ЗАСЕДАНИЕ 26 ЯНВАРЯ 1914 г.
Общее собрание Религиозно-философского общества <посвященное исключению В.В. Розанова>
А.В. Карташев.
Заседание открывается. На этом собрании, по Уставу, должен председательствовать кто-либо из числа действительных членов, не входящих в состав Совета. Не угодно ли собранию пригласить председательствовать сегодня действительного члена Общества, профессора М.И. Туган-Барановского?
Голоса.
Просим, просим. М.И. Туган-Барановский.
Объявляю заседание открытым. Слово принадлежит А.В. Карташеву. А.В. Карташев.
Не для действительных членов, уже посвященных отчасти в дело, но, главным образом, для всего собрания членов-сотрудников я должен прочитать следующую переписку, бывшую у Совета с В.В. Розановым. В заседании Совета от 14 ноября 1913 г. постановлено следующее: «Находя недавние выступления В.В. Розанова в печати несовместимыми с общественной порядочностью и считая невозможной совместную работу с ним в одном и том же общественном деле, Совет постановил обратиться к В.В. Розанову с просьбой поступить на основании параграфа 8 Устава Общества». Данный параграф гласит:
«Желающие выбыть из числа членов объявляют об этом Совету». В исполнение этого постановления председателем Общества послано было Розанову следующее письмо: «Милостивый Государь, Василий Васильевич. Исполняя поручение Совета Религиозно-философского общества, извещаю Вас о следующем постановлении Совета, принятом на его заседании от 14 ноября 1913 г.». Далее следует буквально то, что прочитано мной. «Сообщая», — продолжается текст письма, — «вышеизложенное, я надеюсь, что Вы пойдете навстречу желаниям Совета и не принудите меня огласить настоящее постановление в Общем собрании Общества».
В ответ на это председателем Общества получено было от Розанова 26 ноября совершенно частное письмо, начинающееся так: «Я предпочел бы, чтобы меня исключили из Общества формально и по такому-то параграфу, так как это представляет свой интерес». В конце письма Розанов просит действовать, — «как бы я ничего не писал Вам и не подавал голоса».
Тогда председатель Общества обратился к Розанову со вторым письмом, от 30 ноября 1913 г., такого содержания: «Милостивый Государь, Василий Васильевич. В ответ на Ваше письмо ко мне от 26 ноября, уведомляю Вас, что я не довел его до сведения Совета Религиозно-философского общества исключительно ввиду Вашей просьбы считать его частным. Но так как я обратился к Вам официально и на основании постановления Совета, то покорнейше прошу и Вас ответить мне, не позже 10 декабря, официальным же письмом, которое я мог бы доложить в ближайшем заседании Совета. В противном случае я буду считать себя вправе огласить в Совете и в Общем собрании членов упомянутое письмо Ваше».
Ответа на это письмо не последовало, и на заседании Совета Религиозно-философского общества 11 декабря 1913 г. было постановлено: предложить ближайшему Общему собранию действительных членов Общества исключить В.В. Розанова на основании § 26 Устава из числа членов.
§ 26 Устава гласит: «Вопросы об изменении Устава, исключении членов или ликвидации Общества решаются на закрытых заседаниях двумя третями голосов всех действительных членов, находящихся в Петербурге».
Бывшее на основании этого постановления общее собрание 19 января не могло состояться ввиду недостатка кворума. Этот факт нисколько не был неожиданным для Совета Общества, а представлялся по бытовым соображениям вполне предвиденным и законным, ибо в составе членов нашего Общества имеется значительное количество лиц, которые были учредителями и подписали Устав, так сказать, ради представительства, ввиду их почетного социального положения, но охоты ходить на наши собрания не возымели.
Кроме того, список действительных членов в течение ряда годов почти не пополнялся. Между тем многие покинули Петербург, другие фактически отстали от жизни Общества. Но никто из списка не исключался. Таким путем получился длинный ряд имен действительных, но не действующих членов, и узаконенный буквой Устава кворум стал фактически неосуществим. Но, чтобы не подавать повода для обвинений в незакономерности и не затемнить этим существа дела, Совет предложил перенести дебатирование и решение вопроса на следующее заседание и считать его правомочным при каком угодно количестве голосов.
Постановление в этом смысле состоялось, причем формула была принята такая же, какая практикуется и во всех других обществах, именно: — не известившие председателя о невозможности быть на данном собрании члены считаются выбывшими из Петербурга, т. е. выбывшими реально из кворума. Во время прошлого заседания идеальный кворум достигал 86 голосов. Благодаря более точным сведениям относительно выбытия еще нескольких лиц из Петербурга, выясняется, что на сегодня идеальный кворум сводится к 83 голосам. Но, так как постановление прошлого собрания уполномочивает в данном случае считать всех, не заявивших особо о своем выбытии из Петербурга, не участвующими в кворуме, а заявлений письменных о невозможности быть поступило всего только 8, то, принимая во внимание, что собралось сегодня по подписям 53 действительных члена, настоящее собрание, если не по букве закона, которая совершенно невыполнима в жизни, то по всем предпосылкам и на основании санкции прошлого собрания может считаться вполне правоспособным решать поставленный ему вопрос.
Но, отдавая должное повышенной чувствительности в данном случае к соблюдению всех юридических форм и не желая затемнять существо дела возможными придирками в мнимом нарушении Закона, Совет Общества не мог не обратить внимания на одно заявление, поступившее к нему уже после собрания 19 января за подписью 6 действительных членов, следующего содержания: «Ввиду неясности Устава, спорности вопроса о числе членов, требуемого для образования кворума при решении вопроса об исключении из Общества кого-либо из членов, и ввиду необходимости скорейшего обсуждения вопроса по существу, мы, нижеподписавшиеся, предлагаем взамен голосования предложения Совета об исключении г. Розанова из числа членов Общества на основании § 26 Устава, обсудить и голосовать следующую резолюцию».
Далее следует проект резолюции. Она имеет в виду не произнесение какого-либо юридического вердикта, а лишь заявление морального характера. Именно, — предлагает выяснить мнение Общества по вопросу об уместности или неуместности пребывания В.В. Розанова в Религиозно-философском обществе в качестве его члена. Совет, присоединяясь к подобной постановке вопроса, предлагает настоящему собранию приступить к обсуждению вопроса по существу, в указанном направлении. Председатель.
Слово принадлежит Д.В. Философову. Д.В. Философов.
Как видно из документов, оглашенных председателем Общества, Совет предложил В.В. Розанову добровольно покинуть Общество, на что Розанов ответил отказом, находя, что исключение по § 26 представляет «свой интерес».
Затем, из постановления Совета от 16 ноября видно, что Совет просил Розанова покинуть Общество по двум мотивам. Во-первых, потому, что последние выступления его в печати несовместимы с общественной порядочностью, и во-вторых, потому, что Совет считает невозможной совместную работу с ним в одном и том же общественном деле.
Позвольте мне сделать несколько дополнений в развитие этой краткой формулы.
Прежде всего, предлагая Розанову покинуть Общество, а затем, предлагая Обществу формально исключить из числа членов, Совет отнюдь не имел в виду суда над личностью Розанова. Совет находит, что не дело Общества судить своих сочленов за их частные поступки. Этой точки зрения члены Совета придерживаются со дня своего вступления в ряды руководителей Общества.
21 ноября 1908 года в московских газетах появилось письмо, подписанное членами Совета Московского Религиозно-философского общества. В письме этом московский Совет доводил до «общего сведения, что он предложил такому-то члену Общества (в письме это лицо было названо) выйти из состава Общества за ряд действий, явно предосудительного характера».
Московский Совет этим не ограничился. Он обратился к Совету петербургскому с просьбой последовать его примеру и публично заявить, что означенное лицо удалено и из числа членов петербургского Общества.
На эту просьбу петербургский Совет ответил самым решительным отказом. Брать на себя роль судей, отпускать или не отпускать грехов своих сочленов Совету казалось прямо чудовищным. А потому в списках действительных членов петербургского Общества означенное лицо числится до сих пор.
Поставив на повестку предложение об исключении В.В. Розанова, Совет отнюдь не изменил своим прежним взглядам, и находит, что суд над личностью, над ее частной жизнью, для таких организаций, как Религиозно-философское общество, — есть вещь совершенно недопустимая. Но речь идет не о Василии Васильевиче Розанове, а об известном публицисте и замечательном писателе Розанове, о его многочисленных, совершенно публичных выступлениях, причем особенно существенными являются в данном случае не столько даже общественные идеи г-на Розанова, сколько те приемы общественной борьбы, к которым он прибегает.
Среди некоторых членов Общества существует взгляд, что Религиозно-философское общество, поскольку оно занимается чисто теоретической разработкой религиозных и философских вопросов, — должно отличаться абсолютною терпимостью, придерживаться совершенной свободы мнений.
Теоретически это положение правильно, но, как все отвлеченные принципы, оно не легко воплощается в жизни.
Да, наше Общество — Религиозно-философское, а поэтому оно и теоретическое, занимающееся обменом мнений, но оно есть вместе с тем и о б щ е с т в о, т.е. известная общественная организация, имеющая свое л и ц о. И как бы ни отстаивали полную терпимость, все равно, до конца ее провести нельзя, не жертвуя л и ц о м общества, его особенностью, его отличием от других аналогичных организаций. Существуют границы терпимости, переступив которые Общество теряет лицо, становится случайным сборищем людей, а сама терпимость переходит в цинизм, в полное равнодушие к слову; свобода мнений переходит в б л у д о с л о в и е, в чем обвинял наше Общество еще так недавно один из видных публицистов, и против чего Совет энергично восстал.
Редактор газеты «Колокол», г-н Скворцов, очень резко обрушился на нас (19 января 1914, «К о л о к о л») за нетерпимость. Когда такие упреки исходят от лиц, подобных г-ну Скворцову, они значительно теряют свою остроту, но все-таки послушаем, в чем же, по мнению г-на Скворцова, состоят главные задачи Общества, его работа.
«В заседаниях, прениях и суждениях» — отвечает г-н Скворцов. «Религия и философия требуют свободы» — прибавляет он, — «а гг. Карташевы за такую свободу подвергают членов остракизму».
Устами г-на Скворцова да мед пить. Действительно, религия и философия требуют свободы. Но такой свободы в России нет. Нет именно потому, что торжествует своеобразная терпимость г-д Скворцовых. Закрывать на это глаза — значит быть или лицемером, или недальновидным. Именно потому, что в России нет ни свободы мысли, ни свободы совести, ни свободы общественной жизни, безразличная ко всему терпимость есть величайший цинизм. И если мы желаем освободить Общество от одного из самых ярких представителей темных и злых общественных сил, представителей насилия, нетерпимости, кощунственного злоупотребления религиозными ценностями, — то потому, что мы уважаем слово, знаем, что слово имеет свою цену, что оно не звук пустой, и чем оно талантливее, тем оно ответственнее, особенно в России, где искони существует страшный окрик: «Слово и Дело».
Для нас религиозные ценности тесно связаны со свободой, и те, которые пользуются ими в целях насилия над совестью и даже жизнью — для нас нетерпимы. Относиться к Розанову только эстетически, любоваться его талантливостью, — это значит презирать Розанова, не считать его реальной силой. Те, кто во имя отвлеченного начала не хотят сделать выбора между Розановым и нами, те, кто во имя ложно понимаемой культурности находят, что писания и общественные выступления Розанова только талантливая литература — не больше, не хотят видеть, что за этой литературой скрывается страшное влияние на жизнь, что для миллионов людей, которые стонут от насилий, чинимых розановским лагерем, решительно все равно, — будут ли их мучить талантливо или бездарно. Культурным воздержанием вопроса не решишь. Надо сделать выбор. Жизнь этого требует. Воздерживаться в данном случае от выбора, — не значит воздерживаться от политики. Безучастное созерцание, величественное молчание есть уже громадное действие. За этим молчанием скрываются очень громкие слова, оправдывающие то, что есть, оправдывающие связь религии с застоем и смертью.
Вся деятельность нынешнего Совета была направлена на то, чтобы разорвать эту связь, чтобы показать, что религиозные темы, — суть темы жизненные. На этой почве происходил обмен мнений, иногда очень страстный. Благодаря такому обмену мнений, постепенно выяснялось л и ц о Общества, образовывался подбор участников в наших работах, намечались те пределы терпимости и свободы, за которыми начинается или беспросветный цинизм, или величайшее насилие. Происходил этот процесс естественно, и, конечно, Совету в голову не приходило насильственно удалять инакомыслящих. Просто сторонники застоя, несвободы, использования религии как политического средства для замораживания России и оправдания вещей, оправданию не подлежащих, сами себя устраняли от деятельного участия в работах Общества. Этих лиц и по сю пору довольно много в списке действительных членов. Розанов по этому пути самоустранения не пошел. Вместе с тем, он человек настолько сильный и яркий, что, конечно, не может числиться «в мертвых душах». И в Обществе постепенно нарастало недомогание. Лицо его оставалось искаженным, его деятельность не могла развернуться. Слова начинали терять свою цену, потому что не только противоречили друг другу, а как бы уничтожали друг друга. Обществу стал грозить распад, потеря лица, потеря всякого общественного значения, превращение его в столь любезную г-ну Скворцову говорильню. Конфликт назревал давно и, наконец, обострился до крайности. Для Совета получилась полная невозможность дальнейшей планомерной работы, и Совету пришлось перед лицом Общества поставить ребром вопрос: с кем оно желает идти дальше — с Розановым или с Советом. Выбор сделать необходимо. Общество должно исключить или нас, или Розанова. Именно так мы вопрос и ставим. В этом смысле мы нисколько не посягаем на свободу господ членов Общества. Если большинству религиозно-общественные взгляды и действия Розанова кажутся приемлемыми, — оно имеет полную возможность оказать ему доверие своими голосами и тем самым исключить нас из Общества. Но совершенно невозможно, не презирая самое Общество, как организацию, борющуюся за свое определенное лицо, не презирая Совета и самого Розанова, воздерживаться от всякого выбора и во имя отвлеченного начала впадать в полное равнодушие.
Совет этот выбор сделал. И раз навсегда. Сделал его и Розанов.
О совершенно неприличных и нетерпимых среди уважающих себя людей выступлениях Розанова в печати можно было бы написать целые тома. Но мы ограничимся только двумя примерами.
Сперва возьмем его выступление в органе Московской духовной академии (Богословский вестник. 1913. Март).
Там появилась статья Розанова под названием: «Не надо амнистии».
В феврале многие ждали амнистии, и вот один наивный юноша посылает Розанову следующее письмо.
«Молю вас, остановите кампанию "Нового времени" против амнистии. Кому будет плохо, если сотни и тысячи несчастных, истерзанных, замученных жестокой судьбой, вернутся в семьи. Зачем поддерживать эту жестокость, это посрамление всего лучшего, что есть в неокончательно-загаженной душе человеческой? Я спрашиваю вас, во имя чего это новое надругательство, этот новый позор? Кому помешают полутрупы, из которых, быть может, половине суждено только приехать и умереть в России? Зачем еще мучить, травить, изгонять? Видали вы эмигрантов за границей? Наблюдали вы их беспросветную жизнь, их муки? Кто искупит их, чем они будут искуплены? А тюрьмы, клоповники, очаги тифа, низости человекообразных зверей, гнусные насилия? Вы вместили в душе много, очень много. Страшно вас читать, о вас думать. Как бы я хотел вас умолить, чтобы вы сами, вам одному известными способами, сделали что-нибудь, что нужно сделать»...
Что же отвечает Розанов на этот, может быть, наивный, но столь благородный вопль.
Приведя письмо полностью, он отвечает: «Тащите все, по бревну, по доске, тащите, кому что надо, — бери один крышу, другой стены, третий забирай печь, убивайте скот ее (России), коровенку ее, лошадь ее, жгите гумно и хлеба, ломайте соху и борону, и грабли, и заступ, и серп, и прялку».
«Вот смысл революции» (стр. 646).
«Они захотели — эти "деточки" — "могилки на родной стороне". Нет у них родной стороны».
А потому естественно, что подобных воров и разбойников в Россию пускать не следует.
«Блудного сына надо простить, но только р а с к а я в ш е г о с я, а нераскаявшегося: Х р и с т о с н е у к а з а л. Да и не нужно» (стр. 647).
И Розанов энергично протестует, что эмигранты «полутрупы».
По его мнению, это все «женихи», которые ищут богатых невест, чтобы, «развалившись в креслах, проповедовать свои замечательные идеи то у банкира, то у богачки-помещицы, то у многотысячного инженера» (<стр.> 647).
Приструнив эмигрантов: «чего расхвастались. Сидите смирно» (стр. 649), Розанов заканчивает следующим образом: «Выбор нужно сделать такой: чтобы Россия отвернулась от своих тысячелетних хранителей и оберегателей, проливших за нее кровь, и уж воистину перерядившись в мачеху, в парадную кокотку, вдруг поклонилась Плеханову, Кропоткину и "женатому" Морозову с "Грозой и бурей" в кармане».
«Не будет. Не будет гадостей, и эмигранты не вернутся. Дом их сожжен ими самими. Сожжен ими в сердце своем. Нет у них родной земли. Нет им ни жизни, ни могилы, в проклятой (ими) "отреченной" земле. Отреклись, — пусть отречение будет полным».
С точки зрения «свободы слова» нельзя бороться с Розановым. Он проявляет свое святое право на свободу мнений.
Но такая свобода — нам кажется мерзостью из мерзостей, потому что это издевательство насильника, потому что эти слова ежедневно переходят в дело, потому что во имя насилия здесь привлечено имя Христа, который, будто бы, миловать не указал.
И заметьте. Статья помещена в «Богословском вестнике», органе Московской духовной академии; ей как бы дана санкция Церкви. Конечно, богословский журнал не есть голос Церкви, но, разрешаемый духовной цензурой, он впредь, до дальнейших опровержений, все-таки выражает этот голос, и статья Розанова не могла быть понята читателями иначе, как руководственное мнение правящих кругов Церкви, как мнение редактора, П.А. Флоренского, который состоит профессором Академии, готовит русских юношей к пастырской деятельности.
О, мы, по мнению отвлеченных поклонников свободы слова и терпимости, низко пали: в наши мирные, отвлеченные рассуждения врывается политика. А вот «Богословский вестник» политикой, и притом погромной, заниматься вправе, — это Христос указал; и когда «душа» Петербургского Религиозно-философского общества (выражение Кассия из «Нов<ого> вр<емени>») отводит свою душу на страницах богословского журнала, мы должны молчать, твердо следуя доводу: «Не судите, да не судимы будете».
Нет, мы не верим, мы не хотим думать, что Розанов действительно душа Религиозно-философского общества. Это наваждение. А если он и взаправду д у ш а, то нам здесь не место. Пусть Общество, наконец, выскажется, пусть определит, где именно его душа, но да не будет оно двоедушным.
Сам Розанов говорит, что надо сделать выбор. О, он человек умный и чуткий. Он ясно видит, что теперь, сегодня, не одна Россия, а две России, и что нравственный долг каждого сознательного человека, каждого живого общественного организма, которые желают иметь свое лицо, — сделать выбор. Потому что пребывать между двумя станами значит — пребывать в небытии.
Но Розанов не остановился на своем призыве к последней жестокости.
Он пошел дальше. Я говорю о его выступлении по делу Бейлиса.
Нас обвиняют, что мы и в этом пункте занялись политикой. Это глубоко неверно. Вопросы политические решаются в другой плоскости. И если некоторые из представителей Совета выступали по этому делу политически, то вне стен этого собрания. Как руководители Религиозно-философского общества, мы лишь восстали против попрания религиозных ценностей, мы подняли голос против принесения национальных религиозных святынь в жертву грубой политике насилия и расовой ненависти.
Здесь Розанов особенно отличился. Даже известное своей терпимостью «Новое время» и то не вместило кощунств и доносов своего постоянного и славного сотрудника. Розанову, этой душе Религиозно-философского общества, пришлось перекочевать в татарскую орду «Земщины».
5 октября 1913 года в «Земщине» появилась статья Розанова «Андрюша Ющинский». Не буду приводить обильных цитат. Слишком тяжело повторять лицемерные елейные слова, под которыми скрыты призывы к погрому, крови и мести. Но вот последние слова Розанова: «Кто как хочет думает. Для меня — Андрюша Ющинский есть мученик христианский (курсив). И пусть дети наши молятся о нем, как о замученном праведнике. Да не мешало бы помолиться и в больших церквах, всенародно».
Можно как угодно относиться к Православной Церкви. Но даже враги ее должны понять, что такого унижения она не заслуживает. Нельзя, стыдно, позорно публично издеваться таким образом над церковной святыней, над ее мучениками.
Но Розанову и этого мало. В той же газете, а, именно, 22 октября 1913 г., он помещает обширную статью: «Наша кошерная печать». Здесь уже полный и самый отвратительный цинизм, перемешанный с доносами и призывами кпогрому.
Именно в этой статье Розанов произносит свою знаменитую фразу:
«Если Вера Чеберячка, все-таки, не взяла сорок тысяч за покрытие Бейлиса — жму ей издали руку, как и всем притонодержателям и сутенерам, все-таки не убийцам, — то, ведь, русские литераторы берут сотняжки за такое обеление Бейлиса, и даже "имена" берут четверть предложенного ей... Немножко хлебца, и немножко славцы, и эти бедные русские сыты. Они продадут не только знамена свои, не только историю, но и определенную конкретную кровь мальчика».
Но кто же эти русские писатели, продавшие свою совесть, свои знамена и кровь христианского мученика за сотняжки?
Розанов называет их: это Кондурушкин, Пешехонов, Милюков, Мережковский, Философов. Всем он им грозит местью «необразованного, русского народа», а на Философо-ва и Мережковского он спешит сделать форменный донос:
«Ваша, ваша (т.е. жидовская) Россия. У нас нет отечества. Так торопятся Мережковский и Философов, со своим другом Минским и со своим другом Савинковым-Ропшиным в Париже».
Упоминание наших фамилий ни меня, ни Мережковского нимало не трогает. Это, во всяком случае, прежде всего наше личное дело. Мы бы охотно промолчали, как молчат те лица, фамилии которых упомянуты Розановым наравне с нашими. Но вот в чем осложнение. Помимо того, что мы литераторы и публицисты, мы облечены доверием Религиозно-философского общества и входим в состав его Совета, в состав Совета того самого Общества, «душой» которого, по мнению некоторых, является Розанов.
Допустим на минуту, что Розанов прав, что мы действительно продажные люди, что у нас нет ничего святого, и что на нас следует призывать месть русского необразованного народа.
Но как же тогда Общество терпит, чтобы во главе его стояли такие люди?
А если Розанов не прав, то не будет ли желание сохранить и его и нас в одной и той же общественной организации проявлением не благородной терпимости, а равнодушного цинизма.
Мы отлично знаем, что насилие и свобода понятия антиномичные. Доведите понятие свободы и терпимости до пределов — получится цинизм. Доведите до таких же пределов ограничение свободы во имя интересов общественных — получится изуверство. Весь вопрос в мере. Не мы выдумали Розанова и самое «дело» о нем. Его выдумала русская жизнь, условия русской общественной деятельности. И нам кажется, что дальнейшая терпимость по отношению к Розанову была бы именно цинизмом, который нарушает меру допустимой терпимости.
Мы не стоим за формальный путь юридического исключения Розанова. Все эти споры о кворуме и параграфе нам глубоко чужды. Мы хотим услышать живой голос Общества, увидеть его лик. Мы слишком его уважаем, чтобы думать, что состояние двоедушия — естественное его состояние.
Пусть исход сегодняшнего голосования будет не в нашу пользу. Мы покоримся и уйдем. Мы тогда будем бороться с тем обществом, которое открыто признало Розанова своей «душой». Но достойнее иметь розановскую душу, нежели пребывать в двоедушии, или быть бездушным механизмом, говорильной машиной. Лучше примкнуть к лагерю Розанова и брать на себя ответственность за действия этого лагеря, нежели заниматься совершенно безответственными словопрениями на усладу жадной до зрелищ и диспутов толпы. (Аплодисменты.) Председатель.
Господа, тут не принято аплодировать, и я бы покорнейше просил воздерживаться от знаков одобрения и порицания. Из того, что вы заслушали, следует, что раньше, чем решать вопрос об исключении В.В. Розанова, необходимо решить предварительный вопрос, — признает ли собрание себя правомочным этот вопрос поставить на разрешение. Я бы покорнейше просил членов собрания высказываться и по этому вопросу. С.А. Алексеев.
По докладу, который мы только что выслушали, можно думать, что Совет Религиозно-философского общества вовсе не имел в виду производить суд над В.В. Розановым. Д.В. Философов в самом начале своей речи подчеркнул, что Совет не имел в виду судить его. Я не могу согласиться с таким заявлением. Я здесь нахожу какое-то вопиющее противоречие.
Нам было прочтено письмо г. председателем Общества. Из этого письма видно, что В.В. Розанов обвиняется в общественной непорядочности. Что же, — это обвинение не есть суд? Или слово непорядочность не имеет смысла? Что за противоречие? Засим, если нам предлагают исключить члена Общества, очевидно, за какую-то вину, то нельзя же исключать, не установив виновности. Преступление оглашено, и логически ясно, что суд над Розановым нужно сделать. Какая-то странная робость чувствовалась в словах докладчика, когда он сказал то, что является самым существенным.
Я протестую не по поводу исключения В.В. Розанова, а, именно, по поводу суда над В.В. Розановым. Ибо для меня ясно, и я утверждаю, что Совет призывает нас к суду.
Всем ясно, что суд вещь тягостная. Не только в Евангелии вы найдете слова: «Не судите, да не судимы будете», но и всякая религия в числе основных своих положений прямо или косвенно устанавливает, что осуждение других есть одно из самых тяжелых религиозных преступлений.
Но суд бывает разный.
Я намечу четыре группы: 1) Суд государственный. — Не стоит распространяться, что этот суд совершенно своеобразный. Это не столько суд над моральным состоянием человека, сколько суд над деянием. Государственный суд есть неизбежность. Мы все прекрасно знаем, что тюрьмой не исправить преступников, но мы, однако, не предложили еще никакого иного средства для борьбы с преступностью, — это есть горькая неизбежность для всего человечества, от которой не избавлено никакое государство.
Засим, существует суд корпоративный, суд различных корпораций. Там тоже есть неизбежность суда. Корпорация, как определенное лицо или как организация, поставившая себе определенную цель, не может не считаться с деяниями своих сочленов, которые противоречат практически поставленной цели. Поэтому корпоративный суд тоже является неизбежностью.
Кроме этих двух судов, обусловленных практической неизбежностью, бывают и другие, которые происходят в частных кабинетах и гостиных, друг с другом, — это осуждение.
Несомненно, последний суд наиболее подпадает под запрет, который положил Христос относительно суда. Я думаю, что суд, в котором погрешают почти все здесь присутствующее, есть только некоторая моральная неряшливость; мелкий бес толкает нас, когда мы забываем мудрое правило евангельское и даем волю злому или вспыльчивому языку.
Но здесь нас приглашают к иному суду. Здесь не случайный суд в беседе, а торжественный, в зале Географического общества. Это не мелкий бес.
И вот, я считаю, что суд для Религиозно-философского общества недопустим по принципу, по идее самого Общества. Из доклада Д.В. Философова выходило, что Религиозно-философское общество, будто бы, принуждено к этому суду над Розановым. Я тщетно старался услышать какие-нибудь доводы в этом отношении; я слышал только голословные утверждения.
Кто следил за деятельностью Религиозно-философского общества, прекрасно знает, что участие Розанова в то время, когда он стоял более близко к центральному ядру Общества, заключалось в том, что он читал рефераты, сидел и слушал. Розанов давно уже не выступает, и вообще не приспособлен выступать в публичных собраниях, так что общая работа Общества по существу с ним почти невозможна, тем более она невозможна теперь.
Я думаю, что, после всего происшедшего, Розанов не только не пойдет сюда говорить, на что он физически не способен, но не придет сюда и слушать.
Голос.
Это фактически неверно! С.А. Алексеев.
И потому заявление о невозможности совместной работы не имеет смысла; давно уже никакой совместной работы здесь не было и не может быть. Да и вообще совместной работы, в практическом смысле, как сказал Д.В. Философов, — не может быть между членами Общества. Д.В. Философов говорил, что лицо нашего Общества вынуждает нас к категорическому выбору. Я опять не могу с этим согласиться. У Религиозно-философского общества нет никакого лица: достаточно прочесть список 45 членов его, чтобы убедиться, какая это разнородная компания; если же брать с точки зрения политических партий, то здесь можно насчитать 5-6 партий. Какое же это лицо, о каком лице мы здесь заботимся?
Затем, я не могу не сказать нескольких слов о преступлении Розанова. Хотя я считаю, что судить его мы не имеем основания, так как цель нашего Общества только теоретическое обсуждение вопросов, и ничего практического наше Общество не должно иметь и по заданиям своим не имело, значит, при этих теоретических спорах необходима максимальная терпимость, — но я все-таки вынужден тем огромным обвинительным актом, который был прочитан и который так красноречиво и ярко обрисовал перед нами преступление Розанова, коснуться самого преступления.
Я начну с того, что преступление Розанова стародавнее. Мы все прекрасно знаем Розанова. Разве он когда-нибудь был осторожен в своих словах, разве было время, когда он не был ядовит и зол? Мы это прекрасно знали, и когда ядовитость Розанова распространялась на Церковь, ядовитость иногда злобная, мы только благодушно говорили: — Василий Васильевич, по обыкновению, нам сегодня наврал, — и больше ничего. Теперь мы вознегодовали, когда злое слово Розанова направилось в ту сторону, которая, по убежденно Совета нашего Общества, является противоположной Розанову. Итак, преступление Розанова, его злоязычие, старо.
Здесь многие приводили жестокие слова Розанова и говорили: «доколе же мы будем терпеть», «quousque tandem Catilina» — слышали мы от Совета.
Но как будто только один В.В. Розанов жесток в словах. Господа, нужно быть немножко искренними и признать, что партийные страсти, которые неизбежны во всяком обществе, приводят к злобе и жестокости. Неужели только один Розанов говорил нам жестокие вещи? Что же, мы стали бы изгонять из нашего Общества и Константина Леонтьева, который тоже говорил жестокие вещи? Неужели ужасные жестокости говорит только Розанов, неужели все, особенно крайние партии, не неизбежно жестоки и не только в словах, но и в делах?
