Форма правления и социальная иерархия в российской политической мысли XVII — первой четверти XVIII века

современной  российской  историографии  все большее признание и распространение получает такой методологический подход, как история понятий. По истории ключевых политических и социальных понятий проводятся конференции, издаются сборники статей1 и монографии2. При этом исследователи признают, что следует не просто писать историю отдельных понятий: конкретные политические и социальные понятия необходимо анализировать в их системных взаимосвязях, в том числе — помещая их в социально-политический контекст эпохи3.

В настоящей статье исследуются взаимосвязи между понятиями, которые характеризовали форму организации верховной власти, и понятиями, которые описывали общественную иерархию в Российском государстве XVII — первой четверти XVIII века. Конечно, это тема для отдельного монографического исследования, так что настоящая статья скорее претендует на постановку проблемы, нежели на ее окончательное решение. При этом данное исследование ограничивается кругом источников, тем или иным образом связанных с правящей элитой Российского государства, так как народные представления о власти — это отдельная исследовательская проблема4.

I

Политическая практика и идеи, представления и понятия о власти, сопровождавшие становление Московской Руси, отсылали к наследственному единоличному правлению, для описания которого представителями элиты использовались прежде всего такие категории, как государь/государство5. Наличие государя — единоличного правителя — с XVI в. в Московском государстве рассматривалось в качестве должного и необходимого элемента устройства власти в стране. Одни из первых свидетельств такого рода относятся ко времени малолетства Ивана IV. В 1539 г. был зафиксирован следующий пересказ слов Петра Фрязина, касавшихся его мотива побега из Московского государства: «Государь нынешний мал остался, а бояре живут по своей воле, а от них великое насилие, а управы в земле никому нет, а промеж бояр великая рознь, того деля есми мыслил отъехати прочь, что в земле в Руской великая мятеж и безгосударьство [выделено мной. — М. К.]»6.

Вопрос о том, зачем нужен государь, актуализировался в Смутное время. В утвержденной грамоте об избрании на царство Бориса Годунова от 1 августа 1598 г. указывалось, что после смерти царя Федора Ивановича царица Ирина, постригшись в монахини, своих подданных «оставили еси сирых, безгосударны и безпомощны, … и великое ваше отечество Росийское государьство небрегомо и беззаступно»7. В связи с избранием на царство Василия Шуйского необходимость для России государя объяснялась в документах Посольского приказа 1606–1607 гг. следующим образом: «Врази веры нашия и все пограничные государи услышат без государства великую Росию, и церкви в разорении будут, и люди все в расхищении, но ипаче же междуусобныя брани умножатца, не обыкоша Росийстии народи безгосударственны бывати»8. Свои аргументы о необходимости наличия государя приводили и представители Второго ополчения. Так, в грамоте в Соль Вычегодскую от 7 апреля 1612 г. князь Д.М. Пожарский призывал «советовать со всякими людми общим советом, как бы нам в нынешнее конечное разорение быти не безгосударным; чтоб нам, по совету всего государьства, выбрати общим советом Государя, кого нам милосердный Бог, по праведному своему человеколюбию, даст; чтоб … без Государя Московское государьство до конца не разорилося». Необходимость государя подчеркивалась следующими вопросами: «Как нам ныне без Государя против общих врагов … стояти? и как нам, без государя, о великих о государьственных о земьских делех со окрестными государи ссылатись? и как государьству нашему впредь стояти крепко и неподвижно?»9. Таким образом, к началу XVII в. представителями элиты признавалось, что для «крепкого и неподвижного» положения страны — своеобразного варианта общего блага — необходимо наличие государя. Одновременно признавалась и ненормальность для государства безгосударного состояния.

Наличие в стране единовластного правителя — государя — рассматривалось не только как норма политической жизни для России, но и как правильная универсальная форма организации власти. На это, в частности, указывает грамота царя Алексея Михайловича от 11 февраля 1654 г. цинскому императору Шицзу. Так как у Московского государства не было традиций отношений с Китаем (не считая поездку томского казака И. Петлина в 1618–1619 гг.), российская сторона нашла необходимым охарактеризовать свое историческое и международное значение. Как результат, в грамоту был помещен следующий пассаж: «Имя их, великих государей, предков наших, во всех великих государствах славилось, и великие их государства Росийские от года в год роспространялись, и многие окрестные великие государи христианские и мусульманские с ними, великими государи, ссы-

Начало утвержденной грамоты об избрании на царство Бориса Годунова. Соль-Вычегодский список. Начало XVII в.

лалися, а иные от них, великих государей, помощи искали, а они, великие государи цари и великие князи росийские … многим великим государем и их государствам способствовали и помощь подавали»10. Понятия «государь» и «государство» имели универсальный и нормативный характер для описания политических единиц: для Московской Руси правильная форма организации власти предполагала наличие государя как единоличного правителя и государства как территории, на которой он осуществлял свою верховную власть.

Конечно, представители элиты Московского государства сталкивались с практикой, которая не укладывалась в их представления о единоличной верховной власти государя в государстве. Это также касалось стран, где власть монарха была ограничена какими-либо институциями (Польско-Литовское государство, Англия) или вообще отсутствовала как таковая (Нидерланды, Швейцария). Например, в письме от 30 декабря 1642 г. А.Л. Ордина-Нащокина из Молдавии боярину Ф.И. Шереметьеву содержался следующий негативный пассаж о Польско-Литовском государстве: «Литовское государство безначально — главы нат собою не имеют: великие люди короля не слушают, а середние люди великих не блюдутца. И в таком де непостоянстве где быть правде?»11 Факт включения такого высказывания в письмо свидетельствует, что для Ордина-Нащокина отсутствие сильной единоличной власти в государстве связывалось с внутренним неустройством и отсутствием правды, т.е. должного порядка отношений между людьми, гарантом и защитником которого в Московском государстве рассматривался монарх.

Приведем также примеры, связанные с русско-английскими отношениями. В 1570 г. Иван IV, высказывая претензии английской королеве Елизавете, что «у всех грамот печати розные», замечал: «То не государским обычаем, а таким грамотам во всех государьствах не верят. У государей в государстве живет печат одна». Иван Грозный на этом не остановился и продолжил критику английских порядков: «Мы чаяли того, что ты на своем государьстве государыня и сама владееш и своей государьской чести смотриш и своему государству прибытка… Ажно у тебя мимо тебя люди владеют, и не токмо люди, но мужики торговые, и о наших о государских головах и о чести о землях прибытка не смотрят, а ищут своих торговых прибытков»12. Из данных слов российского монарха можно сделать вывод о нормальности для него существования государств с государями, а также ненормальность вмешательства подданных в осуществление государем своей власти. В 1645 г. царский гонец Г.С. Дохтуров, прибыв в Англию, попал в более странное положение: страна находилась в состоянии гражданской войны, в которой парламент побеждал короля. В своих разговорах с английскими купцами гонец зафиксировал следующее: «А ныне вместо короля Лондоном и всею Аглинскою и Шкотцкою землею владеют парламент: изо всяких чинов выбраны люди». Одна из причин конфликта в пересказе Дохтурова была в том, что «королю похотелось владеть всем королевством по своей воле, как и в-ыных государствах государи владеют своими

Казнь короля Карла I. Немецкая гравюра 1649 г.

государствы [выделено мной. — М. К.]». В связи с этим был воспроизведен следующий комментарий: «А здесь де искони земля вольная и прежние короли ничем не владели, а владели всем парламент, думные люди»13. Такая ситуация была зафиксирована в московском политическом глоссарии: привычная власть государей в государствах и непривычное господство думных.

Соответствующую оценку от имени Алексея Михайловича эти события получат уже после казни Карла I. В 1650 г. посланнику Карла II в Москве было заявлено: «Того города Лундона парламент и всякие люди не токмо прежнему государю вашему Карлусу королю … злое дело убивство учинили, а ныне и сыну его … нынешнему государю вашему Карлусу королю непослушны же и всякое зло делается от них лундонцов»14. Отметим, что московское правительство было ознакомлено с английской роялистской интерпретацией. В грамоте Карла II Алексею Михайловичу заявлялось, что мятежники стремятся «свергнуть саму монархию и вообще уничтожить королевскую власть как таковую (but also to overthrow Monarchy itself, and all Regal power)». Однако в истолковании российской стороны это звучало так: «Те изменники в Аглинской земле в волнованье пребывают и своими злыми вымыслами ищут … всю б монархию разорить»15. Таким образом, если в грамоте английского короля-эмигранта было написано о ликвидации монархии как формы правления, то в Москве это было скорее воспринято по аналогии с государством, т.е. разорение территории, подвластной монарху.

