Философская мысль исторически возникала на мифологическом субстрате, что дало основание Платону для выдвижения мифогенной концепции происхождения философии. Не обсуждая известных достоинств и недостатков этой концепции[1], ограничимся констатацией историко-философского факта преемственности философии по отношению к мифологиям древнего мира. Данная преемственность, очевидно, определяла первоначальное содержание и форму философской мысли.

Рассматривая проблему мифологической детерминации ранней философии, исследователи обычно обращаются не к архаическим мифам, а к мифологии на поздней стадии ее развития, в значительной степени антропологизированной и рационализированной. Разумеется, систематизированные мифологии сохраняют следы более архаичных представлений, но последние – в силу своей остаточности – оказываются и на периферии историко-философского анализа. Но мифология в своей полноте не сводится только к высшим, развитым формам, а представляет собой многоуровневую, сложно структурированную форму общественного сознания. Соответственно, мифологическая детерминация философского мышления также имеет многоуровневый, полилинейный характер.

Прослеживание всего множества генетических связей между философией и ее мифологическим субстратом (во всей его толщине) имеет большое значение для характеристики и объяснения конкретного социокультурного формата философской мысли. Безусловное этническое своеобразие мифов определяет уникальность и неповторимость национальных традиций философствования. Следовательно, адекватное понимание каждой из таких традиций обусловлено фиксацией их мифологической идентичности в этнокультурном контексте.

Философия Севера в своем становлении также ассимилирует локальный мифологический субстрат[2]. Уже самоидентификация в качестве философии Севера использует восходящую к архаическим мифологиям ориентационную систему, в которой архетип Севера фиксирует специфические ценностные ориентация: например, негативные – в североевразийских мифологиях, позитивные – в южноевразийских мифологиях.

Философия Севера укоренена в мифологемах мрака и смерти, хаоса, стихии, беспредельного, что сближает философию Севера с ионийской философией. Дорийская философия (в т.ч. италийская философия) инкорпорирует солярную мифологию, мифологемы предела, формы, космоса, порядка, покоя и пр. Таким образом, противоположность ионийской и италийской философии дифференцирует пути становления философии от мифа к логосу в обусловленности различиями в базисных мифологемах. Соответственно, системно-генетическая реконструкция становления метафизики Севера предполагает дифференциацию ее мифологического основания.

Введенное Н.М. Теребихиным представление о лукоморскоммифе актуализирует змееборческий миф. Напомним, что Пифагор и Платон считались воплощениями змееборца Аполлона, а символом тяготевшего к ионийской философии Гиппократа была змея. Ранее нами был сделан вывод, что превалирование лукоморского комплекса может означать победу в северной традиции Змея в разных его ипостасях[3]. Поэтому в философии Севера должен получить развитие комплексом представлений, эквивалентных ионийской, «змеевской» традиции.

Мистическая случайность, по-видимому, определила факт, что наиболее выдающийся русский философ В.С. Соловьев является носителем философии не просто «птичьей» (а птица – священное животное Севера – часто ассоциировалось со змеей) фамилии, а фамилии, связанной с именем Соловья-разбойника, шипевшего по-змеиному. Г.Д. Гачев как-то заметил, что имена выдающихся философов часто релевантны фундаментальным ценностям нации (например, Бэкон – бекон)[4]. Не исключено, что и в случае В.С. Соловьева мы имеем дело с таким символическим совпадением.

На наш взгляд, выдающегося русского философа вполне можно назвать соловьем русской философии». Интерпретация его личности и философии контексте образа соловья может быть предложена в различных ракурсах.

Во-первых, это мелос его творчества[5]. В произведениях Соловьева обнаруживаются соловьиные колена. В пении соловья выделяют до 40 колен. Для их идентификации в текстах В.С. Соловьева воспользуемся классификацией колен, приведенной И.С. Тургеневым [6].

Колено лешева дудка — протяжно: «чо-чо-чо-чо-чо», а затем коротко: «ту!», – можно заметить в его стихотворении «Отказаться от вина»:

Отказаться от вина –
В этом страшная вина;

Смелее пейте, христиане,
Не верьте старой обезьяне.