Розанов до сих пор был жесток только на словах, но, ведь, мы знаем, что то, что находится на крайних полюсах, жестоко и в делах. Что же мы тут начинаем восклицать?
Господа, Совет Религиозно-философского общества предлагает нам судить Розанова, предлагает обвинить его внепорядочности. По этому поводу я только хочу напомнить чрезвычайное обстоятельство, на которое очень мало обращают внимание, а именно, что из всех категорий людей-злодеев, к каким бы партиям они ни принадлежали, Иисусу Христу были наиболее враждебны те, которые с уверенностью говорили: я хорош, а этот не хорош.
Господа, нам, членам Религиозно-философского общества, предлагают сказать: мы порядочны, а В.В. Розанов непорядочен. Ибо нельзя обвинять в непорядочности других, не будучи твердо убежденным в своей порядочности.
Я предлагаю членам не подавать совсем голосов. Свящ. П.В. Раевский.
Для Религиозно-философского общества наступает момент, когда должно выясниться лицо его. Что это за Общество?
Я следил за деятельностью Общества с самого начала его существования. Тогда еще мы все видели и чувствовали, что начинается великое религиозно-философское движение; я с удовольствием наблюдал выступления здесь, в Обществе, и В.В. Розанова.
Розанов и в религии и в философии явление незаурядное, из ряда вон выходящее, и я думаю, что ставить вопрос об исключении человека, который для религии и для философии представляет величину громадную, значило бы отрицать само Религиозно-философское общество. Если Религиозно-философское общество ставит подобного рода вопрос, то, значит, оно хочет отказаться само от себя, оставляя на себе только ярлык Религиозно-философского общества.
Я удивляюсь, как можно ставить в Обществе вопрос об исключении Розанова. Когда наблюдаешь временное, случайное явление, то невольно увлекаешься не существом дела, а частностями. Мне кажется, что Совет Религиозно-философского общества также увлекся частностью. Общество захватила какая-то волна, которая иногда и раньше поднимала его ладью на свой гребень.
Я помню очень шумное заседание Общества по поводу интересной книги «Вехи». Помню доклад Мережковского по поводу этой книги. Опять-таки, можно соглашаться или не соглашаться с авторами этой книги, но, во всяком случае, говорить о том, что эти господа поступают, как мужики Достоевского, которые хлестали свою лошаденку по глазам, — я этому удивляюсь.
Хотя я маленький человек и ничего не сделал ни для философии, ни, может быть, для религии, кроме того, что я священник и служу службу Божию, — я все-таки не понимаю, как можно религию и философию приносить в жертву общественности.
Рассмотрим вопрос с точки зрения религии. Как Христос относился к людям, которые к Нему приходили, — были ли то иудеи, ревнители или зилоты и фарисеи? Он, ведь, не спрашивал их, кто вы такие, как смотрите на еврейский вопрос, или как вы смотрите на Мережковского или Философова, если бы они в то время существовали? Подобного рода вопросы едва ли приходили Ему в голову, и теперь едва ли могут приходить в голову всякому христианину.
Слушая рассуждения по поводу «Вех» или теперь рассуждения по поводу Розанова, я хочу задать вопрос словами В. Соловьева: «что это, — словесность или истина?» Когда Белинский писал известное письмо против Гоголя, то это была истина, но в то же время и словесность, потому что Белинский, как не религиозный человек, не мог серьезно относиться к тому, что сделал Гоголь в конце жизни, когда начал «Переписку с друзьями». Он не мог оценить этой метаморфозы Гоголя, и поэтому в нем, с одной стороны, было много словесности — с точки зрения религии и философии, но с точки зрения общественности в нем было много истины.
Вот было выступление Сикорского на процессе в Кие-ве. Представьте себе, что университет Св. Владимира поднял бы вопрос об исключении этого профессора из состава университета. Можно смотреть на заслуги Сикорского как угодно, но мешать одно с другим нельзя. Я также удивился бы исключению Сикорского из Киевского университета, как удивляюсь вопросу об исключении Розанова.
Возьмем философа Бэкона. Нам известно еще из семинарских учебников, что он был знаком со многими великосветскими домами. Значит, с точки зрения Философова, Бэкон непорядочный человек? Простите, но в этом случае аналогия напрашивается сама собой. Или, например, Мечников, ныне здравствующий, или умерший Менделеев? Я слышал, что эти люди в делах общественных мало понимают, или, выражаясь нашим жаргоном, люди правые. Представьте, что в Пастеровском институте в Париже поднялся бы вопрос об исключении Мечникова потому, что он правых убеждений, или известного ученого химика Менделеева — уволить из академии за правые убеждения? Я этого не понимаю. Простите, что я говорю вопросами, я не готовился к речи и говорю экспромтом. Я удивляюсь, и должен сказать, что в Религиозно-философском обществе не дано ответа на вопрос В. Соловьева: «что это, — словесность или истина?». Председатель.
Предоставляю слово председателю Совета для одного очень важного заявления. А.В. Карташев.
В виде продолжения официального материала, который мною был доложен собранию в самом начале, я имею сообщить еще два новых документа. Эти документы отделены от прочитанной мною ранее официальной переписки, так сказать, исторически значительным промежутком времени, ибо они получены председателем Общества уже в последний момент, т.е. за два с половиной часа до настоящего собрания. Между тем, по своим формальным признакам они должны представлять особые мнения членов Совета486 П.Б. Струве и А.Н. Чеботаревской к давнишнему заседанию Совета еще от 11-го декабря. Оставляя под сомнением юридическую допустимость столь позднего представления особых мнений, так как на основании протокола Совета от 11 декабря 1913 г. уже состоялось прошлое Общее собрание 19 января, которое лишь по случайному недостатку кворума не было окончательно решающим, президиум, однако, не уклоняется от приобщения к делу этих особых мнений, как таковых.
П.Б. Струве пишет следующее: «Я высказываюсь вполне определенно против исключения В.В. Розанова по двум основным соображениям.
Во-первых, поведение Розанова — и именно это я высказал совершенно категорически в своих последних статьях о Розанове, после которых я сознательно и последовательно не возвращался к суждениям о личности и поведении этого писателя, — по моему глубокому убеждению, совершенно устраняет применимость к нему начала вменения. Я вполне определенно считаю Розанова морально невменяемым. Поэтому в его деле, на мой взгляд, отсутствует основное субъективное условие разумного суда над человеком.
Во-вторых, Религиозно-философское общество само по своим задачам не может притязать на функции суда, хотя бы морального, над отдельными лицами. Таким образом, исключение из Общества, как действие дисциплинарно-судебное, есть действие, не соответствующее природе такого общества, как Религиозно-философское. В силу этого, в данном случае отсутствует и основное объективное условие разумного суда.
По этим двум соображениям я решительно высказываюсь против внесения в Общее собрание предложения об исключении В.В. Розанова».
В письме к председателю Общества, сопровождающем текст прочитанного сейчас особого мнения, П.Б. Струве делает заявление об одновременном с подачей этого мнения выходе своем из состава Совета Общества, о чем и просит сообщить сегодняшнему Собранию.
Почти одновременно с этим, в тот же час, получено особое мнение от члена Совета А.Н. Чеботаревской, которое формулируется так:
«Пользуясь правом приложить особое мнение к протоколу заседания Совета Религиозно-философского общества от 11 декабря 1913 г., считаю долгом своим заявить следующее:
Высказав сожаление в заседании 11 декабря 1913 г. по поводу того, что вопрос об исключении В.В. Розанова возник в предыдущее заседание Совета, во время отсутствия моего из С.-Петербурга, я выразила затем убеждение, что никакого рода суды не входят в круг деятельности Религиозно-философского общества, и призываю воздержаться от дальнейших шагов по исключению В.В. Розанова.
Настоящее заявление покорнейше прошу огласить в Общем собрании сего 26-го января, ввиду того, что в газетах и повестках, разосланных членам, по отношению к принятию Советом постановления об исключении В.В. Розанова было упомянуто слово "единогласно"».
Президиум общества считает нужным присоединить к прочитанному заявлению П.Б. Струве свои разъяснения. Во-первых, данное мнение неправильно освещает точку зрения Совета, толкуя ее в смысле морального суда над отдельной личностью. Это — чистое недоразумение. Совет настойчиво просит членов Общества понять, что он предлагает судить Розанова не как отдельную личность, а как общественное явление, как общественного работника, действующего посредством печатного слова. И этим судом над Розановым за его общественную деятельность Советское большинство со всей силой утверждает в нем достоинство вменяемой и ответственной за свои поступки личности. Наоборот, снимающее всякий суд отрицание в нем человеческой личности Советское большинство считает для себя актом религиозно недопустимым.
Во-вторых, Президиум вынуждается пояснить могущий вызвать недоумение факт столь позднего обнаружения бывшего в Совете разнообразия мнений, при процессе обсуждения дела. В этом случае запоздалое появление особых мнений составляет и для Совета полную неожиданность и служит свидетельством внезапной перемены формального отношения П.Б. Струве к Советскому постановлению, ибо до сегодняшнего дня Совет считался с другой его формальной позицией.
Высказываясь на заседании Совета по вопросу об исключении Розанова столь же отрицательно, как это выражено в прочитанном заявлении, П.Б. Струве, тем не менее, особого мнения подавать не собирался и прямо не желал в этом деле формально выделяться из состава Совета. Такое выделение было бы для него неудобно, потому что породило бы соблазнительное впечатление, будто он стоит за Розанова. По этой же причине и преднамеченный уже ранее выход П.Б. Струве из состава Совета он предполагал приурочить к другому моменту, отделенному от настоящего дела некоторым промежутком времени. Вот почему и Совет свое постановление до сих пор выдвигал как формально единогласное. Свящ. К.М. Аггеев.
Вопрос об исключении В.В. Розанова согласно 26 § Устава представляется мне очень сложным и трудным.
Возникают такие недоумения.
1) Может ли вообще Религиозно-философское общество исключить кого бы то ни было и за что бы то ни было?
2) Соответствует ли этот акт заданиям Общества, учрежденного на принципе полной терпимости и свободы? Я имею честь состоять в числе учредителей Общества и помню хорошо, что больше всего тогда в помещении гимназии Стоюниной выдвигался именно этот принцип.
3) Наконец, возможно ли исключение В.В. Розанова по вине, как она формулирована Советом Общества?
Самым трудным для меня вопросом является первый. Он ставит другой вопрос. Является ли Религиозно-философское общество точно таким же, как и прочие общества, или наоборот — в нем есть особый придаток мистического характера?!
Можно данный вопрос упростить, как упрощен он всегодняшней статье Левина в «Речи»489. Всякое общество имеет право исключить, следовательно, Религиозно-Философское также имеет его. Исключить из общества, — значит сказать: мы не хотим сидеть с тобою. Коротко и ясно. Но, повторяю, это ясно только при введении нашего Общества всецело в позитивную плоскость. Я лично иначе смотрю на наше Общество, а потому сознаюсь, что этот вопрос мною решается скорее в отрицательную сторону.
Мое затруднение усиливается моим положением. Я священник, и ни в каком случае, при всех своих дурных качествах и поступках, не могу отрешиться в своих психологических переживаниях от носимого мною сана. По мере того, как стареешься и как-то больше и чаще вникаешь в себя, — заповедь Спасителя: «Не судите, да не судимы будете» для меня получает особенно реальное значение. «Исключить», по крайней мере, в сложившемся представлении — не значит ли подвести себя в той или другой степени под известные слова: «Кто скажет брату своему безумный, повинен геенне огненной»... Пусть «исключение» по существу дела не означает этого, но нельзя не считаться с тем, чем оно обычно представляется.
Если бы я этим только окончил свое слово, я был бы не вполне правильно понятым.
В данный момент — нужно это сказать определенно — произносится суд над В.В. Розановым в той области, где этот суд, по моему убеждению, религиозно допустим. Судится отрешенно от личности его деятельность, получившая значение объективного факта (литературная деятельность).
Вступаю в роль такого судьи и я, как еще раньше судил его взгляды печатно.
В литературной деятельности В.В. Розанова отличают три периода, и он отличает их.
Первый период — восьмидесятые и девяностые годы — В.В. Розанов выдает себя и считается чуть ли не оплотом христианства и православия.
Конец девяностых годов и 900-907-908 годы — пора жестокой борьбы с христианством и православием.
Последний период — опять время ортодоксии, преданность христианству и православию.
Так дело представляется при поверхностном взгляде. Иначе дело является для того, кто имел возможность несколько пристальнее вглядеться в облик бесспорно выдающегося нашего мыслителя. Я лично, по крайней мере, старался глубже вникнуть в миросозерцание В.В. Розанова, и у меня был к этому весьма целесообразный путь: разумею изучение К.Н. Леонтьева, чрез которого прошел Розанов и вне которого он не может быть правильно понят.
И вот мое убеждение, которое я в недалеком будущем выскажу печатно более обстоятельно.
Розанов всегда и больше всего ненавидел Христа и Его религию.
В одном из своих п о с л е д н и х произведений — «Опавшие листья» Розанов сознается в этом. «Никогда не любил я Евангелия, — говорит он, — и не любил читать его: не влекло»... Я уверен, что он никогда и не читал Евангелия.
В первый, ортодоксальный период, на страницах православного «Русского вестника», укрывшись в петит, в примечаниях к печатавшимся письмам Леонтьева, он высказал в сущности все, что потом развивал во второй период своей жизни, когда он выступил жесточайшим врагом христианства.
Миную второй период, который он сам в сегодняшней статье называет борьбою с христианством.
Останавливаюсь на теперешнем Розанове, — что является для нас самым важным.
«Когда Розанов стал христианином и православным, тогда Совет Религиозно-философского общества решил изгнать его», — говорит непроницательный «Колокол».
«Когда Розанов стал христианином, его исключают», — твердит циничное в религиозном отношении «Новое время».
«Когда я стал христианином, меня извергают», — говорит сегодня сам В.В. Розанов.
Вот обвинения, раздающиеся против Совета нашего Общества в последние дни друзьями В.В. Розанова, помимо всего, осаждающими его непрестанным телефоном, согласно его собственному заявлению.
Общее собрание Религиозно-философского общества <посвященное исключению В.В. Розанова>
А.В. Карташев.
Заседание открывается. На этом собрании, по Уставу, должен председательствовать кто-либо из числа действительных членов, не входящих в состав Совета. Не угодно ли собранию пригласить председательствовать сегодня действительного члена Общества, профессора М.И. Туган-Барановского?
Голоса.
Просим, просим. М.И. Туган-Барановский.
Объявляю заседание открытым. Слово принадлежит А.В. Карташеву. А.В. Карташев.
Не для действительных членов, уже посвященных отчасти в дело, но, главным образом, для всего собрания членов-сотрудников я должен прочитать следующую переписку, бывшую у Совета с В.В. Розановым. В заседании Совета от 14 ноября 1913 г. постановлено следующее: «Находя недавние выступления В.В. Розанова в печати несовместимыми с общественной порядочностью и считая невозможной совместную работу с ним в одном и том же общественном деле, Совет постановил обратиться к В.В. Розанову с просьбой поступить на основании параграфа 8 Устава Общества». Данный параграф гласит:
«Желающие выбыть из числа членов объявляют об этом Совету». В исполнение этого постановления председателем Общества послано было Розанову следующее письмо: «Милостивый Государь, Василий Васильевич. Исполняя поручение Совета Религиозно-философского общества, извещаю Вас о следующем постановлении Совета, принятом на его заседании от 14 ноября 1913 г.». Далее следует буквально то, что прочитано мной. «Сообщая», — продолжается текст письма, — «вышеизложенное, я надеюсь, что Вы пойдете навстречу желаниям Совета и не принудите меня огласить настоящее постановление в Общем собрании Общества».
В ответ на это председателем Общества получено было от Розанова 26 ноября совершенно частное письмо, начинающееся так: «Я предпочел бы, чтобы меня исключили из Общества формально и по такому-то параграфу, так как это представляет свой интерес». В конце письма Розанов просит действовать, — «как бы я ничего не писал Вам и не подавал голоса».
Тогда председатель Общества обратился к Розанову со вторым письмом, от 30 ноября 1913 г., такого содержания: «Милостивый Государь, Василий Васильевич. В ответ на Ваше письмо ко мне от 26 ноября, уведомляю Вас, что я не довел его до сведения Совета Религиозно-философского общества исключительно ввиду Вашей просьбы считать его частным. Но так как я обратился к Вам официально и на основании постановления Совета, то покорнейше прошу и Вас ответить мне, не позже 10 декабря, официальным же письмом, которое я мог бы доложить в ближайшем заседании Совета. В противном случае я буду считать себя вправе огласить в Совете и в Общем собрании членов упомянутое письмо Ваше».
Ответа на это письмо не последовало, и на заседании Совета Религиозно-философского общества 11 декабря 1913 г. было постановлено: предложить ближайшему Общему собранию действительных членов Общества исключить В.В. Розанова на основании § 26 Устава из числа членов.
§ 26 Устава гласит: «Вопросы об изменении Устава, исключении членов или ликвидации Общества решаются на закрытых заседаниях двумя третями голосов всех действительных членов, находящихся в Петербурге».
Бывшее на основании этого постановления общее собрание 19 января не могло состояться ввиду недостатка кворума. Этот факт нисколько не был неожиданным для Совета Общества, а представлялся по бытовым соображениям вполне предвиденным и законным, ибо в составе членов нашего Общества имеется значительное количество лиц, которые были учредителями и подписали Устав, так сказать, ради представительства, ввиду их почетного социального положения, но охоты ходить на наши собрания не возымели.
Кроме того, список действительных членов в течение ряда годов почти не пополнялся. Между тем многие покинули Петербург, другие фактически отстали от жизни Общества. Но никто из списка не исключался. Таким путем получился длинный ряд имен действительных, но не действующих членов, и узаконенный буквой Устава кворум стал фактически неосуществим. Но, чтобы не подавать повода для обвинений в незакономерности и не затемнить этим существа дела, Совет предложил перенести дебатирование и решение вопроса на следующее заседание и считать его правомочным при каком угодно количестве голосов.
Постановление в этом смысле состоялось, причем формула была принята такая же, какая практикуется и во всех других обществах, именно: — не известившие председателя о невозможности быть на данном собрании члены считаются выбывшими из Петербурга, т. е. выбывшими реально из кворума. Во время прошлого заседания идеальный кворум достигал 86 голосов. Благодаря более точным сведениям относительно выбытия еще нескольких лиц из Петербурга, выясняется, что на сегодня идеальный кворум сводится к 83 голосам. Но, так как постановление прошлого собрания уполномочивает в данном случае считать всех, не заявивших особо о своем выбытии из Петербурга, не участвующими в кворуме, а заявлений письменных о невозможности быть поступило всего только 8, то, принимая во внимание, что собралось сегодня по подписям 53 действительных члена, настоящее собрание, если не по букве закона, которая совершенно невыполнима в жизни, то по всем предпосылкам и на основании санкции прошлого собрания может считаться вполне правоспособным решать поставленный ему вопрос.
Но, отдавая должное повышенной чувствительности в данном случае к соблюдению всех юридических форм и не желая затемнять существо дела возможными придирками в мнимом нарушении Закона, Совет Общества не мог не обратить внимания на одно заявление, поступившее к нему уже после собрания 19 января за подписью 6 действительных членов, следующего содержания: «Ввиду неясности Устава, спорности вопроса о числе членов, требуемого для образования кворума при решении вопроса об исключении из Общества кого-либо из членов, и ввиду необходимости скорейшего обсуждения вопроса по существу, мы, нижеподписавшиеся, предлагаем взамен голосования предложения Совета об исключении г. Розанова из числа членов Общества на основании § 26 Устава, обсудить и голосовать следующую резолюцию».
Далее следует проект резолюции. Она имеет в виду не произнесение какого-либо юридического вердикта, а лишь заявление морального характера. Именно, — предлагает выяснить мнение Общества по вопросу об уместности или неуместности пребывания В.В. Розанова в Религиозно-философском обществе в качестве его члена. Совет, присоединяясь к подобной постановке вопроса, предлагает настоящему собранию приступить к обсуждению вопроса по существу, в указанном направлении. Председатель.
Слово принадлежит Д.В. Философову. Д.В. Философов.
Как видно из документов, оглашенных председателем Общества, Совет предложил В.В. Розанову добровольно покинуть Общество, на что Розанов ответил отказом, находя, что исключение по § 26 представляет «свой интерес».
Затем, из постановления Совета от 16 ноября видно, что Совет просил Розанова покинуть Общество по двум мотивам. Во-первых, потому, что последние выступления его в печати несовместимы с общественной порядочностью, и во-вторых, потому, что Совет считает невозможной совместную работу с ним в одном и том же общественном деле.
Позвольте мне сделать несколько дополнений в развитие этой краткой формулы.
Прежде всего, предлагая Розанову покинуть Общество, а затем, предлагая Обществу формально исключить из числа членов, Совет отнюдь не имел в виду суда над личностью Розанова. Совет находит, что не дело Общества судить своих сочленов за их частные поступки. Этой точки зрения члены Совета придерживаются со дня своего вступления в ряды руководителей Общества.
21 ноября 1908 года в московских газетах появилось письмо, подписанное членами Совета Московского Религиозно-философского общества. В письме этом московский Совет доводил до «общего сведения, что он предложил такому-то члену Общества (в письме это лицо было названо) выйти из состава Общества за ряд действий, явно предосудительного характера».
Московский Совет этим не ограничился. Он обратился к Совету петербургскому с просьбой последовать его примеру и публично заявить, что означенное лицо удалено и из числа членов петербургского Общества.
На эту просьбу петербургский Совет ответил самым решительным отказом. Брать на себя роль судей, отпускать или не отпускать грехов своих сочленов Совету казалось прямо чудовищным. А потому в списках действительных членов петербургского Общества означенное лицо числится до сих пор.
Поставив на повестку предложение об исключении В.В. Розанова, Совет отнюдь не изменил своим прежним взглядам, и находит, что суд над личностью, над ее частной жизнью, для таких организаций, как Религиозно-философское общество, — есть вещь совершенно недопустимая. Но речь идет не о Василии Васильевиче Розанове, а об известном публицисте и замечательном писателе Розанове, о его многочисленных, совершенно публичных выступлениях, причем особенно существенными являются в данном случае не столько даже общественные идеи г-на Розанова, сколько те приемы общественной борьбы, к которым он прибегает.
Среди некоторых членов Общества существует взгляд, что Религиозно-философское общество, поскольку оно занимается чисто теоретической разработкой религиозных и философских вопросов, — должно отличаться абсолютною терпимостью, придерживаться совершенной свободы мнений.
Теоретически это положение правильно, но, как все отвлеченные принципы, оно не легко воплощается в жизни.
Да, наше Общество — Религиозно-философское, а поэтому оно и теоретическое, занимающееся обменом мнений, но оно есть вместе с тем и о б щ е с т в о, т.е. известная общественная организация, имеющая свое л и ц о. И как бы ни отстаивали полную терпимость, все равно, до конца ее провести нельзя, не жертвуя л и ц о м общества, его особенностью, его отличием от других аналогичных организаций. Существуют границы терпимости, переступив которые Общество теряет лицо, становится случайным сборищем людей, а сама терпимость переходит в цинизм, в полное равнодушие к слову; свобода мнений переходит в б л у д о с л о в и е, в чем обвинял наше Общество еще так недавно один из видных публицистов, и против чего Совет энергично восстал.
Редактор газеты «Колокол», г-н Скворцов, очень резко обрушился на нас (19 января 1914, «К о л о к о л») за нетерпимость. Когда такие упреки исходят от лиц, подобных г-ну Скворцову, они значительно теряют свою остроту, но все-таки послушаем, в чем же, по мнению г-на Скворцова, состоят главные задачи Общества, его работа.
«В заседаниях, прениях и суждениях» — отвечает г-н Скворцов. «Религия и философия требуют свободы» — прибавляет он, — «а гг. Карташевы за такую свободу подвергают членов остракизму».
Устами г-на Скворцова да мед пить. Действительно, религия и философия требуют свободы. Но такой свободы в России нет. Нет именно потому, что торжествует своеобразная терпимость г-д Скворцовых. Закрывать на это глаза — значит быть или лицемером, или недальновидным. Именно потому, что в России нет ни свободы мысли, ни свободы совести, ни свободы общественной жизни, безразличная ко всему терпимость есть величайший цинизм. И если мы желаем освободить Общество от одного из самых ярких представителей темных и злых общественных сил, представителей насилия, нетерпимости, кощунственного злоупотребления религиозными ценностями, — то потому, что мы уважаем слово, знаем, что слово имеет свою цену, что оно не звук пустой, и чем оно талантливее, тем оно ответственнее, особенно в России, где искони существует страшный окрик: «Слово и Дело».
Для нас религиозные ценности тесно связаны со свободой, и те, которые пользуются ими в целях насилия над совестью и даже жизнью — для нас нетерпимы. Относиться к Розанову только эстетически, любоваться его талантливостью, — это значит презирать Розанова, не считать его реальной силой. Те, кто во имя отвлеченного начала не хотят сделать выбора между Розановым и нами, те, кто во имя ложно понимаемой культурности находят, что писания и общественные выступления Розанова только талантливая литература — не больше, не хотят видеть, что за этой литературой скрывается страшное влияние на жизнь, что для миллионов людей, которые стонут от насилий, чинимых розановским лагерем, решительно все равно, — будут ли их мучить талантливо или бездарно. Культурным воздержанием вопроса не решишь. Надо сделать выбор. Жизнь этого требует. Воздерживаться в данном случае от выбора, — не значит воздерживаться от политики. Безучастное созерцание, величественное молчание есть уже громадное действие. За этим молчанием скрываются очень громкие слова, оправдывающие то, что есть, оправдывающие связь религии с застоем и смертью.
Вся деятельность нынешнего Совета была направлена на то, чтобы разорвать эту связь, чтобы показать, что религиозные темы, — суть темы жизненные. На этой почве происходил обмен мнений, иногда очень страстный. Благодаря такому обмену мнений, постепенно выяснялось л и ц о Общества, образовывался подбор участников в наших работах, намечались те пределы терпимости и свободы, за которыми начинается или беспросветный цинизм, или величайшее насилие. Происходил этот процесс естественно, и, конечно, Совету в голову не приходило насильственно удалять инакомыслящих. Просто сторонники застоя, несвободы, использования религии как политического средства для замораживания России и оправдания вещей, оправданию не подлежащих, сами себя устраняли от деятельного участия в работах Общества. Этих лиц и по сю пору довольно много в списке действительных членов. Розанов по этому пути самоустранения не пошел. Вместе с тем, он человек настолько сильный и яркий, что, конечно, не может числиться «в мертвых душах». И в Обществе постепенно нарастало недомогание. Лицо его оставалось искаженным, его деятельность не могла развернуться. Слова начинали терять свою цену, потому что не только противоречили друг другу, а как бы уничтожали друг друга. Обществу стал грозить распад, потеря лица, потеря всякого общественного значения, превращение его в столь любезную г-ну Скворцову говорильню. Конфликт назревал давно и, наконец, обострился до крайности. Для Совета получилась полная невозможность дальнейшей планомерной работы, и Совету пришлось перед лицом Общества поставить ребром вопрос: с кем оно желает идти дальше — с Розановым или с Советом. Выбор сделать необходимо. Общество должно исключить или нас, или Розанова. Именно так мы вопрос и ставим. В этом смысле мы нисколько не посягаем на свободу господ членов Общества. Если большинству религиозно-общественные взгляды и действия Розанова кажутся приемлемыми, — оно имеет полную возможность оказать ему доверие своими голосами и тем самым исключить нас из Общества. Но совершенно невозможно, не презирая самое Общество, как организацию, борющуюся за свое определенное лицо, не презирая Совета и самого Розанова, воздерживаться от всякого выбора и во имя отвлеченного начала впадать в полное равнодушие.
Совет этот выбор сделал. И раз навсегда. Сделал его и Розанов.
О совершенно неприличных и нетерпимых среди уважающих себя людей выступлениях Розанова в печати можно было бы написать целые тома. Но мы ограничимся только двумя примерами.
Сперва возьмем его выступление в органе Московской духовной академии (Богословский вестник. 1913. Март).
Там появилась статья Розанова под названием: «Не надо амнистии».
В феврале многие ждали амнистии, и вот один наивный юноша посылает Розанову следующее письмо.
«Молю вас, остановите кампанию "Нового времени" против амнистии. Кому будет плохо, если сотни и тысячи несчастных, истерзанных, замученных жестокой судьбой, вернутся в семьи. Зачем поддерживать эту жестокость, это посрамление всего лучшего, что есть в неокончательно-загаженной душе человеческой? Я спрашиваю вас, во имя чего это новое надругательство, этот новый позор? Кому помешают полутрупы, из которых, быть может, половине суждено только приехать и умереть в России? Зачем еще мучить, травить, изгонять? Видали вы эмигрантов за границей? Наблюдали вы их беспросветную жизнь, их муки? Кто искупит их, чем они будут искуплены? А тюрьмы, клоповники, очаги тифа, низости человекообразных зверей, гнусные насилия? Вы вместили в душе много, очень много. Страшно вас читать, о вас думать. Как бы я хотел вас умолить, чтобы вы сами, вам одному известными способами, сделали что-нибудь, что нужно сделать»...
Что же отвечает Розанов на этот, может быть, наивный, но столь благородный вопль.
Приведя письмо полностью, он отвечает: «Тащите все, по бревну, по доске, тащите, кому что надо, — бери один крышу, другой стены, третий забирай печь, убивайте скот ее (России), коровенку ее, лошадь ее, жгите гумно и хлеба, ломайте соху и борону, и грабли, и заступ, и серп, и прялку».
«Вот смысл революции» (стр. 646).
«Они захотели — эти "деточки" — "могилки на родной стороне". Нет у них родной стороны».
А потому естественно, что подобных воров и разбойников в Россию пускать не следует.
«Блудного сына надо простить, но только р а с к а я в ш е г о с я, а нераскаявшегося: Х р и с т о с н е у к а з а л. Да и не нужно» (стр. 647).
И Розанов энергично протестует, что эмигранты «полутрупы».
По его мнению, это все «женихи», которые ищут богатых невест, чтобы, «развалившись в креслах, проповедовать свои замечательные идеи то у банкира, то у богачки-помещицы, то у многотысячного инженера» (<стр.> 647).