В то же время следует отметить, что с немонархической формой правления представители московской элиты столкнулись еще раньше данного эпизода, при установлении дипломатических контактов с Нидерландской республикой, где высшим государственным органом были Генеральные штаты16. Конечно, в восприятии нидерландского республиканского опыта в России XVII в. присутствовала местная специфика. Так, в одной из русских космографий XVII в. политическому устройству Голландии была дана следующая характеристика: «Была преже сего под властию Ишпанского короля, но для веры отступила и войну с государем своим 60 лет имеет. Сенаты или думные началные землею владеют. В той земли суть и иные соединеные княжства или уделы, которые вместе за один стоят против Ишпанского короля»17. Государь присутствовал, хотя и специфическим образом: он был тем, с кем воюют. Тем не менее для Нидерландов к середине XVII в. факт существования республики во главе с коллективным органом власти был неоспорим. Как результат, в московской дипломатической практике понятие «статы» в середине XVII в. могло использоваться при описании государств с немонархической формой правления. Например, в 1655 г. при прибытии венецианского посла в Россию у него следовало узнать такую информацию: «Кто у них князь именем, или Статы?»18

Российские источники в 1654 г. следующим образом фиксируют обращение английского посла, отправленного Оливером Кромвелем к Алексею Михайловичу: «Хотя ныне в Английской земле и учинены статы … однако государство ничем не убыло; испанский, французский и португальский короли и Венецианские статы воздают владетелю нашему честь так, как и при прежних королях»19. Показателен был также и перевод титула Кромвеля — «Lord Protector of the Commonwealth of England, Scotland, and Ireland, and the Dominions thereunto belonging». Для Алексея Михайловича он звучал как «владетель над статы Аглинской, Шотландской и Ирландской земель и государств, которыя к ним пристали»20.

Во второй половине XVII в. подобным образом с понятием «статы» использовалось и понятие «республика», точнее — полонизм «речь посполитая» (лат. res publicae). В «Космографии 1670 г.» описание немецких земель содержало следующий пассаж: «И иные городы суть о себе

Подача челобитной. Рисунок из альбома А. Мейерберга. XVII в.

волные, едва и цесарю повинуются, и для тое причины войны великие злые меж собою и своими началними всегда войну вели, яко ж бяху шванцарове, которые укрепяся над своими г[осу]д[а]ри и выбили их и сами речь посполитую назвали майстратус [выделено нами. — М. К.]»21. Магистрат как орган управления оказался равен форме правления — республике. Схожую операцию московские переводчики, служившие в Посольском приказе, проделали и с английским парламентом. В переводе «курантов» 1669 г. содержалось следующее сообщение: «Из Аглинскои земли к нам пишут[,] что Речь Посполита [в оригинале «Parlament». — М. К.] дала королю … рублев казенных д[е]н[е]г»22.

В связи с этим будет уместно указать на спор о церемониале дьяка И.М. Волкова с венецианским «приставом», произошедший в Венеции в 1687 г. Этот спор был запечатлен посланником в документации посольства, т.е. слова венецианского «пристава» им были переведены на понятный в Москве политический язык. Венецианский «пристав» замечал, что «Цар. де Вел-ва, и Цес. Вел-ва и иных ни которых государств посолские поведения обыкновению веницыйскому не образец, потому что В. Г-ри, их Цар. Вел-во, и Цес. Вел-во, и иные християнские государи имеют в своих государствах своих самодержавство, и что изволят, так чинить и повелевают, а в Венецыи Речь Посполитая и свое поведение имеет, и что постановят, того князю пременити не возможно». Посланник, уже имея определенные представления о речах посполитых, отвечал: «А о том знает он посланник, что в Венеции Речь Посполитая … только возможно … учинить и пременение, … и тому пример мочно взять из иных государств, где Речи Посполитые, как в государстве Корол. Вел-ва Полского, також и в Галанской земле»23. Таким образом, здесь содержались указания и на значение понятия «самодержавство», т.е. на право принимать суверенные решения, и на речь посполитую как коллективный орган, который может ограничить власть правителя в государстве, лишив его таким образом самодержавства. 

Государство, обозначавшее политическую и территориальную общность, управляемую государем, рассматривалось как универсальная и должная форма организации власти. Конечно, внешнеполитические реалии вносили свои коррективы, когда приходилось сталкиваться со странами, управляемыми коллективными органами (статами, речью посполитой), а не одним государем. Однако они оценивались скорее как аномалии и исключения на фоне нормы государства. Отметим, что это обстоятельство позволяет объяснить различия в процессе формирования современных понятий state и государство. К. Скиннер связал возникновение английского понятия state с обычаем «использовать термин status для классификации различных форм правления, описанных Аристотелем»24. Для московского человека XVII в., не знакомого с Аристотелем, форма правления была только одна — государство, в связи с чем это понятие приобрело универсальное

Оливер Кромвель. Гравюра XVII в.

значение для описания политических реалий. Такая универсальность уже после постепенного распада концептуальной связи между государем и государством позволила последнему понятию сохранить свое ключевое место в российском политическом лексиконе до настоящего времени.

Однако понятия «государство» и «государь» были отнюдь не единственными и исчерпывающими категориями, которые использовались в Московском государстве при описании политических порядков. Был важен не только вопрос, является ли московский монарх государем, т.е. суверенным единовластным правителем. Было также важно и следующее: а какой он государь? На этот вопрос ответ давали, как правило, с помощью категорий «царь» и «царство».

II

Представления о царе — его обязанностях и функциях, а также правильной реализации его власти в царстве — занимали по сравнению с представлениями о государе и государстве, возможно, даже более важное положение в политической мысли Московского государства конца XV–XVII в.25 О государе следовало беспокоиться в безгосударное время, а при его наличии — о его соответствии образу православного царя. В связи с этим показательно отображение отношений простого человека с властью в «Домострое» — книге, ориентированной на повседневную жизнь подданного московского монарха. В этом сочинении понятие «государь» относилось к главе дома и семьи, т.е. к сфере частной жизни. В то же время книга содержала пятую главу «Како царя, или князя чтити, и повиноватися во всем им», открывавшуюся следующим предписанием: «Царя боися, и служи ему верою, и всегда о нем Бога моли, и ложно отнюдь не глаголи пред ним»26. Также в главе 12 «Како мужу з женою и з домочадци в дому своем молитися Богу» было указано, что «всякому ж християнину» следует, помимо прочего, молиться «о царе и о царице, и о их чадех здравии, и о братии его, и о болярех, и о христолюбивом воинстве, … и о святительском … чину … и за вся християны»27. На вершине социальной иерархии был помещен верховный правитель, определяемый через понятие «царь», а не «государь». В определенной степени можно утверждать, что если понятие «государь» отсылало к единоличному правителю, то «царь» — к тому идеальному образу, которому должен был соответствовать этот правитель. Как результат, частновладельческие коннотации государя оказывались уравновешенными публичными обязанностями царя. Это проявлялось как при восхвалении власти, так и при ее критике. Например, князь Андрей Курбский, укоряя Ивана Грозного, писал: «А что воистинну сану царскому надлежит или достоит, сиречь суд праведный и оборона, се уже подобно изчезла»28. Менее столетия спустя, в 1659 г., уже патриарх Никон высказывал царю Алексею Михайловичу: «Аще и царь еси велий, от Бога поставленный, но правды ради»29.

В связи с этим укажем на следующий эксперимент с титулатурой, который предпринял Лжедмитрий I (1605–1606), попытавшись ввести в официальный политический язык Московского государства понятия «монарх» и «монархия». Следует отметить, что истории этих понятий в российском политическом языке XVI–XVII вв. уделяется весьма мало внимания. Показательно, что С.В. Польской без ссылок на какие-либо источники и исследования утверждает, что «греческое слово “μοναρχία” в XVII в. употреблялось прежде всего в церковной литературе»30. Это очевидная ошибка: в церков-

Домострой. Фрагмент рукописи с заставкой

ной литературе православной традиции употреблялись прежде всего понятия «царь» и «царство». Одной из основных сфер, где представители московской элиты XVI — начала XVII в. могли не только сталкиваться с понятиями «монарх» и «монархия», но и использовать их, была дипломатическая переписка с европейскими государствами. Например, одна из польско-литовских грамот 1562 г. содержала упоминание «Жигмонта-Августа, … короля полского, пануючего уделы, монархиями, князствы, панствы»31. Письмо «цесарева посла» 1597 г. начиналось с обращения от имени «Пресветлейшего и Велеможнейшего и неодолимого Монарха Руделфа Второго»32. Кроме того, встречались случаи обращения к московскому царю как к монарху: Так, «цесарев посол» Миколай Варкач обращался к царю Федору Ивановичу, помимо прочего, как к «Великому Государю и Великой Монархе»33, а в грамоте английского посла 1602 г. царь Борис Годунов был поименован в том числе как «mightie monarch», в российском переводе — «превеликий монарх»34. Как результат, к началу XVII в. в России такие понятия скорее воспринимались как часть специфической титулатуры европейских правителей, а не как универсальные категории политического языка.

