать захотелось, я отправился в палатку и, уверенный, что наутро Карс будет наш, крепко заснул. Проснувшись в 9ом часу сегодня и отправившись на гору, я увидал следующую картину: к(а)к вчера луна, т(а)к сегодня солнце ярко освещало обширное поле битвы, окаймленное со всех сторон по горизонту громадами гор, покрытых ослепительным снегом, усеянным, точно разноцветными искрами под влиянием солнечных лучей; вся громадная цитадель (крепость) из белого камня вчера была облита белым светом луны, — сегодня она еще резче выдавалась на черном фоне скал, но в бинокль ясно можно видеть как страшно она разрушена нашими снарядами; город представлял собой дымящиеся после ночного пожара развалины: к(а)к вчера перед штурмом была полная тишина, т(а)к и сегодня тишина была еще полнее кругом, но это была уже тишина не зловещая, не нарушаемая мерными выстрелами орудия, а тишина, показывающая полный отдых и покой (для многих вечный). Я снял шапку и от всего сердца перекрестился, моля Бога, чтобы Он никогда больше не привел меня еще раз быть свидетелем этой страшной картины ада, которой был свидетелем вчера. После этого я тотчас же не мешкая полетел на телеграф и написал там телеграмму, которую сию же минуту при мне стали стукать на станке. Только тогда я вздохнул свободно и совершенно успокоился за тебя, моя радость. Ты должна получить эту телеграмму сегодня раньше вечера намного, п(отому) ч(то) я отправил свою первой, когда еще...
Я получил сегодня твое письмо от 8го октября. На все твои вопросы, какие ты задаешь мне в этом письме, ты уже прочла...
Сперанский Н. И. Письмо Сперанской Н. К., 19 октября 1877 г. Мусат // Российский Архив: История Отечества в свидетельствах и документах XVIII—XX вв.: Альманах. — М.: Студия ТРИТЭ: Рос. Архив, 1994. — С. 142—143. — [Т.] V.
Письмо 6-е
Лагерь под Карсом вблизи аула
Мусат. 19 октября 1877 г.
Ну, как твое здоровье теперь, моя бесценная деточка? Как ты себя чувствуешь? Я спрашиваю это в уверенности, что когда это письмо дойдет до тебя, — все уже будет давно кончено, и ты будешь нянчиться со своей каплей (капля с каплей). Верно ли я думаю? Ради самого Бога береги себя, не отказывай себе ни в чем, не жалей ничего, чтобы скорее поправиться. Помни, что ты должна как можно скорее восстановить свои силы, п(отому) ч(то) ты кормишь ребенка, след(овательно) нуждаешься в силе. Вот почему умоляю тебя, моя бесценная, не отказывай себе решительно ни в чем; все, что только нужно тебе, что посоветует доктор, исполняй немедленно, покупай сама все; купи непременно, как я просил тебя белого портвейна (бутылка 3 руб. у Бауера). Береги, береги себя и ребенка. Есть ли у тебя женщина? Непременно найми.
Я совершенно здоров, только (...) не проходят, но ведь и ты сама знаешь, ч(то) они и не опасны и не причиняют никакой боли, только не позволяют ходить скоро и много, поэтому я никуда и не хожу и не пойду с полком, куда бы он ни пошел, а буду все время, — в случае передвижения полка, следовать далеко за полком, влачась фургоном с Моншанцевым. Так что совершенно равнодушен к тому, пойдет ли полк или не пойдет, и куда именно. Если полк выступит куда-нибудь на позицию, я останусь в лагере с основным штабом, как было это во время дела 1, 2 и 3 октября, в котором, как тебе известно, я не участвовал; также и теперь не в состоянии нигде участвовать.