Приструнив эмигрантов: «чего расхвастались. Сидите смирно» (стр. 649), Розанов заканчивает следующим образом: «Выбор нужно сделать такой: чтобы Россия отвернулась от своих тысячелетних хранителей и оберегателей, проливших за нее кровь, и уж воистину перерядившись в мачеху, в парадную кокотку, вдруг поклонилась Плеханову, Кропоткину и "женатому" Морозову с "Грозой и бурей" в кармане».
«Не будет. Не будет гадостей, и эмигранты не вернутся. Дом их сожжен ими самими. Сожжен ими в сердце своем. Нет у них родной земли. Нет им ни жизни, ни могилы, в проклятой (ими) "отреченной" земле. Отреклись, — пусть отречение будет полным».
С точки зрения «свободы слова» нельзя бороться с Розановым. Он проявляет свое святое право на свободу мнений.
Но такая свобода — нам кажется мерзостью из мерзостей, потому что это издевательство насильника, потому что эти слова ежедневно переходят в дело, потому что во имя насилия здесь привлечено имя Христа, который, будто бы, миловать не указал.
И заметьте. Статья помещена в «Богословском вестнике», органе Московской духовной академии; ей как бы дана санкция Церкви. Конечно, богословский журнал не есть голос Церкви, но, разрешаемый духовной цензурой, он впредь, до дальнейших опровержений, все-таки выражает этот голос, и статья Розанова не могла быть понята читателями иначе, как руководственное мнение правящих кругов Церкви, как мнение редактора, П.А. Флоренского, который состоит профессором Академии, готовит русских юношей к пастырской деятельности.
О, мы, по мнению отвлеченных поклонников свободы слова и терпимости, низко пали: в наши мирные, отвлеченные рассуждения врывается политика. А вот «Богословский вестник» политикой, и притом погромной, заниматься вправе, — это Христос указал; и когда «душа» Петербургского Религиозно-философского общества (выражение Кассия из «Нов<ого> вр<емени>») отводит свою душу на страницах богословского журнала, мы должны молчать, твердо следуя доводу: «Не судите, да не судимы будете».
Нет, мы не верим, мы не хотим думать, что Розанов действительно душа Религиозно-философского общества. Это наваждение. А если он и взаправду д у ш а, то нам здесь не место. Пусть Общество, наконец, выскажется, пусть определит, где именно его душа, но да не будет оно двоедушным.
Сам Розанов говорит, что надо сделать выбор. О, он человек умный и чуткий. Он ясно видит, что теперь, сегодня, не одна Россия, а две России, и что нравственный долг каждого сознательного человека, каждого живого общественного организма, которые желают иметь свое лицо, — сделать выбор. Потому что пребывать между двумя станами значит — пребывать в небытии.
Но Розанов не остановился на своем призыве к последней жестокости.
Он пошел дальше. Я говорю о его выступлении по делу Бейлиса.
Нас обвиняют, что мы и в этом пункте занялись политикой. Это глубоко неверно. Вопросы политические решаются в другой плоскости. И если некоторые из представителей Совета выступали по этому делу политически, то вне стен этого собрания. Как руководители Религиозно-философского общества, мы лишь восстали против попрания религиозных ценностей, мы подняли голос против принесения национальных религиозных святынь в жертву грубой политике насилия и расовой ненависти.
Здесь Розанов особенно отличился. Даже известное своей терпимостью «Новое время» и то не вместило кощунств и доносов своего постоянного и славного сотрудника. Розанову, этой душе Религиозно-философского общества, пришлось перекочевать в татарскую орду «Земщины».
5 октября 1913 года в «Земщине» появилась статья Розанова «Андрюша Ющинский». Не буду приводить обильных цитат. Слишком тяжело повторять лицемерные елейные слова, под которыми скрыты призывы к погрому, крови и мести. Но вот последние слова Розанова: «Кто как хочет думает. Для меня — Андрюша Ющинский есть мученик христианский (курсив). И пусть дети наши молятся о нем, как о замученном праведнике. Да не мешало бы помолиться и в больших церквах, всенародно».
Можно как угодно относиться к Православной Церкви. Но даже враги ее должны понять, что такого унижения она не заслуживает. Нельзя, стыдно, позорно публично издеваться таким образом над церковной святыней, над ее мучениками.
Но Розанову и этого мало. В той же газете, а, именно, 22 октября 1913 г., он помещает обширную статью: «Наша кошерная печать». Здесь уже полный и самый отвратительный цинизм, перемешанный с доносами и призывами кпогрому.
Именно в этой статье Розанов произносит свою знаменитую фразу:
«Если Вера Чеберячка, все-таки, не взяла сорок тысяч за покрытие Бейлиса — жму ей издали руку, как и всем притонодержателям и сутенерам, все-таки не убийцам, — то, ведь, русские литераторы берут сотняжки за такое обеление Бейлиса, и даже "имена" берут четверть предложенного ей... Немножко хлебца, и немножко славцы, и эти бедные русские сыты. Они продадут не только знамена свои, не только историю, но и определенную конкретную кровь мальчика».
Но кто же эти русские писатели, продавшие свою совесть, свои знамена и кровь христианского мученика за сотняжки?
Розанов называет их: это Кондурушкин, Пешехонов, Милюков, Мережковский, Философов. Всем он им грозит местью «необразованного, русского народа», а на Философо-ва и Мережковского он спешит сделать форменный донос:
«Ваша, ваша (т.е. жидовская) Россия. У нас нет отечества. Так торопятся Мережковский и Философов, со своим другом Минским и со своим другом Савинковым-Ропшиным в Париже».
Упоминание наших фамилий ни меня, ни Мережковского нимало не трогает. Это, во всяком случае, прежде всего наше личное дело. Мы бы охотно промолчали, как молчат те лица, фамилии которых упомянуты Розановым наравне с нашими. Но вот в чем осложнение. Помимо того, что мы литераторы и публицисты, мы облечены доверием Религиозно-философского общества и входим в состав его Совета, в состав Совета того самого Общества, «душой» которого, по мнению некоторых, является Розанов.
Допустим на минуту, что Розанов прав, что мы действительно продажные люди, что у нас нет ничего святого, и что на нас следует призывать месть русского необразованного народа.
Но как же тогда Общество терпит, чтобы во главе его стояли такие люди?
А если Розанов не прав, то не будет ли желание сохранить и его и нас в одной и той же общественной организации проявлением не благородной терпимости, а равнодушного цинизма.
Мы отлично знаем, что насилие и свобода понятия антиномичные. Доведите понятие свободы и терпимости до пределов — получится цинизм. Доведите до таких же пределов ограничение свободы во имя интересов общественных — получится изуверство. Весь вопрос в мере. Не мы выдумали Розанова и самое «дело» о нем. Его выдумала русская жизнь, условия русской общественной деятельности. И нам кажется, что дальнейшая терпимость по отношению к Розанову была бы именно цинизмом, который нарушает меру допустимой терпимости.
Мы не стоим за формальный путь юридического исключения Розанова. Все эти споры о кворуме и параграфе нам глубоко чужды. Мы хотим услышать живой голос Общества, увидеть его лик. Мы слишком его уважаем, чтобы думать, что состояние двоедушия — естественное его состояние.
Пусть исход сегодняшнего голосования будет не в нашу пользу. Мы покоримся и уйдем. Мы тогда будем бороться с тем обществом, которое открыто признало Розанова своей «душой». Но достойнее иметь розановскую душу, нежели пребывать в двоедушии, или быть бездушным механизмом, говорильной машиной. Лучше примкнуть к лагерю Розанова и брать на себя ответственность за действия этого лагеря, нежели заниматься совершенно безответственными словопрениями на усладу жадной до зрелищ и диспутов толпы. (Аплодисменты.) Председатель.
Господа, тут не принято аплодировать, и я бы покорнейше просил воздерживаться от знаков одобрения и порицания. Из того, что вы заслушали, следует, что раньше, чем решать вопрос об исключении В.В. Розанова, необходимо решить предварительный вопрос, — признает ли собрание себя правомочным этот вопрос поставить на разрешение. Я бы покорнейше просил членов собрания высказываться и по этому вопросу. С.А. Алексеев.
По докладу, который мы только что выслушали, можно думать, что Совет Религиозно-философского общества вовсе не имел в виду производить суд над В.В. Розановым. Д.В. Философов в самом начале своей речи подчеркнул, что Совет не имел в виду судить его. Я не могу согласиться с таким заявлением. Я здесь нахожу какое-то вопиющее противоречие.
Нам было прочтено письмо г. председателем Общества. Из этого письма видно, что В.В. Розанов обвиняется в общественной непорядочности. Что же, — это обвинение не есть суд? Или слово непорядочность не имеет смысла? Что за противоречие? Засим, если нам предлагают исключить члена Общества, очевидно, за какую-то вину, то нельзя же исключать, не установив виновности. Преступление оглашено, и логически ясно, что суд над Розановым нужно сделать. Какая-то странная робость чувствовалась в словах докладчика, когда он сказал то, что является самым существенным.
Я протестую не по поводу исключения В.В. Розанова, а, именно, по поводу суда над В.В. Розановым. Ибо для меня ясно, и я утверждаю, что Совет призывает нас к суду.
Всем ясно, что суд вещь тягостная. Не только в Евангелии вы найдете слова: «Не судите, да не судимы будете», но и всякая религия в числе основных своих положений прямо или косвенно устанавливает, что осуждение других есть одно из самых тяжелых религиозных преступлений.
Но суд бывает разный.
Я намечу четыре группы: 1) Суд государственный. — Не стоит распространяться, что этот суд совершенно своеобразный. Это не столько суд над моральным состоянием человека, сколько суд над деянием. Государственный суд есть неизбежность. Мы все прекрасно знаем, что тюрьмой не исправить преступников, но мы, однако, не предложили еще никакого иного средства для борьбы с преступностью, — это есть горькая неизбежность для всего человечества, от которой не избавлено никакое государство.
Засим, существует суд корпоративный, суд различных корпораций. Там тоже есть неизбежность суда. Корпорация, как определенное лицо или как организация, поставившая себе определенную цель, не может не считаться с деяниями своих сочленов, которые противоречат практически поставленной цели. Поэтому корпоративный суд тоже является неизбежностью.
Кроме этих двух судов, обусловленных практической неизбежностью, бывают и другие, которые происходят в частных кабинетах и гостиных, друг с другом, — это осуждение.
Несомненно, последний суд наиболее подпадает под запрет, который положил Христос относительно суда. Я думаю, что суд, в котором погрешают почти все здесь присутствующее, есть только некоторая моральная неряшливость; мелкий бес толкает нас, когда мы забываем мудрое правило евангельское и даем волю злому или вспыльчивому языку.
Но здесь нас приглашают к иному суду. Здесь не случайный суд в беседе, а торжественный, в зале Географического общества. Это не мелкий бес.
И вот, я считаю, что суд для Религиозно-философского общества недопустим по принципу, по идее самого Общества. Из доклада Д.В. Философова выходило, что Религиозно-философское общество, будто бы, принуждено к этому суду над Розановым. Я тщетно старался услышать какие-нибудь доводы в этом отношении; я слышал только голословные утверждения.
Кто следил за деятельностью Религиозно-философского общества, прекрасно знает, что участие Розанова в то время, когда он стоял более близко к центральному ядру Общества, заключалось в том, что он читал рефераты, сидел и слушал. Розанов давно уже не выступает, и вообще не приспособлен выступать в публичных собраниях, так что общая работа Общества по существу с ним почти невозможна, тем более она невозможна теперь.
Я думаю, что, после всего происшедшего, Розанов не только не пойдет сюда говорить, на что он физически не способен, но не придет сюда и слушать.
Голос.
Это фактически неверно! С.А. Алексеев.
И потому заявление о невозможности совместной работы не имеет смысла; давно уже никакой совместной работы здесь не было и не может быть. Да и вообще совместной работы, в практическом смысле, как сказал Д.В. Философов, — не может быть между членами Общества. Д.В. Философов говорил, что лицо нашего Общества вынуждает нас к категорическому выбору. Я опять не могу с этим согласиться. У Религиозно-философского общества нет никакого лица: достаточно прочесть список 45 членов его, чтобы убедиться, какая это разнородная компания; если же брать с точки зрения политических партий, то здесь можно насчитать 5-6 партий. Какое же это лицо, о каком лице мы здесь заботимся?
Затем, я не могу не сказать нескольких слов о преступлении Розанова. Хотя я считаю, что судить его мы не имеем основания, так как цель нашего Общества только теоретическое обсуждение вопросов, и ничего практического наше Общество не должно иметь и по заданиям своим не имело, значит, при этих теоретических спорах необходима максимальная терпимость, — но я все-таки вынужден тем огромным обвинительным актом, который был прочитан и который так красноречиво и ярко обрисовал перед нами преступление Розанова, коснуться самого преступления.
Я начну с того, что преступление Розанова стародавнее. Мы все прекрасно знаем Розанова. Разве он когда-нибудь был осторожен в своих словах, разве было время, когда он не был ядовит и зол? Мы это прекрасно знали, и когда ядовитость Розанова распространялась на Церковь, ядовитость иногда злобная, мы только благодушно говорили: — Василий Васильевич, по обыкновению, нам сегодня наврал, — и больше ничего. Теперь мы вознегодовали, когда злое слово Розанова направилось в ту сторону, которая, по убежденно Совета нашего Общества, является противоположной Розанову. Итак, преступление Розанова, его злоязычие, старо.
Здесь многие приводили жестокие слова Розанова и говорили: «доколе же мы будем терпеть», «quousque tandem Catilina» — слышали мы от Совета.
Но как будто только один В.В. Розанов жесток в словах. Господа, нужно быть немножко искренними и признать, что партийные страсти, которые неизбежны во всяком обществе, приводят к злобе и жестокости. Неужели только один Розанов говорил нам жестокие вещи? Что же, мы стали бы изгонять из нашего Общества и Константина Леонтьева, который тоже говорил жестокие вещи? Неужели ужасные жестокости говорит только Розанов, неужели все, особенно крайние партии, не неизбежно жестоки и не только в словах, но и в делах?
Розанов до сих пор был жесток только на словах, но, ведь, мы знаем, что то, что находится на крайних полюсах, жестоко и в делах. Что же мы тут начинаем восклицать?
Господа, Совет Религиозно-философского общества предлагает нам судить Розанова, предлагает обвинить его внепорядочности. По этому поводу я только хочу напомнить чрезвычайное обстоятельство, на которое очень мало обращают внимание, а именно, что из всех категорий людей-злодеев, к каким бы партиям они ни принадлежали, Иисусу Христу были наиболее враждебны те, которые с уверенностью говорили: я хорош, а этот не хорош.
Господа, нам, членам Религиозно-философского общества, предлагают сказать: мы порядочны, а В.В. Розанов непорядочен. Ибо нельзя обвинять в непорядочности других, не будучи твердо убежденным в своей порядочности.
Я предлагаю членам не подавать совсем голосов. Свящ. П.В. Раевский.
Для Религиозно-философского общества наступает момент, когда должно выясниться лицо его. Что это за Общество?
Я следил за деятельностью Общества с самого начала его существования. Тогда еще мы все видели и чувствовали, что начинается великое религиозно-философское движение; я с удовольствием наблюдал выступления здесь, в Обществе, и В.В. Розанова.
Розанов и в религии и в философии явление незаурядное, из ряда вон выходящее, и я думаю, что ставить вопрос об исключении человека, который для религии и для философии представляет величину громадную, значило бы отрицать само Религиозно-философское общество. Если Религиозно-философское общество ставит подобного рода вопрос, то, значит, оно хочет отказаться само от себя, оставляя на себе только ярлык Религиозно-философского общества.
Я удивляюсь, как можно ставить в Обществе вопрос об исключении Розанова. Когда наблюдаешь временное, случайное явление, то невольно увлекаешься не существом дела, а частностями. Мне кажется, что Совет Религиозно-философского общества также увлекся частностью. Общество захватила какая-то волна, которая иногда и раньше поднимала его ладью на свой гребень.
Я помню очень шумное заседание Общества по поводу интересной книги «Вехи». Помню доклад Мережковского по поводу этой книги. Опять-таки, можно соглашаться или не соглашаться с авторами этой книги, но, во всяком случае, говорить о том, что эти господа поступают, как мужики Достоевского, которые хлестали свою лошаденку по глазам, — я этому удивляюсь.
Хотя я маленький человек и ничего не сделал ни для философии, ни, может быть, для религии, кроме того, что я священник и служу службу Божию, — я все-таки не понимаю, как можно религию и философию приносить в жертву общественности.
Рассмотрим вопрос с точки зрения религии. Как Христос относился к людям, которые к Нему приходили, — были ли то иудеи, ревнители или зилоты и фарисеи? Он, ведь, не спрашивал их, кто вы такие, как смотрите на еврейский вопрос, или как вы смотрите на Мережковского или Философова, если бы они в то время существовали? Подобного рода вопросы едва ли приходили Ему в голову, и теперь едва ли могут приходить в голову всякому христианину.
Слушая рассуждения по поводу «Вех» или теперь рассуждения по поводу Розанова, я хочу задать вопрос словами В. Соловьева: «что это, — словесность или истина?» Когда Белинский писал известное письмо против Гоголя, то это была истина, но в то же время и словесность, потому что Белинский, как не религиозный человек, не мог серьезно относиться к тому, что сделал Гоголь в конце жизни, когда начал «Переписку с друзьями». Он не мог оценить этой метаморфозы Гоголя, и поэтому в нем, с одной стороны, было много словесности — с точки зрения религии и философии, но с точки зрения общественности в нем было много истины.
Вот было выступление Сикорского на процессе в Кие-ве. Представьте себе, что университет Св. Владимира поднял бы вопрос об исключении этого профессора из состава университета. Можно смотреть на заслуги Сикорского как угодно, но мешать одно с другим нельзя. Я также удивился бы исключению Сикорского из Киевского университета, как удивляюсь вопросу об исключении Розанова.
Возьмем философа Бэкона. Нам известно еще из семинарских учебников, что он был знаком со многими великосветскими домами. Значит, с точки зрения Философова, Бэкон непорядочный человек? Простите, но в этом случае аналогия напрашивается сама собой. Или, например, Мечников, ныне здравствующий, или умерший Менделеев? Я слышал, что эти люди в делах общественных мало понимают, или, выражаясь нашим жаргоном, люди правые. Представьте, что в Пастеровском институте в Париже поднялся бы вопрос об исключении Мечникова потому, что он правых убеждений, или известного ученого химика Менделеева — уволить из академии за правые убеждения? Я этого не понимаю. Простите, что я говорю вопросами, я не готовился к речи и говорю экспромтом. Я удивляюсь, и должен сказать, что в Религиозно-философском обществе не дано ответа на вопрос В. Соловьева: «что это, — словесность или истина?». Председатель.
Предоставляю слово председателю Совета для одного очень важного заявления. А.В. Карташев.
В виде продолжения официального материала, который мною был доложен собранию в самом начале, я имею сообщить еще два новых документа. Эти документы отделены от прочитанной мною ранее официальной переписки, так сказать, исторически значительным промежутком времени, ибо они получены председателем Общества уже в последний момент, т.е. за два с половиной часа до настоящего собрания. Между тем, по своим формальным признакам они должны представлять особые мнения членов Совета486 П.Б. Струве и А.Н. Чеботаревской к давнишнему заседанию Совета еще от 11-го декабря. Оставляя под сомнением юридическую допустимость столь позднего представления особых мнений, так как на основании протокола Совета от 11 декабря 1913 г. уже состоялось прошлое Общее собрание 19 января, которое лишь по случайному недостатку кворума не было окончательно решающим, президиум, однако, не уклоняется от приобщения к делу этих особых мнений, как таковых.
П.Б. Струве пишет следующее: «Я высказываюсь вполне определенно против исключения В.В. Розанова по двум основным соображениям.
Во-первых, поведение Розанова — и именно это я высказал совершенно категорически в своих последних статьях о Розанове, после которых я сознательно и последовательно не возвращался к суждениям о личности и поведении этого писателя, — по моему глубокому убеждению, совершенно устраняет применимость к нему начала вменения. Я вполне определенно считаю Розанова морально невменяемым. Поэтому в его деле, на мой взгляд, отсутствует основное субъективное условие разумного суда над человеком.
Во-вторых, Религиозно-философское общество само по своим задачам не может притязать на функции суда, хотя бы морального, над отдельными лицами. Таким образом, исключение из Общества, как действие дисциплинарно-судебное, есть действие, не соответствующее природе такого общества, как Религиозно-философское. В силу этого, в данном случае отсутствует и основное объективное условие разумного суда.
По этим двум соображениям я решительно высказываюсь против внесения в Общее собрание предложения об исключении В.В. Розанова».
В письме к председателю Общества, сопровождающем текст прочитанного сейчас особого мнения, П.Б. Струве делает заявление об одновременном с подачей этого мнения выходе своем из состава Совета Общества, о чем и просит сообщить сегодняшнему Собранию.
Почти одновременно с этим, в тот же час, получено особое мнение от члена Совета А.Н. Чеботаревской, которое формулируется так:
«Пользуясь правом приложить особое мнение к протоколу заседания Совета Религиозно-философского общества от 11 декабря 1913 г., считаю долгом своим заявить следующее:
Высказав сожаление в заседании 11 декабря 1913 г. по поводу того, что вопрос об исключении В.В. Розанова возник в предыдущее заседание Совета, во время отсутствия моего из С.-Петербурга, я выразила затем убеждение, что никакого рода суды не входят в круг деятельности Религиозно-философского общества, и призываю воздержаться от дальнейших шагов по исключению В.В. Розанова.
Настоящее заявление покорнейше прошу огласить в Общем собрании сего 26-го января, ввиду того, что в газетах и повестках, разосланных членам, по отношению к принятию Советом постановления об исключении В.В. Розанова было упомянуто слово "единогласно"».
Президиум общества считает нужным присоединить к прочитанному заявлению П.Б. Струве свои разъяснения. Во-первых, данное мнение неправильно освещает точку зрения Совета, толкуя ее в смысле морального суда над отдельной личностью. Это — чистое недоразумение. Совет настойчиво просит членов Общества понять, что он предлагает судить Розанова не как отдельную личность, а как общественное явление, как общественного работника, действующего посредством печатного слова. И этим судом над Розановым за его общественную деятельность Советское большинство со всей силой утверждает в нем достоинство вменяемой и ответственной за свои поступки личности. Наоборот, снимающее всякий суд отрицание в нем человеческой личности Советское большинство считает для себя актом религиозно недопустимым.
Во-вторых, Президиум вынуждается пояснить могущий вызвать недоумение факт столь позднего обнаружения бывшего в Совете разнообразия мнений, при процессе обсуждения дела. В этом случае запоздалое появление особых мнений составляет и для Совета полную неожиданность и служит свидетельством внезапной перемены формального отношения П.Б. Струве к Советскому постановлению, ибо до сегодняшнего дня Совет считался с другой его формальной позицией.
Высказываясь на заседании Совета по вопросу об исключении Розанова столь же отрицательно, как это выражено в прочитанном заявлении, П.Б. Струве, тем не менее, особого мнения подавать не собирался и прямо не желал в этом деле формально выделяться из состава Совета. Такое выделение было бы для него неудобно, потому что породило бы соблазнительное впечатление, будто он стоит за Розанова. По этой же причине и преднамеченный уже ранее выход П.Б. Струве из состава Совета он предполагал приурочить к другому моменту, отделенному от настоящего дела некоторым промежутком времени. Вот почему и Совет свое постановление до сих пор выдвигал как формально единогласное. Свящ. К.М. Аггеев.
Вопрос об исключении В.В. Розанова согласно 26 § Устава представляется мне очень сложным и трудным.
Возникают такие недоумения.
1) Может ли вообще Религиозно-философское общество исключить кого бы то ни было и за что бы то ни было?
2) Соответствует ли этот акт заданиям Общества, учрежденного на принципе полной терпимости и свободы? Я имею честь состоять в числе учредителей Общества и помню хорошо, что больше всего тогда в помещении гимназии Стоюниной выдвигался именно этот принцип.
3) Наконец, возможно ли исключение В.В. Розанова по вине, как она формулирована Советом Общества?
Самым трудным для меня вопросом является первый. Он ставит другой вопрос. Является ли Религиозно-философское общество точно таким же, как и прочие общества, или наоборот — в нем есть особый придаток мистического характера?!
Можно данный вопрос упростить, как упрощен он всегодняшней статье Левина в «Речи»489. Всякое общество имеет право исключить, следовательно, Религиозно-Философское также имеет его. Исключить из общества, — значит сказать: мы не хотим сидеть с тобою. Коротко и ясно. Но, повторяю, это ясно только при введении нашего Общества всецело в позитивную плоскость. Я лично иначе смотрю на наше Общество, а потому сознаюсь, что этот вопрос мною решается скорее в отрицательную сторону.
Мое затруднение усиливается моим положением. Я священник, и ни в каком случае, при всех своих дурных качествах и поступках, не могу отрешиться в своих психологических переживаниях от носимого мною сана. По мере того, как стареешься и как-то больше и чаще вникаешь в себя, — заповедь Спасителя: «Не судите, да не судимы будете» для меня получает особенно реальное значение. «Исключить», по крайней мере, в сложившемся представлении — не значит ли подвести себя в той или другой степени под известные слова: «Кто скажет брату своему безумный, повинен геенне огненной»... Пусть «исключение» по существу дела не означает этого, но нельзя не считаться с тем, чем оно обычно представляется.
Если бы я этим только окончил свое слово, я был бы не вполне правильно понятым.
В данный момент — нужно это сказать определенно — произносится суд над В.В. Розановым в той области, где этот суд, по моему убеждению, религиозно допустим. Судится отрешенно от личности его деятельность, получившая значение объективного факта (литературная деятельность).
Вступаю в роль такого судьи и я, как еще раньше судил его взгляды печатно.
В литературной деятельности В.В. Розанова отличают три периода, и он отличает их.
Первый период — восьмидесятые и девяностые годы — В.В. Розанов выдает себя и считается чуть ли не оплотом христианства и православия.
Конец девяностых годов и 900-907-908 годы — пора жестокой борьбы с христианством и православием.
Последний период — опять время ортодоксии, преданность христианству и православию.
Так дело представляется при поверхностном взгляде. Иначе дело является для того, кто имел возможность несколько пристальнее вглядеться в облик бесспорно выдающегося нашего мыслителя. Я лично, по крайней мере, старался глубже вникнуть в миросозерцание В.В. Розанова, и у меня был к этому весьма целесообразный путь: разумею изучение К.Н. Леонтьева, чрез которого прошел Розанов и вне которого он не может быть правильно понят.
И вот мое убеждение, которое я в недалеком будущем выскажу печатно более обстоятельно.
Розанов всегда и больше всего ненавидел Христа и Его религию.
В одном из своих п о с л е д н и х произведений — «Опавшие листья» Розанов сознается в этом. «Никогда не любил я Евангелия, — говорит он, — и не любил читать его: не влекло»... Я уверен, что он никогда и не читал Евангелия.
В первый, ортодоксальный период, на страницах православного «Русского вестника», укрывшись в петит, в примечаниях к печатавшимся письмам Леонтьева, он высказал в сущности все, что потом развивал во второй период своей жизни, когда он выступил жесточайшим врагом христианства.
Миную второй период, который он сам в сегодняшней статье называет борьбою с христианством.
Останавливаюсь на теперешнем Розанове, — что является для нас самым важным.
«Когда Розанов стал христианином и православным, тогда Совет Религиозно-философского общества решил изгнать его», — говорит непроницательный «Колокол».
«Когда Розанов стал христианином, его исключают», — твердит циничное в религиозном отношении «Новое время».
«Когда я стал христианином, меня извергают», — говорит сегодня сам В.В. Розанов.
Вот обвинения, раздающиеся против Совета нашего Общества в последние дни друзьями В.В. Розанова, помимо всего, осаждающими его непрестанным телефоном, согласно его собственному заявлению.
Редко когда приходилось мне читать и слышать такую неправду, как именно эти слова.
«Колокол» не в счет: он невменяем.
«Новое время» тоже невменяемо, хотя и с другой стороны.
Но сколько нужно практического аморализма и совершенно презрительного отношения к обществу, чтобы говорить то, что говорит о себе В. В. Розанов?
Перед тем, как говорить то, что я говорю сейчас, я перечитал его наиболее важную книгу «Опавшие листья».
Укажите мне другую книгу, в которой бы высказано было столько ненависти ко Христу, как именно в этой книге! Внешне превосходит в этом отношении В.В. Розанова Ницше, но внутренно — едва ли. Христос погубил человечество — вот какое заглавие нужно дать самой последней по времени — по крайней мере в смысле ее и з д а н и я, что очень важно! — книге Розанова.
И только беспредельно наивным людям может казаться книга «Опавшие листья» книгой христианской.
Не время здесь это обосновывать. В будущем, повторяю, от этого не отказываюсь.
Когда В.В. Розанов был жестоким врагом христианства, он тогда был самым дорогим членом Общества. «Его критическим анализом воспользовались теперешнее главари Общества, чтобы нанести возможно больший вред христианству», — писало «Новое время» недавно устами Кассия495. И о, ужас! то же самое по смыслу пишет В.В. Розанов.
«Ложь не имеет пределов», — подумал я, прочитав сегодняшнюю, по виду благодушную, статью Розанова. Дело представляется и идейно и фактически иначе, иямогу об этом говорить, потому что принимал близкое участие в жизни Общества в последние годы.
«Розанов считался ценным членом Общества, как та л а н т л и в ы й в р а г его. Вместо того, чтобы изучать Фейербаха по книгам, нам весьма целесообразно иметь его пред собою», — так, приблизительно, говорил я, когда решался вопрос о допущении Розанова в «Христианскую секцию» Общества. То же я говорил и в отношении Б.Г. Столпнера.
Мы не надеялись когда-либо переубедить Розанова: отлично мы сознавали, что Розанов нашел для себя истину, а не ищет ее, — и истина эта антихристианство. Но мы не отказывались бороться с ним. «По отношению к Розанову, — говорил года четыре тому назад Д.С. Мережковский лично мне, — может быть действенна только молитва».
И при всем том, повторяю, Розанов был ценным членом Общества именно во второй период своей жизни — период открытой вражды с христианством. Здесь необходимо должен быть осуществлен принцип свободы и терпимости. Розанов был честным представителем противоположного нам мировоззрения, как являются таковыми большинство сидящих здесь.
И для меня лично тогда он был — как это ни странно может показаться — приемлемым соработником.
Розанов — открытый враг христианства — мой сотоварищ в работе Общества.