Лжедмитрий I попытался изменить ситуацию, использовав понятия «монарх» и «монархия» для самоописания своей власти. В своих посланиях к иностранным адресатам он на латыни именовал себя как «Монарх (Monarcha) Дмитрий Иванович… Цесарь и Великий Князь всея России, и всех Татарских Царств и иных многих Московской монархии (Monarchyae) покоренных областей Государь и Царь (Dominus et Rex)»35. В русском варианте было использовано только понятие «Московская монархия», в то время как вместо «Монарха» использовалось более традиционное понятие «Самодержец»36. Такие нововведения были обусловлены, прежде всего, личностью самого Лжедмитрия I, который, помимо знаний московских реалий, «вобрал в себя также иной опыт — западного государя»37. Однако новация с титулом Лжедмитрия явно не получила поддержки и после его свержения была забыта. Сама же власть Лжедмитрия I в Московском государстве еще при его жизни оценивалась через традиционные категории царя и правды. Например, протопоп Благовещенского собора Московского Кремля Терентий в 1605 г. написал сочинение, предназначенное для Лжедмитрия I. Начало сочинения Терентия сопровождалось отсылкой к философу Платону. Как отмечает В.И. Ульяновский, «протопоп использовал “язык адресата”: известно, что Самозванец блистал знаниями античной истории на заседаниях Боярской думы, в разговорах с окружением и пр. Истоки его познаний в этой области берут начало от культурно-просветительного кружка князя Острожского, при дворе которого Самозванец пробыл все лето 1602 г.». Такое использование «языка адресата» для Терентия было, очевидно, способом привлечь внимание Лжедмитрия, чтобы затем перейти к разговору на политическом языке Московского государства: «Начав разговор на “языке адресата”, протопоп постоянно переводил внимание царя на “язык традиции”»38. В итоге поучения Терентия для царя Дмитрия содержали пассажи следующего характера: «Слыш и вонми о боголюбивыи и премудрыи царю и разсудив царски душеполезная и вечная избери, а тленная и мимо текущая мира сего нивочтоже царю полагаи, зане преходна суть, но едина добродетел и правда пребывает во веки»39. Таким образом, позиции царя на начало XVII в. были явно незыблемы, а монарх Лжедмитрий в своих новациях опережал свое время.

Источниками, откуда московская политическая мысль заимствовала идеи, понятия и представления о царе и царстве, являлись, как правило, тексты христианской традиции. Понятия «царь» и «царство» были тесно связаны с религиозной традицией и обладали соответствующими религи-

Лжедмитрий I. Гравюра XVII в.

озными коннотациями40. Царь должен был осуществлять свое правление в соответствии с правдой, т.е. дÓлжным порядком отношений между людьми, предписываемым Божественным законом.

Одной из основных обязанностей царя согласно официальной идеологии Московского государства являлась забота о подданных, что получило отображение уже в «чине поставления на великое княжение» Дмитрия Ивановича 1498 г. В нем содержалось следующее поучение от имени митрополита: «Люби правду и милость и суд прав, имей попечение от сердца о всем православном християнстве»41. В чине венчания на царство Ивана IV в 1547 г. эта формулировка была несколько расширена: «Боляр же своих и велмож жалуй и бреги по их отечеству, к всем кнзем и кнжатам и детем боярским и ко всему хрстолюбивому воинству буди приступен и милостив и приветен по ц[а]рскому своему сану и чину, всех православных хр[и]стиян блюди и жалуй и попечение имей о них от всего сердца»42. Как отмечает Ю.М. Эскин, «эта формула повторяется практически без изменения в чинах венчания на царство Федора Ивановича, Бориса Годунова, Михаила Федоровича, видимо, как дань традиции она сохраняется и у последующих монархов до Ивана и Петра Алексеевича включительно»43. Таким образом, уже на уровне официальной идеологии сам момент превращения государя в царя связывался с заботой о подвластных, которая, в свою очередь, оказывалась увязанной с определенной социальной иерархией. Это показывает, что политические понятия не жили своей особой, изолированной жизнью, они помещались и использовались в контексте определенных иерархически организованных социальных отношений.

В Московском государстве XV–XVII вв. пересечение представлений об организации власти — власти государя и царя — и представлений о правильном устройстве иерархии создавало поле взаимодействия и борьбы за ресурсы верховной власти по упорядочиванию общества. Универсальная забота правителя и его попечение о подданных в ситуации социального взаимодействия и дискуссий могли становиться объектом присвоения со стороны тех или иных акторов.

В официальных чинах венчания первыми претендентами на особое отношение со стороны царской власти оказались «боляры и велможы». Однако это была только одна из позиций, хоть и крайне влиятельных, связанных с обоснованием местнических практик44. В общественно-политической мысли времени создания чина венчания на царство можно было обнаружить и иные представления. Например, в середине XVI в. Ермолай-Еразм соглашался с тем, что «во всех языцех, кроме русийского языка, не вемы правоверствующа царя». Однако из такого утверждения он делал следующий вывод: «Аще же убо верою прав ест, достоит ему нелестно снискати, разсмотряя, яже ко благополучению всем сущим под ним, не единеми велможами еже о управлении пещис, но и до последних. Велжожа бо сут потребни, но ни от коих же своих трудов доволствующеся. В начале же всего потребни сут ратаеве»45. Примерно в то же время Иван Пересветов, довольно негативно настроенный по отношению к вельможам, полагал, что главным объектом заботы со стороны московского царя должны стать воины46.

Обращение к царю о поддержании определенного иерархического порядка могло быть связано с конкретными интересами тех или иных со-

Портрет царя Алексея Михайловича. Неизвестный русский художник второй половины XVII века. Школа Оружейной палаты.

циальных групп. Так, примерно в 1660 г. представители провинциального дворянства подали на имя царя Алексея Михайловича челобитную о сыске и возврате им их крепостных, где просили принять меры по возвращению беглых. В заключение они просили: «Тем беглецом вели, государь, свой государев указ учинить по разсмотренью, чтоб Господь Бог наш тобою, великим государем, и разсмотрением исполнил в нас всякую правду». По мнению челобитчиков, такой указ был нужен, помимо прочего, «чтоб в твоей государеве державе вси люди Божии и твои государевы коиждо от великих и четырех чинов, освященныи, и служивыи, и торговыи, и земледелательной, в своем уставе и в твоем царском повелении твердо и непоколебимо стояли, и ни един бы ни от единаго ничим же обидим был»47.

Целый ряд историков рассматривал формулировку челобитной о «четырех чинах» как выражение некой теории сословного строя Московского государства48. Однако при таком рассмотрении есть опасность проигнорировать прагматический аспект челобитья: просителей интересовала не иерархия как таковая, они не задавались абстрактной целью правильно описать сословную иерархию Московского царства. Итоговое прошение царю о поддержании должной иерархии было увязано с конкретным социальным требованием провинциального дворянства — возврата им их беглых крепостных. В результате этой связки просители стремились получить доступ к ресурсам своеобразного общего блага — универсальной заботы царя о подданных, представая блюстителями интересов всего общества/государства, а не только своих частных интересов. Такой прием борьбы за свои интересы был доступен не только правящему классу: представители восставших низов XVII–XVIII вв. также обращались к образу царя для оправдания своих выступлений.

III

В Московском государстве в течение XVII в. происходили существенные сдвиги в области образования, где усиливались светские тенденции. В России все более активно используются тексты античной и византийской традиций, европейского Средневековья и раннего Нового времени. Прежде всего, это было связано с деятельностью выходцев из так называемых западнорусских земель (белорусских и украинских), а также представителей греческого духовенства, которые стали своеобразными посредниками между русской культурой и указанными традициями. Дополнительным каналом влияния были возраставшие контакты с выходцами из Западной Европы. Некоторые из представителей правящей и интеллектуальной элит России второй половины XVII в., овладевшие иностранными языками, могли уже непосредственно обращаться к соответствующим текстам. Посредством указанных возможностей представители элит знакомились с новыми представлениями и понятиями о власти, а также производили переоценку уже известных им понятий49. В сфере описания организации власти это были понятия и представления о разных формах правления (классический вариант, античная триада — монархия, аристократия, демократия).

В качестве примера проникновения новых веяний можно указать на деятельность в Чудовом монастыре Москвы в 50–60-х гг. XVII в. переводческого кружка Епифания Славинецкого, ученого украинского монаха, прибывшего в Россию в конце 1649 г.50 Еще до переезда в Россию Епифаний подготовил «Лексикон латинский», в котором были помещены статьи, связанные с характеристикой форм правления: «Aristocratia — княженачалствие, democratia — властительство людское, началство, владычество, oligarhia — немногих началство»51. В Москве Епифаний и его товарищи по кружку, среди которых был и монах Исайя, в середине 50-х гг. XVII в. помимо прочего работали над переводом географического сочинения Яна Блау «Theatrum orbis sive atlas novus». Как отмечала

Страница из сборника переводов Епифания Славинецкого. 1665 г.

Н.А. Казакова, «наблюдения над текстом перевода свидетельствуют, что переводчики относились к своему труду с ответственностью и вдумчивостью». Это касалось и перевода «терминов, означавших форму государства». Так, «в посвященной Италии части третьего тома “Нового атласа” в заголовках дважды встречается термин “республика”: Liguria sive status reipublicae Genuensis, Respublica Lucensis… В русском переводе эти заголовки переданы следующим образом: “Лигурия или чин гражданства Генуенского”, “Гражданство Луценское”. Итак, оба раза Исайя перевел термин “республика” словом “гражданство”. В этой связи отметим, что русские послы, бывавшие в Италии в XVII в., Венецианскую республику назвали “Речь посполитая Венитейская”, применяя для передачи термина “республика” его польскоязычную форму. Если русские послы употребляли польское словосочетание механически, не стремясь раскрыть самого понятия “республика”, то Исайя попытался это сделать… Исайя хотел сказать, что Лигурийская республика и Республика Лукка являются государствами, в которых власть принадлежит гражданам: так переводчик хотел раскрыть русскому читателю само понятие республики»52.

