Политические процессы современной России, безусловно, не являются чем-то абсолютно беспрецедентным для её истории. То, что о них говорят и пишут во всём мире, всегда было в той или иной степени характерно для этого государства: консерватизм, авторитаризм, милитаризм, патриархат, централизованность, державность, клерикализм и многое другое. Все эти черты – привычное ядро, существо российской государственности. Однако частности этого вопроса заставляют обратить нас внимание на то, что за последнее десятилетие крайне многое изменилось - методологически и тактически. Эти локальные метаморфозы предопределили, в свою очередь, новые производные от исходного идеологического вектора, укрепив и защитив его завесой неуловимости. Что сделало сопротивление ему крайне проблематичным. Одну из таких частностей мы рассмотрим в настоящей статье. Речь пойдёт о курсе на принципиальную реорганизацию пространства – в том числе в современной России, и о том, каким образом эта реорганизация может представлять опасность.

Для начала обратимся к исследованиям на эту тему, проведённым в XX веке Мишелем Фуко. В своём тексте «Око власти» он анализирует генезис властных отношений от их исходных форм до современных. Область, исследуемая им в ключе этого вопроса – архитектура и организация внутренних пространств зданий.

Фуко пишет: «Вторую половину XVIII века людей преследовал страх: страх тёмного пространства, возбуждаемый завесой темноты, непонятности, препятствовавшей полной видимости вещей, людей, истин. Было необходимо рассеять остатки тьмы, противостоящие свету, сделать так, чтобы в обществе не было никакого тёмного пространства <…> Власть, главной движущей силой которой станет общественное мнение, не сможет терпеть ни одной затенённой области. И если замысел Бентама привлек к себе внимание, то это произошло потому, что он давал применимую к большому числу различных областей формулу, так сказать, "власти через прозрачность", покорения посредством "выведения на свет"»[1].

В самом деле, именно с XVIII начинается повсеместное экспериментирование в области организации обитаемого пространства, что впоследствии вызовет к жизни принципиально новые формы социальной политики. Так, например, к XX веку оно приведёт к возникновению феномена концентрационных лагерей – как временных пространств для многочисленных иммигрантов в США в первое десятилетие XX века, а также как карательных учреждений с жестокими условиями содержания - во множестве стран на протяжении всего столетия. И хотя как военный институт концентрационные лагеря использовались уже несколько веков, формой социального бытия в мирное время они становятся только в XX в. По той же причине появятся коммунальные квартиры и хрущёвские пятиэтажки, существующие и по сей день. И много других вошедших в историю архитектурных феноменов.

Таким образом, начиная с XVIII века осуществляется поиск новых форм контроля над человеком и обществом. По мысли Фуко, это происходит в связи с резким ростом численности населения, когда для предупреждения преступных действий становится недостаточным метод образцово-показательных казней, а уследить за внутренней жизнью общества становится всё труднее. Апогея результаты этого поиска достигают в XX веке, когда технический прогресс и рост информационных технологий обретают невиданный размах. Самые пессимистические фантазии Замятина, описанные им в культовой антиутопии «Мы», - рискуют стать реальностью. В середине XX века прослушка и скрытая камера делают паноптикум Бентама повсеместной обыденностью, скрытой при этом от того, за кем наблюдают. И хотя эффект подавления желания преступать – в отличие от паноптикума – они не обеспечивают, зато контроль становится многократно более совершенным.

Впрочем, именно этот эффект паноптикума компенсируется другим достижением организации жизненного и рабочего пространства. Распространение стиля «хай-тек» в офисной архитектуре и архитектуре торговых центров, а также в жилых пространствах и ряде образовательных учреждений - в прямом смысле привносит прозрачность в происходящее за стенами зданий. Так же, как в замятинском «Мы», стеклянные стены таких помещений позволяют видеть и отслеживать происходящее в них, а также карать за него. Психология наблюдаемого в этом смысле становится преобладающей в самоощущении человека, помещённого в этот контекст: «Никакой потребности в оружии, в физическом насилии, в материальном принуждении. Просто наблюдающий взгляд. Взгляд, с которым каждый, ощущая, как он тяготеет над ним, придёт в конце концов к тому, что интериоризирует его настолько, что будет наблюдать самого себя, и, таким образом, каждый будет осуществлять подобное наблюдение над самим собой и против самого себя»[2].

Иллюстрация к роману Е. Замятина "Мы". О. К. Вуколов, 1989 г.