Розанов — ортодоксал последних лет — нестерпим для меня.
И говорю это я — верующий православный священник.
Объяснюсь.
Евангелие — это сплошная борьба Господа Иисуса Христа с фарисеями и руководителями религиозной жизни евреев.
Неверие во Христа не было самым большим врагом
Его.
Самыми большими врагами Спасителя являлись лицемерие и тот национализм, который заключает в себе ненавистничество к другим нациям, к другим народам. Каждая страница, каждая строка Евангелия говорят о борьбе Христа с этими величайшими и зловреднейшими пороками. Не неверие, а именно лицемерие вызвало самую страшную по обличению евангельскую страницу!
Лицемером — не в планах обычной житейскости, а в сфере более важной, в сфере печатного слова, является ныне В.В. Розанов!
Жесточайший враг христианства и православия, он цинично надевает на себя маску преданности им и тем самым наносит трудно измеримый вред христианству.
Вот редкий случай, когда необходимо припоминается изречение о мельничном жернове!..
В психологическом отношении Розанов искренен в известной степени, — и это еще хуже.
«Опавшие листья» — постоянная речь о том, что наше все плохо, но оно — истина, потому что наше. Церковь наша плоха, ничего в ней нет — это слова Розанова, господа, а не мои! — но она наша. Иду в Церковь. Почему? Да там моя мамаша!..
Христианство — вредная религия, православие того хуже, но оно наше.
Евангелие не дает в лице фарисеев и книжников такого обострения национализма, какое являет собою Розанов в последнее время.
От религии и христианства ровно ничего не осталось: оно всецело заменено национализмом.
Много рук воздвигало Голгофский Крест, но самыми сильными руками были националисты именно этого толка.
Розанов в его литературной деятельности последних годов является апостолом лицемерия и того национализма, который в Евангелии запечатлен, как самое большое с христианской точки зрения преступление...
По необходимости я должен закончить свое слово.
Теперь перехожу к конкретным своим выводам. Яговорю ответственно, хотя и не обосновываю, потому что времени нет для этого, но я беру на себя нравственное право все свои утверждения обосновать впоследствии.
Я заключаю так: исключать из Общества по мотивам, уже сказанным, Религиозно-философское общество не должно, но Общество должно непременно выставить такую декларацию, которой могло бы отгородиться от него, чтобы те невероятные, не соответствующие действительности слова Кассия и многих других лиц в Петербурге, по которым, будто бы, Розанов есть все для нашего Общества, есть душа нашего Общества, — чтобы эти утверждения не имели, во всяком случае, никакого влияния и не вредили ни обществу, ни христианству, ни православию, что особенно важно. На вопрос, поставленный моим предшественником, я отвечаю: во 1) кворум совершенно правомочен для решения «дела» Розанова, и во 2) Совет должен определенно вслух высказаться перед всей Россией по поводу деятельности Общества, должен высказаться в определенной резолюции. С.С. Гарт.
Господа, тут было сказано, что нельзя вообще осуждать, что не следует никого судить, что это не по-христиански.
Я позволю себе сказать на это, во-первых, то, что те, кто так говорит, я думаю, мало вчитались в Евангелие. В Евангелии действительно сказано: «прощай», но там сказано так: «прощаются тебе грехи, — не греши больше». Мне кажется, что нельзя осуждать, когда есть, так сказать, возможность думать, что этот человек исправится. Затем, второе. Так как я слишком взволнован, то мне трудно говорить, и я позволю себе сказать только то, что наиболее важно для нас.
Если вы, господа, читали впечатления иностранцев о России за последние 500-600 лет, начиная с XIII-XIV века, то вы знаете, что они согласны все в одном, — что русский народ слишком терпим ко злу. У меня есть официальная книга, которая распространяется по всем сельским правлениям, — это книга одного генерала. Там сказано, что иностранцы, которые приезжают в Россию, говорят, что русские не понимают, что хорошо и что дурно. Генералу это нравится, и он говорит: «вот какие мы, русские».
Я думаю, господа, что это большой недостаток, большое несчастье — эта терпимость ко злу. Относительно дела Розанова я думаю, что тут не политический, не партийный суд над Розановым. Розанов судится за нарушение элементарных основ всякой морали, именно за то, что он позволил себе открыто лгать. Он говорит, что для него вся еврейская письменность есть тайнопись, а если тайнопись, то он не имеет права о ней ничего говорить, а он говорит: если тайнопись, то там преступление, то там требуется ритуальное убийство. Этот недобросовестный способ суждения есть издевательство над правдой. И то, что в России это терпится, — это большой грех пред самой Россией. Е.П. Иванов.
Совет объявил Розанова врагом Общества. Я согласен с этим мнением, но я не согласен с отношением к врагу. За Розановым стоит другой враг — лукавый, которого не победишь тем, что будешь изгонять врага-Розанова. Если мы знаем, к какому Завету мы идем, то мы знаем, что с врагом лукавым бороться ненавистью нельзя. Нужно прочь кинуть меч. Это даст нам свободное слово. Но изгонять человека, даже не постаравшись справиться с ним свободным словом, не поспорив ни разу с ним и не изобличив его перед собранием, — это не путь свободы, а путь полицейской морали. И нам всякий, кто пожелает, сможет крикнуть и кинуть в лицо: где ваша свобода, где ваша терпимость?
Вы прибегли к полицейской мере изгнания, не будучи в силах справиться с врагом словом. Зачем нам запоздало следовать нововременскому Столыпину, который давно объявил общественную непорядочность Розанова и изгнал из употребления одну его книгу; само Правительство сажало его на скамью подсудимых; мы совершенно отстали и теперь хотим подражать Правительству, точно раньше не догадывались, что у Розанова все возможно, что у него душа страшно темная при всей своей глубине. Надо помнить, что из этой души, при всей ее темноте, могут цветы расти, могут и ландыши расти, как из болота цветы растут. Поэтому нельзя человека на кусочки разделять и всего Розанова отвергать. Надо иметь дело с духом, а дух, ведь, вы не изгоните, дух с нами останется. Если вы хотите общественно объявить, что Розанов не с нами, что он не действительный член, — это всегда возможно, но зачем непременно изгонять, или зачем Совету выходить? Это — насилие над душой, это прием общественной борьбы, чтобы принудить согласиться. Я готовь молить Совет, чтобы он остался. Это лукавый момент, — но избави нас от лукавого. А.А. Мейер.
Судят ли здесь действительно Розанова или нет? Мне кажется, я понимаю точку зрения Совета и попытаюсь ее разъяснить. В суде над какой бы то ни было личностью я бы не хотел и никогда не буду принимать участия. И речь идет здесь не о суде над личностью Розанова, а об отношении нашего Общества к явлению, выразителем которого сейчас является Розанов. Здесь Общество судит себя, а не Розанова, с в о е лицо. Лицо у него все же есть. Если в Обществе насчитывается 5-6 разнородных партий, это еще не значит, что у него нет лица, потому что лицо — не партия. Общество — это явление, занимающее какое-то место в общерусской жизни, — и, следовательно, Общество должно иметь физиономию. Физиономия эта может быть неопределенна, не выяснена, но она должна быть, иначе Общество не будет иметь никакой жизни, оно будет мертвой вещью.
Розанов не просто один из членов Общества. С Розановым входит в Общество определенная струя, дающая себя знать достаточно сильно в современном русском обществе. Мы должны, чтобы оставаться со своим лицом, высказать свое отношение к этой струе. И только потому, что Розанов стал неотделимым от этой струи, наше отношение к ней должно отразиться на отношении к Розанову. Это — не суд над Розановым, а борьба двух сил, не могущих уже находиться в положении только идейных противников. Они неприемлемы одна для другой ни в каком смысле, — а потому неприемлемой для нас стала и вся розановщина последних дней.
Когда нам говорят, что не место в Религиозно-философском обществе этой борьбе — это неправда. Такой борьбе место везде, во все времена, и во всех обществах. Никакое общество, и тем более Религиозно-философское, не может индифферентно отнестись к столкновению этих двух сил. Это столкновение не только политическое явление; это не политика, а вся русская жизнь. В русской жизни, как в целом, происходит раздвоение, и ни один человек истинно-религиозный, — не тот, кто исповедует индивидуалистическую религию, а тот, кто понимает, что такое религия, — не может остаться в стороне. Он может быть вне политики, но вне вопросов русской жизни вообще и вне борьбы, которая происходит, он стать не может. Когда мы предлагаем сказать Розанову: или мы, или вы, — то это не значит, что мы говорим ему: мы хороши, а ты плох. Тут не кто-то хороший отрицает кого-то плохого. Мы, может быть, плохие служители своей собственной правды, мы, может быть, насквозь грешны, но то, чему мы отдаем свое служение, — правда, и от лица этой правды мы судим зло, представляемое другими лицами. Эти другие могут быть очень хороши, искренни и честны, но то, чему они служат, — есть зло. Мы пользуемся ярким проявлением зла и хотим на него указать.
Я не знаю, можно ли по формальным основаниям говорить об «осуждении» или «исключении», — это спор о словах. Для нас важен один факт: Общество должно сказать, может ли оно потерпеть, чтобы в его органическую жизнь входили идеи, представляемые в настоящее время тем лагерем, в котором определенно и открыто стоит Розанов.
С.А. Алексеев.
В связи с высказанным г. Мейером я хотел бы предложить вопрос Совету или г. Мейеру: почему, если идет речь не о Розанове, а об идеях, о двух лагерях, — почему на повестке не поставлено: обсуждается такого-то числа мировоззрение Розанова?
Свящ. Н.Р. Антонов.
Уже два вечера посвящены обсуждению этого дела, но горизонт, однако, не прояснился. Я лично не усматриваю достаточно мотивов, которые определяли бы постановку этого вопроса. Прежде всего, какая исходная точка, с чего сыр-бор загорелся, в чем недоразумение? Совет Общества пишет письмо Розанову и уже заранее бросает ему обвинение в общественной непорядочности. Гг., такая постановка вопроса не философская и противоречит задачам Религиозно-философского общества, это есть petitio principi501. Основания, по которым предлагают исключить Розанова, надо, прежде всего, доказать путем общественного обсуждения. Здесь была речь, что не судят личность Розанова, но разве не помои были вылиты на личность писателя?..
Председатель.
Прошу воздержаться от таких выражений.
Свящ. Н.Р. Антонов.
Когда публично и печатно было высказано, что Розанов погрешил против общественной порядочности, то я невольным образом искал и вслушивался, где же материал, где документы? Здесь много говорилось в докладе Философова и о Скворцове, и о татарщине, и о «Земщине», но из идей и из миросозерцания Розанова были приведены только две фразы, которые всех нас ставят на скользкий путь, не на путь философии и религии, а на путь политики. Особенно это ясно было выражено вречи Мейера. Он желает произвести разделение между тем, что есть, и тем, что должно быть. Мы не должны идти по этому пути и должны ярче высказаться. В самом деле, если взять статью Розанова относительно амнистии и возвращения эмигрантов, то здесь может быть поднят вопрос: с какой целью возвращать? Неужели с той, чтобы снова поднять зарю революции...
Голоса.
Довольно!.. — Просим продолжать... Свящ. Н.Р. Антонов.
Во второй статье Розанова, где говорится, что Ан-дрюша Ющинский был замучен, мы опять наталкиваемся на факт, который может подлежать обсуждению...
Голоса.
Довольно!.. (Председатель останавливает.)
Свящ. Н.Р. Антонов.
Мы, наоборот, должны не устранять Розанова, а должны отдать дань его миросозерцанию. Первая серьезная попытка определить личность Розанова, его религиозное миросозерцание была сделана священником Аггеевым; в речах остальных ораторов Розанов представляется в туманном виде. Розанов — автор книги «О понимании», автор исследования о «Великом Инквизиторе»502 и т.д., — уже то великое дело сделал, что тяжелое слово «незаконнорожденный» заменил словом «внебрачный». Если судить Розанова, то надо судить вне политики, надо возвыситься над мелкими интересами дня и момента, преследуя одну правду религиозно-философскую.
Прот. М.А. Лисицын.
Я хочу сказать относительно кворума; мне думается, что ссылка на Устав немножко неудобна, потому что, когда составляли Устав, то не имели в виду такого печального случая, какой обсуждается сегодня. Затем, если сегодня судят Розанова, то для этого надлежало бы проверить права присутствующих лиц, потому что, я думаю, среди молодых участников собрания едва ли много тех, которые обладали бы таким правом.
Председатель.
Тут присутствуют только члены-соревнователи и действительные члены Общества. Огромное большинство присутствующих, кроме 53 действительных членов, не будет принимать участия в голосовании. А.В. Карташев.
Как председатель Общества, я мог бы оскорбиться замечанием прот. Лисицына, если бы оно не было плодом глубокого недоразумения. Правда, мы физически не можем проверить права присутствующих лиц по паспортам, но по отношению к формальностям мы совершенно корректны. У нас здесь все члены Общества, вошедшие по именным повесткам, но из них голосуют только 53 человека. Остальные члены-соревнователи, которых теперь в Обществе около 1000, по закону имеют право участвовать в общем собрании с совещательным голосом. Прот. М.А. Лисицын.
Мне кажется, что у Розанова нет националистической вражды. Он всех зовет в дом, в Россию, всем рад: и Айвазовскому, и Антокольскому, и Рубинштейну, так что с этой стороны упрек напрасен. Он, конечно, не столп православия. Я буду краток, чтобы не повторяться.
Деятельность Розанова, по моему мнению, неотделима от его личности, и если говорят, что будут судить только деятельность его, то это — лицемерие. Конечно, судят и личность Розанова, так как нельзя отделить Розанова в его деятельности от личности. Если же судят только идеи, известное направление, то почему тогда ставят имя Розанова на повестку? Не лучше было бы написать, что будут обсуждаться такие-то идеи Розанова?
Затем, я спрашиваю Д.С. Мережковского, — с каким чувством и сознанием он положит в урну листок с осуждением Розанова, Д.С. Мережковский, который 10 лет тому назад трактовал о Третьем Завете — о завете любви? Или учение его, как взятое напрокат из Гюисманса, — не свое, выдохлось уже?
Затем, говорят, надо сделать декларацию и оградиться от Розанова. Это, пожалуй, подойдет к нынешней неделе о мытаре и фарисее: мы не таковы, как мытари... Неужели другие писатели не высказывали вражды и к России, и к религии, и к чему хотите, даже из здесь присутствующих? Кроме того, враги иногда бывают интересны, как высказался Алексеев, и с этой стороны Розанов всегда был интересен.
В истории христианства мы знаем апостола Павла; он был врагом Христа и сделался верховным апостолом. Может быть, и Розанов сделается желательным членом Общества, — зачем его исключать? Вы хотите Розанова отставить от Религиозно-философского общества; некогда и Ломоносова хотели отставить от Академии, но как Ломоносова нельзя было отставить от Академии, так и Розанов неотделим по своей деятельности от Религиозно-философского общества.
Затем, где же свобода, терпимость? Если уж становиться на этот путь, то Совет, может быть, будет настолько любезен составить катехизис: что могут и чего не могут делать члены Религиозно-философского общества? Наконец, к Розанову не были применены те приемы, о которых когда-то я и многие члены собрания заявляли по отношению к другому случаю, — не было обличения ни при одном, ни при двух свидетелях, ни в общем собрании. При таких обстоятельствах исключать или судить Розанова невозможно. Н.А. Гредескул.
Гг. Перед нами, членами Религиозно-философского общества, поставлен собственно вопрос совести, и, я бы сказал, чрезвычайно тяжелый вопрос. Когда я обдумывал, в чем он заключается, я не мог не увидеть, что здесь идет речь об элементарной добропорядочности.
Гг., есть ли в этом отношении какая-нибудь граница или нет? Иначе говоря, я, как член Религиозно-философского общества, или как человек, перед которым происходят известные явления, — вправе ли я как-нибудь реагировать на эти явления или нет? Тут указывали, что, будто бы, вводя точку зрения порядочности или непорядочности, мы разделяемся на хороших и дурных, что мы, одни, превозносимся над другими. Гг., может быть, это и так, но я считаю, что из-за этого от точки зрения элементарной порядочности отрешаться все-таки нельзя.
В самом деле, из деятельности Розанова нам были приведены две выдержки, — и одна из них касается вопроса об амнистии. Я понимаю, что вопрос этот возможно обсуждать с различных партийных точек зрения. Я понимаю человека, который отрицательно к этому относится и доказывает, что не надо амнистий, — но как доказывает? Неужели не издевательство над человеком, над немощью его, над его стремлениями, не издевательство трактовать вопрос об амнистии так, как трактует его в своей статье Розанов? Судите, как угодно, но я считаю, что так относиться к живому вопросу, затрагивающему других людей, как бы вы к нему ни относились, — невозможно. Это отношение, мимо которого я пройти равнодушно не могу.
Затем, статья относительно Ющинского. Я понимаю, что тут возможны различные взгляды, и совершенно допускаю, что тут могут быть добросовестные противники, но обвинять всех в продажности — это недопустимо. Если мы — Общество, которое дорожит какими-нибудь общественными нравами, — мы не можем не реагировать, мы должны стремиться искоренить это разбрасывание обвинений в продажности. Сегодня вы меня обвините, завтра я вас, — что же это за смешение языков, где из этого выход?
Здесь указывали, что, будто бы, против Розанова Религиозно-философское общество не реагировало или президиум не реагировал (это подчеркивалось) до тех пор, пока дело не коснулось Д.С. Мережковского и Д.В. Философова. Да, так это и есть. Для нас не безразлично, что обвинение в продажности коснулось Д.С. Мережковского и Д.В. Философова; так как это коснулось нашего президиума, это коснулось нас всех, ибо это наши ставленники. Бросьте в сторону все мудрствования; представьте себе, что человек бросил вам обвинение в продажности; так как бросили это обвинение Д.С. Мережковскому и Д.В. Философову — нашему президиуму, — это обвинение брошено каждому из нас, кто дорожит человеческими убеждениями, совестью. Неужели можно пройти равнодушно мимо этого? Неужели моральная истина обязывает Религиозно-философское общество, чтобы оно к этому отнеслось равнодушно? В данном случае в этом весь вопрос.
Нет, это оставить так нельзя, и надо смотреть на это, как на вопрос совести, чести и добропорядочности в общественном отношении. По-видимому, вопрос затруднен тем, что он поставлен формально, по крайней мере, так Совет его поставил, предлагая и с к л ю ч и т ь Розанова. Я должен признаться, что дело исключения Розанова мне представляется несколько сомнительным, и к нему моя душа и совесть не лежат.
Совет искал какого-нибудь выхода из создавшегося положения. В Уставе, который составлен основателями Общества, есть статья, предусматривающая возможность исключения членов общества; Совет и схватился за эту формальность.
Здесь спрашивают: суд это или не суд? Я, признаться, не понимаю этой тонкой контроверзы, которая закрывает истину. Конечно, раз мы начинаем говорить и судить, мы произносим суд, — не тот суд, который совершался перед Голгофой, не тот государственный суд, на который указывали, но все же суд. Не над личностью — Бог с нею — мы не хотим судить Розанова, но надо судить отношение к известным поступкам. Скорее, это есть суждение, которое носит в себе возможности осуждения или, наоборот, — одобрения.
Стоя на такой точке зрения, можно ли безразлично пройти мимо Розанова? Я не вижу возможности, не могу психологически. Я должен признаться, что я когда-то, хотя мало, был знаком с Розановым, беседовал с ним, даже с большим удовольствием. Нельзя не признать, — некоторые даже очень подчеркивали, — что Розанов в своем роде выдающийся человек, но перед каждым из нас не может не возникнуть вопроса прежде всего личного: как мне к нему относиться?
Я, господа, не знаю, может быть, это невозможно, не согласно с высокой моралью, но я не могу не желать для себя возможности не встречаться с В.В. Розановым и не ставить себя в такое положение, в котором будет вопрос, дать ему руку или нет. Так что, с личной точки зрения, это есть только потребность прямо и открыто высказать человеку желание оградить себя от встреч, чрезвычайно тягостных для обеих сторон.
Мне кажется, что мы имеем полное основание не исключать В.В. Розанова, потому что эта мера внешняя. Поэтому я предложил бы этой меры не принимать, а прямо и открыто сказать, что, во-первых, мы действиям В.В. Розанова, о которых доложено в докладе, произносим общественно осуждение, мы, каждый в отдельности, и, во-вторых, адресовать к В.В. Розанову ту самую просьбу, которая была адресована ему нашим Советом: чтобы он дал нам возможность не встречаться с ним в стенах этого Общества.
Ал.Н. Чеботаревская.
Господа, я просила слова тогда, когда еще не было прочитано письмо П.Б. Струве. Я получила перед заседанием письмо П<етра> Б<ернгардовича> с просьбой огласить его в сегодняшнем собрании, если оно не будет получено и оглашено Советом своевременно. Но А.В. Карташев уже доложил письмо П.Б. Струве. Сожалею только о том, что А<нтон> В<ладимирович> вступил в некоторую полемику с П<етром> Б<ернгар-довичем>. Единственным способом полемизировать с мнением П<етра> Б<ернгардовича> в данную минуту было бы привести выписку из протокола соответствующего заседания, в котором было зафиксировано его мнение. А<нтон> В<ладимирович> приводил какие-то частные разговоры о неудобстве для П<етра> Б<ерн-гардовича> ухода в данное время, об уходе его в каникулярное время и проч., что в качестве документов нигде не существует.
Л.И. Лонгвинович.
Проф. Гредескул, наконец, положил начало точному и по существу обсуждению вопроса. В самом деле, как нам быть, как нам относиться по существу к вопросу об исключении? Когда я услышал своего рода обвинительный акт, прочитанный Д.В. Философовым, я старался уяснить себе точку зрения Совета, я старался понять, что, собственно, побуждает Совет исключить из Общества Розанова. Совет, как будто, не желает его судить, не желает судить его, как личность. Затем, я услышал такой мотив, что это было бы даже неуважение к личности Розанова, если его не судить, потому что личность настолько большая, настолько талантливая, настолько умная этот Розанов, — что не судить его никак нельзя. И, в конце концов, как последнее звено этой обвинительной речи, перед нами поставлен был щекотливый вопрос выбрать то, что нам наиболее желательно, кому мы больше симпатизируем, — Розанова или Совет Религиозно-философского общества. Такой щекотливый вопрос, конечно, и нужно было бы разрешить нам, но, мне кажется, такая постановка этого вопроса совершенно неправильна. Вся постановка дела со стороны Совета Религиозно-философского общества носит какой-то симпатический характер.
Когда я слышал последнее звено речи Философова, я понимал так, что, если вы симпатизируете нам, вы должны отказаться от Розанова, если вы симпатизируете Розанову, вы должны отказаться от нас. Это будет симпатический мотив; это нечто вроде того, что Д.С. Мережковский в своей лекции о Тютчеве установил по отношению к Тютчеву и Некрасову: если люди любят Тютчева, значит, у них имеется тенденция к индивидуализму, если любят Некрасова, то они тяготеют к общественности. По существу Тютчев не яд, не цианистый калий. Я думаю, что это ошибка всего Совета Религиозно-философского общества так ставить вопросы: — имеет ли один дух Религиозно-философское общество, имеет ли два духа. Конечно, имеет.
Задачи Религиозно-философского общества заключаются в том, чтобы, как говорится в Уставе, разрабатывать систематически и всесторонне религиозно-философские проблемы. Когда нам ставят вопрос о личных симпатиях, то, ведь, это лежит совершенно вне всяких религиозно-философских мотивов. Я больше не буду говорить, потому что все то, что я могу сказать, высказал Н.А. Гредескул, тем более, что я уже исчерпал свои минуты. Ф.Р. Дунаевский.
Я не являюсь действительным членом Общества, даже членом-соревнователем состою здесь не очень давно. Я не знаю традиций Религиозно-философского общества настолько, чтобы вмешиваться в его внутренние дела; я не знаю его деятельности настолько, чтобы судить, кто прав, — президиум или Розанов, и поэтому я вовсе не хотел говорить. Я вообще не хотел выступать здесь; может быть, буду мучиться потом, что я здесь выступал, но я выслушал ряд речей, и никто не сказал того, что, по-моему, является главным в этом вопросе и чего не сказать я не могу, не как член Религиозно-философского общества, а потому, что религия и философия для меня не чуждые вещи.
Д.В. Философов говорил здесь о двоедушии. Действительно, двоедушие существует. Это двоедушие заметил я на прошлом заседании, это двоедушие сквозило в моих частных разговорах с действительными членами Общества, и это же самое двоедушие чувствуется мне в той позиции, какую принял Совет Общества в самом начале: — суд или не суд?
Личность Розанова достаточно известна. С одной стороны — противно, мерзко, хочется плюнуть. Я это понимаю. Странным кажется, что Общество не отмахнется от Розанова, который так себя запятнал. А с другой стороны, что-то мешает. Суд, — может быть, это не хорошо. И Совет Общества тоже чувствует: может быть, это — суд, а если суд, то, может быть, не хорошо. И вот от этого, чего-то мешающего, создающего двоедушие, Совет Общества отмахивается формальными доводами. Да, судить, может быть, действительно не хорошо, хотя все-таки нужно судить, потому что мы не только Религиозно-философское общество, но и люди общества.
Сказано: «не судите, да не судимы будете». Совет и говорит: — мы не предлагаем судить Розанова, как личность, а если и предлагаем судить, то как литератора и писателя. Я не буду об этом распространяться. Для каждого ясно, что это — формальная отговорка. На самом деле суд происходит; судят Розанова не как литератора, а Розанова, как личность, ибо нельзя судить литератора, оторванного от личности. Ясно всякому, что литература, перо — это только орудие в руках личности. И если кто внушает нам мерзкое чувство, так это именно Розанов, как личность, личность талантливая, высоко одаренная, но, к сожалению, разлагающаяся. Важно не то, что он литератор, — литератора судить нельзя, это противоречит элементарному праву свободы слова, — вопрос идет о суде над Розановым.
И вот я хочу поставить вопрос, что нам мешает сказать: — да, мы будем судить; пусть Христос говорил, что угодно, но совершена мерзость, и мы не можем подписаться под этой мерзостью. Что нам мешает сказать так, что мешает поступить так, как, обыкновенно, поступает всякое общество? — Почему Религиозно-философское общество должно поступить иначе, чем общество псовой охоты или общество приказчиков? — спрашивает Левин в сегодняшнем № «Речи», не касаясь существа дела? В том-то и дело, что Религиозно-философское общество должно поступать совершенно иначе, чем все другие общества. Религиозно-философское общество не может и не смеет отказаться от тех высоких традиций духа религиозного, духа философского, которые почиют на нем, хотя бы оно этого и не сознавало. Ведь заповедь — это еще не все. Если человек сознает, что он должен непременно что-нибудь сделать, заповедь его не смутит: он может принять грех на свою душу, и он будет по-своему прав.
Вспомните Великого Инквизитора у Достоевского; он берет грех на свою душу. Сказано: — «нет больше любви, кто душу свою положит за други своя», но также сказано и «не убий», и он выбирает то, чего требует его искренняя, настоящая душа. Если душа Совета Религиозно-Философского Общества и душа Религиозно-Философского Общества, ставящая себе определенную, из самых недр этой души выходящую задачу, нашли бы когда-либо, что нужно совершить преступление, то пред лицом высоких заповедей Христа это был бы грех, но этот грех был бы понятен, и этот грех нужно было бы оправдать.
Но разве есть здесь такое деяние, разве вы тем, что росчерком пера вычеркнете Розанова из числа членов, совершите политическое, религиозное или философское действие? Об этом нечего и говорить. Конечно, это не будет таким действием. Заповедь можно преступить, но духа преступить нельзя, — «нет больше греха, сказал Христос, как грех против Духа Святого». Не заповедь запрещает судить, а именно самый дух философии и самый дух религии. Тот, в ком этот дух силен, тот органически не может судить.
Когда философ Спиноза, в полноте своей философской души, ставит вопрос о мерзостях и гное души человеческой и как к этому следует отнестись, — он отвечает: «многие полагают, что слабость и гнусность человеческую следует презирать (может быть, я не совсем точно цитирую), высмеивать, выражать свое негодование и всячески от них отгораживаться. Это — не задача философии, — говорит Спиноза, — задача философии отнестись к душевным движениям, к аффектам и порокам так, как относится физик к теоремам и геометрическим фигурам — изучить и понять». А другие философы прибавляют: понять, чтобы изменить. И это совершенно верно, это — истинно философская задача.
Поймите Розанова, изучите его, и тогда вы сможете знать, как с ним бороться. Тем, что вы вычеркнете его из членов Общества, ничего не изменится. Он будет продолжать писать, а Россия будет его слушать. Христос сказал, что верующий в Него не судится, а неверующий уже осужден, потому что не уверовал. Это и есть центр, это и есть основная заповедь. Не судит тот, кто возвышается так высоко, как Христос; кто читает в сердцах, — знает, что неверующий уже осужден, уже отрешен, лишен того высшего блага, которое доступно только верующим. А дела Розанова не от веры, и поскольку не от веры, постольку он уже осужден. То, что скажет Религиозно-философское общество, ничего не может ни убавить, ни прибавить.
Теперь остается еще один важный вопрос, который, может быть, не следовало бы мешать в это принципиальное дело, — вопрос о Совете Религиозно-философского общества. Совет поставил вопрос: мы или он.
Я хочу спросить, чего же Совету нужно? Вы действовали столько времени и не знаете, — с кем вы. Что же вам нужно? Нужно, чтобы мы формально высказались, с вами мы или с Розановым, или чтобы в сердцах людей, которым вы говорили, были зажжены ваши слова? Если вы хотите, чтобы в сердцах были зажжены ваши слова, то исключите вы Розанова или нет, — от этого ничего не изменится; а если вы за всю свою деятельность не сумели зажечь сердца, то никакое осуждение вам не поможет. Д.А. Крючков.
Карташев, излагая нам протокол заседания Совета, один раз обмолвился и сказал: «мнение собрания», а не мнение Совета. Это была чисто случайная оговорка, но потом повторяли, что Совет — это избранник, ставленник Общества, следовательно, нападки на него есть нападки на Общество.