Очевидно, что данные сочинения давали новый инструментарий для осмысления политики российским читателям. В то же время деятельность авторов таких сочинений носила по преимуществу эрудитский, книжный характер: они использовали новые понятия и представления о власти, но не стремились их актуализировать в политической практике.

В качестве примера одной из первых попыток не только адаптации, но и актуализации новых идей, понятий и представлений об организации власти можно привести известное сочинение Юрия Крижанича «Razgowori ob wladatelystwu», написанное в Тобольске в 1660-е гг. и предназначенное для российской правящей элиты. В этом сочинении при рассуждении о том, «что русское правление лучше польского», Крижанич счел необходимым обратиться к глоссарию трех форм правления. При этом он представил это рассуждение как речь «царского думника» перед «народным сеймом», т.е. в виде публичного обращения, а не частного совета. Крижанич решил адаптировать античные понятия для русских читателей, для чего вместо слов «монархия», «аристократия» и «демократия» использовал такие определения, как «Самовладство», «Боярское правление» и «Общевладство, или Гражданское правление»: «Различны … виды и способы правления, принятые у людей. А именно: самовладство, боярское правление и общевладство (или гражданское [в зачеркнутом варианте «посадское». — М. К.] правление)». Самой лучшей формой правления Крижанич провозглашал монархию: «Все эллинские философы и все наши христианские святые отцы восхваляют и считают наилучшим из них самовладство»53. В качестве довода о том, что «самовладство» лучше иных форм правления, Крижанич привел следующие утверждения: 1) «при самовладстве лучше … соблюдается всеобщая справедливость», 2) «при нем легче и лучше сохраняется покой и согласие в народе», 3) «лучше оберегает от опасностей», 4) «самовладство подобно власти Божией»54. Уже при сравнении «русского правления» с «польским» Крижанич показывал преимущества монархии для всех основных сословных групп: в отличие от России, в Польше «ни одно сословие не может быть довольно своим жребием»55.

В других частях сочинения Ю. Крижанич конкретизировал свои взгляды на взаимосвязь социального порядка и формы правления в государстве. Как и многие авторы своего времени, он исходил из необходимости иерархического устройства общества. Крижанич писал, что «сословия и разряды людей различны и складываются в соответствии с различными обязанностями людей»56. По его мнению, «с точки зрения различных обязанностей людей существует три сословия, а именно: церковники, благородное сословие, простой народ»57. Главной обязанностью «церковников», по Крижаничу, было «молиться Богу и заботиться о спасении душ», благородных — «объяснять волю царя остальным сословиям и вершить правление», а «простого народа» — «выполнять трудную работу и прислуживать». Над всей этой иерархией возвышалась фигура монарха: «Глава над всеми разрядами [ordines] — царь [Rex]». Принимая во внимание положение благородных, которые разделялись «на три разряда: князья, должностные лица, военачальники», — Крижанич счел необходимым дать дополнительный комментарий о политике монарха по отношению к ним: «Есть некоторые более высокие должности, которые не должны быть постоянными, так чтобы эту должность занимал кто-нибудь в течение всей жизни, но следует чаще менять таких высоких начальников и верховных вождей или полководцев». Это было необходимо, чтобы благородные не получили слишком больших привилегий, которые могли бы повлечь ограничение власти монарха. В качестве негативного примера Крижанич приводил опыт Германии: «Из-за того, что цари у них выборные, общественное устройство изменилось к худшему и могущество уменьшилось. Ибо те князья, кои добивались престола для того, чтобы их поставили царями, обещали благородному сословию слишком большие и чрезмерные привилегии. Сперва дали им пожизненные должности и права, затем разрешили передавать это по наследству всем потомкам, и так немецкие цари сами себя лишили всякой власти»58. При этом угрозу для власти монарха следовало скорее ожидать не от всех благородных, а от аристократии — князей и бояр: «Немецкие князья, властели и бояре обрели настолько разнузданные свободы и вольности, что окончательно загубили все могущество и власть своих королей»59.

В то же время при сохранении соответствующих прерогатив монарха благородные должны были составлять одну из главных или даже самую главную опору монархии. По этому поводу Крижанич заявлял от царского имени: «Мы считаем честь наших верных слуг — князей, властелей, бояр и всяких дворян — своей честью и достоинством. Достоинство бояр возвышает достоинство короля». В связи с этим он, продолжая речь царя, указывал: «Будет хорошо и правильно даровать нарочитые права и возвысить честь наших верных слуг и дворян. Ибо, где властели имеют подобающие им вольности, достоинство и преимущество над простыми людьми, там королевское достоинство бывает более высоким и более безопасным»60. Затем, помимо прочего, Крижанич приводил как список необходимых прерогатив монарха, так и набор «привилегий, прав и достоинств», которые следовало «навек» даровать благородным61.

Характеризуя сочинение Ю. Крижанича, следует отметить, что он стремился дать целостную и связанную картину идеального общественного устройства. Более того, он желал, чтобы это устройство было воплощено в реальность в Московском царстве. Таким образом, Крижанич не только давал описание идеального порядка, но и претендовал на то, чтобы это описание стало руководством, программой политических действий. В центре такой программы он поместил представления о монархии как гаранте справедливости и общего блага для всех сословных групп. Однако главной опорой власти монарха оказывались благородные. Прерогативы монарха и их права переплетались и становились взаимозависимыми. Впрочем, мо-

Страница из «Хрисмологиона» Николая Спафария. Список с московской рукописи 1673 г.

нарху следовало не слишком расширять такие права, дабы не допустить превращения монархии в аристократию.

Конечно, в России второй половины XVII в. можно найти и менее масштабные по своему замыслу попытки актуализации представлений о форме правления, которые скорее претендовали не на переустройство существовавшего порядка, а на его поддержание и восхваление. В связи с этим следует указать на деятельность выходца из Молдавии Николая Спафария, служившего с начала 1670-х гг. в России в Посольском приказе. В «Арифмологии» он в духе справочника указывал на три формы правления: «Три чина градов: царственный, изрядный и народный»62. Более подробно на этой проблеме он остановился во введении к «Хрисмологиону», перевод которого был завершен к 1673 г. в рамках так называемой «издательской» деятельности Посольского приказа63. В этом сочинении Спафарий кратко излагал концепцию четырех мировых монархий, связанную с толкованием пророчеств Даниила64. Помимо прочего, он счел нужным остановиться на определении понятия монархия: «Монархиа, от монос еллински, сиречь един сам. И архи, се есть начало или власть. И сице сложено имя бывает монархиа, сиречь единоначалие. И знаменует тое: яко в монархии един црь или краль сам владеет без клеврета». Далее автор, через ссылку на Ж. Бодена, упомянул также и другую форму правления — аристократию: «Мудрый Бодин во книзе своей о художестве истории излагает, яко римское кесарство, иже ныне в немцах кесарь нарицается, несть монархиа, но Аристократиа, сиречь Благоначалие, понеже не от единаго, но от многих и благих владеется. И не токмо Бодин, но и инии мнози пишут, яко великий во ц[а] рех наш г[осу]д[а]рь российский и краль шпанский более ц[а]рьство имеют, нежели кесарь римский, сего ради им монархиа приличествует, а не ему»65. Этот прием был нужен Спафарию, чтобы доказать, что император Священной Римской империи не может претендовать на звание монарха и, следовательно, быть наследником четвертой — последней — мировой монархии. Как результат, настоящим наследником провозглашался российский царь. При этом парадокс отсылки на Ж. Бодена заключался в том, что последний подвергал жесткой критике концепцию четырех монархий66. Впрочем, Спафарию было важно не реконструировать ход мыслей Бодена, а возвеличить настоящее состояние Московского царства, для чего Спафарий и актуализировал представления о формах правления.

Это касалось и другого сочинения Н. Спафария, подготовленного при участии дьяка Посольского приказа Петра Долгово и названного «Василиологион, се есть сочисление или описание всех ц[а]рей, иже бяху во всем мире доблественнейшии и мужественнейшии от начала мира даже до н[ы]не». В нем были помещены рассказы о наиболее выдающихся царях в мировой истории, «начинающее от перваго единовладения в мире, или монархии ассирийския даже до ннешних текущих времен»: от Нина до Алексея Михайловича. Книга, по авторскому заявлению, была написана «не токмо множество побед во славных ц[а]рех показати, но наипаче бл[а]гое и прехвалное владение, се есть и бл[а]гоизбратися и бл[а]говладети и бл[а]го в нем скончатися»67. Тем не менее Спафарию пришлось затронуть вопрос о иной, неомонархической форме правления при изложении биографии Юлия Цезаря. Восхождение последнего к царской власти было изображено следующим образом: Цезарь «чрез многия чины римския постиже, и до чину воевод и диктаторов, диктатор же воевода от римлянов токмо тогда поставися, егда нужду велию от врагов имеша, и бе самодержец над всеми иными». Затем он после ряда войн «великую брань со Помпеиом Великим сотвори, … понеже ревность бе между ими о монархии римской». В итоге Цезарь «победи и супостаты ц[а]рей, рече посполитую римскую и врагов своих домашних, и ради великаго его во своих гражданех м[и]л[о]с[е]рдия и великорадия именован быть от римлянов о[те]ц о[те]чества и вечный диктатор и первый от ч[е]л[о]в[е]ков, имя латинское император, гречески же автократор, се есть самодержец, себе восприя». Однако судьба была его печальна: «Видевше же потом римляня, наипаче воеводы, иже союзники бяху со Помпеиом, яко кесарь от рече посполитой премени римское началство во царьствие, собрашася … язвами его ураниша и убиша». Тем не менее начало царству было положено. Это выразилось в том, что Цезарь «вместо сына своего остави на ц[а]рьство Отавиана Августа»68. Конечно, в общем изложении историй царей этот эпизод перехода от республики к монархии был в целом второстепенен, и царь и царство официально продолжали быть главенствующими понятиями. Тем не менее это свидетельствовало о постепенной адаптации новых политических понятий. В связи с этим отметим, что «Василиологион» был поднесен Алексею Михайловичу 5 сентября 1674 г., и он указал подготовить «еще два экземпляра книги»69.