Колено клыканье — «клы-клы-клы» – можно услышать в стихотворении «Видение»:

По небу полуночи лодка плывет,
А в лодке младенец кричит и зовет.
Младенец, младенец, куда ты плывешь?
О чем ты тоскуешь? Кого ты зовешь?
Напрасно, напрасно! Никто не придет...
А лодка, качаясь, всё дальше плывет,
И звезды мигают, и месяц большой
С улыбкою странной бежит за ладьей...
А тучи в лохмотьях томятся кругом...
Боюсь я, не кончится это добром!

Текст «Смысла любви» начинается с пленьканья («плень-плень-плень...»): «Обыкновенно смысл половой любви полагается в размножении рода, которому она служит средством. Я считаю этот взгляд неверным - не на основании только каких-нибудь идеальных соображений, а прежде всего на основании естественноисторических фактов. Что размножение живых существ может обходиться без половой любви, это ясно уже из того, что оно обходится без самого разделения на полы»[7]. Клыканье: «Не довольно ли этого мгновенного откровения? Разве мало хоть раз в жизни действительно почувствовать свое безусловное значение?»[8].

Соловьиным мелосом в своем творчестве В.С. Соловьев, по-видимому, был во многом обязан А. Фету. Анализируя образ-символ птицы в русской лирике, А.В. Азбукина отмечает: «В поэзии Фета в качестве символа чаще всего выступает соловей. Поэт на протяжении жизни обращался к этому образу и создал целую серию соловьиных ноктюрнов»[9]. Она также отмечает, что в романтической традиции соловей символизирует идеальное, возвышенное, связывающий мгновение и вечность, душу человека и космос[10]. Очевидно, что указанная символика образа соловья была близка В.С. Соловьеву.

Вместе с тем образ соловья рассматривался как романтический штамп, как воплощение бездумности и легкомыслия. Приведем строки Игоря Северянина из стихотворения «Соловей» (1918 г.):

Я – соловей: я без тенденций

И без особой глубины...

Но будь то старцы иль младенцы, –

Поймут меня, певца весны.

Я – соловей, я – сероптичка,

Но песня радужна моя.

Есть у меня одна привычка:

Влечь всех в нездешние края.

Я – соловей! на что мне критик

Со всей небожностью своей? –

Ищи, свинья, услад в корыте,

А не в рулладах из ветвей!

Я – соловей, и, кроме песен,

Нет пользы от меня иной.

Я так бессмысленно чудесен,

Что Смысл склонился предо мной!

Любопытно, что именно в этом смысловом оттенке символа-образа соловья можно оценить впечатление П.А. Сапронова от философии В.С. Соловьева: «Соловьев признан и влиятелен, и в то же время его сочинения эфемерны, они неумолимо разуплотняются и рассыпаются под пристальным взглядом последовательно сосредоточенного на них читателя. Обаяние и значительность фигуры Соловьева при этом не исчезают. Его присутствие сохраняется. Но это чистое присутствие по ту сторону высказываний в тексте»[11]. По заключению П.А. Сапронова, Соловьев в своей человеческой подлинности и значительности, в своей масштабности и талантливости остался необъективированным. «Странным образом, – пишет Сапронов, – его тексты свидетельствуют: их автор говорит не о том, не то и не так...»[12]

Общее впечатление П.А. Сапронова, что в творчестве В.С. Соловьева что-то не так, корреспондирует мятущемуся характеру великого русского философа, не раз менявшего свои пристрастия. Любопытно, что в истоках европейской литературной традиции образ соловья ассоциируется с темным, хаотическим началом человеческой души, неистовые проявлениями страстей^[13]. Превращение героев античной мифологии в соловья освобождает их от власти страстей, но обрекает на скорбь. Полное печали пение соловья создает впечатление загадочности и таинственности, скрытой умудренности.

Таким образом, символ соловья выражает дионисийское, стихийное начало в мире в аспекте его снятия, преодоления. Соответственно, можно сделать вывод, что в творчестве В.С. Соловьева, при всей его приверженности к Платону, превалировало стихийно-хаотическое, а не светлое, гармоническое начало. Всеединство только чаялось.