Я ставлю другой вопрос: — есть ли Совет лицо определенное и неизменное? Я думаю, что никто не будет отрицать, какое громадное влияние на Общество оказывает Д.С. Мережковский. С этим мы согласны; как писателя, мы его ценим. Но должен сказать, что на днях для его ближайших друзей по литературе, для его ближайших соратников открылась неожиданная вещь — лицо его изменилось... Напомню его переписку с Сологубом и те обвинения, которые он бросал Сологубу, З. Гиппиус и другим. Разве лицо его не изменилось? Но, может быть, через несколько месяцев лицо Мережковского опять изменится, и тогда мы скажем: мы не хотим встречаться с этим человеком, убеждения которого нам не нравятся, не хотим с ним здороваться, и потому пусть он уходит. Это будет абсурд. Может быть, в искреннем и честном увлечении общественными идеалами Д.С. Мережковский не подал бы руки Достоевскому... Председатель.
Вопрос идет не о Мережковском, а о Розанове; вы слишком уклоняетесь. Д.А. Крючков.
Я хочу провести аналогию. Мне кажется, что раз проф. Гредескулом был поставлен вопрос так, что он не хочет встречаться с Розановым потому, что ему тяжело, то, может быть, некоторым членам Совета неприятно было бы встретиться с автором «Бесов», если бы он был жив и находился в периоде создания этого произведения, — и вот некоторые люди, в увлечении, не захотели бы подать ему руки. Что же, было бы это правильно?
Вы сказали бы: мы боремся, тут два лагеря, и потому мы заграждаем вам уста.
Розанов говорит резкие вещи. Я был на нескольких заседаниях Общества и слышал очень резкие вещи, направленные против православия. Господа, если Вы оскорбляетесь нападками и резкими словами Розанова по отношению к Обществу, то, ведь, православных оскорбляют резкие слова по адресу православия. Однако, сам Мережковский сказал: «когда я говорил, кто-то назвал меня антихристом, и я был рад, потому что видел, что тут действительно горячо борются».
Борьба, мне кажется, возможна действительно словом, а не заграждением уст.
Еще одно замечание. Г. Карташев сказал, что Струве просил не оглашать его решения, потому что это для его общественной деятельности было бы неудобно и соблазнительно. Я извиняюсь, если передаю эти слова неточно. Я это самое хочу сказать Совету: может быть, некоторым отдельным и даже многим членам Общества в настоящий момент доставит большое удовлетворение исключение Розанова, но для Религиозно-философского общества указание на дверь человеку, который разделяет противные мнения и убеждения, будет делом неудобным и соблазнительным, неудобным с точки зрения нравственной репутации, потому что с этих пор будет закрыт рот тем, кто хочет говорить. Е.В. Аничков.
Я думаю, что я выскажу мнение, которое разделяют очень многие. В прошлый раз, когда я председательствовал здесь, в собрании, мы некоторое время переживали чрезвычайно тяжелое настроение. Я думаю, что для всех и то, что происходит сейчас, чрезвычайно тяжело. Но, ведь, из всякого тяжелого положения, если люди разумны и честны, можно найти выход.
Я один из молодых, даже очень молодых членов Общества, следовательно, я не могу апеллировать к тому, как Общество действовало раньше. Я извиняюсь за то, что скажу два слова pro doma sua1. Меня привели в это общество не книги Розанова, хорошим знанием которых я и сейчас не могу похвастаться, а совершенно другие обстоятельства, мои долгие научные и литературные занятия, — и я в отношении к Розанову нахожусь в особом положении. Он для меня, как писатель, не значителен и не важен, т.е. я не говорю, что он незначительный писатель, но для меня лично, для моей души он никогда значителен не был. Мы сейчас не судим Розанова; происходит нечто другое. Люди, для которых Розанов всегда был очень значителен, которые с ним с самого начала здесь работали и которые очень высокого мнения о Розанове, как мыслителе и писателе, и которые с ним были дружны, — в настоящее время чувствуют огромное затруднение от его последних общественных выступлений. Я его не осужу, если скажу, что эти выступления стоят ниже границы общественно возможного и позволительного. Я искренно и прямо говорю, и это мое мнение, а не суд: — то, что пишет Розанов в последнее время, очень низко, безгранично низко.
Итак, положение вещей таково: Розанов этим людям был чрезвычайно дорог, как мыслитель и писатель; теперь же он пишет такие вещи, которые оскорбляют все их чувства и помыслы, оскорбляют их и как граждан, и как людей религиозных.
Правильно или неправильно возник вопрос, которым мы занимаемся теперь в Религиозно-философском обществе, я этим совершенно заниматься не буду, но вопрос возник, и надо понять всю его важность. Когда такие безобразия, как то, что пишет Розанов, говорятся людьми, за которыми стоит власть (это нужно помнить, что власть, да, власть стоит за теми словами, которые пишет Розанов!), тогда отношение к этим словам должно быть другим, чем если бы власть за ними не стояла.
Тут говорили: разве можно за убеждения исключать людей из той среды, из той деятельности, которая им принадлежит по праву, как людям в этой деятельности сильным?
Я Вас спрашиваю, разве это не фраза, которая звучит совершенно попусту? Слова Розанова об амнистии — не литература, а удар по живым людям. Среди нас есть лица, которые не на почве преступления в области своей науки или своего знания, а по совершенно посторонним обстоятельствам вдруг куда-то вылетают самым спокойным образом, и никто за них не заступится.
То, что я говорю, самая ежедневная правда.
Что же делать нам, когда наши чувства оскорблены до самой последней глубины? Очень просто сказать: «терпите!»
Да, мы и терпим, всю жизнь терпим. Но, господа, когда мы терпим, не пристегивайте к нашему долготерпенью евангельские тексты, философские рассуждения, высоту философии и т.п. вещи; это — совершенное кощунство, как в религиозном, так и философском смысле.
Есть такое простое чувство, как сказал проф. Гре-дескул, — когда хочется не встречаться с человеком-насильником; мы, гонимые, так и старались делать — не встречаться, зная, что люди властные, сильные, хотя бы и близкие нам по связям житейским, нас оскорбляют.
Мы не ходили к этим людям, которые нас оскорбляют, держались в своем углу. Сейчас мы принуждены слушать и читать в печати оскорбительнейшие вещи от сочлена нашего Общества; принуждены слушать и читать это его ближайшие друзья, которые руководят Религиозно-философским обществом. Вот и судите: правильно ли они поступают?
Они не выдержали, пришли к Вам и говорят: мы этого дольше терпеть не можем, цепь, которая связывает нас с Розановым, должна так или иначе порваться.
Какой же выход?.. Предлагается резолюция, о которой говорил А.В. Карташев. Эта резолюция есть минимум, которым Совет может вывести нас из тягостного положения, в которое мы, при сложившихся обстоятельствах, поставлены. Я предложил бы прочесть эту резолюцию. Думаю, что многие члены с этой резолюцией согласятся. Этим и кончится то страшно тяжелое положение, которое создалось в эти два заседания. Вяч.И. Иванов.
Господа, я не хотел бы в своей очень краткой речи останавливаться на религиозных мотивах. Развивать этого я не буду. Я скажу только, что если Религиозно-философское общество действительно хочет носить имя религии, то вопрос о суде невозможен принципиально; исключение Розанова для нас невозможно, несмотря на то отношение, которое он вызывает в нашей психологии и наших этических чувствах, несмотря на все и quand meme1 исключение его все же невозможно по религиозным мотивам.
В какой мере Религиозно-философское общество признает эти мотивы, остается невыясненным, и потому настаивать на этом я не считаю плодотворным, но я с особенной энергией хотел обратить ваше внимание на то, что писатель вообще не судим и суду не подлежит. Писатель и потомство посмеются над таким судом, если бы он мог состояться; писатель презирает этот суд. Я теперь говорю только о писателе. Что касается Розанова, мы видим в нем человека; но все, выступавшие с попытками обвинения, выступали, я бы сказал, с робостью, даже с нравственною трусостью; говорили, что не человека судят, что не смеют судить человека.
Хорошо, итак, человека мы не судим. Кто же остается, кто же осуждается — писатель? Многие говорили: мы судим Розанова-писателя. Вот я и хотел указать, что писатель несудим. Однако остается что-то, и по моему мнению, подлежащее суду. В Розанове это осталось бы, если бы он был в тесном и настоящем смысле общественным деятелем. Тогда это было бы просто и грубо.
Если бы Розанов устно или письменно высказался буквально так: господа, поднимайте погромы, — если бы он призывал к кровопролитию, тогда подобные призывы выпадали бы из сферы писательской деятельности и подлежали бы суду, как заявления, манифестации общественного деятеля, и я тогда первый стоял бы за всевозможное опозорение Розанова.
Но здесь дело иное. Я встречаю с его стороны заявления, может быть, мне непонятные по своей психологической и этической связи, заявления парадоксальные, больше того, отвратительные, внушающие глубокое омерзение, — но если это омерзительное стоит в связи с писательской деятельностью, то здесь мой суд умолкает; писатель, целиком взятый, столь нежный и целостный организм, что разбивать его на части и вырывать их из контекста нельзя. Тогда пришлось бы исключить и Достоевского, и Сологуба, и, конечно, Мережковского исключили бы 100 раз и т.д. Мы исключили бы и Гоголя, если бы жили в эпоху «Переписки с друзьями» и проч., и всякий раз поступали бы смешно и неплодотворно.
Розанов, несомненно, писатель крупный, громадного содержания, писатель, переживающий ту роковую для всякого писателя эпоху, которая проводит его через всевозможные чистилища и унижает иногда до последних унижений: «И меж детей ничтожных мира, быть может, всех ничтожней он».
Да, он писатель, и потому в моих глазах не подлежит суду. Но, кроме того, он не только писатель; это общественный голос в стране, где имеется величайшая общественная опасность, и мы ее пережили в 1905 году. Когда торжествовало правительство, то оно, пожалуй, проявляло меньше нетерпимости, чем можно было прочесть в обещаниях партий, готовивших себе торжество. Эти партии обещали нам одну страшную нетерпимость, жестокую цензуру, сыск над писателем и т. д. Принципиально нельзя становиться на эту дорогу. Может быть, пройдет немного лет, и мы увидим, что это была слабость, а не истина, — этот вопрос о Розанове. Может быть, дело будет идти не о том, чтобы исключить из литературного общества какого-то одного литератора, чтобы сделать демонстрацию, чтобы подчеркнуть то, что было 30 раз подчеркнуто и в чем никто не сомневается. Может быть, через короткое время это будет действительно, и тогда посмотрим, что будут говорить. Тогда, может быть, вспомнят и мои слова те люди, которым в настоящее время это непонятно.
Писателя не должно судить и писателя вовсе не нужно исследовать. Дайте ему амнистию раз навсегда, проявите к нему великодушие или благодарность — как хотите.
Затем, как Розанов исключается? Как Розанов, т. е. разом — и как человек, и как писатель, и как общественный деятель? Мне хотелось только сказать, что общественное мнение, сила его в стране, — это, конечно, залог свободы, но сила общественного мнения обратно пропорциональна принудительности.
Итак, если Розанов вас возмущает, проявите общественное мнение именно в том, в чем оно естественно проявляется, т.е. в формах, которые лишены принудительности. Вы скажете: мы общество, и, значит, наш вотум — общественное мнение. Но это софизм.
Это будет вотум большинства или это будет показатель того, как разделились не только умы, но сердца, и психологии, и совести по вопросу о Розанове.
Нет, общественное мнение покоится на том, о чем говорил проф. Гредескул. Каждый отлично знает, как ему относиться к Розанову, каждый свободен поступать, как ему подсказывает совесть. К чему непременно эта принудительность, непременно подчеркивание, исключение по такой-то статье? Зачем внесение отвратительных полицейских и судейских навыков в эту свободную сферу, где, казалось бы, мы должны так свободно дышать?
Убеждаю Вас не исключать Розанова...
А что касается до неодобрения Розанова, то, мне кажется, это было бы риторическим заявлением. Нам говорят: Религиозно-философское общество должно выявить одно лицо, не быть двуликим и двоедушным.
Господа, я боюсь пожелания, чтобы Общество получило одно лицо и одну душу. Я уверен за себя, что у меня есть лицо и душа, также уверен за другого и третьего, кого я люблю, кто мне дорог, знаю колеблющихся, знаю, что они переживают, — но знаю также, что у каждого из них есть свое решение. Однако, если давать Обществу одно лицо и подводить всех под одну линию, это не значит, что Общество получит одно лицо, это значит, что оно обезличится.
Что же будет? Будет нивелировка, какой требуют Мережковский и Совет, и только. Это неладно.
Религиозно-философское общество должно быть многоголосым и многодушным, и, если из этой какофонии голосов, из этого многодушия будет создаваться гармония, при которой хоть и будут различия, но будет торжествовать одна нота господствующая, как, например, ясно слышалось у всех без исключения ораторов осуждение Розанова за эти гнусные выходки и по поводу амнистии, и по поводу Ющинского, — тогда родится мнение без принуждения; это будет гораздо полнозвучнее, полнодейственнее, и, главное, будет цветистее. А мы будем иметь спокойную совесть, и нам не будет казаться, что мы жертвы какой-то искусно ведомой, с хорошими целями, но все же тиранической демагогии. Н.А. Макшеева.
Исключение Розанова... Как больно ударяют эти слова в самое сердце тех, кто бывал еще в первых Религиозно-философских собраниях, кто чутко следил за выступлениями этого особенного, проникновенного до гениальности, парадоксального до безумия человека. Сколько он поднял вопросов, самых жизненно насущных, как он умел их поднимать!.. «Не я интересен, а моя тема», говорил он, и поистине, его темы были животрепещущи. Чего стоил один семейный вопрос, которого он был поэтом, рыцарем: ведь, его усилиями было улучшено положение внебрачных детей.
Да, этот человек будил, толкал, сам толкался в двери Церкви, готовый целовать каменные плиты, под которые сам же подкладывал динамит. Все в нем переплетено из противоречия, из дерзости и самоуничижения, из возвышенного и смешного. И с этим считались, и это нравилось, пленяя и друзей, и врагов, потому что было своеобразно, потому что вносило поток свежего воздуха под своды, закопченные схоластикой. Но из-под налета копоти открывались дивные фрески, способные зачаровать дерзновенного борца. Застрельщик вызывал отпор, заставлял вооружаться тех, кто ранее бездействовал, — гонения естественно вдохновляют апологетов.
Этого человека приветствовали, превозносили до небес, называли русским Лютером, доходили до крайностей, которыми так изобилует русская жизнь. И теперь его же, В.В. Розанова, хотят исключать из Религиозно-философского общества, которое он питал своими вдохновениями, которое развилось под толчками его искрометной мысли.
Почему же теперь Религиозно-философскому обществу расходиться с Розановым из-за политики, когда оно прежде терпело его кощунственные речи (вспомним слова о злом Боге, стоившие закрытия первых Религиозно-философских собраний)? Иррациональный по природе, Розанов способен на всякие крайности, в нем настроение не знает узды, но таково его внутреннее существо, отсюда проистекают и его очарование и слабость.
Мне лично представляется странным, каким образом он, поэт Ветхого Завета, восстает теперь против еврейства, подрубает корни дерева, на котором он сидит. Но непоследовательностью он себя обессиливает, при разномыслии же существует полемика, а не отлучение. Религиозно-философское общество не политическая партия, требующая от своих членов идти в ногу. Тем пышнее оно расцветает, чем разнообразнее выражены его мысли, включая в себя и славянофильское настроение, и призывы к новой общественности. К. Леонтьев мог бы сидеть рядом с Вл. Соловьевым.
Розанова надо сохранить в интересах самого Общества, как большую двигательную силу. Он говорит, что поэт носит музыку в душе, а у него она звучит. Ради этой музыки прощались ему самые его уклонения от христианства, особенно после того, что он плакал горькими слезами в «Уединенном» и «Опавших листьях». — «Смысл Христа не заключается ли в Гефсимании и Кресте?» — Начинает прозревать он.— «Тогда все объясняется. Тогда Осанна. — Но так ли это? Не знаю»...
«Если он утешитель, то как хочу я утешения, и тогда Он — Бог мой. Неужели? Какая-то радость. Но еще не смею. Неужели мне не бояться того, чего я с таким смертельным ужасом боюсь; неужели думать — встретимся! Воскреснем! И вот Он — Бог наш! И все объяснится».
Розанов идет ко Христу, идет, как и все мы, спотыкаясь. Но нам ли его отвергать? А.В. Карташев.
Е.В. Аничков сущую правду сказал, что ему, как молодому члену общества и непонятно и чуждо, почему это люди, которые больше всего знают и любят Розанова, так настойчиво от него отделяются. Это очень верно и очень показательно. Стараются не судить Розанова те, кому от него ни жарко, ни холодно, люди к нему равнодушные, ничем, ни в настоящем, ни в прошлом, с ним не связанные. Вот ввиду этого я и хочу подойти к вопросу, так сказать, исторически, чтобы осветить его новым членам, не знающим прошлой жизни нашего Общества. Почему вопрос этот так обострился, почему вылился в такую форму, какую многие называют политической, что, конечно неточно и потому неверно?
Розанов был столпом и соловьем Религиозно-философских собраний, существовавших не по закону, а по благодати до 1905 г. Эта эпоха была совершенно другая, сравнительно с теперешней; другая и для Религиозно-философского общества, и для всей русской жизни в ее целом. То было время самых широких сочетаний весьма разнородных лиц и общественных групп, чаявших освобождения России. То же полусознательное, полуинстинктивное предчувствие кризиса произвело на свет Божий и это причудливое сочетание епископов, архимандритов, миссионеров, литераторов из салонов кн. Мещерского и Суворина с «нечестивой» компанией из «Мира искусства», с прибавкой нескольких народников, получившее название «Религиозно-философских собраний». Но все это было давно. Заниматься теперь старческими воспоминаниями о тех «Собраниях», как делали сегодня некоторые, значит старчески ослепнуть по отношению к настоящему. То было и быльем поросло.
Все стало новым с 1907 г., когда настоящее Общество открылось по действующему закону об обществах. Лично я тогда всеми силами противился открытию этого Общества. Мне оно представлялось каким-то незаконнорожденным и мертворожденным, без живой души, без ясного лица, без права на существование. Зачиналось оно не органически, а по механическому подражанию старому: были Религиозно-философские собрания — пусть опять будут Собрания. Опыт прошлых Собраний инстинктивно подсказывал мне, что слов уже было сказано достаточно, что наступило время молчать, думать о выполнении сказанных слов и копить силы для новых выступлений. Но люди новые, учредители этого Общества, С.А. Алексеев и Н.А. Бердяев, не имевшие опыта, «рвались в бой». Глубоко раскаиваюсь в том, что я не только смирился пред наличностью чужих и, как мне казалось, религиозно немудрых пожеланий, но и позволил себя уговорить председательствовать на открытии Общества. Меня упрекали тогда, что я произнес вступительную речь каким-то мертвым, упавшим голосом и сказал что-то очень пессимистическое. Но откуда было взяться вдохновению, вопреки убеждению? Я старался быть объективным, сказать о том, что есть, не преувеличивая, подчиняя свои чувства желанию большинства. Но, очевидно, внутренняя безнадежность выявилась в моей полусаркастической характеристике ближайшей возможной деятельности Общества. Я сказал, что открывается в сущности религиозно-философская говорильня. Действительно, слишком разношерстны были учредители по своим религиозным устремлениям, никакого единого духа среди них не чувствовалось, никакой широкой общественной потребности момента не чувствовалось в этом предприятии; то была потребность небольшой группы лиц. Что действительно единого в этом сочетании: правоверный чиновник Святейшего Синода В.А. Тернавцев и свободный философ С.Л. Франк? Получалась неизбежно одна теоретическая говорильня. Вообще я не против такого учреждения. Говорить можно и о религии. Но Религиозно-философское общество говорильней быть не должно, как не может быть ею никакое общество, причастное к религии, ибо бесконечная говорильня в религии есть кощунство. И правы те наши критики, те, кому и нынешние наши разговоры о религии кажутся пустословием, развратом и т. п., правы, если действительно нет за этими разговорами каких-либо действий. Я разумею религиозную жизнь, заправляющую всей жизнью, всем поведением человека, его делами личными и общественными. И вот таких-то действий за спиной нового Общества тогда, в 1907 г., не нарождалось; оно долгое время было томительной говорильней.
Розанов, по существу своему, писатель-говоритель, любитель слов и сыпатель их безотчетный, конечно, чувствовал себя в таком обществе, как рыба в воде. Но само Общество не могло рано или поздно не спросить себя: как же его работа относится к окружающей жизни и как эта жизнь относится к нему? Нужно ли оно ей и она ему? Эта самопроверка жизнью тем более была неизбежна, что общество явно имело не научный и академический, а, так сказать, публицистический характер. Волновавший тогда и до сих пор волнующий русское интеллигентское общество вопрос о пересмотре его философского и общественного (в широком смысле) мировоззрения, появление «Вех» и борьба около них, не могли не отразиться на темах Религиозно-философского общества. Религиозно-философское общество, таким образом, натолкнулось на реальность общественной жизни и должно было ясно ориентировать себя в отношении к ней. До сего времени Розанов был в Религиозно-философском обществе на своем месте. Речи шли о вещах прохладных и неответственных. В новых темах общества он почуял резкий перелом. Это прямо вспугнуло Розанова; он инстинктивно почувствовал, что говорильня кончается, роль безответственного сыпателя слов прекращается. Как только Розанов стал это чувствовать, он от нашего Общества публично отказался. Те, кто по благодушию или сердоболию думают, что, голосуя против Розанова, посягают на ценное для него право быть членом Религиозно-философского общества, пусть утешатся тем, что он сам, в 1909 году, 17 января, письмом в «Новое время» отрекся от нашего Общества, написал, что выходит из состава Совета Религиозно-философского общества, в котором он в то время и не состоял, приняв по недоразумению за участие в совете сидение за зеленым сукном. Это был, в сущности, его публичный выход из самого Общества, ибо с тех пор он принципиально не проронил в нем ни единого слова, несмотря на неоднократные приглашения, символически садясь в задние ряды. Он ничего теперь не теряет, он давно ушел от нас и нас презирает. Вот текст его письма в редакцию:
«Вследствие совершенно изменившегося характера Религиозно-философского общества в Петербурге, я нахожу себя вынужденным выйти из состава Совета его, дабы не нести ответственности за измену прежним, добрым и нужным д л я России целям. В последнем, в исторической нужности прежних целей, конечно, не доведенных и до половины, а лишь намеченных, так сказать, пунктиром, и лежит повод, заставляющий меня оставить то дело, которое я столько лет любил и до некоторой степени жил им. Тут нет ничего личного. Возникло у вошедших в состав Совета новых лиц намерение оставить прежние цели и Общество из религигиозно-фило-софского превратить в литературное с публицистическими интонациями, какие нашей литературе всегда и везде присущи. Таким образом, самое имя его уже является только псевдонимом, и вообще все становится не прямо, не договорено, несколько мистифицировано. Что это — так, видно из того, что в зале собраний уже послышались из публики возгласы недоумения о том, что собираются сюда слушать о религии, а вместо этого приходится выслушивать литературные счеты, сшибки литературных самолюбий. Но громко недоумевавшие об этом не знали, что, конечно, они и являются не в прежние Религиозно-философские собрания, которых более нет, а в нечто совсем новое, чем сознательно (в Совете общества) решено заменить или, точнее, подменить их. Ибо для нового содержания просто нужно было основать новое Общество, — благо теперь это не слишком затруднено, — а не пользоваться старым именем, в то же время вытеснив все старое содержание.
Перемена эта, инициатива которой исключительно принадлежит Д.С. Мережковскому, Д.В. Философову и З.Н. Гиппиус, вовсе не участвовавшим в собраниях 1907-1908 гг., вызвала многочисленные печатные протесты старых участников Собраний, и столько же устных, в составе самого Совета. К протестующим принадлежат С.Л. Франк, П.Б. Струве, Н.А. Бердяев (по инициативе которого общество было возобновлено), В.А. Тернавцев, П.П. Перцов (редактор и издатель «Нового пути», где печатались протоколы Собраний 1902-1903 г.г.). Общество, имевшее задачи в России, превратилось в частный, своего рода семейный кружок без всякого общественного значения. — И те немногие, которые прислушивались к бывалым прениям в нем не в одном Петербурге, но и в провинции, не могут даже и интересоваться, кто выходит или кто входит в этот литературный салон. Был кристалл и растворился: прежняя форма не держит его частиц и не крепит в себе. По-видимому, обязанность сообщить об этом Обществу лежала на самом Совете; но он этого не сделал, и я, как былой член Совета за все время существования Собраний, позволяю себе и нахожу обязанным себе сделать это в мотивированном выходе».
Понимая Общество по-своему, Розанов, таким образом, был прав. Замечательно, что за эту же перемену Религиозно-философское общество упрекнули и две либеральные газеты, которые перепечатали письмо Розанова. Им тоже было бы приятно, чтобы это общество держалось вне жизни и, как нежданный самозванец, не впутывалось бы в расчеты их реальной политики. Не то же ли отношение большинства нашего либерального общества к данному вопросу мы видим и сейчас? Таким образом, Розанов убежал от начавшего нарождаться лица этого Общества. Благодаря этому изменению, переменился и состав его представителей и деятельных участников. Лишь немногие из старых представителей, сохранившие личные связи с некоторыми членами, остались. Весь состав Общества постепенно переменился. Духовенство, по старой памяти, стремившееся в Религиозно-философское общество, увидев, что здесь уже не интересуются никакими церковно-практи-ческими вопросами, почти без остатка покинуло нас навсегда. Был момент, когда с миссионерскими надеждами устремились сюда теософы, но вскоре, если не с обидой, то с разочарованием увидели, что здесь им не место. Словом, все церковные практики, чистые мистики, теософы, сектанты, люди, жаждущие благочестивых умилений, с ропотом и осуждением ушли отсюда. А сюда стали приходить, главным образом, лица почти обыкновенного интеллигентского типа. Религиозно-философское общество просто влилось в общий состав русской интеллигентской, общественной жизни и стало вместо философско-академического и религиозно-эстетического, каким было прежде, религиозно-общественным. Ибо такова природа того культурного потока русских интеллигентских интересов, к которому примкнула жизнь Религиозно-философского общества.
Таким образом, это общество стало не просто механическим сборищем, не концертной залой с платными входными билетами, а некоторым организмом. В нем сложилась некоторая живая душа с более или менее определенным характером. И эта душа стала создавать, так сказать, естественный подбор новых членов. Несмотря на кажущуюся случайность роста членов Религиозно-философского общества, конечно, он совершается на деле не без определенного критерия, не без минимальных требований по отношению к их общественной характеристике. Этот критерий в самой общей и растяжимой форме можно свести, если хотите, и к формуле общественной порядочности. Это не выдумка и не результат самоуправства только немногих деятелей общества, как представлял Розанов в его открытом письме, а факт, создавшийся естественным, непроизвольным образом.
Совершеннее заблуждение думать, что, приходя сюда, люди выходят из границ нашей обычной жизни, попадают в храм, или на небеса, где жизнь течет по каким-то благодатным законам. Нет, здесь люди сидят в том же самом широком русском обществе, где критерий общественной порядочности не только нельзя считать неуместным и, будто бы, даже оскорбительным, но, наоборот, где равнодушие к этому критерию является вопиющей ненормальностью. И те, кто сейчас защищают здесь Розанова, поступают с непостижимой непоследовательностью, ибо везде, во всех своих специальных делах и общественных предприятиях они строго руководятся критерием общественной порядочности. Почему же они, отбрасывая от себя Розанова, как общественно непорядочного человека, надевают его на шею нам? П.Б. Струве с позором выщелкнул Розанова из «Русской мысли», ибо «Русская мысль» есть почтенная общественная организация. Розанова, даже под псевдонимом, изгнала от себя (и рада, что сделала это своевременно) также одна большая либеральная газета518. Как видите, все общественные организации, спутавшиеся с Розановым, здоровым и бесхитростным жестом постарались очиститься от него, разумеется, не из-за его какой-то личной преступности (на что стараются здесь свести разговоры очень многие), а именно из-за его общественной недобропорядочности. Испугались не свободных мыслей и свободного писателя, а союза с недоброкачественной о б щ е с т в е н н о й силой. Правильно испугались того, чего почему-то не дозволяют пугаться нам. Все Розанова выбросили за борт, и он остался только еще у нас. И мы потому выступаем в этой роли последними, что раньше нас изгнавшие его никогда хорошенько не знали его, до сих пор не знают и, тем более, никогда не любили. Он остался у нас до сих пор только благодаря нашей упорной любви к нему, любви не исчезающей и теперь, а также благодаря глубокой, может быть, преувеличенной, оценке его религиозной мысли.
И вот, когда религиозная совесть возложила на нас крест последнего разрыва с любимой, но демонической, силой, господа презиратели Розанова, точно сговорившись, целой компанией стараются сбросить его на нас, как какую-то нечисть. — «Мы люди почтенные, либеральные, с нечистью дел не имеем, а вы, Религиозно-философское Общество, на то и созданы, чтобы быть складочным местом всякой всячины без разбора; мы скуем вас золотыми цепями широчайшей "философской" терпимости, и сидите тут смирно вместе, задыхайтесь в этом эстетическом болотце, а мы, "Русская мысль" и тому подобные деловые организации, будем процветать, заботливо отгораживаясь от всякого рода Розановых».
Господа, это было бы чистейшим лицемерием, если бы не находило себе некоторого объяснения в столь характерной для нашего момента путанице идей. Эти защитники Розанова велят нам не реагировать на него никаким действием. «Это», говорят, «политика. Вы же будьте не политиками, а паралитиками, оставьте Розанова и нас в покое». Им этого хочется, потому что они не понимают нашей трагедии с Розановым. Презренная и ничтожная в их глазах величина, Розанов, не заслуживает таких тревог. Не знаю, так ли это даже с точки зрения одной голой политики, так ли Розанов недостоин никакой борьбы с ним? Но для нас его общественная непорядочность вырастает в трагедию разрыва с ним потому, что мы подходим к ней не только политически. И в последнем качестве, конечно, достаточно мотивов для разрыва. Но, надо откровенно признаться, что нас другая «муха укусила», что общественная непорядочность Розанова есть верный симптом и символ иной, враждебной нам, враждебной правде Христовой, религиозной силы. И нам важно знать: чует ли это наше Общество, желательно ли ему смешение нас с Розановым в одну культурно-пикантную кашу и чувствует ли оно религиозную преступность такого смешения?