Сам факт того, что «Хрисмологион» и «Василиологион» были не частными сочинениями, а частью официальной деятельности центрального административного учреждения, демонстрирует постепенное проникновение и актуализацию для правящей элиты новых представлений о формах власти. Об этом также свидетельствует документация сотрудника Посольского приказа А.А. Виниуса, сына обрусевшего нидерландского купца, впоследствии одного из соратников Петра I. Виниус в 1672–1674 гг. посетил ряд европейских стран с дипломатической миссией. В статейном списке, помимо прочего, он поместил ряд описаний политического строя современных европейских государств. Так, в разделе «О чине правления королевства Аглинского» Виниус писал: «Правление Аглинского королевства … есть отчасти монархиально, отчасти аристократно, отчасти же демократно. Монархиально есть, потому что имеют агличаня короля, которой имеет отчасти в правлении силу и повеление, только не самовластно. Аристократно и демократно есть, потому [что] во время великих принадлежащих каких дел, вчатия войны или учинения миру или поборов каких денежных, и тогда король съзывает парламент. А тот парламент делится в два дома: единаго имянуют вышным, другаго нижным домом. В вышнем собираются сенаторы и шляхта лутчия всей земли, в другом собираются старосты мирских людей всех городов и мест. И хотя что в вышнем доме и приговорят, однако же без позволения нижнего дома совершити то дело невозможно, потому что всякие денежные принадлежат к меньшему дому. И потому вышней дом может нарещися аристокрация, а нижней — демокрация». Фактически Виниус воспроизвел популярное в ренессансной Европе описание так называемой смешанной формы правления, т.е. организации власти в государстве, в которой сочетались элементы нескольких форм правления.

Отметим, что Виниус счел необходимым на полях рукописи дать следующие пояснения: «монархиально» — «единовластно», «аристократно» — «правление первых людей», «демократно» — «народоправительно». Схожее пояснение Виниус сделал при описании политического строя Франции: «Правление Французскаго государства монархиально или единовластно, потому что король самовластен и своим изволом во всяких государственных великих делех творит начало или скончание по своей воле»70. Такие пояснения показывали, что понятия нуждались в переводе и адаптации в политическом языке Московского государства. Однако в данном случае важно не столько то, что Виниус знал о существовании форм правления, а также мог умело использовать соответствующие категории при анализе политического строя. Важно то, что он счел нужным привести такие описания в официальной документации посольства, т.е. уже рассчитывал на определенное понимание элиты Московского царства. 

Немаловажно, что Виниус дал формам правления социальные характеристики, переводимые на язык Московского государства. «Первые люди» аристократии у Виниуса — это «сенаторы и шляхта лучшия», которые в России соотносились с «боярами» и верхушкой «дворянства»71. Для демократии понятие «народ» оказалось синонимичным выражению «мирские люди». «Мирской» у Виниуса следует понимать не в значении «светский», а как отсылку к организации податного населения Московского государства в тяглые общины-«миры», т.е. к простонародью. Таким образом, аристократия ассоциировалась с возможностью принятия политических решений наследственной элитой, а демократия — с простым народом.

Приведенный материал позволяет сделать вывод о том, что во второй половине XVII в. происходила адаптация понятий и учений о формах правления — монархии, аристократии, демократии — в политических представлениях элиты Московского государства. Одним из основных ее механизмов были перевод основных понятий (монархия — «самовладство», «единовладство»; аристократия — «княженачалствие», «боярское правление», «благоначалие», «правление первых людей»; демократия —

А. Виниус. Автопортрет. XVII в.

«властительство людское», «общевладство», «народоправительство»), так и их более развернутые характеристики и описания. Современное состояние Московского государства также получало оценку сквозь призму новых понятий: его начали относить к государствам с монархической формой правления. При этом, как следствие, происходила некоторая секуляризация представлений о верховной власти в России, на что указывал еще А.С. Лаппо-Данилевский72.

Уже во второй половине XVII в. были представлены разные формы актуализации политических понятий и представлений — от эрудитских и книжных, когда главной целью их использования была демонстрация уровня знаний, и до включения этих понятий и представлений в политическую практику, которая преследовала не только цель восхваления существующего режима, но и содержала конкретные предложения по его реформе.

Использование новых понятий и представлений в рамках политической практики означало и их встраивание в контекст социальных отношений. Теперь можно было апеллировать уже не к царю, а к монарху и монархии, что, в свою очередь, предполагало определенное социальное устройство, отличное от немонархических форм правления. Как и царь, монарх мог дать несколько вариантов должных отношений в социальной иерархии. Для Ю. Крижанича монархия обеспечивала благо для всех сословий. При этом «благородные» — наследственная правящая элита — представлялись опорой монархии. Однако именно от них могла исходить угроза трансформации монархии в аристократию по образу Польши или Германии. В то же время, как показал Н. Спафарий — интеллектуал, находившийся на государственной службе, можно было просто восхвалять монархию как лучшую форму правления, самодостаточную в производстве блага для всех подданных. Таким образом, обращение к монархии могло содержать как апелляцию к ее социальной ангажированности — заботе о главной опоре политической организации, так и к ее социальному нейтралитету, равной заботе обо всех подданных.

IV

По мнению С.В. Польского, понятие «монархия» «в петровскую эпоху … появляется на страницах переводных политических трактатов, проникает в официальные акты»73. Данное мнение нуждается в корректировке: процесс проникновения таких понятий, как монарх и монархия, в официальные акты начался еще до правления Петра I, в царствование его брата Федора. В соборном деянии об уничтожении местничества от 12 января 1682 г. содержались следующие слова, вложенные в уста Федора Алексеевича: «Ведомо, … како превышний Он, вся правяй и содержай, Монархом и всем человеком житии и пребывати благочестно и праведно повелевает»74. Также послы Федора Алексеевича в споре с представителями «цесаря» утверждали, что российский монарх — это «Государь самодержавный и обладает многими государствы и странами и служат ему, великому монарху, Цари и Царевичи»75. В царствование Петра I эта тенденция усиливается, и такие понятия, как монарх и монархия, становятся к концу правления первого императора неотъемлемой частью политического языка, включая и его официальное измерение.

Важно отметить, что понятия «монарх» и «монархия» использовались как параллельно, так и во взаимосвязи с понятиями, описывавшими другие формы правления.

В качестве примера можно привести самого Петра I. В 1711 г. при составлении регламента Кригскомиссариату он включил слова про «по-

«План завоевания Крыма» Юрия Крижанича. Издание 1891 г.

вреждение высокого монаршего интересу и государственной тяжкой убыток»76. В свою речь 22 октября 1721 г. он включил слова о том, что «не надлежит ослабеват в воинском деле, дабы с нами не так сталас, как … с манархиею греческою»77. В то же время Петр при работе над «Гисторией Свейской войны», комментируя события 1714 г., собственноручно написал, что «правительство швецкое, не чая возвращения короля своего ис Турок, намерены были без оного мир учинить и республику»78. Таким образом, сам Петр вполне осознанно и уверенно использовал понятия, характеризовавшие разные формы правления.

Представители российской политической элиты первой четверти XVIII в. (А.А. Матвеев, П.А. Толстой, князь Б.И. Куракин, П.П. Шафиров и др.) также активно использовали новые политические понятия в своей деятельности, как при описании иностранных, так и российских реалий79. Например, князь Б.И. Куракин в составленном им в 1723 г. плане российской истории 1723 г. предусмотрел разделы «О республике Новогороцкой», «О республике Псковской», а также «О правлении, когда в сувранство почало приходить»80, т.е. об установлении самодержавной монархии при Иване III.

Более того, уже в 1710-е гг. можно зафиксировать случаи, когда представители правящей элиты пытались использовать понятия, характеризовавшие формы правления, при отстаивании социальных интересов. Прежде всего, это относится к проектам русского агента в Англии Ф.С. Салтыкова, происходившего из старомосковского боярского рода.

Будучи в Англии, Ф.С. Салтыков в письме от 1 декабря 1712 г. сообщал Петру I: «В свободныя времена будучи здесь прилежно подщился выбрать из правления уставов здешняго Англинскаго Государства и прочих Европейских, которое приличествует токмо Самодержавствию, а не так как республикам или Парламенту»81. Петр в письме от 12 января 1713 г. благожелательно отреагировал на это предложение: «Правы, о которых вы писали, что вы выбрали из Англинских и прочих Европейских, которыя надлежит кроме Республик, пришлите к нам»82. Салтыков исполнил это повеление, прислав в 1713 г. так называемые «Пропозиции», т.е. предложения.