В Карс непрерывно бросают бомбы и гранаты, и как это просто делают, если бы ты знала: поставили вокруг города в нескольких местах большие осадные орудья и через каждые 20 минут стреляют в город преравнодушно, точно на практической стрельбе, лениво, по-домашнему. Эта халатность бомбардировки происходит вследствие того, что наши орудия стоят в 9 верстах от Карса и гранаты наши не только попадают в город, но перелетают через него, тогда как карские орудия бьют только на 7 верст, следовательно, не могут причинить нашим батареям никакого вреда. Мы же, т. е. все остальные войска, стоим от Карса, как я тебе говорил, верстах в 15—17 и при том в лощинах, след., не только недостигаемы для выстрелов, но невидимы для глаз турок. Мухтарка на днях, вероятно, будет совсем уничтожен, п(отому) ч(то) Гейман с (...) уже соединились под Эрзерумом и совершенно окружили несчастные остатки от бывшей армии Мухтарки. Измаил-паша, бывший против Тергукасова в нашей Эриванской губ., как тебе, впрочем, известно, разбит окончательно Тергукасовым и бежал, побросав по дороге весь свой обоз, больных и раненых. След., наши дела здесь в таком блестящем положении, лучше которого и желать нельзя. Штурмовать Карса не предполагают, а хотят разрушить его бомбами, а гарнизон выморить голодом, что очень легко, п(отому) ч(то) 80-тысячная армия охватила Карс сплошным кольцом, и ни в Карс, ни из Карса ни один человек пройти не может, и когда они все съедят, что...
Сперанский Н. И. Письмо Сперанской Н. К., 20 августа 1877 г. Владикавказ // Российский Архив: История Отечества в свидетельствах и документах XVIII—XX вв.: Альманах. — М.: Студия ТРИТЭ: Рос. Архив, 1994. — С. 141—142. — [Т.] V.
Письмо 2-е
Владикавказ, 20 августа
Вот мы и во Владикавказе! Здесь мы простоим недолго: 22 августа выступаем, дойдем почти до Тифлиса, собственно до селения Мцхет, которое отстоит от Тифлиса верст на 20, затем круто поворачиваем на запад и идем по дороге до селения Михайлово, откуда опять пешком идем на юг в Ахалкалаки, где уже и останемся и будем составлять там резерв действующей армии. Покуда, дорогая моя Надюша, пиши мне по следующему адресу: на Кавказ, в г. Тифлис, в 1ую гренадерскую дивизию, ш. к-ну Екатерин. полка Н. И. С. до востребования. Из Мцхет Неелов пошлет Морева в Тифлис за письмами, и он привезет твое письмо ко мне. Только пиши, голубка моя, как можно скорей и сегодня же отправь письмо, п(отому) ч(то) до Мцхет мы дойдем в 10 дней, т. е. будем там 31 августа или 1 сентября. Впрочем, Надюша, лучше не пиши в Тифлис, п(отому) ч(то) письмо может не поспеть туда до нас, и я его не получу, а лучше уж пиши прямо: в Ахалкалацкий уезд, в г. Ахалкалаки, в 1ый гренадерский Екатерин. полк ш-к Н. И. Сперанскому.
Главное, капля моя, пиши о своем здоровье и о твоем душевном состоянии, как можно подробнее и откровеннее. M-me Ропп искала тебя, желая познакомиться с тобой, была в Кремле, думая, что ты там живешь. Это говорил мне Неелов. Ропп просил у Неелова твой адрес с тем, чтобы послать его своей жене. Я дал Неелову его, он передал его Роппу, а этот отправил его своей жене, которая на днях непременно будет у тебя в квартире Жариковых. Это чрезвычайно любезно с ее стороны. Саблин просил передать тебе низкий поклон. Если будешь в Кремле, зайди к старушке его матери и передай ей, что он здоров. Вообще, если ты познакомишься с ней, то будешь очень часто получать известия обо мне, т(ак) к(ак) он часто будет ей писать и сказал, что каждый раз будет приписывать обо мне. Новицкий 1ый взял у меня также твой адрес, — он посылает его своим родным затем, чтобы его мать была у тебя. Новицкие оба также будут писать домой и в письмах будут говорить обо мне, поэтому хорошо было бы, если бы ты, дорогая моя, предупредила мать их и была у нее, если только здоровье тебе позволяет. Таким образом, ты будешь получать обо мне сведения втрое чаще того, как если бы ты получала только от меня письма. Сделай так, родная моя! Кстати, ты ведь должна непременно познакомиться с братом Новицкого, и чем раньше, тем лучше.
Ну, что сказать тебе о Владикавказе? Плоды здесь неособенно дешевы по-здешнему: персики стоят 5 к. за фунт (здесь ведь плоды продаются по фунтам), в фунте 5 или 6 персиков; дюшес — 8 коп. фунт, правда такие дюшесы, что от одной будешь совершенно сыт — сладкие, сочные, так и тают во рту; в фунте их приходится 3—4 штуки, а бывает и одна, но зато баснословной величины. Красивых женщин и детей здесь множество, все грузинки, лезгинки и проч. народностей. Читай мои письма, что найдешь, можешь Булкиным*, матери, Реннбаум, Володе.