Нами двигает сознание, что розановская непорядочность не есть проблема приватной нравственности, а есть значительный общественный фактор. Мы не презираем эту силу, а должны бороться с ней. Эта реакционная и вместе религиозная сила заключена не в каком-то невменяемом преступнике или выродке, не в простом пошляке, а таится в талантливой, Богом помазанной личности, которой дано чрезвычайно много писательских возможностей. Таких песен, которые поет и еще воспоет Розанов, хотя бы, например, современному чудовищу национализма, не способен петь никто из его собратий. Все эти Столыпины, Меньшиковы, Ренниковы в сравнении с ним — атеисты, прозаики, деревяшки. Розанов истинный поэт и гипнотизер, хватающий за сердце. И он входит теперь в новую силу, он, как блудный сын, из скитаний по идейным чужбинам, возвращается теперь в родное ему лоно славянофильского национализма и православия. И Церковь с радостью принимает его, прощает ему все грехи, все кощунства, ибо умеет ценить такие силы, ей они до зарезу нужны. А Розанову, окрыленному этим мощным союзом, предстоит еще вспыхнуть ярким пламенем таланта писательского, пламенем новых истерически-любовных слов националистических и церковных и затем вскоре зачахнуть, пропасть, умереть для жизни, ибо на этом роковом пути есть только соблазн разрешения вопросов жизни, а не самое разрешение. Этот путь изжит, исчерпан до конца, соблазн его колоссальный, а конец — удушение и смерть. И это упрек не только русскому национализму и русскому православию, а и всем их подобиям, всем вероисповеданиям во всем мире. Таково наше отношение к Розанову, как к религиозно-общественной силе.
Наш долг размежеваться с нашим религиозно-общественным антиподом, но мы не выдвигали на первый план этого нашего специфического мотива, зная, что он пока еще не стал общепонятным. Мы выдвинули лишь общепонятную интегральную часть нашего главного критерия — общественную непорядочность. И — о ужас! — на нее уже не реагируют. Когда, например, Е.В. Аничков сегодня сказал, что не мы кого-то гоним, а что нас гонят, и мы только защищаемся, священник о. Н.Р. Антонов крикнул: «это к делу не относится!» Вот, господа, показатель той общественной безграмотности, той наивности, если не лукавства, которые ослепили наше Религиозно-философское общество и позорно завертели его около трех сосен. Непонимание того, что борьба с Розановым есть защита от торжествующих насильников, — скандал нашего времени. Перестали понимать это не только батюшки, которым Бог простит. К сожалению, чем дальше, тем более становятся общественно-индифферентными, т.е. безграмотными, и наши интеллигенты преимущественно новейшей формации. Откуда эта тьма неведения, мрак окаменения сердечного, эта слякотная хмара надвинулась на наше общество? Куда девался в нем элементарный социальный разум? Какая губка, с какой ядовитой кислотой смыла с его золотого сердца так украшавшую его нравственную чуткость? Кто другой произвел это духовное опустошение, как не модернистский индивидуализм, эта культурная эпидемия последнего времени? Не он ли обольстил мышление интеллигентной толпы, будто только теперь она прозрела все тайны жизни, только теперь все взошли на высшую ступень культуры и получили право быть утонченными сверхчеловеками за пределами мещанской морали? Не замечая своей моральной наготы, духовного измельчания и опошления, они уверяют, что они суду уже не подлежат, они выше всякого суда. Ну, конечно, выше, ибо у них самих нет того критерия, который судит! Они действительно, искренно к «добру и злу постыдно равнодушны». И нас учат тому же, и возмущаются нами, что мы так дики и так отсталы. Даже ссылаются на Евангелие. Воистину прав был Е.В. Аничков, когда говорил, что незачем в данном вопросе апеллировать к евангельским текстам, что это кощунство. И правда, зачем эта схоластика, эти цитаты из Иоанна, что — «Я не сужу никого», когда у того же Иоанна читается: — «Я суд миру сему»; «Отец не судит никого, а весь суд отдал Сыну». А у Матфея читается: «не мир принес Я, но меч»? К чему кощунственная схоластика хладных сердец, когда ясно, что религия, более чем другие культурные силы, всегда и прежде всего судит, ибо тотчас же призывает к действию, мечом неумолимым отсекает зло от добра и не тайно, а явно, в конкретных актах воли и внешнего, житейского устройства? Разделяет отца с сыном, мать с дочерью, приносит революцию в простейшие социальные отношения?
Весь суд над Розановым есть суд этого принципиального, религиозно-социального порядка, а не суд над моральными качествами частного человека. Уж если на то пошло, то я должен признаться, что среди нашего Общества мне известны лица морально гораздо более предосудительные, чем Розанов, насколько я его знаю, но эти вопросы частной морали нас не касаются. Розанов, если хотите, добропорядочный обыватель среднего калибра. Нападать на его частную нравственность с нашей стороны было бы верхом нелепости. Конечно, приватные качества личности далеко не безразличны для писателя и общественного деятеля, но поймите же, господа, что даже и к ним мы имеем право подойти только со стороны подсудности и взаимной ответственности общественной. И в этом порядке писатель-публицист, как выдающийся деятель слова, без всякого сомнения есть подсудная общественная сила. И даже более того, он не есть отдельное индивидуальное явление. Ведь за ним всегда стоит масса его единомышленников. Он и заслуживает особенного внимания и особого суда именно потому, что в нем мы считаемся не с личностью, а с представителем целого лагеря. Здесь говорилось о нашем деле, как о борьбе двух лагерей. Конечно, в этом вся суть его. Конечно, обывательский и филантропический взгляд, будто кто-то обижает почтенного по талантам члена Общества, взятого как отдельную личность, в данном деле наивен, недостоин серьезных, взрослых людей. Конечно, сводятся счеты двух лагерей и лагерей не политических, а религиозных. В религии также есть два разных духа: дух освобождения и дух порабощения, тонкий, лукавый дух, убивающий и ворующий человеческую свободу под видом высочайших мистических переживаний. Мы признаем, что Розанов действительно значительный деятель религиозно-философской мысли в России, но чей он слуга? Какого из двух религиозных духов? Какого из двух религиозных лагерей? И какому духу должно служить наше Религиозно-философское общество? Какое знамя должно оно поднять? Какие религиозные силы оно будет накоплять?
Да, мы хотим разделиться с Розановым, чтобы имя его не мешало нашему Обществу служить религиозной силе, освобождающей и самую религию и самого человека до конца, освобождающей религию от всех позорящих ее оков и прежде всего — от позорящей ее роли служительницы всяческого порабощения. Мы хотим, чтобы Религиозно-философское общество не было местом убежища для усталых и сбившихся с пути, потерпевших кораблекрушение политиков после 1905 года, чтобы оно не было местом отдыха для современных модернистов, все понимающих, всем интересующихся и все превративших в пустую, бесплодную забаву оскопленного ума и сердца, — а хотим, чтобы здесь было место, где духовно здоровые элементы Общества находили бы вдохновение и поддержку их нравственной ревности о правде Божьей на земле, как на небе. Под именем Розанова мы от глубины души боремся с величайшими культурными и религиозными соблазнами того националистического и церковного лагеря, для которого Розанов так характерен. Нам совершенно не важно, в какую юридическую форму облечь наше разделение с Розановым — важно лишь провозгласить, что мы не с его лагерем, что мы не в духовном общении с ним, ни с его пакостями, ни с его идеалами! Пусть его лагерь не отцеживает комара, не занимается юридической мелочью: «исключен» или «не исключен» Розанов? а пусть честно и серьезно считается с нами и знает, что мы не крючкотворствуем и не вертимся, а идем напрямик, что мы его честные и гордые враги! Председатель.
От действительных членов В.А. Степанова, А.Я. Ефименко, А.А. Мейера, Н.А. Гредескула, А.Г. Волочковой и Е.В. Аничкова поступило в Совет Религиозно-философского общества следующее предложение. «Ввиду неясности устава при решении вопроса об исключении из Общества кого-либо из членов Общества и ввиду необходимости обсуждать вопрос по существу, мы, нижеподписавшиеся, предлагаем вам вместо голосования вопроса об исключении Розанова из Общества на основании ст. 26 Уст<ава> обсудить и голосовать следующую резолюцию: "выражая осуждение приемам общественной борьбы, к которым прибегает Розанов, Общее Собрание действительных членов Общества присоединяется к заявлению Совета о невозможности совместной работы с В.В. Розановым в одном и том же общественном деле"».
Ввиду того, что Совет отказывается от первоначального предложения внести на решение Общества вопрос об исключении Розанова, я предлагаю голосовать прочитанную резолюцию. Разумеется, в голосовании могут принять участие только действительные члены общества.
С.А. Алексеев.
По поводу последнего предложения я буду говорить формально. Это предложение по существу, действительно новое, ибо в окончательной форме, в качестве предложения, оно поставлено только сейчас. Многие из говоривших сказали бы совершенно другое, если бы это предложение было поставлено раньше. Я лично мог бы многое сказать.
Председатель.
Это неудобно.
С.А. Алексеев.
Я знаю, что это неудобно, и потому хотел бы, чтобы этому вопросу было посвящено еще отдельное заседание.
Председатель.
Общество уже два заседания посвятило обсуждению этого вопроса, и его невозможно опять откладывать. Опять возникнут прения и с тою же страстностью. Этот вопрос надо разрешить сейчас.
Голос.
Почему? Председатель.
Затем, отвечая на ваше заявление, что это предложение новое, я должен сказать, что всякое предложение вытекает из прений. Разумеется, это предложение новое, но оно вытекло из бывших здесь прений. Свящ. К.М. Аггеев.
Мне кажется, нужно пополнить редакцию, тогда она будет приемлемее для многих, которые иначе бы затруднялись присоединиться к ней.
Председатель.
Не укажете ли, какая редакция вам желательнее? Я могу голосовать только конкретные предложения. Я просил бы всех представлять определенные резолюции. Я их все поставлю на голосование.
Свящ. П.В. Раевский.
Я бы просил поставить на голосование вопрос об исключении.
Председатель.
Совет отказался от своего первоначального предложения.
Д.В. Философов.
От имени Совета делаю внеочередное заявление. Мы не отказывались ни от чего. Мы присоединились к внесенному предложению для того, чтобы доказать, что вовсе не желаем заниматься формальными вопросами, судейскими обязанностями. Мы присоединяемся к мнению шести уважаемых членов Общества для того, чтобы не порождать лишних разговоров и покончить ясно и определенно с вопросом. Меня крайне удивляет, что действительный член Общества, свящ. Раевский, считает возможным указывать нам, какие мы должны от своего имени предлагать резолюции. Если говорить откровенно, сегодня судили не только Розанова, сегодня четыре часа судили нас, и, следовательно, от нас зависит, что мы предложим на обсуждение Общества, тем более, что вопрос стоит так; и если резолюция не встретит большинства, мы слагаем с себя обязанности.
Председатель.
Мы посвятили более трех часов прениям по вопросу об исключении Розанова. В результате этих прений возникло другое предложение. Я не могу его не голосовать. Я считаю себя нравственно обязанным все резолюции, которые будут предложены, проголосовать. Если Общество признает, что эта резолюция не была обсуждена, — оно ее отвергнет, но я не имею права не ставить на голосование то, что предлагается членами Общества. Вот почему я ставлю все резолюции, которые мне будут предложены. Пока я имею две определенных резолюции; одна из них мною уже была прочитана, и я ставлю ее на голосование. Другая резолюция гласит: «Выражая полное доверие Совету Религиозно-философского общества в его наличном составе и его религиозно-философской позиции, Собрание воздерживается от осуждения своего члена по соображениям принципиальным». Обе резолюции я предложу на голосование.
Д.С. Мережковский.
Есть известный минимум, на который Совет может идти, и этот минимум выражен в предложенной резолюции. В случае, если этот минимум не будет принят, то Совет уходит, ибо все время так и ставился вопрос — или мы, или Розанов. Резолюции можно предлагать до бесконечности и смягчать, но мы не можем пойти дальше известного предела. Этот предел и указан внесенной резолюцией. Ни от чего мы не отказываемся. Для нас эта резолюция имеет, разумеется, значение не юридическое; но с самого начала мы не хотели стоять на юридической почве. Если Обществу не угодно будет принять эту минимальную формулу, то нам здесь больше делать нечего.
Свящ. К.М. Аггеев.
Изменения могут быть не по пути смягчения, а по пути усиления, что будет более соответствовать настроению присутствующих лиц. Я эту резолюцию оставляю, но только предлагаю прибавить «признав теперешнее миросозерцание В.В. Розанова глубоко противоречащим христианству и осуждая» и т.д.
Д.С. Мережковский.
Нет, тут суд заключается в общественности. Мы не имеем права иначе судить: это будет уже инквизиционный суд.
Председатель.
Теперь без четверти час. Вопрос достаточно обсуждался, и, очевидно, должен быть предел. Я прошу подавать резолюции, которые и проголосую. Пока у меня имеются две резолюции. Прения прекращены. (Читает одно дополнение к резолюции): «Общество считает, что присутствие Розанова в его среде будет явным насилием над Обществом».
Я сначала проголосую предложение Совета, а затем дополнение. Ставлю на голосование резолюцию: «Выражая осуждение приемам общественной борьбы, к которым прибегает Розанов, общее собрание действительных членов Общества присоединяется к заявлению Совета о невозможности совместной работы с В.В. Розановым в одном и том же общественном деле». Голосование будет происходить записками. Форма принятия — плюс, форма непринятия — минус. Форма воздержания — пустая записка. (Производится голосование записками.)
Председатель.
За принятие резолюции высказалось 41 лицо, за непринятие — 10, при 2-х воздержавшихся. Всего голосовало 53 лица. (Аплодисменты.) Затем ставлю на голосование поправку к резолюции: «и полагает, что дальнейшее пребывание В.В. Розанова в среде Общества явится явным насилием над большинством Общества». Ставлю на голосование это дополнение в том же порядке. Поправка отклоняется 24 голосами против 9.
Председатель.
Объявляю заседание закрытым.
«Колокол» не в счет: он невменяем.
«Новое время» тоже невменяемо, хотя и с другой стороны.
Но сколько нужно практического аморализма и совершенно презрительного отношения к обществу, чтобы говорить то, что говорит о себе В. В. Розанов?
Перед тем, как говорить то, что я говорю сейчас, я перечитал его наиболее важную книгу «Опавшие листья».
Укажите мне другую книгу, в которой бы высказано было столько ненависти ко Христу, как именно в этой книге! Внешне превосходит в этом отношении В.В. Розанова Ницше, но внутренно — едва ли. Христос погубил человечество — вот какое заглавие нужно дать самой последней по времени — по крайней мере в смысле ее и з д а н и я, что очень важно! — книге Розанова.
И только беспредельно наивным людям может казаться книга «Опавшие листья» книгой христианской.
Не время здесь это обосновывать. В будущем, повторяю, от этого не отказываюсь.
Когда В.В. Розанов был жестоким врагом христианства, он тогда был самым дорогим членом Общества. «Его критическим анализом воспользовались теперешнее главари Общества, чтобы нанести возможно больший вред христианству», — писало «Новое время» недавно устами Кассия495. И о, ужас! то же самое по смыслу пишет В.В. Розанов.
«Ложь не имеет пределов», — подумал я, прочитав сегодняшнюю, по виду благодушную, статью Розанова. Дело представляется и идейно и фактически иначе, иямогу об этом говорить, потому что принимал близкое участие в жизни Общества в последние годы.
«Розанов считался ценным членом Общества, как та л а н т л и в ы й в р а г его. Вместо того, чтобы изучать Фейербаха по книгам, нам весьма целесообразно иметь его пред собою», — так, приблизительно, говорил я, когда решался вопрос о допущении Розанова в «Христианскую секцию» Общества. То же я говорил и в отношении Б.Г. Столпнера.
Мы не надеялись когда-либо переубедить Розанова: отлично мы сознавали, что Розанов нашел для себя истину, а не ищет ее, — и истина эта антихристианство. Но мы не отказывались бороться с ним. «По отношению к Розанову, — говорил года четыре тому назад Д.С. Мережковский лично мне, — может быть действенна только молитва».
И при всем том, повторяю, Розанов был ценным членом Общества именно во второй период своей жизни — период открытой вражды с христианством. Здесь необходимо должен быть осуществлен принцип свободы и терпимости. Розанов был честным представителем противоположного нам мировоззрения, как являются таковыми большинство сидящих здесь.
И для меня лично тогда он был — как это ни странно может показаться — приемлемым соработником.
Розанов — открытый враг христианства — мой сотоварищ в работе Общества.
Розанов — ортодоксал последних лет — нестерпим для меня.
И говорю это я — верующий православный священник.
Объяснюсь.
Евангелие — это сплошная борьба Господа Иисуса Христа с фарисеями и руководителями религиозной жизни евреев.
Неверие во Христа не было самым большим врагом
Его.
Самыми большими врагами Спасителя являлись лицемерие и тот национализм, который заключает в себе ненавистничество к другим нациям, к другим народам. Каждая страница, каждая строка Евангелия говорят о борьбе Христа с этими величайшими и зловреднейшими пороками. Не неверие, а именно лицемерие вызвало самую страшную по обличению евангельскую страницу!
Лицемером — не в планах обычной житейскости, а в сфере более важной, в сфере печатного слова, является ныне В.В. Розанов!
Жесточайший враг христианства и православия, он цинично надевает на себя маску преданности им и тем самым наносит трудно измеримый вред христианству.
Вот редкий случай, когда необходимо припоминается изречение о мельничном жернове!..
В психологическом отношении Розанов искренен в известной степени, — и это еще хуже.
«Опавшие листья» — постоянная речь о том, что наше все плохо, но оно — истина, потому что наше. Церковь наша плоха, ничего в ней нет — это слова Розанова, господа, а не мои! — но она наша. Иду в Церковь. Почему? Да там моя мамаша!..
Христианство — вредная религия, православие того хуже, но оно наше.
Евангелие не дает в лице фарисеев и книжников такого обострения национализма, какое являет собою Розанов в последнее время.
От религии и христианства ровно ничего не осталось: оно всецело заменено национализмом.
Много рук воздвигало Голгофский Крест, но самыми сильными руками были националисты именно этого толка.
Розанов в его литературной деятельности последних годов является апостолом лицемерия и того национализма, который в Евангелии запечатлен, как самое большое с христианской точки зрения преступление...
По необходимости я должен закончить свое слово.
Теперь перехожу к конкретным своим выводам. Яговорю ответственно, хотя и не обосновываю, потому что времени нет для этого, но я беру на себя нравственное право все свои утверждения обосновать впоследствии.
Я заключаю так: исключать из Общества по мотивам, уже сказанным, Религиозно-философское общество не должно, но Общество должно непременно выставить такую декларацию, которой могло бы отгородиться от него, чтобы те невероятные, не соответствующие действительности слова Кассия и многих других лиц в Петербурге, по которым, будто бы, Розанов есть все для нашего Общества, есть душа нашего Общества, — чтобы эти утверждения не имели, во всяком случае, никакого влияния и не вредили ни обществу, ни христианству, ни православию, что особенно важно. На вопрос, поставленный моим предшественником, я отвечаю: во 1) кворум совершенно правомочен для решения «дела» Розанова, и во 2) Совет должен определенно вслух высказаться перед всей Россией по поводу деятельности Общества, должен высказаться в определенной резолюции. С.С. Гарт.
Господа, тут было сказано, что нельзя вообще осуждать, что не следует никого судить, что это не по-христиански.
Я позволю себе сказать на это, во-первых, то, что те, кто так говорит, я думаю, мало вчитались в Евангелие. В Евангелии действительно сказано: «прощай», но там сказано так: «прощаются тебе грехи, — не греши больше». Мне кажется, что нельзя осуждать, когда есть, так сказать, возможность думать, что этот человек исправится. Затем, второе. Так как я слишком взволнован, то мне трудно говорить, и я позволю себе сказать только то, что наиболее важно для нас.
Если вы, господа, читали впечатления иностранцев о России за последние 500-600 лет, начиная с XIII-XIV века, то вы знаете, что они согласны все в одном, — что русский народ слишком терпим ко злу. У меня есть официальная книга, которая распространяется по всем сельским правлениям, — это книга одного генерала. Там сказано, что иностранцы, которые приезжают в Россию, говорят, что русские не понимают, что хорошо и что дурно. Генералу это нравится, и он говорит: «вот какие мы, русские».
Я думаю, господа, что это большой недостаток, большое несчастье — эта терпимость ко злу. Относительно дела Розанова я думаю, что тут не политический, не партийный суд над Розановым. Розанов судится за нарушение элементарных основ всякой морали, именно за то, что он позволил себе открыто лгать. Он говорит, что для него вся еврейская письменность есть тайнопись, а если тайнопись, то он не имеет права о ней ничего говорить, а он говорит: если тайнопись, то там преступление, то там требуется ритуальное убийство. Этот недобросовестный способ суждения есть издевательство над правдой. И то, что в России это терпится, — это большой грех пред самой Россией. Е.П. Иванов.
Совет объявил Розанова врагом Общества. Я согласен с этим мнением, но я не согласен с отношением к врагу. За Розановым стоит другой враг — лукавый, которого не победишь тем, что будешь изгонять врага-Розанова. Если мы знаем, к какому Завету мы идем, то мы знаем, что с врагом лукавым бороться ненавистью нельзя. Нужно прочь кинуть меч. Это даст нам свободное слово. Но изгонять человека, даже не постаравшись справиться с ним свободным словом, не поспорив ни разу с ним и не изобличив его перед собранием, — это не путь свободы, а путь полицейской морали. И нам всякий, кто пожелает, сможет крикнуть и кинуть в лицо: где ваша свобода, где ваша терпимость?
Вы прибегли к полицейской мере изгнания, не будучи в силах справиться с врагом словом. Зачем нам запоздало следовать нововременскому Столыпину, который давно объявил общественную непорядочность Розанова и изгнал из употребления одну его книгу; само Правительство сажало его на скамью подсудимых; мы совершенно отстали и теперь хотим подражать Правительству, точно раньше не догадывались, что у Розанова все возможно, что у него душа страшно темная при всей своей глубине. Надо помнить, что из этой души, при всей ее темноте, могут цветы расти, могут и ландыши расти, как из болота цветы растут. Поэтому нельзя человека на кусочки разделять и всего Розанова отвергать. Надо иметь дело с духом, а дух, ведь, вы не изгоните, дух с нами останется. Если вы хотите общественно объявить, что Розанов не с нами, что он не действительный член, — это всегда возможно, но зачем непременно изгонять, или зачем Совету выходить? Это — насилие над душой, это прием общественной борьбы, чтобы принудить согласиться. Я готовь молить Совет, чтобы он остался. Это лукавый момент, — но избави нас от лукавого. А.А. Мейер.
Судят ли здесь действительно Розанова или нет? Мне кажется, я понимаю точку зрения Совета и попытаюсь ее разъяснить. В суде над какой бы то ни было личностью я бы не хотел и никогда не буду принимать участия. И речь идет здесь не о суде над личностью Розанова, а об отношении нашего Общества к явлению, выразителем которого сейчас является Розанов. Здесь Общество судит себя, а не Розанова, с в о е лицо. Лицо у него все же есть. Если в Обществе насчитывается 5-6 разнородных партий, это еще не значит, что у него нет лица, потому что лицо — не партия. Общество — это явление, занимающее какое-то место в общерусской жизни, — и, следовательно, Общество должно иметь физиономию. Физиономия эта может быть неопределенна, не выяснена, но она должна быть, иначе Общество не будет иметь никакой жизни, оно будет мертвой вещью.
Розанов не просто один из членов Общества. С Розановым входит в Общество определенная струя, дающая себя знать достаточно сильно в современном русском обществе. Мы должны, чтобы оставаться со своим лицом, высказать свое отношение к этой струе. И только потому, что Розанов стал неотделимым от этой струи, наше отношение к ней должно отразиться на отношении к Розанову. Это — не суд над Розановым, а борьба двух сил, не могущих уже находиться в положении только идейных противников. Они неприемлемы одна для другой ни в каком смысле, — а потому неприемлемой для нас стала и вся розановщина последних дней.
Когда нам говорят, что не место в Религиозно-философском обществе этой борьбе — это неправда. Такой борьбе место везде, во все времена, и во всех обществах. Никакое общество, и тем более Религиозно-философское, не может индифферентно отнестись к столкновению этих двух сил. Это столкновение не только политическое явление; это не политика, а вся русская жизнь. В русской жизни, как в целом, происходит раздвоение, и ни один человек истинно-религиозный, — не тот, кто исповедует индивидуалистическую религию, а тот, кто понимает, что такое религия, — не может остаться в стороне. Он может быть вне политики, но вне вопросов русской жизни вообще и вне борьбы, которая происходит, он стать не может. Когда мы предлагаем сказать Розанову: или мы, или вы, — то это не значит, что мы говорим ему: мы хороши, а ты плох. Тут не кто-то хороший отрицает кого-то плохого. Мы, может быть, плохие служители своей собственной правды, мы, может быть, насквозь грешны, но то, чему мы отдаем свое служение, — правда, и от лица этой правды мы судим зло, представляемое другими лицами. Эти другие могут быть очень хороши, искренни и честны, но то, чему они служат, — есть зло. Мы пользуемся ярким проявлением зла и хотим на него указать.
Я не знаю, можно ли по формальным основаниям говорить об «осуждении» или «исключении», — это спор о словах. Для нас важен один факт: Общество должно сказать, может ли оно потерпеть, чтобы в его органическую жизнь входили идеи, представляемые в настоящее время тем лагерем, в котором определенно и открыто стоит Розанов.
С.А. Алексеев.
В связи с высказанным г. Мейером я хотел бы предложить вопрос Совету или г. Мейеру: почему, если идет речь не о Розанове, а об идеях, о двух лагерях, — почему на повестке не поставлено: обсуждается такого-то числа мировоззрение Розанова?
Свящ. Н.Р. Антонов.
Уже два вечера посвящены обсуждению этого дела, но горизонт, однако, не прояснился. Я лично не усматриваю достаточно мотивов, которые определяли бы постановку этого вопроса. Прежде всего, какая исходная точка, с чего сыр-бор загорелся, в чем недоразумение? Совет Общества пишет письмо Розанову и уже заранее бросает ему обвинение в общественной непорядочности. Гг., такая постановка вопроса не философская и противоречит задачам Религиозно-философского общества, это есть petitio principi501. Основания, по которым предлагают исключить Розанова, надо, прежде всего, доказать путем общественного обсуждения. Здесь была речь, что не судят личность Розанова, но разве не помои были вылиты на личность писателя?..
Председатель.
Прошу воздержаться от таких выражений.
Свящ. Н.Р. Антонов.
Когда публично и печатно было высказано, что Розанов погрешил против общественной порядочности, то я невольным образом искал и вслушивался, где же материал, где документы? Здесь много говорилось в докладе Философова и о Скворцове, и о татарщине, и о «Земщине», но из идей и из миросозерцания Розанова были приведены только две фразы, которые всех нас ставят на скользкий путь, не на путь философии и религии, а на путь политики. Особенно это ясно было выражено вречи Мейера. Он желает произвести разделение между тем, что есть, и тем, что должно быть. Мы не должны идти по этому пути и должны ярче высказаться. В самом деле, если взять статью Розанова относительно амнистии и возвращения эмигрантов, то здесь может быть поднят вопрос: с какой целью возвращать? Неужели с той, чтобы снова поднять зарю революции...
Голоса.
Довольно!.. — Просим продолжать... Свящ. Н.Р. Антонов.
Во второй статье Розанова, где говорится, что Ан-дрюша Ющинский был замучен, мы опять наталкиваемся на факт, который может подлежать обсуждению...
Голоса.
Довольно!.. (Председатель останавливает.)
Свящ. Н.Р. Антонов.
Мы, наоборот, должны не устранять Розанова, а должны отдать дань его миросозерцанию. Первая серьезная попытка определить личность Розанова, его религиозное миросозерцание была сделана священником Аггеевым; в речах остальных ораторов Розанов представляется в туманном виде. Розанов — автор книги «О понимании», автор исследования о «Великом Инквизиторе»502 и т.д., — уже то великое дело сделал, что тяжелое слово «незаконнорожденный» заменил словом «внебрачный». Если судить Розанова, то надо судить вне политики, надо возвыситься над мелкими интересами дня и момента, преследуя одну правду религиозно-философскую.
Прот. М.А. Лисицын.
Я хочу сказать относительно кворума; мне думается, что ссылка на Устав немножко неудобна, потому что, когда составляли Устав, то не имели в виду такого печального случая, какой обсуждается сегодня. Затем, если сегодня судят Розанова, то для этого надлежало бы проверить права присутствующих лиц, потому что, я думаю, среди молодых участников собрания едва ли много тех, которые обладали бы таким правом.
Председатель.
Тут присутствуют только члены-соревнователи и действительные члены Общества. Огромное большинство присутствующих, кроме 53 действительных членов, не будет принимать участия в голосовании. А.В. Карташев.
Как председатель Общества, я мог бы оскорбиться замечанием прот. Лисицына, если бы оно не было плодом глубокого недоразумения. Правда, мы физически не можем проверить права присутствующих лиц по паспортам, но по отношению к формальностям мы совершенно корректны. У нас здесь все члены Общества, вошедшие по именным повесткам, но из них голосуют только 53 человека. Остальные члены-соревнователи, которых теперь в Обществе около 1000, по закону имеют право участвовать в общем собрании с совещательным голосом. Прот. М.А. Лисицын.
Мне кажется, что у Розанова нет националистической вражды. Он всех зовет в дом, в Россию, всем рад: и Айвазовскому, и Антокольскому, и Рубинштейну, так что с этой стороны упрек напрасен. Он, конечно, не столп православия. Я буду краток, чтобы не повторяться.
Деятельность Розанова, по моему мнению, неотделима от его личности, и если говорят, что будут судить только деятельность его, то это — лицемерие. Конечно, судят и личность Розанова, так как нельзя отделить Розанова в его деятельности от личности. Если же судят только идеи, известное направление, то почему тогда ставят имя Розанова на повестку? Не лучше было бы написать, что будут обсуждаться такие-то идеи Розанова?
Затем, я спрашиваю Д.С. Мережковского, — с каким чувством и сознанием он положит в урну листок с осуждением Розанова, Д.С. Мережковский, который 10 лет тому назад трактовал о Третьем Завете — о завете любви? Или учение его, как взятое напрокат из Гюисманса, — не свое, выдохлось уже?