Во вводной части к своим предложениям он специально подчеркнул, что написал «о некоторых состоятелных которыя прилежно выбраны ис правления уставов разных, как аглинских, француских, германских, такожде и прочих Европских присудствуемых приличеству Самодержавия»83. Главы с 1 по 7 были посвящены всем основным социальным слоям российского общества, от духовенства (гл. 1) до крестьян (гл. 7). Вторая глава была посвящена «господам и дворянам». Можно предположить, что это была калька с английского «Lords and gentleman», что соответствовало российскому делению на «бояр и дворян». Впрочем, эти две категории Ф.С. Салтыков мог объединять общими понятиями «благородные и дворяне». 

«Пропозиции» касательно благородных у Ф.С. Салтыкова были направлены на укрепление их социальных позиций. Он считал необходимым ввести единонаследие для недвижимого имущества по примеру «Великой Британии», в том числе видя в этом и выгоду для государственной казны: «Когда таких разделов вотчин по ровности сыном не будет, тогда время от времени богатеть будут домы прикуплением от мелких стежателев, а в платеже г[осу] д[а]р[е]вых будет менши недоимк». Право владения землей («вотчинами») он считал дворянской привилегией: «А ежели кто будучи ис простых чинов во всяких чинах градских и служилых придет в богатство, и тем не покупать дворянских стежателств, сиречь вотчин, понеже оное надлежит дворяном». Однако Салтыков допускал возможность получения недворянами благородства, для чего предлагал ввести процедуру аноблирования: «А буде кто похощет иметь дворянское стяжателство, сиречь вотчины, и ему прежде довлеет бит челом о том чтоб его убл[а]городить и дать бы ему на то жалованную грамоту и герб…, а за то его бл[а]городство и за его стяжателства брать в казну д[е]нги… и потом им и детям их иметь вотчины и достоинства дворянские». Кроме того, Салтыков предложил провести символическое разделение пространства страны: «Довлеет росписать во всех губерниях и городех волости, слободы, села и деревни, и росписав те обращати по великости препорцыи в ландграфство, в маркизанство, в графство, в баронство, в господство и стяжателство». Возникшие в результате такой процедуры титулы (но не земли) он предлагал раздать, и «велеть стяжателем от оных стяжателств теми титулами писатся и гербами печататся как и в протчих европских г[осу]д[а]рствах, а не одного своего родного прозвища, а что б всякой стяжатель платил на год от своих достоинств по уставу»84. Как явствовало из таких предложений, Салтыков стремился сочетать интересы благородных, чьи материальные и символические позиции укрепились бы после введения таких норм, с интересами государственной казны, которая бы получила дополнительные выплаты. Именно это он рассматривал как «приличествующее» для самодержавия, а не для республиканской формы правления.

Н.П. Павлов-Сильванский пришел к выводу, что в этих предложениях была «сословно-аристократическая тенденция…, отчасти скрытая, отчасти определенно выраженная»85. Однако к такому выводу можно прийти, если считать монархию социально-нейтральной формой правления. Для Салтыкова, как ранее для Ю. Крижанича, монархия связывалась с определенной ангажированной политикой, направленной на поддержание ее социальных оснований, т.е. благородного дворянства. В связи с этим следует обратить внимание на проект Салтыкова 1714 г., который дополнял «Пропозиции». В нем Салтыков затронул проблему политики в отношении «Украины Черкасской», т.е. Гетманской Украины. Под впечатлением от измены гетмана И.С. Мазепы он предлагал «указать при нынешнем гетмане быть одной роте от кавалерии под образом вида гвардии его… а та-бы рота была выбрана из дворянских детей». Такая мера должна была, по мнению Салтыкова, уберечь от возможных измен. Необходимость привлечения именно дворянских детей он обосновал следующим образом: «Дворянские чины вернее и усмотрительнее всегда для своего дворянства, для своих сродственников, чтоб им не учинить пороку, а служить бы вернее в. в-ву и государству»86.

В своих предложениях Салтыков не предлагал передать верховную власть или ее часть какому-либо органу, независимому от монарха, тем самым ограничив власть монарха. И здесь его нельзя заподозрить в аристократических тенденциях! Он предлагал меры по поддержке статуса и материального положения благородных, и это вполне укладывалось в его представления о монархии. Таким образом, предложения Салтыкова демонстрировали потенциал идеи монархического правления для поддержания или даже увеличения привилегий благородных. Дворяне были нужны монарху как наиболее верные слуги. Вполне было логично из этого сделать вывод, что монарху следует проводить благоприятную политику именно в отношении дворян.

Отметим, что потенциал обращения к монарху и монархии для защиты своих социальных интересов в петровское царствование оценили не только представители благородных дворян. Отзвуки нового политического лексикона дошли и до некоторых грамотных представителей податного населения. И.Т. Посошков в известном сочинении «Книга о скудости и богатстве», которое он желал в 1724 г. поднести Петру I, счел нужным указать, что «у иноземцов короли власти таковыя не имеют, яко народ, и того ради короли их не могут по своей воле что сотворити, но самовластны у них подданныя

И.Т. Посошков, «Книга о скудости и богатстве». Заглавная страница, 1724 г.

их, а паче купецкие люди». В России же, по Посошкову, был «самый властительный и вцелый монарх, а не ористократ, ниже димократ»87. При этом Посошков изображал российского монарха как гаранта социального порядка в государстве: «Аще … с высоты Бог милостивно призрит, а с низоты императора нашего великаго изволение всеусердное произыдет, то не токмо едина царска сокровища со излишеством наполнятся, но и весь народ обогатится и вражды многия прекратятся»88. Такая социально нейтральная характеристика российского монарха для Посошкова открывала возможность обращения к защите с его стороны. Например, он следующими словами характеризовал время, когда «наши монархи в купеческия дела не въступали, но управляли бояря»: «Приехав они, иноземцы, засунут силным персонам подарок рублев во сто-другое, то за сто рублев зделают они, иноземцы, прибыли себе по милиону, почему что бояре не ставили купечества ни в яишную скорлупу, бывало на грош все купечество променяют». Современную ситуацию, благодаря обращению к монарху, он оценивал более оптимистично: «А ныне, слава Богу, монарх наш вся сия разсмотрил и подлесть им уже некак, еже бы им по прежнему своему хотению уставить и на своем поставить»89.

Появление в официальном политическом языке новых понятий и представлений также потребовало дополнительного обоснования существовавшего порядка. Если текстов восточной христианской традиции было вполне достаточно для утверждения власти царя, то для обоснования власти монарха их явно было недостаточно. Как следствие, при Петре I продолжила развиваться официальная апология монархии как формы правления.

Наиболее ярко эта тенденция получила выражение в сочинениях Феофана Прокоповича. Прежде всего, следует указать на «Слово похвальное в день рождества благороднейшаго государя царевича и великого князя Петра Петровича», произнесенное в 1716 г. Повод для торжественной проповеди Прокоповичем был выбран более чем удачно: рождение наследника в монархии признавалось одним из ключевых политических событий, — и Прокопович обещал своим слушателям показать, «коликое щастие есть от царскаго чадородия государствам чина монаршескаго»90. «Государства чина монаршеского» — это государства с монархической формой правления. Важно, что такая формулировка создавала концептуальный разрыв между государством как политической общностью и единовластным государем как правителем такой общности. Таким образом, создавалась теоретическая возможность отделения государя от его государства. Государь во главе государства — фактически единственно правильная для Московского государства форма организации власти трансформировалась: монарх во главе государства — одна из возможных правильных форм организации власти.

О. Хархордин, рассуждая о специфике понятия государства, полагает, что «формирование понятия происходило за счет интерпретации “господарства” как “отечества” (т.е. dominium интерпретировался как patria), в результате чего и осуществлялось его отделение от личности господаря»91. По нашему мнению, такой интерпретации было явно недостаточно: даже при таком служении был нужен государь, ибо это было необходимым условием должного состояния власти. Именно представление о различных формах правления как раз и позволяло помыслить государство без государя как одно из нормальных, допустимых состояний политической общности.

Феофан Прокопович. Гравюра XVIII в.

Конечно, Феофан Прокопович явно не ставил перед собой такой разрушительной цели. Скорее наоборот, он пытался противостоять возможным негативным последствиям принятия определений «монарх» и «монархия» на официальном уровне. Ссылками на примеры из всемирной истории Прокопович доказывал, что монархическая форма правления — это лучшая форма политической организации. Рассуждая о «древней речи посполитой Римской», он утверждал: «Пришедши же в возраст … мужеской, не возможе себе управити тонким оным демократии кормильцем: были мятежи лютыя… Домашнею Иулия и Помпея войною приходило до крайней пагубы, даже паки в вид монаршейский претворися. И от сего известно како здравейшее есть, паче инных, человеческому сожитию единовластное правление». Дополнительный акцент Прокопович сделал на преимуществах наследственной монархии: «Полезное есть правительство самодержское наследуемое. Вопреки: коликим бедствием отверста стоит демокрация и аристократия, подобнее и монархия не наследуемая, но по избранию от дому до дому преходящая»92. Таким образом, Прокопович, ангажированный верховной властью, а точнее — своим положением по отношению к верховной власти, следовал в русле трудов Н. Спафария, создавая концептуальные основы для легитимации монархической формы правления как наилучшего политического строя. Однако такая защита едва ли была социально нейтральной: будучи на службе у монарха и завися от его расположения, Прокопович фактически исполнял заказ правящей персоны. 