Кланяйся, голубочек мой, каждый раз от меня. Ну до свидания, моя дорогая, милая, голубка моя, целую тебя очень, очень. Не скучай же, моя бесценная, будь вполне уверена, ч(то) я возвращусь цел и невредим. Была ли ты у Моревой? У нее ты тоже можешь получить известия обо мне. Обнимаю тебя крепко, дорогая, бесценная моя Надюша.
Твой Н. С.
Гончарова Н. Г. Письма Н. И. Сперанского с азиатского театра Русско-турецкой войны, 1877—1878 гг. // Российский Архив: История Отечества в свидетельствах и документах XVIII—XX вв.: Альманах. — М.: Студия ТРИТЭ: Рос. Архив, 1994. — С. 140—141. — [Т.] V.
Предлагаемые читателю письма были написаны в 1877—1878 г. штабс-капитаном русской армии Николаем Ивановичем Сперанским с азиатского фронта Русско-турецкой войны.
Карс — город-крепость в Северной Турции — был одним из важнейших стратегических объектов. После поражения турецкой армии, возглавляемой Мухтар-пашой, армия приступила к осаде и затем предприняла удачный штурм Карса, свидетелем которого оказался Сперанский. Русские силы под Карсом представлял Эриванский отряд под командованием генерала Арзаса Артемьевича Тергукасова, частью армии командовал генерал Василий Александрович Гейман. Общее же командование осуществлял корпусной командир Михаил Тариелович Лорис-Меликов.
К 20 сентября 1877 г. из России на Малоазиатский фронт прибыли основные военные соединения, чем было завершено стягивание войск против мощной позиции Мухтар-паши на Аладжинских высотах. 20, 21 и 22 сентября произошли небольшие сражения, в результате которых турки были вынуждены отойти со своих позиций. Действия русских войск в Малой Азии оттягивали турецкие войска от Балканского фронта, заставляли Турцию вести войну сразу в Европе и в Азии. Взятие русскими Плевны, сокрушительное поражение, нанесенное войскам Осман-паши в значительной степени переломило ход войны. В начале ноября 1877 г. был начат штурм Эрзерума — второй мощной крепости недалеко от Карса — войсками генерала Геймана, и после долгой осады Эрзерум пал в январе 1878 г. Все эти события нашли свое отражение в письмах Сперанского.
Письма эти писались ежедневно в течение почти всего года и были обращены к оставшейся в Москве молодой жене, Н. К. Сперанской (1852—1915), сначала ожидавшей ребенка, а затем кормящей матери. Этим объясняется максимальная сдержанность писем в описании военных действий, чтобы не встревожить и без того взволнованную супругу. Так, о «деле 20 сентября», за участие в котором Сперанский был награжден орденом, он не пишет вообще ничего. Тем не менее письма интересны не только тем, что в них прослеживаются будни военной жизни в условиях похода, осады и взятия крупной турецкой крепости Карса, взаимоотношения офицеров и солдат в русской армии, жизнь офицерства в военном лагере, но и тем, что в них виден характер самого пишущего — русского военного интеллигента, человека доброго, неглупого, цельного, имеющего высокие идеалы, наделенного простодушным юмором.
Николай Иванович Сперанский родился в 1846 г. в орловском имении отца, И. М. Сперанского. По семейной легенде, к сожалению, ныне подтверждаемой только устными рассказами (от бумаг и золотых вещей с вензелями, хранившихся в семье, постарались избавиться вскоре после Октябрьской революции), И. М. Сперанский был внебрачным сыном знаменитого министра-реформатора М. М. Сперанского, усыновленным им незадолго до смерти.
И. М. Сперанский был гусарским офицером, довольно быстро промотавшим небольшое наследство, выделенное ему отцом. Семья распалась, и сам он по окончании службы жил в Павловске, тогда как дети его воспитывались матерью в Орловской губернии.
Незадолго до Русско-турецкой войны Н. И. Сперанский окончил Московское Александровское военное училище и в чине поручика вступил в I лейб-гвардии Екатеринославский гренадерский полк. Это был известный в русской военной истории полк, принимавший участие в Семилетней войне, Турецких войнах времен Екатерины II, в Отечественной войне 1812 г. и европейских кампаниях 1813—1814 гг. Вскоре после вступления в полк Сперанский женился на Н. К. Казанской, происходившей из обедневшей дворянской семьи.