Затем, говорят, надо сделать декларацию и оградиться от Розанова. Это, пожалуй, подойдет к нынешней неделе о мытаре и фарисее: мы не таковы, как мытари... Неужели другие писатели не высказывали вражды и к России, и к религии, и к чему хотите, даже из здесь присутствующих? Кроме того, враги иногда бывают интересны, как высказался Алексеев, и с этой стороны Розанов всегда был интересен.
В истории христианства мы знаем апостола Павла; он был врагом Христа и сделался верховным апостолом. Может быть, и Розанов сделается желательным членом Общества, — зачем его исключать? Вы хотите Розанова отставить от Религиозно-философского общества; некогда и Ломоносова хотели отставить от Академии, но как Ломоносова нельзя было отставить от Академии, так и Розанов неотделим по своей деятельности от Религиозно-философского общества.
Затем, где же свобода, терпимость? Если уж становиться на этот путь, то Совет, может быть, будет настолько любезен составить катехизис: что могут и чего не могут делать члены Религиозно-философского общества? Наконец, к Розанову не были применены те приемы, о которых когда-то я и многие члены собрания заявляли по отношению к другому случаю, — не было обличения ни при одном, ни при двух свидетелях, ни в общем собрании. При таких обстоятельствах исключать или судить Розанова невозможно. Н.А. Гредескул.
Гг. Перед нами, членами Религиозно-философского общества, поставлен собственно вопрос совести, и, я бы сказал, чрезвычайно тяжелый вопрос. Когда я обдумывал, в чем он заключается, я не мог не увидеть, что здесь идет речь об элементарной добропорядочности.
Гг., есть ли в этом отношении какая-нибудь граница или нет? Иначе говоря, я, как член Религиозно-философского общества, или как человек, перед которым происходят известные явления, — вправе ли я как-нибудь реагировать на эти явления или нет? Тут указывали, что, будто бы, вводя точку зрения порядочности или непорядочности, мы разделяемся на хороших и дурных, что мы, одни, превозносимся над другими. Гг., может быть, это и так, но я считаю, что из-за этого от точки зрения элементарной порядочности отрешаться все-таки нельзя.
В самом деле, из деятельности Розанова нам были приведены две выдержки, — и одна из них касается вопроса об амнистии. Я понимаю, что вопрос этот возможно обсуждать с различных партийных точек зрения. Я понимаю человека, который отрицательно к этому относится и доказывает, что не надо амнистий, — но как доказывает? Неужели не издевательство над человеком, над немощью его, над его стремлениями, не издевательство трактовать вопрос об амнистии так, как трактует его в своей статье Розанов? Судите, как угодно, но я считаю, что так относиться к живому вопросу, затрагивающему других людей, как бы вы к нему ни относились, — невозможно. Это отношение, мимо которого я пройти равнодушно не могу.
Затем, статья относительно Ющинского. Я понимаю, что тут возможны различные взгляды, и совершенно допускаю, что тут могут быть добросовестные противники, но обвинять всех в продажности — это недопустимо. Если мы — Общество, которое дорожит какими-нибудь общественными нравами, — мы не можем не реагировать, мы должны стремиться искоренить это разбрасывание обвинений в продажности. Сегодня вы меня обвините, завтра я вас, — что же это за смешение языков, где из этого выход?
Здесь указывали, что, будто бы, против Розанова Религиозно-философское общество не реагировало или президиум не реагировал (это подчеркивалось) до тех пор, пока дело не коснулось Д.С. Мережковского и Д.В. Философова. Да, так это и есть. Для нас не безразлично, что обвинение в продажности коснулось Д.С. Мережковского и Д.В. Философова; так как это коснулось нашего президиума, это коснулось нас всех, ибо это наши ставленники. Бросьте в сторону все мудрствования; представьте себе, что человек бросил вам обвинение в продажности; так как бросили это обвинение Д.С. Мережковскому и Д.В. Философову — нашему президиуму, — это обвинение брошено каждому из нас, кто дорожит человеческими убеждениями, совестью. Неужели можно пройти равнодушно мимо этого? Неужели моральная истина обязывает Религиозно-философское общество, чтобы оно к этому отнеслось равнодушно? В данном случае в этом весь вопрос.
Нет, это оставить так нельзя, и надо смотреть на это, как на вопрос совести, чести и добропорядочности в общественном отношении. По-видимому, вопрос затруднен тем, что он поставлен формально, по крайней мере, так Совет его поставил, предлагая и с к л ю ч и т ь Розанова. Я должен признаться, что дело исключения Розанова мне представляется несколько сомнительным, и к нему моя душа и совесть не лежат.
Совет искал какого-нибудь выхода из создавшегося положения. В Уставе, который составлен основателями Общества, есть статья, предусматривающая возможность исключения членов общества; Совет и схватился за эту формальность.
Здесь спрашивают: суд это или не суд? Я, признаться, не понимаю этой тонкой контроверзы, которая закрывает истину. Конечно, раз мы начинаем говорить и судить, мы произносим суд, — не тот суд, который совершался перед Голгофой, не тот государственный суд, на который указывали, но все же суд. Не над личностью — Бог с нею — мы не хотим судить Розанова, но надо судить отношение к известным поступкам. Скорее, это есть суждение, которое носит в себе возможности осуждения или, наоборот, — одобрения.
Стоя на такой точке зрения, можно ли безразлично пройти мимо Розанова? Я не вижу возможности, не могу психологически. Я должен признаться, что я когда-то, хотя мало, был знаком с Розановым, беседовал с ним, даже с большим удовольствием. Нельзя не признать, — некоторые даже очень подчеркивали, — что Розанов в своем роде выдающийся человек, но перед каждым из нас не может не возникнуть вопроса прежде всего личного: как мне к нему относиться?
Я, господа, не знаю, может быть, это невозможно, не согласно с высокой моралью, но я не могу не желать для себя возможности не встречаться с В.В. Розановым и не ставить себя в такое положение, в котором будет вопрос, дать ему руку или нет. Так что, с личной точки зрения, это есть только потребность прямо и открыто высказать человеку желание оградить себя от встреч, чрезвычайно тягостных для обеих сторон.
Мне кажется, что мы имеем полное основание не исключать В.В. Розанова, потому что эта мера внешняя. Поэтому я предложил бы этой меры не принимать, а прямо и открыто сказать, что, во-первых, мы действиям В.В. Розанова, о которых доложено в докладе, произносим общественно осуждение, мы, каждый в отдельности, и, во-вторых, адресовать к В.В. Розанову ту самую просьбу, которая была адресована ему нашим Советом: чтобы он дал нам возможность не встречаться с ним в стенах этого Общества.
Ал.Н. Чеботаревская.
Господа, я просила слова тогда, когда еще не было прочитано письмо П.Б. Струве. Я получила перед заседанием письмо П<етра> Б<ернгардовича> с просьбой огласить его в сегодняшнем собрании, если оно не будет получено и оглашено Советом своевременно. Но А.В. Карташев уже доложил письмо П.Б. Струве. Сожалею только о том, что А<нтон> В<ладимирович> вступил в некоторую полемику с П<етром> Б<ернгар-довичем>. Единственным способом полемизировать с мнением П<етра> Б<ернгардовича> в данную минуту было бы привести выписку из протокола соответствующего заседания, в котором было зафиксировано его мнение. А<нтон> В<ладимирович> приводил какие-то частные разговоры о неудобстве для П<етра> Б<ерн-гардовича> ухода в данное время, об уходе его в каникулярное время и проч., что в качестве документов нигде не существует.
Л.И. Лонгвинович.
Проф. Гредескул, наконец, положил начало точному и по существу обсуждению вопроса. В самом деле, как нам быть, как нам относиться по существу к вопросу об исключении? Когда я услышал своего рода обвинительный акт, прочитанный Д.В. Философовым, я старался уяснить себе точку зрения Совета, я старался понять, что, собственно, побуждает Совет исключить из Общества Розанова. Совет, как будто, не желает его судить, не желает судить его, как личность. Затем, я услышал такой мотив, что это было бы даже неуважение к личности Розанова, если его не судить, потому что личность настолько большая, настолько талантливая, настолько умная этот Розанов, — что не судить его никак нельзя. И, в конце концов, как последнее звено этой обвинительной речи, перед нами поставлен был щекотливый вопрос выбрать то, что нам наиболее желательно, кому мы больше симпатизируем, — Розанова или Совет Религиозно-философского общества. Такой щекотливый вопрос, конечно, и нужно было бы разрешить нам, но, мне кажется, такая постановка этого вопроса совершенно неправильна. Вся постановка дела со стороны Совета Религиозно-философского общества носит какой-то симпатический характер.
Когда я слышал последнее звено речи Философова, я понимал так, что, если вы симпатизируете нам, вы должны отказаться от Розанова, если вы симпатизируете Розанову, вы должны отказаться от нас. Это будет симпатический мотив; это нечто вроде того, что Д.С. Мережковский в своей лекции о Тютчеве установил по отношению к Тютчеву и Некрасову: если люди любят Тютчева, значит, у них имеется тенденция к индивидуализму, если любят Некрасова, то они тяготеют к общественности. По существу Тютчев не яд, не цианистый калий. Я думаю, что это ошибка всего Совета Религиозно-философского общества так ставить вопросы: — имеет ли один дух Религиозно-философское общество, имеет ли два духа. Конечно, имеет.
Задачи Религиозно-философского общества заключаются в том, чтобы, как говорится в Уставе, разрабатывать систематически и всесторонне религиозно-философские проблемы. Когда нам ставят вопрос о личных симпатиях, то, ведь, это лежит совершенно вне всяких религиозно-философских мотивов. Я больше не буду говорить, потому что все то, что я могу сказать, высказал Н.А. Гредескул, тем более, что я уже исчерпал свои минуты. Ф.Р. Дунаевский.
Я не являюсь действительным членом Общества, даже членом-соревнователем состою здесь не очень давно. Я не знаю традиций Религиозно-философского общества настолько, чтобы вмешиваться в его внутренние дела; я не знаю его деятельности настолько, чтобы судить, кто прав, — президиум или Розанов, и поэтому я вовсе не хотел говорить. Я вообще не хотел выступать здесь; может быть, буду мучиться потом, что я здесь выступал, но я выслушал ряд речей, и никто не сказал того, что, по-моему, является главным в этом вопросе и чего не сказать я не могу, не как член Религиозно-философского общества, а потому, что религия и философия для меня не чуждые вещи.
Д.В. Философов говорил здесь о двоедушии. Действительно, двоедушие существует. Это двоедушие заметил я на прошлом заседании, это двоедушие сквозило в моих частных разговорах с действительными членами Общества, и это же самое двоедушие чувствуется мне в той позиции, какую принял Совет Общества в самом начале: — суд или не суд?
Личность Розанова достаточно известна. С одной стороны — противно, мерзко, хочется плюнуть. Я это понимаю. Странным кажется, что Общество не отмахнется от Розанова, который так себя запятнал. А с другой стороны, что-то мешает. Суд, — может быть, это не хорошо. И Совет Общества тоже чувствует: может быть, это — суд, а если суд, то, может быть, не хорошо. И вот от этого, чего-то мешающего, создающего двоедушие, Совет Общества отмахивается формальными доводами. Да, судить, может быть, действительно не хорошо, хотя все-таки нужно судить, потому что мы не только Религиозно-философское общество, но и люди общества.
Сказано: «не судите, да не судимы будете». Совет и говорит: — мы не предлагаем судить Розанова, как личность, а если и предлагаем судить, то как литератора и писателя. Я не буду об этом распространяться. Для каждого ясно, что это — формальная отговорка. На самом деле суд происходит; судят Розанова не как литератора, а Розанова, как личность, ибо нельзя судить литератора, оторванного от личности. Ясно всякому, что литература, перо — это только орудие в руках личности. И если кто внушает нам мерзкое чувство, так это именно Розанов, как личность, личность талантливая, высоко одаренная, но, к сожалению, разлагающаяся. Важно не то, что он литератор, — литератора судить нельзя, это противоречит элементарному праву свободы слова, — вопрос идет о суде над Розановым.
И вот я хочу поставить вопрос, что нам мешает сказать: — да, мы будем судить; пусть Христос говорил, что угодно, но совершена мерзость, и мы не можем подписаться под этой мерзостью. Что нам мешает сказать так, что мешает поступить так, как, обыкновенно, поступает всякое общество? — Почему Религиозно-философское общество должно поступить иначе, чем общество псовой охоты или общество приказчиков? — спрашивает Левин в сегодняшнем № «Речи», не касаясь существа дела? В том-то и дело, что Религиозно-философское общество должно поступать совершенно иначе, чем все другие общества. Религиозно-философское общество не может и не смеет отказаться от тех высоких традиций духа религиозного, духа философского, которые почиют на нем, хотя бы оно этого и не сознавало. Ведь заповедь — это еще не все. Если человек сознает, что он должен непременно что-нибудь сделать, заповедь его не смутит: он может принять грех на свою душу, и он будет по-своему прав.
Вспомните Великого Инквизитора у Достоевского; он берет грех на свою душу. Сказано: — «нет больше любви, кто душу свою положит за други своя», но также сказано и «не убий», и он выбирает то, чего требует его искренняя, настоящая душа. Если душа Совета Религиозно-Философского Общества и душа Религиозно-Философского Общества, ставящая себе определенную, из самых недр этой души выходящую задачу, нашли бы когда-либо, что нужно совершить преступление, то пред лицом высоких заповедей Христа это был бы грех, но этот грех был бы понятен, и этот грех нужно было бы оправдать.
Но разве есть здесь такое деяние, разве вы тем, что росчерком пера вычеркнете Розанова из числа членов, совершите политическое, религиозное или философское действие? Об этом нечего и говорить. Конечно, это не будет таким действием. Заповедь можно преступить, но духа преступить нельзя, — «нет больше греха, сказал Христос, как грех против Духа Святого». Не заповедь запрещает судить, а именно самый дух философии и самый дух религии. Тот, в ком этот дух силен, тот органически не может судить.
Когда философ Спиноза, в полноте своей философской души, ставит вопрос о мерзостях и гное души человеческой и как к этому следует отнестись, — он отвечает: «многие полагают, что слабость и гнусность человеческую следует презирать (может быть, я не совсем точно цитирую), высмеивать, выражать свое негодование и всячески от них отгораживаться. Это — не задача философии, — говорит Спиноза, — задача философии отнестись к душевным движениям, к аффектам и порокам так, как относится физик к теоремам и геометрическим фигурам — изучить и понять». А другие философы прибавляют: понять, чтобы изменить. И это совершенно верно, это — истинно философская задача.
Поймите Розанова, изучите его, и тогда вы сможете знать, как с ним бороться. Тем, что вы вычеркнете его из членов Общества, ничего не изменится. Он будет продолжать писать, а Россия будет его слушать. Христос сказал, что верующий в Него не судится, а неверующий уже осужден, потому что не уверовал. Это и есть центр, это и есть основная заповедь. Не судит тот, кто возвышается так высоко, как Христос; кто читает в сердцах, — знает, что неверующий уже осужден, уже отрешен, лишен того высшего блага, которое доступно только верующим. А дела Розанова не от веры, и поскольку не от веры, постольку он уже осужден. То, что скажет Религиозно-философское общество, ничего не может ни убавить, ни прибавить.
Теперь остается еще один важный вопрос, который, может быть, не следовало бы мешать в это принципиальное дело, — вопрос о Совете Религиозно-философского общества. Совет поставил вопрос: мы или он.
Я хочу спросить, чего же Совету нужно? Вы действовали столько времени и не знаете, — с кем вы. Что же вам нужно? Нужно, чтобы мы формально высказались, с вами мы или с Розановым, или чтобы в сердцах людей, которым вы говорили, были зажжены ваши слова? Если вы хотите, чтобы в сердцах были зажжены ваши слова, то исключите вы Розанова или нет, — от этого ничего не изменится; а если вы за всю свою деятельность не сумели зажечь сердца, то никакое осуждение вам не поможет. Д.А. Крючков.
Карташев, излагая нам протокол заседания Совета, один раз обмолвился и сказал: «мнение собрания», а не мнение Совета. Это была чисто случайная оговорка, но потом повторяли, что Совет — это избранник, ставленник Общества, следовательно, нападки на него есть нападки на Общество.
Я ставлю другой вопрос: — есть ли Совет лицо определенное и неизменное? Я думаю, что никто не будет отрицать, какое громадное влияние на Общество оказывает Д.С. Мережковский. С этим мы согласны; как писателя, мы его ценим. Но должен сказать, что на днях для его ближайших друзей по литературе, для его ближайших соратников открылась неожиданная вещь — лицо его изменилось... Напомню его переписку с Сологубом и те обвинения, которые он бросал Сологубу, З. Гиппиус и другим. Разве лицо его не изменилось? Но, может быть, через несколько месяцев лицо Мережковского опять изменится, и тогда мы скажем: мы не хотим встречаться с этим человеком, убеждения которого нам не нравятся, не хотим с ним здороваться, и потому пусть он уходит. Это будет абсурд. Может быть, в искреннем и честном увлечении общественными идеалами Д.С. Мережковский не подал бы руки Достоевскому... Председатель.
Вопрос идет не о Мережковском, а о Розанове; вы слишком уклоняетесь. Д.А. Крючков.
Я хочу провести аналогию. Мне кажется, что раз проф. Гредескулом был поставлен вопрос так, что он не хочет встречаться с Розановым потому, что ему тяжело, то, может быть, некоторым членам Совета неприятно было бы встретиться с автором «Бесов», если бы он был жив и находился в периоде создания этого произведения, — и вот некоторые люди, в увлечении, не захотели бы подать ему руки. Что же, было бы это правильно?
Вы сказали бы: мы боремся, тут два лагеря, и потому мы заграждаем вам уста.
Розанов говорит резкие вещи. Я был на нескольких заседаниях Общества и слышал очень резкие вещи, направленные против православия. Господа, если Вы оскорбляетесь нападками и резкими словами Розанова по отношению к Обществу, то, ведь, православных оскорбляют резкие слова по адресу православия. Однако, сам Мережковский сказал: «когда я говорил, кто-то назвал меня антихристом, и я был рад, потому что видел, что тут действительно горячо борются».
Борьба, мне кажется, возможна действительно словом, а не заграждением уст.
Еще одно замечание. Г. Карташев сказал, что Струве просил не оглашать его решения, потому что это для его общественной деятельности было бы неудобно и соблазнительно. Я извиняюсь, если передаю эти слова неточно. Я это самое хочу сказать Совету: может быть, некоторым отдельным и даже многим членам Общества в настоящий момент доставит большое удовлетворение исключение Розанова, но для Религиозно-философского общества указание на дверь человеку, который разделяет противные мнения и убеждения, будет делом неудобным и соблазнительным, неудобным с точки зрения нравственной репутации, потому что с этих пор будет закрыт рот тем, кто хочет говорить. Е.В. Аничков.
Я думаю, что я выскажу мнение, которое разделяют очень многие. В прошлый раз, когда я председательствовал здесь, в собрании, мы некоторое время переживали чрезвычайно тяжелое настроение. Я думаю, что для всех и то, что происходит сейчас, чрезвычайно тяжело. Но, ведь, из всякого тяжелого положения, если люди разумны и честны, можно найти выход.
Я один из молодых, даже очень молодых членов Общества, следовательно, я не могу апеллировать к тому, как Общество действовало раньше. Я извиняюсь за то, что скажу два слова pro doma sua1. Меня привели в это общество не книги Розанова, хорошим знанием которых я и сейчас не могу похвастаться, а совершенно другие обстоятельства, мои долгие научные и литературные занятия, — и я в отношении к Розанову нахожусь в особом положении. Он для меня, как писатель, не значителен и не важен, т.е. я не говорю, что он незначительный писатель, но для меня лично, для моей души он никогда значителен не был. Мы сейчас не судим Розанова; происходит нечто другое. Люди, для которых Розанов всегда был очень значителен, которые с ним с самого начала здесь работали и которые очень высокого мнения о Розанове, как мыслителе и писателе, и которые с ним были дружны, — в настоящее время чувствуют огромное затруднение от его последних общественных выступлений. Я его не осужу, если скажу, что эти выступления стоят ниже границы общественно возможного и позволительного. Я искренно и прямо говорю, и это мое мнение, а не суд: — то, что пишет Розанов в последнее время, очень низко, безгранично низко.
Итак, положение вещей таково: Розанов этим людям был чрезвычайно дорог, как мыслитель и писатель; теперь же он пишет такие вещи, которые оскорбляют все их чувства и помыслы, оскорбляют их и как граждан, и как людей религиозных.
Правильно или неправильно возник вопрос, которым мы занимаемся теперь в Религиозно-философском обществе, я этим совершенно заниматься не буду, но вопрос возник, и надо понять всю его важность. Когда такие безобразия, как то, что пишет Розанов, говорятся людьми, за которыми стоит власть (это нужно помнить, что власть, да, власть стоит за теми словами, которые пишет Розанов!), тогда отношение к этим словам должно быть другим, чем если бы власть за ними не стояла.
Тут говорили: разве можно за убеждения исключать людей из той среды, из той деятельности, которая им принадлежит по праву, как людям в этой деятельности сильным?
Я Вас спрашиваю, разве это не фраза, которая звучит совершенно попусту? Слова Розанова об амнистии — не литература, а удар по живым людям. Среди нас есть лица, которые не на почве преступления в области своей науки или своего знания, а по совершенно посторонним обстоятельствам вдруг куда-то вылетают самым спокойным образом, и никто за них не заступится.
То, что я говорю, самая ежедневная правда.
Что же делать нам, когда наши чувства оскорблены до самой последней глубины? Очень просто сказать: «терпите!»
Да, мы и терпим, всю жизнь терпим. Но, господа, когда мы терпим, не пристегивайте к нашему долготерпенью евангельские тексты, философские рассуждения, высоту философии и т.п. вещи; это — совершенное кощунство, как в религиозном, так и философском смысле.
Есть такое простое чувство, как сказал проф. Гре-дескул, — когда хочется не встречаться с человеком-насильником; мы, гонимые, так и старались делать — не встречаться, зная, что люди властные, сильные, хотя бы и близкие нам по связям житейским, нас оскорбляют.
Мы не ходили к этим людям, которые нас оскорбляют, держались в своем углу. Сейчас мы принуждены слушать и читать в печати оскорбительнейшие вещи от сочлена нашего Общества; принуждены слушать и читать это его ближайшие друзья, которые руководят Религиозно-философским обществом. Вот и судите: правильно ли они поступают?
Они не выдержали, пришли к Вам и говорят: мы этого дольше терпеть не можем, цепь, которая связывает нас с Розановым, должна так или иначе порваться.
Какой же выход?.. Предлагается резолюция, о которой говорил А.В. Карташев. Эта резолюция есть минимум, которым Совет может вывести нас из тягостного положения, в которое мы, при сложившихся обстоятельствах, поставлены. Я предложил бы прочесть эту резолюцию. Думаю, что многие члены с этой резолюцией согласятся. Этим и кончится то страшно тяжелое положение, которое создалось в эти два заседания. Вяч.И. Иванов.
Господа, я не хотел бы в своей очень краткой речи останавливаться на религиозных мотивах. Развивать этого я не буду. Я скажу только, что если Религиозно-философское общество действительно хочет носить имя религии, то вопрос о суде невозможен принципиально; исключение Розанова для нас невозможно, несмотря на то отношение, которое он вызывает в нашей психологии и наших этических чувствах, несмотря на все и quand meme1 исключение его все же невозможно по религиозным мотивам.
В какой мере Религиозно-философское общество признает эти мотивы, остается невыясненным, и потому настаивать на этом я не считаю плодотворным, но я с особенной энергией хотел обратить ваше внимание на то, что писатель вообще не судим и суду не подлежит. Писатель и потомство посмеются над таким судом, если бы он мог состояться; писатель презирает этот суд. Я теперь говорю только о писателе. Что касается Розанова, мы видим в нем человека; но все, выступавшие с попытками обвинения, выступали, я бы сказал, с робостью, даже с нравственною трусостью; говорили, что не человека судят, что не смеют судить человека.
Хорошо, итак, человека мы не судим. Кто же остается, кто же осуждается — писатель? Многие говорили: мы судим Розанова-писателя. Вот я и хотел указать, что писатель несудим. Однако остается что-то, и по моему мнению, подлежащее суду. В Розанове это осталось бы, если бы он был в тесном и настоящем смысле общественным деятелем. Тогда это было бы просто и грубо.
Если бы Розанов устно или письменно высказался буквально так: господа, поднимайте погромы, — если бы он призывал к кровопролитию, тогда подобные призывы выпадали бы из сферы писательской деятельности и подлежали бы суду, как заявления, манифестации общественного деятеля, и я тогда первый стоял бы за всевозможное опозорение Розанова.
Но здесь дело иное. Я встречаю с его стороны заявления, может быть, мне непонятные по своей психологической и этической связи, заявления парадоксальные, больше того, отвратительные, внушающие глубокое омерзение, — но если это омерзительное стоит в связи с писательской деятельностью, то здесь мой суд умолкает; писатель, целиком взятый, столь нежный и целостный организм, что разбивать его на части и вырывать их из контекста нельзя. Тогда пришлось бы исключить и Достоевского, и Сологуба, и, конечно, Мережковского исключили бы 100 раз и т.д. Мы исключили бы и Гоголя, если бы жили в эпоху «Переписки с друзьями» и проч., и всякий раз поступали бы смешно и неплодотворно.
Розанов, несомненно, писатель крупный, громадного содержания, писатель, переживающий ту роковую для всякого писателя эпоху, которая проводит его через всевозможные чистилища и унижает иногда до последних унижений: «И меж детей ничтожных мира, быть может, всех ничтожней он».
Да, он писатель, и потому в моих глазах не подлежит суду. Но, кроме того, он не только писатель; это общественный голос в стране, где имеется величайшая общественная опасность, и мы ее пережили в 1905 году. Когда торжествовало правительство, то оно, пожалуй, проявляло меньше нетерпимости, чем можно было прочесть в обещаниях партий, готовивших себе торжество. Эти партии обещали нам одну страшную нетерпимость, жестокую цензуру, сыск над писателем и т. д. Принципиально нельзя становиться на эту дорогу. Может быть, пройдет немного лет, и мы увидим, что это была слабость, а не истина, — этот вопрос о Розанове. Может быть, дело будет идти не о том, чтобы исключить из литературного общества какого-то одного литератора, чтобы сделать демонстрацию, чтобы подчеркнуть то, что было 30 раз подчеркнуто и в чем никто не сомневается. Может быть, через короткое время это будет действительно, и тогда посмотрим, что будут говорить. Тогда, может быть, вспомнят и мои слова те люди, которым в настоящее время это непонятно.
Писателя не должно судить и писателя вовсе не нужно исследовать. Дайте ему амнистию раз навсегда, проявите к нему великодушие или благодарность — как хотите.
Затем, как Розанов исключается? Как Розанов, т. е. разом — и как человек, и как писатель, и как общественный деятель? Мне хотелось только сказать, что общественное мнение, сила его в стране, — это, конечно, залог свободы, но сила общественного мнения обратно пропорциональна принудительности.
Итак, если Розанов вас возмущает, проявите общественное мнение именно в том, в чем оно естественно проявляется, т.е. в формах, которые лишены принудительности. Вы скажете: мы общество, и, значит, наш вотум — общественное мнение. Но это софизм.
Это будет вотум большинства или это будет показатель того, как разделились не только умы, но сердца, и психологии, и совести по вопросу о Розанове.
Нет, общественное мнение покоится на том, о чем говорил проф. Гредескул. Каждый отлично знает, как ему относиться к Розанову, каждый свободен поступать, как ему подсказывает совесть. К чему непременно эта принудительность, непременно подчеркивание, исключение по такой-то статье? Зачем внесение отвратительных полицейских и судейских навыков в эту свободную сферу, где, казалось бы, мы должны так свободно дышать?
Убеждаю Вас не исключать Розанова...
А что касается до неодобрения Розанова, то, мне кажется, это было бы риторическим заявлением. Нам говорят: Религиозно-философское общество должно выявить одно лицо, не быть двуликим и двоедушным.
Господа, я боюсь пожелания, чтобы Общество получило одно лицо и одну душу. Я уверен за себя, что у меня есть лицо и душа, также уверен за другого и третьего, кого я люблю, кто мне дорог, знаю колеблющихся, знаю, что они переживают, — но знаю также, что у каждого из них есть свое решение. Однако, если давать Обществу одно лицо и подводить всех под одну линию, это не значит, что Общество получит одно лицо, это значит, что оно обезличится.
Что же будет? Будет нивелировка, какой требуют Мережковский и Совет, и только. Это неладно.
Религиозно-философское общество должно быть многоголосым и многодушным, и, если из этой какофонии голосов, из этого многодушия будет создаваться гармония, при которой хоть и будут различия, но будет торжествовать одна нота господствующая, как, например, ясно слышалось у всех без исключения ораторов осуждение Розанова за эти гнусные выходки и по поводу амнистии, и по поводу Ющинского, — тогда родится мнение без принуждения; это будет гораздо полнозвучнее, полнодейственнее, и, главное, будет цветистее. А мы будем иметь спокойную совесть, и нам не будет казаться, что мы жертвы какой-то искусно ведомой, с хорошими целями, но все же тиранической демагогии. Н.А. Макшеева.
Исключение Розанова... Как больно ударяют эти слова в самое сердце тех, кто бывал еще в первых Религиозно-философских собраниях, кто чутко следил за выступлениями этого особенного, проникновенного до гениальности, парадоксального до безумия человека. Сколько он поднял вопросов, самых жизненно насущных, как он умел их поднимать!.. «Не я интересен, а моя тема», говорил он, и поистине, его темы были животрепещущи. Чего стоил один семейный вопрос, которого он был поэтом, рыцарем: ведь, его усилиями было улучшено положение внебрачных детей.
Да, этот человек будил, толкал, сам толкался в двери Церкви, готовый целовать каменные плиты, под которые сам же подкладывал динамит. Все в нем переплетено из противоречия, из дерзости и самоуничижения, из возвышенного и смешного. И с этим считались, и это нравилось, пленяя и друзей, и врагов, потому что было своеобразно, потому что вносило поток свежего воздуха под своды, закопченные схоластикой. Но из-под налета копоти открывались дивные фрески, способные зачаровать дерзновенного борца. Застрельщик вызывал отпор, заставлял вооружаться тех, кто ранее бездействовал, — гонения естественно вдохновляют апологетов.