V

К моменту смерти Петра I российский государь для официального политического языка и для элиты окончательно стал монархом, потеснив царя. Насколько была принципиальна такая трансформация? Во-первых, она несла явное снижение сакральности при оценке власти государя. Во-вторых, понятие «монарх» было связано с монархией, являвшейся только одной из форм правления, а не единственно возможным способом организации власти. Теперь отсутствие государя в государстве могло стать не безгосударьем, а лишь другой формой правления. Именно это и стало решающим фактором в концептуальном отделении государя от государства в российском политическом языке XVIII в. Помимо прочего, одним из следствий такого отделения стало появление в XVIII в. сочинений, защищавших монархическую форму правления как наилучшую из существующих. Наконец, появление представлений и понятий о разных формах правления создавало новые возможности для их использования политическими акторами в отстаивании определенных социальных интересов: монархию можно было социально ангажировать, объявляя дворянство ее главной опорой, либо подчеркивать ее социальную нейтральность, ища защиты от чрезмерных притязаний дворянского сословия. Указанные трансформации элитарных политических представлений и политического языка в полной мере найдут отражение в событиях междуцарствия 1730 г. и их последующей оценке в XVIII в., начиная с Феофана Прокоповича и В.Н. Татищева: кризис 1730 г. был осмыслен не как безгосударное время, а как попытка установить республиканское/аристократическое правление, против которого выступил главный защитник монархии — благородное дворянство. И этот защитник рассчитывал получить от монархии соответствующую благодарность. 

-----------------------

* Исследование выполнено при поддержке Министерства образования и науки Российской Федерации, соглашение № 14.А18.21.0691 «Права, обязанности и статус дворянства в государственной политике, социальных представлениях и концепциях историко-политической мысли России XVIII в.».

1 См., напр.: Исторические понятия и политические идеи в России. XVI–XX века. СПб., 2006; Очерки исторической семантики русского языка раннего Нового времени. М., 2009; «Понятия о России»: К исторической семантике имперского периода. Т. I–II. М., 2012; Эволюция понятий в свете истории русской культуры. М., 2012.

2 См., напр.: Тимофеев Д.В. Европейские идеи в социально-политическом лексиконе образованного российского подданного первой четверти XIX века. Челябинск, 2011; Хархордин О. Основные понятия российской политики. М., 2011.

3 См., напр.: Кром М.М. Рождение «государства»: из истории московского политического дискурса XVI века // Исторические понятия и политические идеи в России. XVI–XX века. СПб., 2006. С. 55; Тимофеев Д.В. В поисках новых подходов к изучению общественно-политических настроений в России первой четверти XIX века: опыт системного анализа истории понятий // Историческая наука сегодня: Теории, методы, перспективы. М., 2011.

4 См., напр.: Чистов К.В. Русская народная утопия (генезис и функции социально-утопических легенд). СПб., 2011; Лукин П.В. Народные представления о государственной власти в России XVII века. М., 2000.

5 См. наиболее важные работы об истории этих понятий: Золтан А. К предыстории русск. «государь» // Из истории русской культуры. Т. II. Кн. 1. Киевская и Московская Русь. М., 2002; Толстиков А.В. Представления о государе и государстве в России второй половины XVI — первой половины XVII века // Одиссей. Человек в истории. 2002. М., 2002; Кром М.М. Указ. соч.; Агоштон М. Великокняжеская печать 1497 г. К истории формирования русской государственной символики. М., 2005. С. 184–207.

6 Акты исторические, собранные и изданные Археографическою комиссиею. Т. I. 1334–1598. СПб., 1841. С. 203.

7 Акты, собранные в библиотеках и архивах Российской империи Археографическою экспедициею. Т. II. 1598–1613. СПб., 1836. С. 20.

8 Утвержденная грамота об избрании на Московское государство Михаила Федоровича Романова. М., 1906. С. 33.

9 Акты, собранные в библиотеках… С. 256 (346).

10 Русско-китайские отношения в XVII в. Материалы и документы. Т. I. 1608–1683. М., 1969. С. 166.

11 Галактионов И.В. Письма А.Л. Ордина-Нащокина Ф.И. Шереметьеву // Советское славяноведение. 1982. № 2. С. 81.

12 Послания Ивана Грозного. М.-Л., 1951. С. 140, 142.

13 Статейный список гонца Герасима Дохтурова, посланного в 1645 г. в Англию, с сообщением о воцарении Алексея Михайловича // Рогинский З.И. Поездка Герасима Семеновича Дохтурова в 1645–1646 гг. (из истории англо-русских отношений в период английской революции XVII века). Ярославль, 1959. С. 24–25.

14 Цит. по: Рогинский З.И. Миссия лорда Колпепера в Москву (из истории англо-русских отношений в период английской буржуазной революции XVII в.) // Международные связи России в XVII–XVIII вв. (экономика, политика и культура). М., 1966. С. 93.

15 Там же. С. 100.

16 См.: Кордт В.А. Очерк сношений Московского государства с республикою Соединенных Нидерландов по 1631 г. // Сборник Императорского Русского исторического общества. Т. 116. СПб., 1902.

17 Козмография сиречь всемирное описание земель в едино пребывание и назнаменование степенем во округах небесных // Изборник славянских и русских сочинений и статей, внесенных в хронографы русской редакции. М., 1869. С. 488.

18 Памятники дипломатических сношений древней России с державами иностранными. Т. X. СПб., 1871. Стб. 865 (далее — ПДС).

19 Цит. по: Соловьев С.М. Сочинения: В 18 кн. Кн. VI. Т. 11–12. История России с древнейших времен. М., 1991. С. 511.

20 Там же. С. 512. См. также: Рогинский З.И. Из истории англо-русских отношений в период протектората Кромвеля // Новая и новейшая история. 1958. № 5. С. 72.

21 Космография 1670 г. СПб., 1878–1881. С. 103–104. Отметим, что в московских дипломатических документах XVII в. использовалось понятие «вольный город», находившееся на периферии описаний отношений между государями и государствами (см., напр.: ПДС. Т. II. Стб. 241–242).

22 Вести-Куранты. 1656 г., 1660–1662 гг., 1664–1670 гг.: Русские тексты. Ч. 1. М., 2009. С. 463. Вести-Куранты. 1656 г., 1660–1662 гг., 1664–1670 гг.: Иностранные оригиналы к русским текстам. Ч. 2. М., 2008. С. 407.

23 ПДС. Т. X. Стб. 1437–1438.

24 Скиннер К. The State // Понятие государства в четырех языках. СПб.; М., 2002. С. 25.

25 См., напр.: Вальденберг В.Е. Древнерусские учения о пределах царской власти: Очерки русской политической литературы от Владимира Святого до конца XVII века. М., 2006.

26 Домострой. СПб., 2007. С. 11.

27 Там же. С. 19.

28 Третье послание Курбского Ивану Грозному // Переписка Ивана Грозного с Андреем Курбским. М., 1993. С. 115.

29 Послание патриарха Никона об опечатании на московском подворье его писем и бумаг // Севастьянова С.К. Эпистолярное наследие патриарха Никона. Переписка с современниками: исследование и тексты. М., 2007. С. 391.

30 Польской С.В. Концепт «монархия» и монархическая риторика в России XVIII века // Вестник РГГУ. Сер. «Культурология. Искусствоведение. Музеология». 2012. № 11 (91). С. 12.

31 Сборник Русского исторического общества. Т. 71. СПб., 1892. С. 81.

32 ПДС. Т. II. Стб. 549.

33 ПДС. Т. I. Стб. 1238.

34 Сборник Русского исторического общества. Т. 38. СПб., 1883. С. 415, 417.

35 Собрание государственных грамот и договоров. Ч. 2. М., 1819. С. 212.

36 Там же. С. 221, 279.

37 Ульяновский В.И. Смутное время. М., 2006. С. 345.

38 Там же. С. 188.

39 Цит. по: Там же. С. 198.

40 См., напр.: Cherniavsky M. Tsar and People: Studies in Russian Myths. New Haven and London, 1961; Живов В.М., Успенский Б.А. Царь и Бог (Семиотические аспекты сакрализации монарха в России) // Успенский Б.А. Избранные труды. Т. I. Семиотика истории. Семиотика культуры. М., 1996.

41 Русский феодальный архив XIV — первой трети XVI века. Вып. III. М., 1987. С. 612.

42 Чин священнаго венчания на царство перваго русскаго царя Иоанна Васильевича IV // Барсов Е.В. Древне-русские памятники священнаго венчания царей на царство в связи с греческими оригиналами. М., 1883. С. 57.

43 Эскин Ю.М. Очерки истории местничества в России XVI–XVII вв. М., 2009. С. 143.