Всю Русско-турецкую войну Н. И. Сперанский провел в действующей армии в чине штабс-капитана, по возвращении же в Москву еще несколько лет служил в полку, а в 1882 г. получил назначение на службу в качестве библиотекаря и хранителя музея его родного Александровского училища в Москве. Здесь он прослужил более 20 лет, приобретя любовь и уважение и юнкеров, и таких именитых преподавателей училища, как историк В. О. Ключевский. Он оставил серию иронических поэм и стихов, посвященных истории училища, рисунки и шаржи на ту же тему. С 1892 г. Сперанский преподавал военное законоведение и, по свидетельству своего ученика В. Благовещенского «сумел привить нам довольно крепкие понятия о праве и неправе. Этим он добросовестно выполнил свой долг...»
Умер полковник Сперанский летом 1905 г., оставив вдову и трех дочерей — Наталью, Екатерину и Надежду (сын Коля, рождению которого так радовался молодой отец, будучи в Карсе, умер в детском возрасте).
Архив Николая Ивановича — письма, рисунки, стихи, личные вещи его и его близких и предков — сосредоточились в руках старшей дочери Натальи. Она была музыкантом, ученицей С. И. Танеева, пела в Московской симфонической капелле В. Я. Булычева, ставившей своей целью возрождение европейской добаховской музыки. Долгие годы Н. Н. Сперанская прожила в семье младшей сестры Е. Н. Сперанской, в замужестве Глекиной, воспитывая ее детей, прежде всего — любимого племянника Егорушку. После ее смерти в 1943 г. архив Сперанских остался в его руках.
В настоящее время сохранившаяся после трудных лет часть архива хранится в трех местах. Наиболее значительная его часть находится по-прежнему у внука Сперанского — Г. В. Глекина, биофизика и физиолога, долгое время ученого секретаря Акустического института им. Н. Н. Андреева АН СССР, ныне пенсионера. Часть своего собрания Георгий Васильевич отдал на хранение в Рукописные отделы РГБ и РНБ. Еще одна часть — один из трех альбомов с рисунками — хранится у племянницы Г. В. Глекина, Т. Н. Барановской.
Гончарова Н. Г. Примечания: Письма Н. И. Сперанского с азиатского театра Русско-турецкой войны, 1877—1878 гг. // Российский Архив: История Отечества в свидетельствах и документах XVIII—XX вв.: Альманах. — М.: Студия ТРИТЭ: Рос. Архив, 1994. — С. 173. — [Т.] V.
Письма Н. И. Сперанского с азиатского фронта Русско-турецкой войны 1877—1878 гг. и фотографии публикуются впервые по оригиналам, хранящимся у Г. В. Глекина (Москва). Писем сохранилось значительно больше, чем включено в публикацию. Выборка объясняется большей частью однообразием материала и повтором чисто житейских, домашних мелочей. Сохранена нумерация писем автора.
Рисунки из «Карской тетради» также публикуются впервые. Они хранятся в ОР РГБ (Ф. 743. Карт. 9, Ед. хр. 40).
Текст публикуемых писем приведен к нормам современного правописания. Присущие Н. И. Сперанскому сокращения раскрыты и даны в угловых скобках.
1 Имеется в виду «Карская тетрадь», рисунки из которой опубликованы в тексте.
2 Рисунки Н. И. Сперанского с изображением его комнаты в Карсе не сохранились.
3 Шумский С. В. (1820—1878) — русский актер, с 1841 г. играл в Малом театре.
4 Екатеринославский полк был возвращен в Москву в августе 1878 г.
5 Казанский К. К. — брат Н. К. Сперанской. Врач, путешественник, участник экспедиций в труднодоступные районы Памира, автор нескольких брошюр об этих местах, обычаях и традициях народов Средней Азии.
6 Отчет о встрече Нового года в Карсе, подписанный В. Моревым, опубликован в «Московских Ведомостях», 1878, № 18.
7 Имеется в виду газета, выпускавшаяся в занятом русскими войсками Карсе в 1878 г.
8 День восшествия на престол императора Александра II — 19 февраля 1856 г.
Публикация Н. Г. ГОНЧАРОВОЙ