Так, преподаватель, читающий лекцию, знает, что за стеклянной стеной его аудитории может в любой момент появиться комиссия с целью оценить происходящее в ней на предмет соответствия стандартам (стандарту допустимой мимики, жестов, дислокации участников учебного процесса, внешнего вида, и проч.); офисный работник непрерывно ощущает контроль за своим поведением на рабочем месте; покупатель в торговом центре доступен взгляду прохожих, блюстителей порядка и маркетинговых исследователей: он наблюдаем, оцениваем и изучаем. Все эти нововведения в основе своей, очевидно, имеют одно: презумпцию подозрительности и императив подчинения. Технология принуждения к подчинению, таким образом, значительно совершенствуется – в стиле бентамовского проекта. Эти процессы в той или иной мере характерны на сегодняшний день для всего мира, в частности – для России.

Однако подобный рост степени прозрачности в сфере социального действия и бытия при ближайшем рассмотрении оказывается не единственным процессом, распространяющим на общество власть. Параллельно ему – с другого конца – происходят процессы аналогичные, а именно: уничтожение пространства «тени», то есть как раз то, о чём говорит Мишель Фуко.

В самом деле, за последние 10-15 лет в России искоренение пространств, не предназначенных для интенсивной коммерческой деятельности, стало тенденцией крупных городов. От Москвы в этом смысле и вовсе мало что осталось: столь безудержной оказалась эта тенденция. Парадные, дворы, переулки, пустыри, сады – всё это, на ряду с экономической неэффективностью, похоже было расценено как таящее в себе угрозу неподконтрольных действий, и потому в первую очередь было подвергнуто радикальной стерилизации и установлению контроля.

Культ стерильного пространства, вместе с тем, довольно быстро вошёл в моду через новые эстетические концепты, транслируемые медиа и рекламой. Хороший пиар позволил утаить от потребителей модной стерильности её изнанку, оставив видимой только кажущееся новым, стильным и прогрессивным. Минимализм, прозрачность, пластмасса, металл и стекло – новая формула красоты, выведенная современностью и позиционирующая себя как нечто универсальное. Семимильными шагами гламурный хай-тек прошёл по Москве и переделал её сообразно концепту стерильности, а затем двинулся на Петербург и другие города.

Недальновидные оптимисты полагают, что этот процесс представляет собой лишь частный случай прописной истины «всё течёт – всё меняется». Но, как известно, глобальные процессы редко бывают случайными. И тотальное распространение прозрачных стерильных пространств направлено теперь не просто на дополнение уже существующего – новым и сообразным современности, но также и на замену новым старого – не стерильного, не прозрачного. И именно в этом пункте нам видится основная проблема. Если человек, работающий в новом паноптикуме, попадает в него же и после работы, несложно представить, какие психологические последствия это может возыметь. Впрочем, за примером далеко ходить не надо. Согласно независимым опросам, проведённым активистами градозащиты в Петербурге, существенный процент граждан не просто не против, но и поддерживает ликвидацию «нестерильных», «немодных» и «несовременных» объектов города, выступая за «чистые и безопасные» пространства с уже готовым собственным контентом и функционалом, готовыми к употреблению коммерческого или околокоммерческого типа. В местах же, не готовых к какому-то конкретному типу потребления, эти люди чувствуют себя неуютно и одиноко.

С одной стороны, эта тенденция вполне понятна: безопасность и опрятность – в самом деле, довольно важные качества города. Однако где та демаркационная линия, за которой стремление к этим двум, безусловно, значимым характеристикам города превращается в фанатизм? Так, к примеру, большинство граждан одобрили превращение исторического ансамбля петровских времён «Новая Голландия», сопровождавшееся сносом двух десятков объектов на его территории - в покрытую газоном площадку для развлечений и торговли. То же произошло и с множеством других ценных, с исторической точки зрения, и с точки зрения атмосферы и духа города – архитектурных объектов. В самом деле, гораздо удобнее употреблять с досуговой целью нечто уже готовое и понятное, чем силиться осмыслить то, что не предлагает никаких конкретных привычных значении и удовольствий, и не вписывается в предписываемые посредством медиа нормы быта и досуга. Изменённый под такое восприятие человек, бесспорно, является одним из первых продуктов политической технологии архитектуры и организации пространства.

И здесь мы сталкиваемся с ещё одной фундаментальной проблемой – проблемой, поднятой Гербертом Маркузе в его тексте «Эрос и цивилизация». Анализируя новые формы отчуждения, Маркузе говорит о субъекте, тотально подавляемом обществом с доминантой репрессивного. Противопоставляя фрейдовские принцип удовольствия и принцип реальности, Маркузе подчёркивает авторитарный характер последнего и имманентность ему функции сдерживания и контроля. «В результате происходит подавление психики индивида за счёт репрессий, направленных на принцип удовольствия, что приводит к радикальной когнитивной трансформации индивида: «несвободный индивид интроецирует своих господ и их предписания вовнутрь своего психического аппарата. Теперь борьба против свободы воспроизводит себя в душе человека как авторепрессия подавленного индивида, что, в свою очередь, обеспечивает сохранность его господ и их институтов. Такова психическая динамика, которая у Фрейда предстает как динамика цивилизации»[3].