Этого человека приветствовали, превозносили до небес, называли русским Лютером, доходили до крайностей, которыми так изобилует русская жизнь. И теперь его же, В.В. Розанова, хотят исключать из Религиозно-философского общества, которое он питал своими вдохновениями, которое развилось под толчками его искрометной мысли.
Почему же теперь Религиозно-философскому обществу расходиться с Розановым из-за политики, когда оно прежде терпело его кощунственные речи (вспомним слова о злом Боге, стоившие закрытия первых Религиозно-философских собраний)? Иррациональный по природе, Розанов способен на всякие крайности, в нем настроение не знает узды, но таково его внутреннее существо, отсюда проистекают и его очарование и слабость.
Мне лично представляется странным, каким образом он, поэт Ветхого Завета, восстает теперь против еврейства, подрубает корни дерева, на котором он сидит. Но непоследовательностью он себя обессиливает, при разномыслии же существует полемика, а не отлучение. Религиозно-философское общество не политическая партия, требующая от своих членов идти в ногу. Тем пышнее оно расцветает, чем разнообразнее выражены его мысли, включая в себя и славянофильское настроение, и призывы к новой общественности. К. Леонтьев мог бы сидеть рядом с Вл. Соловьевым.
Розанова надо сохранить в интересах самого Общества, как большую двигательную силу. Он говорит, что поэт носит музыку в душе, а у него она звучит. Ради этой музыки прощались ему самые его уклонения от христианства, особенно после того, что он плакал горькими слезами в «Уединенном» и «Опавших листьях». — «Смысл Христа не заключается ли в Гефсимании и Кресте?» — Начинает прозревать он.— «Тогда все объясняется. Тогда Осанна. — Но так ли это? Не знаю»...
«Если он утешитель, то как хочу я утешения, и тогда Он — Бог мой. Неужели? Какая-то радость. Но еще не смею. Неужели мне не бояться того, чего я с таким смертельным ужасом боюсь; неужели думать — встретимся! Воскреснем! И вот Он — Бог наш! И все объяснится».
Розанов идет ко Христу, идет, как и все мы, спотыкаясь. Но нам ли его отвергать? А.В. Карташев.
Е.В. Аничков сущую правду сказал, что ему, как молодому члену общества и непонятно и чуждо, почему это люди, которые больше всего знают и любят Розанова, так настойчиво от него отделяются. Это очень верно и очень показательно. Стараются не судить Розанова те, кому от него ни жарко, ни холодно, люди к нему равнодушные, ничем, ни в настоящем, ни в прошлом, с ним не связанные. Вот ввиду этого я и хочу подойти к вопросу, так сказать, исторически, чтобы осветить его новым членам, не знающим прошлой жизни нашего Общества. Почему вопрос этот так обострился, почему вылился в такую форму, какую многие называют политической, что, конечно неточно и потому неверно?
Розанов был столпом и соловьем Религиозно-философских собраний, существовавших не по закону, а по благодати до 1905 г. Эта эпоха была совершенно другая, сравнительно с теперешней; другая и для Религиозно-философского общества, и для всей русской жизни в ее целом. То было время самых широких сочетаний весьма разнородных лиц и общественных групп, чаявших освобождения России. То же полусознательное, полуинстинктивное предчувствие кризиса произвело на свет Божий и это причудливое сочетание епископов, архимандритов, миссионеров, литераторов из салонов кн. Мещерского и Суворина с «нечестивой» компанией из «Мира искусства», с прибавкой нескольких народников, получившее название «Религиозно-философских собраний». Но все это было давно. Заниматься теперь старческими воспоминаниями о тех «Собраниях», как делали сегодня некоторые, значит старчески ослепнуть по отношению к настоящему. То было и быльем поросло.
Все стало новым с 1907 г., когда настоящее Общество открылось по действующему закону об обществах. Лично я тогда всеми силами противился открытию этого Общества. Мне оно представлялось каким-то незаконнорожденным и мертворожденным, без живой души, без ясного лица, без права на существование. Зачиналось оно не органически, а по механическому подражанию старому: были Религиозно-философские собрания — пусть опять будут Собрания. Опыт прошлых Собраний инстинктивно подсказывал мне, что слов уже было сказано достаточно, что наступило время молчать, думать о выполнении сказанных слов и копить силы для новых выступлений. Но люди новые, учредители этого Общества, С.А. Алексеев и Н.А. Бердяев, не имевшие опыта, «рвались в бой». Глубоко раскаиваюсь в том, что я не только смирился пред наличностью чужих и, как мне казалось, религиозно немудрых пожеланий, но и позволил себя уговорить председательствовать на открытии Общества. Меня упрекали тогда, что я произнес вступительную речь каким-то мертвым, упавшим голосом и сказал что-то очень пессимистическое. Но откуда было взяться вдохновению, вопреки убеждению? Я старался быть объективным, сказать о том, что есть, не преувеличивая, подчиняя свои чувства желанию большинства. Но, очевидно, внутренняя безнадежность выявилась в моей полусаркастической характеристике ближайшей возможной деятельности Общества. Я сказал, что открывается в сущности религиозно-философская говорильня. Действительно, слишком разношерстны были учредители по своим религиозным устремлениям, никакого единого духа среди них не чувствовалось, никакой широкой общественной потребности момента не чувствовалось в этом предприятии; то была потребность небольшой группы лиц. Что действительно единого в этом сочетании: правоверный чиновник Святейшего Синода В.А. Тернавцев и свободный философ С.Л. Франк? Получалась неизбежно одна теоретическая говорильня. Вообще я не против такого учреждения. Говорить можно и о религии. Но Религиозно-философское общество говорильней быть не должно, как не может быть ею никакое общество, причастное к религии, ибо бесконечная говорильня в религии есть кощунство. И правы те наши критики, те, кому и нынешние наши разговоры о религии кажутся пустословием, развратом и т. п., правы, если действительно нет за этими разговорами каких-либо действий. Я разумею религиозную жизнь, заправляющую всей жизнью, всем поведением человека, его делами личными и общественными. И вот таких-то действий за спиной нового Общества тогда, в 1907 г., не нарождалось; оно долгое время было томительной говорильней.
Розанов, по существу своему, писатель-говоритель, любитель слов и сыпатель их безотчетный, конечно, чувствовал себя в таком обществе, как рыба в воде. Но само Общество не могло рано или поздно не спросить себя: как же его работа относится к окружающей жизни и как эта жизнь относится к нему? Нужно ли оно ей и она ему? Эта самопроверка жизнью тем более была неизбежна, что общество явно имело не научный и академический, а, так сказать, публицистический характер. Волновавший тогда и до сих пор волнующий русское интеллигентское общество вопрос о пересмотре его философского и общественного (в широком смысле) мировоззрения, появление «Вех» и борьба около них, не могли не отразиться на темах Религиозно-философского общества. Религиозно-философское общество, таким образом, натолкнулось на реальность общественной жизни и должно было ясно ориентировать себя в отношении к ней. До сего времени Розанов был в Религиозно-философском обществе на своем месте. Речи шли о вещах прохладных и неответственных. В новых темах общества он почуял резкий перелом. Это прямо вспугнуло Розанова; он инстинктивно почувствовал, что говорильня кончается, роль безответственного сыпателя слов прекращается. Как только Розанов стал это чувствовать, он от нашего Общества публично отказался. Те, кто по благодушию или сердоболию думают, что, голосуя против Розанова, посягают на ценное для него право быть членом Религиозно-философского общества, пусть утешатся тем, что он сам, в 1909 году, 17 января, письмом в «Новое время» отрекся от нашего Общества, написал, что выходит из состава Совета Религиозно-философского общества, в котором он в то время и не состоял, приняв по недоразумению за участие в совете сидение за зеленым сукном. Это был, в сущности, его публичный выход из самого Общества, ибо с тех пор он принципиально не проронил в нем ни единого слова, несмотря на неоднократные приглашения, символически садясь в задние ряды. Он ничего теперь не теряет, он давно ушел от нас и нас презирает. Вот текст его письма в редакцию:
«Вследствие совершенно изменившегося характера Религиозно-философского общества в Петербурге, я нахожу себя вынужденным выйти из состава Совета его, дабы не нести ответственности за измену прежним, добрым и нужным д л я России целям. В последнем, в исторической нужности прежних целей, конечно, не доведенных и до половины, а лишь намеченных, так сказать, пунктиром, и лежит повод, заставляющий меня оставить то дело, которое я столько лет любил и до некоторой степени жил им. Тут нет ничего личного. Возникло у вошедших в состав Совета новых лиц намерение оставить прежние цели и Общество из религигиозно-фило-софского превратить в литературное с публицистическими интонациями, какие нашей литературе всегда и везде присущи. Таким образом, самое имя его уже является только псевдонимом, и вообще все становится не прямо, не договорено, несколько мистифицировано. Что это — так, видно из того, что в зале собраний уже послышались из публики возгласы недоумения о том, что собираются сюда слушать о религии, а вместо этого приходится выслушивать литературные счеты, сшибки литературных самолюбий. Но громко недоумевавшие об этом не знали, что, конечно, они и являются не в прежние Религиозно-философские собрания, которых более нет, а в нечто совсем новое, чем сознательно (в Совете общества) решено заменить или, точнее, подменить их. Ибо для нового содержания просто нужно было основать новое Общество, — благо теперь это не слишком затруднено, — а не пользоваться старым именем, в то же время вытеснив все старое содержание.
Перемена эта, инициатива которой исключительно принадлежит Д.С. Мережковскому, Д.В. Философову и З.Н. Гиппиус, вовсе не участвовавшим в собраниях 1907-1908 гг., вызвала многочисленные печатные протесты старых участников Собраний, и столько же устных, в составе самого Совета. К протестующим принадлежат С.Л. Франк, П.Б. Струве, Н.А. Бердяев (по инициативе которого общество было возобновлено), В.А. Тернавцев, П.П. Перцов (редактор и издатель «Нового пути», где печатались протоколы Собраний 1902-1903 г.г.). Общество, имевшее задачи в России, превратилось в частный, своего рода семейный кружок без всякого общественного значения. — И те немногие, которые прислушивались к бывалым прениям в нем не в одном Петербурге, но и в провинции, не могут даже и интересоваться, кто выходит или кто входит в этот литературный салон. Был кристалл и растворился: прежняя форма не держит его частиц и не крепит в себе. По-видимому, обязанность сообщить об этом Обществу лежала на самом Совете; но он этого не сделал, и я, как былой член Совета за все время существования Собраний, позволяю себе и нахожу обязанным себе сделать это в мотивированном выходе».
Понимая Общество по-своему, Розанов, таким образом, был прав. Замечательно, что за эту же перемену Религиозно-философское общество упрекнули и две либеральные газеты, которые перепечатали письмо Розанова. Им тоже было бы приятно, чтобы это общество держалось вне жизни и, как нежданный самозванец, не впутывалось бы в расчеты их реальной политики. Не то же ли отношение большинства нашего либерального общества к данному вопросу мы видим и сейчас? Таким образом, Розанов убежал от начавшего нарождаться лица этого Общества. Благодаря этому изменению, переменился и состав его представителей и деятельных участников. Лишь немногие из старых представителей, сохранившие личные связи с некоторыми членами, остались. Весь состав Общества постепенно переменился. Духовенство, по старой памяти, стремившееся в Религиозно-философское общество, увидев, что здесь уже не интересуются никакими церковно-практи-ческими вопросами, почти без остатка покинуло нас навсегда. Был момент, когда с миссионерскими надеждами устремились сюда теософы, но вскоре, если не с обидой, то с разочарованием увидели, что здесь им не место. Словом, все церковные практики, чистые мистики, теософы, сектанты, люди, жаждущие благочестивых умилений, с ропотом и осуждением ушли отсюда. А сюда стали приходить, главным образом, лица почти обыкновенного интеллигентского типа. Религиозно-философское общество просто влилось в общий состав русской интеллигентской, общественной жизни и стало вместо философско-академического и религиозно-эстетического, каким было прежде, религиозно-общественным. Ибо такова природа того культурного потока русских интеллигентских интересов, к которому примкнула жизнь Религиозно-философского общества.
Таким образом, это общество стало не просто механическим сборищем, не концертной залой с платными входными билетами, а некоторым организмом. В нем сложилась некоторая живая душа с более или менее определенным характером. И эта душа стала создавать, так сказать, естественный подбор новых членов. Несмотря на кажущуюся случайность роста членов Религиозно-философского общества, конечно, он совершается на деле не без определенного критерия, не без минимальных требований по отношению к их общественной характеристике. Этот критерий в самой общей и растяжимой форме можно свести, если хотите, и к формуле общественной порядочности. Это не выдумка и не результат самоуправства только немногих деятелей общества, как представлял Розанов в его открытом письме, а факт, создавшийся естественным, непроизвольным образом.
Совершеннее заблуждение думать, что, приходя сюда, люди выходят из границ нашей обычной жизни, попадают в храм, или на небеса, где жизнь течет по каким-то благодатным законам. Нет, здесь люди сидят в том же самом широком русском обществе, где критерий общественной порядочности не только нельзя считать неуместным и, будто бы, даже оскорбительным, но, наоборот, где равнодушие к этому критерию является вопиющей ненормальностью. И те, кто сейчас защищают здесь Розанова, поступают с непостижимой непоследовательностью, ибо везде, во всех своих специальных делах и общественных предприятиях они строго руководятся критерием общественной порядочности. Почему же они, отбрасывая от себя Розанова, как общественно непорядочного человека, надевают его на шею нам? П.Б. Струве с позором выщелкнул Розанова из «Русской мысли», ибо «Русская мысль» есть почтенная общественная организация. Розанова, даже под псевдонимом, изгнала от себя (и рада, что сделала это своевременно) также одна большая либеральная газета518. Как видите, все общественные организации, спутавшиеся с Розановым, здоровым и бесхитростным жестом постарались очиститься от него, разумеется, не из-за его какой-то личной преступности (на что стараются здесь свести разговоры очень многие), а именно из-за его общественной недобропорядочности. Испугались не свободных мыслей и свободного писателя, а союза с недоброкачественной о б щ е с т в е н н о й силой. Правильно испугались того, чего почему-то не дозволяют пугаться нам. Все Розанова выбросили за борт, и он остался только еще у нас. И мы потому выступаем в этой роли последними, что раньше нас изгнавшие его никогда хорошенько не знали его, до сих пор не знают и, тем более, никогда не любили. Он остался у нас до сих пор только благодаря нашей упорной любви к нему, любви не исчезающей и теперь, а также благодаря глубокой, может быть, преувеличенной, оценке его религиозной мысли.
И вот, когда религиозная совесть возложила на нас крест последнего разрыва с любимой, но демонической, силой, господа презиратели Розанова, точно сговорившись, целой компанией стараются сбросить его на нас, как какую-то нечисть. — «Мы люди почтенные, либеральные, с нечистью дел не имеем, а вы, Религиозно-философское Общество, на то и созданы, чтобы быть складочным местом всякой всячины без разбора; мы скуем вас золотыми цепями широчайшей "философской" терпимости, и сидите тут смирно вместе, задыхайтесь в этом эстетическом болотце, а мы, "Русская мысль" и тому подобные деловые организации, будем процветать, заботливо отгораживаясь от всякого рода Розановых».
Господа, это было бы чистейшим лицемерием, если бы не находило себе некоторого объяснения в столь характерной для нашего момента путанице идей. Эти защитники Розанова велят нам не реагировать на него никаким действием. «Это», говорят, «политика. Вы же будьте не политиками, а паралитиками, оставьте Розанова и нас в покое». Им этого хочется, потому что они не понимают нашей трагедии с Розановым. Презренная и ничтожная в их глазах величина, Розанов, не заслуживает таких тревог. Не знаю, так ли это даже с точки зрения одной голой политики, так ли Розанов недостоин никакой борьбы с ним? Но для нас его общественная непорядочность вырастает в трагедию разрыва с ним потому, что мы подходим к ней не только политически. И в последнем качестве, конечно, достаточно мотивов для разрыва. Но, надо откровенно признаться, что нас другая «муха укусила», что общественная непорядочность Розанова есть верный симптом и символ иной, враждебной нам, враждебной правде Христовой, религиозной силы. И нам важно знать: чует ли это наше Общество, желательно ли ему смешение нас с Розановым в одну культурно-пикантную кашу и чувствует ли оно религиозную преступность такого смешения?
Нами двигает сознание, что розановская непорядочность не есть проблема приватной нравственности, а есть значительный общественный фактор. Мы не презираем эту силу, а должны бороться с ней. Эта реакционная и вместе религиозная сила заключена не в каком-то невменяемом преступнике или выродке, не в простом пошляке, а таится в талантливой, Богом помазанной личности, которой дано чрезвычайно много писательских возможностей. Таких песен, которые поет и еще воспоет Розанов, хотя бы, например, современному чудовищу национализма, не способен петь никто из его собратий. Все эти Столыпины, Меньшиковы, Ренниковы в сравнении с ним — атеисты, прозаики, деревяшки. Розанов истинный поэт и гипнотизер, хватающий за сердце. И он входит теперь в новую силу, он, как блудный сын, из скитаний по идейным чужбинам, возвращается теперь в родное ему лоно славянофильского национализма и православия. И Церковь с радостью принимает его, прощает ему все грехи, все кощунства, ибо умеет ценить такие силы, ей они до зарезу нужны. А Розанову, окрыленному этим мощным союзом, предстоит еще вспыхнуть ярким пламенем таланта писательского, пламенем новых истерически-любовных слов националистических и церковных и затем вскоре зачахнуть, пропасть, умереть для жизни, ибо на этом роковом пути есть только соблазн разрешения вопросов жизни, а не самое разрешение. Этот путь изжит, исчерпан до конца, соблазн его колоссальный, а конец — удушение и смерть. И это упрек не только русскому национализму и русскому православию, а и всем их подобиям, всем вероисповеданиям во всем мире. Таково наше отношение к Розанову, как к религиозно-общественной силе.
Наш долг размежеваться с нашим религиозно-общественным антиподом, но мы не выдвигали на первый план этого нашего специфического мотива, зная, что он пока еще не стал общепонятным. Мы выдвинули лишь общепонятную интегральную часть нашего главного критерия — общественную непорядочность. И — о ужас! — на нее уже не реагируют. Когда, например, Е.В. Аничков сегодня сказал, что не мы кого-то гоним, а что нас гонят, и мы только защищаемся, священник о. Н.Р. Антонов крикнул: «это к делу не относится!» Вот, господа, показатель той общественной безграмотности, той наивности, если не лукавства, которые ослепили наше Религиозно-философское общество и позорно завертели его около трех сосен. Непонимание того, что борьба с Розановым есть защита от торжествующих насильников, — скандал нашего времени. Перестали понимать это не только батюшки, которым Бог простит. К сожалению, чем дальше, тем более становятся общественно-индифферентными, т.е. безграмотными, и наши интеллигенты преимущественно новейшей формации. Откуда эта тьма неведения, мрак окаменения сердечного, эта слякотная хмара надвинулась на наше общество? Куда девался в нем элементарный социальный разум? Какая губка, с какой ядовитой кислотой смыла с его золотого сердца так украшавшую его нравственную чуткость? Кто другой произвел это духовное опустошение, как не модернистский индивидуализм, эта культурная эпидемия последнего времени? Не он ли обольстил мышление интеллигентной толпы, будто только теперь она прозрела все тайны жизни, только теперь все взошли на высшую ступень культуры и получили право быть утонченными сверхчеловеками за пределами мещанской морали? Не замечая своей моральной наготы, духовного измельчания и опошления, они уверяют, что они суду уже не подлежат, они выше всякого суда. Ну, конечно, выше, ибо у них самих нет того критерия, который судит! Они действительно, искренно к «добру и злу постыдно равнодушны». И нас учат тому же, и возмущаются нами, что мы так дики и так отсталы. Даже ссылаются на Евангелие. Воистину прав был Е.В. Аничков, когда говорил, что незачем в данном вопросе апеллировать к евангельским текстам, что это кощунство. И правда, зачем эта схоластика, эти цитаты из Иоанна, что — «Я не сужу никого», когда у того же Иоанна читается: — «Я суд миру сему»; «Отец не судит никого, а весь суд отдал Сыну». А у Матфея читается: «не мир принес Я, но меч»? К чему кощунственная схоластика хладных сердец, когда ясно, что религия, более чем другие культурные силы, всегда и прежде всего судит, ибо тотчас же призывает к действию, мечом неумолимым отсекает зло от добра и не тайно, а явно, в конкретных актах воли и внешнего, житейского устройства? Разделяет отца с сыном, мать с дочерью, приносит революцию в простейшие социальные отношения?
Весь суд над Розановым есть суд этого принципиального, религиозно-социального порядка, а не суд над моральными качествами частного человека. Уж если на то пошло, то я должен признаться, что среди нашего Общества мне известны лица морально гораздо более предосудительные, чем Розанов, насколько я его знаю, но эти вопросы частной морали нас не касаются. Розанов, если хотите, добропорядочный обыватель среднего калибра. Нападать на его частную нравственность с нашей стороны было бы верхом нелепости. Конечно, приватные качества личности далеко не безразличны для писателя и общественного деятеля, но поймите же, господа, что даже и к ним мы имеем право подойти только со стороны подсудности и взаимной ответственности общественной. И в этом порядке писатель-публицист, как выдающийся деятель слова, без всякого сомнения есть подсудная общественная сила. И даже более того, он не есть отдельное индивидуальное явление. Ведь за ним всегда стоит масса его единомышленников. Он и заслуживает особенного внимания и особого суда именно потому, что в нем мы считаемся не с личностью, а с представителем целого лагеря. Здесь говорилось о нашем деле, как о борьбе двух лагерей. Конечно, в этом вся суть его. Конечно, обывательский и филантропический взгляд, будто кто-то обижает почтенного по талантам члена Общества, взятого как отдельную личность, в данном деле наивен, недостоин серьезных, взрослых людей. Конечно, сводятся счеты двух лагерей и лагерей не политических, а религиозных. В религии также есть два разных духа: дух освобождения и дух порабощения, тонкий, лукавый дух, убивающий и ворующий человеческую свободу под видом высочайших мистических переживаний. Мы признаем, что Розанов действительно значительный деятель религиозно-философской мысли в России, но чей он слуга? Какого из двух религиозных духов? Какого из двух религиозных лагерей? И какому духу должно служить наше Религиозно-философское общество? Какое знамя должно оно поднять? Какие религиозные силы оно будет накоплять?
Да, мы хотим разделиться с Розановым, чтобы имя его не мешало нашему Обществу служить религиозной силе, освобождающей и самую религию и самого человека до конца, освобождающей религию от всех позорящих ее оков и прежде всего — от позорящей ее роли служительницы всяческого порабощения. Мы хотим, чтобы Религиозно-философское общество не было местом убежища для усталых и сбившихся с пути, потерпевших кораблекрушение политиков после 1905 года, чтобы оно не было местом отдыха для современных модернистов, все понимающих, всем интересующихся и все превративших в пустую, бесплодную забаву оскопленного ума и сердца, — а хотим, чтобы здесь было место, где духовно здоровые элементы Общества находили бы вдохновение и поддержку их нравственной ревности о правде Божьей на земле, как на небе. Под именем Розанова мы от глубины души боремся с величайшими культурными и религиозными соблазнами того националистического и церковного лагеря, для которого Розанов так характерен. Нам совершенно не важно, в какую юридическую форму облечь наше разделение с Розановым — важно лишь провозгласить, что мы не с его лагерем, что мы не в духовном общении с ним, ни с его пакостями, ни с его идеалами! Пусть его лагерь не отцеживает комара, не занимается юридической мелочью: «исключен» или «не исключен» Розанов? а пусть честно и серьезно считается с нами и знает, что мы не крючкотворствуем и не вертимся, а идем напрямик, что мы его честные и гордые враги! Председатель.
От действительных членов В.А. Степанова, А.Я. Ефименко, А.А. Мейера, Н.А. Гредескула, А.Г. Волочковой и Е.В. Аничкова поступило в Совет Религиозно-философского общества следующее предложение. «Ввиду неясности устава при решении вопроса об исключении из Общества кого-либо из членов Общества и ввиду необходимости обсуждать вопрос по существу, мы, нижеподписавшиеся, предлагаем вам вместо голосования вопроса об исключении Розанова из Общества на основании ст. 26 Уст<ава> обсудить и голосовать следующую резолюцию: "выражая осуждение приемам общественной борьбы, к которым прибегает Розанов, Общее Собрание действительных членов Общества присоединяется к заявлению Совета о невозможности совместной работы с В.В. Розановым в одном и том же общественном деле"».
Ввиду того, что Совет отказывается от первоначального предложения внести на решение Общества вопрос об исключении Розанова, я предлагаю голосовать прочитанную резолюцию. Разумеется, в голосовании могут принять участие только действительные члены общества.
С.А. Алексеев.
По поводу последнего предложения я буду говорить формально. Это предложение по существу, действительно новое, ибо в окончательной форме, в качестве предложения, оно поставлено только сейчас. Многие из говоривших сказали бы совершенно другое, если бы это предложение было поставлено раньше. Я лично мог бы многое сказать.
Председатель.
Это неудобно.
С.А. Алексеев.
Я знаю, что это неудобно, и потому хотел бы, чтобы этому вопросу было посвящено еще отдельное заседание.
Председатель.
Общество уже два заседания посвятило обсуждению этого вопроса, и его невозможно опять откладывать. Опять возникнут прения и с тою же страстностью. Этот вопрос надо разрешить сейчас.
Голос.
Почему? Председатель.
Затем, отвечая на ваше заявление, что это предложение новое, я должен сказать, что всякое предложение вытекает из прений. Разумеется, это предложение новое, но оно вытекло из бывших здесь прений. Свящ. К.М. Аггеев.
Мне кажется, нужно пополнить редакцию, тогда она будет приемлемее для многих, которые иначе бы затруднялись присоединиться к ней.
Председатель.
Не укажете ли, какая редакция вам желательнее? Я могу голосовать только конкретные предложения. Я просил бы всех представлять определенные резолюции. Я их все поставлю на голосование.
Свящ. П.В. Раевский.
Я бы просил поставить на голосование вопрос об исключении.
Председатель.
Совет отказался от своего первоначального предложения.
Д.В. Философов.
От имени Совета делаю внеочередное заявление. Мы не отказывались ни от чего. Мы присоединились к внесенному предложению для того, чтобы доказать, что вовсе не желаем заниматься формальными вопросами, судейскими обязанностями. Мы присоединяемся к мнению шести уважаемых членов Общества для того, чтобы не порождать лишних разговоров и покончить ясно и определенно с вопросом. Меня крайне удивляет, что действительный член Общества, свящ. Раевский, считает возможным указывать нам, какие мы должны от своего имени предлагать резолюции. Если говорить откровенно, сегодня судили не только Розанова, сегодня четыре часа судили нас, и, следовательно, от нас зависит, что мы предложим на обсуждение Общества, тем более, что вопрос стоит так; и если резолюция не встретит большинства, мы слагаем с себя обязанности.
Председатель.
Мы посвятили более трех часов прениям по вопросу об исключении Розанова. В результате этих прений возникло другое предложение. Я не могу его не голосовать. Я считаю себя нравственно обязанным все резолюции, которые будут предложены, проголосовать. Если Общество признает, что эта резолюция не была обсуждена, — оно ее отвергнет, но я не имею права не ставить на голосование то, что предлагается членами Общества. Вот почему я ставлю все резолюции, которые мне будут предложены. Пока я имею две определенных резолюции; одна из них мною уже была прочитана, и я ставлю ее на голосование. Другая резолюция гласит: «Выражая полное доверие Совету Религиозно-философского общества в его наличном составе и его религиозно-философской позиции, Собрание воздерживается от осуждения своего члена по соображениям принципиальным». Обе резолюции я предложу на голосование.
Д.С. Мережковский.
Есть известный минимум, на который Совет может идти, и этот минимум выражен в предложенной резолюции. В случае, если этот минимум не будет принят, то Совет уходит, ибо все время так и ставился вопрос — или мы, или Розанов. Резолюции можно предлагать до бесконечности и смягчать, но мы не можем пойти дальше известного предела. Этот предел и указан внесенной резолюцией. Ни от чего мы не отказываемся. Для нас эта резолюция имеет, разумеется, значение не юридическое; но с самого начала мы не хотели стоять на юридической почве. Если Обществу не угодно будет принять эту минимальную формулу, то нам здесь больше делать нечего.
Свящ. К.М. Аггеев.
Изменения могут быть не по пути смягчения, а по пути усиления, что будет более соответствовать настроению присутствующих лиц. Я эту резолюцию оставляю, но только предлагаю прибавить «признав теперешнее миросозерцание В.В. Розанова глубоко противоречащим христианству и осуждая» и т.д.
Д.С. Мережковский.
Нет, тут суд заключается в общественности. Мы не имеем права иначе судить: это будет уже инквизиционный суд.
Председатель.
Теперь без четверти час. Вопрос достаточно обсуждался, и, очевидно, должен быть предел. Я прошу подавать резолюции, которые и проголосую. Пока у меня имеются две резолюции. Прения прекращены. (Читает одно дополнение к резолюции): «Общество считает, что присутствие Розанова в его среде будет явным насилием над Обществом».
Я сначала проголосую предложение Совета, а затем дополнение. Ставлю на голосование резолюцию: «Выражая осуждение приемам общественной борьбы, к которым прибегает Розанов, общее собрание действительных членов Общества присоединяется к заявлению Совета о невозможности совместной работы с В.В. Розановым в одном и том же общественном деле». Голосование будет происходить записками. Форма принятия — плюс, форма непринятия — минус. Форма воздержания — пустая записка. (Производится голосование записками.)
Председатель.
За принятие резолюции высказалось 41 лицо, за непринятие — 10, при 2-х воздержавшихся. Всего голосовало 53 лица. (Аплодисменты.) Затем ставлю на голосование поправку к резолюции: «и полагает, что дальнейшее пребывание В.В. Розанова в среде Общества явится явным насилием над большинством Общества». Ставлю на голосование это дополнение в том же порядке. Поправка отклоняется 24 голосами против 9.
Председатель.
Объявляю заседание закрытым.
Теги: Религиозно-философское общество, Полемика, Репрессии
Добавлено: 11.11.2013
Связанные события: Когда-то Розанов меня исключал из гимназии, а теперь я должен его исключать, Честь имею покорно просить Вас одновременно с принятием в действительные члены названного выше лица, исключить меня из действительных членов Религиозно-философского общества, Религиозно-Философское общество собрано для исключения Розанова
Связанные личности: Розанов Василий Васильевич