44 См. подробнее: Эскин Ю.М. Указ. соч.

45 Ермолай-Еразм. Благохотящим царем правителница и землемерие // Летопись занятий Археографической комиссии за 1923–1925 гг. Вып. 33. Л., 1926. С. 193.

46 Пересветов И.С. Сочинения. М.-Л., 1956. С. 239–240.

47 Новосельский А.А. Коллективные дворянские челобитные о сыске беглых крестьян и холопов во второй половине XVII в. // Дворянство и крепостной строй России XVI–XVIII вв. М., 1975. С. 312. О датировке челобитной см.: Маньков А.Г. Развитие крепостного права в России во второй половине XVII века. М.-Л., 1962. С. 36.

48 См., напр.: Сташевский Е.Д. Служилое сословие // Русская история в очерках и статьях. Т. III. Киев, 1912. С. 4–5; Новосельский А.А. Побеги крестьян и холопов и их сыск в Московском государстве второй половины XVII века // Труды Института истории Российской ассоциации научно-исследовательских институтов общественных наук. Сборник статей. Вып. I. Памяти Александра Николаевича Савина. 1873–1923. М., 1926. С. 352; Маньков А.Г. Указ. соч. С. 40; Седов П.В. Закат Московского царства: Царский двор конца XVII века. СПб., 2006. С. 476.

49 Киселев М.А. Правда и закон во второй половине XVII — первой четверти XVIII века: От монарха-судьи к монарху-законодателю // Понятия о России: К исторической семантике имперского периода. Т. I. М., 2012. С. 54–55; Киселева М.С. Интеллектуальный выбор России второй половины XVII — начала XVIII века: от древнерусской книжности к европейской учености. М., 2011.

50 См.: Румянцева В.С. Епифаний Славинецкий в Москве // Православие Украины и Московской Руси в XV–XVII веках: общее и различное. М., 2012.

51 Цит. по: Левочская А.С. Политический «словарь» Ю. Крижанича. Автореф. дисс. … канд. филол. наук. М., 2011. С. 14–15.

52 Казакова Н.А. Русский перевод XVII в. труда Блау «Theatrum orbis sive atlas novus» // Вспомогательные исторические дисциплины. Т. XVII. Л., 1985. С. 167.

53 В оригинале: «Razliczni … iesut naczini i sposobi Wladania, koyimi se wladaiut lyudi. Rekszi Samowladstwo, Bolyarskoe wladanie, i Obcewladstwo, iliti Gražanskoe [в зачеркнутом варианте «Posadskoe». — М. К.] gospodarstwo. Iztich Samowladstwo prechwalyaiut, i naihicze bit propowedaiut, wsi Jelinski filosofi, i wsi Christianski naszi sweti otci». Крижанич Ю. Политика. М., 1965. С. 548, 201.

54 В оригинале: 1) «Obcaia Prawda bolye se izowerszaet», 2) «pokoy i zgoda narodnaia w nyem leglye i bolye se sochranyaet», 3) «supro strachotam sey sposob iest bezpeczalen», 4) «Samowladstwo iest Boziemu wladaniu spodobno». Крижанич Ю. Указ. соч. С. 548, 201.

55 В оригинале: «Nijedin stan lyudey nemozet bit swoyim zrebiem zadowolyen». Крижанич Ю. Указ. соч. С. 550, 204.

56 В оригинале: «Status et ordines hominum sunt uarii, et constitmintur ex uariis hominum officiis». Крижанич Ю. Указ. соч. С. 555, 209.

57 В оригинале: «Consideratis igitur uariis hominum officiis: tres sunt status hominum: nempe. Ecclesiastici: Nobiles: Plebeij». Крижанич Ю. Указ. соч. С. 555, 209.

58 Крижанич Ю. Указ. соч. С. 555–556.

59 В оригинале: «Nemecki knezi, wlasteli, i bolyari iasze si dobiwat razpust i slobod i wolynostey, na toliko da na konec wsu swoyich kralyew moc i oblast razwalfsze». Крижанич Ю. Указ. соч. С. 547, 200.

60 В оригинале: «Mi naszich wernich slug, knezow, wlastelow, bolyar, i wsakich dworian czest, swoiu czest i precenbu bit poczitaem. Precenba bolyarskaia wozwiszaet kralyewskuiu precenbu. … Gde bo wlasteli imaiut pristoinije sebje slobodi, precenbu i bolyszinu nad prostoe lyudstwo; tamo kralyewsakaia precenba iest bolye ukreplyena». Крижанич Ю. Указ. соч. С. 559, 258.

61 Там же. С. 600–607, 259–266.

62 Спафарий Н. Эстетические трактаты. Л., 1978. С. 105.

63 См.: Кудрявцев И.М. «Издательская» деятельность Посольского приказа (к истории русской рукописной книги во второй половине XVII века) // Книга: Исследования и материалы. Вып. VIII. М., 1963.

64 См.: Бобынэ Г.Е. Учение Н.Г. Милеску Спафария о четырех монархиях // Н.Г. Милеску Спафарий — ученый, мыслитель, государственный деятель. Кишинев, 1989.

65 НИОР РГБ. Ф. 173.I. Д. 25. Л. 25 об.–26.

66 См.: Боден Ж. Метод легкого познания истории. М., 2000. Гл. VII «Опровержение тех, кто отстаивает теории золотого века и четырех монархий».

67 РГАДА. Ф. 135. Отд. V. Рубр. II. Д. 44. Л. 5 об.–6.

68 Там же. Л. 75–77 об.

69 Кудрявцев И.М. Указ. соч. С. 201.

70 Цит. по: Казакова Н.А. А.А. Виниус и статейный список его посольства в Англию, Францию и Испанию в 1672–1674 гг. // Труды Отдела древнерусской литературы. Т. XXXIX. Л., 1985. С. 359–360.

71 См.: Глускина С.М. Общественная терминология в космографии 1637 г. // Ученые записки Псковского государственного педагогического института. Вып. II. Псков, 1954. С. 195, 209, 212–216; Иссерлин Е.М. Лексика русского литературного языка XVII века. М., 1961. С. 42–43; Киселев М.А. Развитие самосознания «дворянского сословия» в первой трети XVIII в. и междуцарствие 1730 г.: «шляхетство» или «фамильные и шляхетство» // Правящие элиты и дворянство России во время и после Петровских реформ (1682–1750). М., 2013. С. 299–301.

72 См.: Лаппо-Данилевский А.С. Идея государства и главнейшие моменты ея развития в России со времени смуты и до эпохи преобразований // Голос минувшего. Журнал истории и истории литературы. 1914. № 12. С. 14 и след.

73 Польской С.В. Указ. соч. С. 12.

74 Собрание государственных грамот и договоров. Ч. 4. М., 1828. С. 398.

75 ПДС. Т. V. Стб. 1142.

76 Письма и бумаги императора Петра Великого. Т. XI. Вып. 2 (июль–декабрь 1711 года). М., 1964. С. 294.

77 Воскресенский Н.А. Законодательные акты Петра I. Редакции и проекты законов, заметки, доклады, доношения, челобитья и иностранные источники. Т. I. Акты о высших государственных установлениях. М.-Л., 1945. С. 156.

78 Гистория Свейской войны (Поденная записка Петра Великого). Вып. 1. М., 2004. С. 415; Вып. 2. М., 2004. С. 211.

79 См., напр.: Русский дипломат во Франции (Записки Андрея Матвеева). Л., 1972. С. 191; Русский посол в Стамбуле (Петр Андреевич Толстой и его описание Османской империи начала XVIII в.). М., 1985. С. 83, 89.

80 Архив князя Ф.А. Куракина. Кн. I. СПб., 1890. С. 79.

81 Собрание писем императора Петра I-го к разным лицам с ответами на оныя. Ч. II. СПб., 1829. С. 172.

82 Там же. Ч. I. С. 128.

83 Пропозиции Федора Салтыкова. СПб., [1892]. С. 1.

84 Там же. С. 4–14.

85 Павлов-Сильванский Н.П. Проекты реформ в записках современников Петра Великого. Опыт изучения русских проектов и неизданные их тексты. СПб., 1897. С. 26.

86 Салтыков Ф. Изъявления прибыточныя государству, 1714 г. // Павлов-Сильванский Н.П. Указ. соч. С. 18.

87 Посошков И.Т. Книга о скудости и богатстве и другие сочинения. М., 1951. С. 239.

88 Там же. С. 20.

89 Там же. С. 123.

90 Феофан Прокопович. Сочинения. М.-Л., 1961. С. 39. О. Хархордин, пытаясь объяснить отличия в формировании понятия «государство» в русском и английском языке, одно из своих объяснений свел к тому, что «русских слов, близких латинскому status, практически не существовало до XVIII в.» (Хархордин О. Что такое «государство»? Русский термин в европейском контексте // Понятие государства в четырех языках. СПб.; М., 2002. С. 191). Очевидно, что основой для такого вывода исследователя послужило слабое знание русских источников XVII в. Феофан Прокопович, как до него монах Исайя, без особых затруднений подобрал церковно-славянский аналог латинского status — чин.

91 Хархордин О. Что такое «государство»? С. 191.

92 Феофан Прокопович. Указ. соч. С. 39–41.

Автор:  М.А. Киселев, .