При этом характерно, что коннотация слова «удовольствие» в понятии «принцип удовольствия» прямо противоположна коннотации этого же слова в интерпретации его масс-культурой и индустрией развлечений, хотя на первый взгляд речь идёт об одном и том же. Напротив, в масс-культурном смысле под словом «удовольствие» подразумевается, скорее, развлечение в предписанном стиле, по предписанным правилам и за

 предписанную плату (на чём и построена индустрия развлечений), что уже говорит об интеграции принципа удовольствия в принцип реальности. Маркузе пишет об этом так: «Утверждение принципа реальности приводит к губительному расколу и искажению сознания, что всецело определяет развитие последнего. Некогда единый в «Я» удовольствия психический процесс распался: его основной поток перетекает в сферу принципа реальности и постепенно приводится в согласие с его требованиями. Таким образом, эта часть сознания получает монопольное право истолковывать и изменять действительность. Она не только руководит памятью и забыванием, познаёт действительность, но даже определяет способы её использования и изменения»[4].

В качестве единственного пути воссоединения принципа удовольствия ради последующего восстановления гармоничного психического, когнитивного и продуктивного состояния личности Маркузе называет воображение, фантазию: «Первоначально воображение осуществляет свои истины тогда, когда оно находит для себя форму, т.е. создаёт универсум восприятия и понимания, субъективный и объективный одновременно. <…>. Таким образом, анализ когнитивной функции фантазии ведёт к эстетике как «науке о красоте». В основе эстетических форм лежит вытесненная гармония чувственности и разума – вечный протест против жизни, организованной логикой господства, критика принципа производительности»[5].

Однако в контексте современных тенденций, описанных выше «фантазия, хотя и связана с удовольствием, становится бесполезной, недействительной – просто игрой, мечтой. Она продолжает говорить на языке принципа удовольствия, свободы от подавления, неограничиваемого желания и удовлетворения – но действительность живёт по законам разума и не прислушивается к языку мечты. Однако фантазия (воображение) сохраняет структуру и тенденции, присущие психике, ещё до её организации действительностью и её превращения в «индивида», противостоящего другим индивидам»[6].

Так, мы видим, что реабилитация и спасение фантазии выступают в концепции Маркузе в качестве потенциально революционно-освободительного фактора в отношении подавленного коммерческими императивами и не осознающего этого потребителя, ставшего жертвой общества с доминантой рыночной экономики (или, к примеру, тоталитарной идеологии, как у Замятина, где в конце концов и вовсе была изобретена операция по удалению фантазии как вредоносного для системы иррационального начала).

Однако для развития воображения, как известно, требуются определённые условия. «Первоначально воображение осуществляет свои истины тогда, когда оно находит для себя форму…», - пишет Маркузе. Более того, речь идёт не только об условиях, но и о работе в направлении этого развития. Вместе с тем, окружающее пространство современных мегаполисов всё реже оставляет нетронутыми пространства, в которых мысли легко было бы натолкнуться на себя самое, оттолкнуться от себя и создать, выдумать что-то своё, - пространства, где не было бы ничего, что можно было бы употребить в готовом виде, и на которых взгляд мог бы остановиться, не провалившись в ряды внешних символических рядов.

Напротив, повсеместное обнажение пространства, о котором говорилось выше, - его стерилизация и заполнение готовыми контентами – такими, как реклама и брендинг – всё это ведёт к атрофированию воображения и интеграции его в уже существующий контекст визуальных и звуковых образов.

Неудивительно, что эти тенденции находят уже и вовсе буквальное воплощение, о чём пишет, к примеру, Наоми Кляйн в своём культовом тексте «No Logo»: в некоторых штатах США на уроках детям начальной и средней школы предлагается заниматься разработкой новой рекламной концепции Nike или Cola, так как это - якобы, творческая работа, стимулирующая воображение, хотя истинная причина, конечно, совершенно иная, и она очевидна. Подобные задания на «развитие воображения» дети получают, разумеется, и в России, но с несколько более политическим или клерикальным оттенком. Стоит ли говорить о том, какую роль для воображения детей сыграют эти задания в действительности.

Впрочем, и поколение тех, кто таких заданий не застал, находится в серьёзной опасности атрофирования этой – на первой взгляд ненужной – функции сознания. На сегодняшний день даже в транспорте человек не свободен от повсеместного диктата внешнего текста, ему негде побыть наедине с самим собой. Не говоря уже об улицах, также переполненных коммерческим текстом. Освобождаясь от необходимости самостоятельно занимать своё сознание в промежутках между делами, в пути и на отдыхе, со временем индивид и вовсе прекращает практику обращения к воображению. И тем самым когнитивно окончательно интегрируется в комфортабельную систему фастфуд-содержаний, предложенных назойливыми бизнес-состязаниями (правомерность столь широкомасштабной деятельности которых, между прочим, ещё под большим вопросом). А наряду с освобождением от такой необходимости, со временем индивид утрачивает и право на самостоятельное и добровольное наполнение своего сознания собственными содержаниями: приоритетным правом провозглашается теперь право на стерильность и готовые контенты, а не право на свободу от них как очагов контроля над сознанием и жёстких коммерческих императивов.

Так, верхний свет застеленных ковролином помещений со стеклянными стенами, заклеенные рекламой вагоны и вестибюли метро, автобусы, трамваи, вокзалы, стены домов; заставленные биллбордами улицы, выкрашенные в больнично-стерильные цвета здания, повсеместный пластик, прозрачные стены, стеклянные бизнес-центры – всё это не представляет собой самобытной реальности – как минимум потому, что само по себе является средством, и потому затмевает собой окружающий мир как он есть, an-sich-selbst[7], и нарушает связь с ним человека – и, как следствие - гражданина. Возможно, всё это не возымело бы столь разрушительных последствий, если бы параллельно с этими процессами умножения прозрачности – не происходило процессов изничтожения всех, как выражается Фуко, «тёмных углов». Широкомасштабное искоренение мест-an-sich, однако, становится последней каплей в этом длительном и непростом деле переформатирования общества и человека. Почва для фантазии искореняется фундаментальной тотальностью стерильности и контроля, а значит, способов вернуться к глубоко имманентному себе всё меньше, и всё больше – поводов интегрироваться в счастливое безмыслие кипящего экономического целого, щедро предлагающего место каждому – за определённую плату, конечно.

У главных героев «1984» Оруэлла было одно прибежище – старинный дом за чертой их антиутопического города. В этом доме царил полумрак, было много книг, много тёмных углов, комнат, предметов с собственной историей – самобытных и целостных. Образ этого дома - пожалуй, как нельзя кстати подходит к словам Маркузе о причинах реабилитации Фрейдом фантазии. Только переживание главными героями своей глубинной причастности к тому миру, из которого происходил этот дом, к его содержанию, только проникновение мыслью в то, что взывает к воображению, смогло пробудить в них фантазию и жажду к свободе, стремление обрести себя – не случайно главный герой начинает вести дневник именно с момента подобного столкновения с собственными глубинами сознания. С этого начался их краткий путь как субъектов истории, увидевших внезапно со стороны всё происходящее в их государстве. Этого, конечно, не могло бы произойти без повода, просто так, среди принудительно автоматизированной монохромности их гиперрационализированного бытия.

Без подобного психологического и гносеологического опыта переживание причастности к истории или обществу, или чему бы то ни было ещё, выходящему за пределы себя самого и ближайшего окружения – попросту невозможно. Не поэтому ли оно и не возникает в обществе современном? Не отсюда ли берёт исток глобальная проблематика homo consumens[8]? Не поэтому ли атомизированность и воинственная разобщённость так сильны в нём? Не является ли препарирование городского пространства в духе радикальной оснащённости, свободной от тёмных или незаполненных нужным текстом пятен - одной из причин глобальных социальных метаморфоз? На эти вопросы ещё предстоит найти ответы. Очевидным же становится одно: реорганизация городских пространств – не вопрос стиля, моды, гигиены или эстетики, она - тактически мощный диффузный политический процесс с далеко идущими планами и высокотехнологичной системой защиты от обнаружения.


ПРИМЕЧАНИЯ:

[1]Интеллектуалы и власть: Избранные политические статьи, выступления и интервью, М. Фуко. - М.: Праксис, 2002, с. 133

[2] Интеллектуалы и власть: Избранные политические статьи, выступления и интервью, М. Фуко. - М.: Праксис, 2002, с. 135-136

[3]Интеллектуалы и власть: Избранные политические статьи, выступления и интервью, М. Фуко. - М.: Праксис, 2002, с. 20

[4] Эрос и цивилизация. Одномерный человек: Исследование идеологии развитого индустриального общества / Г. Маркузе. – М.: ООО «Издательство АСТ», 2003, с.125

[5]Эрос и цивилизация. Одномерный человек: Исследование идеологии развитого индустриального общества / Г. Маркузе. – М.: ООО «Издательство АСТ», 2003, с. 127

[6] Эрос и цивилизация. Одномерный человек: Исследование идеологии развитого индустриального общества / Г. Маркузе. – М.: ООО «Издательство АСТ», 2003, с.126

[7] Сами-по-себе (нем.) – по аналогии с Ding-an-sich Канта – «вещь в себе».

[8] Человек потребляющий (лат.)

Об авторе: Рахманинова Мария Дмитриевна – к.филос.н., ассистент кафедры философии факультета общеобразовательных и гуманитарных дисциплин Санкт-Петербургского государственного Горного университета.