Учитывая значение символа-образа соловья для творчества В.С. Соловьева, а также роль последнего в русской философии, этот образ следует признать для нее архетипическим. В этом отношении архетип соловья эквивалентен другим зооморфным архетипам мудрости – сове, змее, черепахе, ворону и иным животным, входящим в парк les betes philosophes.

Отдельные философские школы моделировали свою деятельность в соответствии с конкретным зооморфным архетипом. Так, отметим привычку Сократа клясться собакой. В этой привычке, возможно, проявлялась не только ритуальная традиция. Доказывая Главкону, что будущий страж должен по своей природе еще и стремиться к мудрости, Сократ говорит, что самое большое его удивление состоит в том, что, увидев незнакомого, собака злится, хотя тот ее ничем еще не обидел, а, увидав знакомого, ласкается, хотя он никогда не сделал ей ничего хорошего. «Но это свойство ее природы представляется замечательным и даже подлинно философским»^[14], – продолжил Сократ. О дружественности или враждебности человека собака заключает по тому, знает она его или нет. В этом проявляется и стремление познавать, и стремление к мудрости.

Хотя поэты сравнивали тогда философов с собаками-пустолайками[15], собачью мудрость пропагандировали киники. Название школы кинизма происходит от греч. kyon – собака. Гимнасий, в котором Антисфен вел свои беседы с учениками, носил имя Киносарг – «Зоркий пес». Сам Антисфен называл себя Истинным Псом и считал, что жить следует «подобно собаке». Образец такого поведения демонстрировал Диоген-собака, на могиле которого был установлен памятник из паросского мрамора, на вершине которого была изображена собака.

Архетип собаки и в последующем оставался значимым для европейской философии. Достаточно указать на доминиканцев – «псов божьих» – и философов этого ордена – Альберта Великого, Фому Аквинского, М. Экхарта, Т. Кампанеллу, Дж. Бруно.

Архетип собаки (волка) чрезвычайно значим для европейской культурной традиции. Солнечная пифагорейско-платоническая традиция в своей зооморфной ипостаси также укоренена в архетипе волка, ибо Аполлон – это волк[16]. Таким образом, выбор в культуре архетипа мудрости не случаен, а определяется тотемным животным.

Соловей практически не фигурирует в качестве зооморфного архетипа России. Таковым, бесспорно, является медведь (греч. – аrctos). «В европейском обыденном сознании, – пишет Н.С. Теребихин, – до сих пор сохраняется стереотипное мифологизированное восприятие России как дремучего лесного царства, занесенно­го снегом, а сам русский народ представляется в образе медведя — хозяина лесной чащи, который спит в своей ледяной берлоге и лишь изредка лениво поднимается из нее, чтобы изгнать из России очередного иноземного супостата»[17]. Многочисленными исследованиями констатируется, что образ «русского медведя» обычно имеет негативные коннотации, но, тем не менее, является практически единственным зооморфным архетипом, используемым для идентификации и самоидентификации России[18].

В связи с обсуждением «медвежьей» перспективы в русской философии представляется необходимым высказать ряд соображений.

Во-первых, в русском национальном самосознании Россия – это «Русь-матушка»[19]. Женская идентичность России позволяет предположить, что в зооморфном плане ее следует более точно позиционировать не как «медведя», а как «медведицу» с союзными народами-«медвежатами».

Архетип медведицы восходит к индоевропейскому образу великой богини-матери, дарительницы жизни, часто изображавшейся в виде медведицы[20]. Позднее символ медведя был, по-видимому, перехвачен мужскими воинскими союзами и маскулинизировался. Не поэтому ли ритуалы медвежьего праздника у коренных народов Севера ограничивали поведение женщин?

Во-вторых, в русской народной культуре архетипы медведя и соловья (через Соловья-разбойника) связаны как зооморфные ипостаси Велеса (Волоса). В роли Велеса – противника громовержца Перуна фигура медведя взаимозаменяема с фигурой дракона. Таким образом, медведь может выступать персонажем змееборческого мифа[21].

Мифологическое тождество соловья и медведя позволяет рассматривать эти персонажи как архетипы двух философских традиций, единых в своем истоке, оппонирующих «солнечной» традиции, но со временем расходящихся.

В-третьих, «медвежья» перспектива в истории философии может быть персонифицирована Гераклитом. Известна его связь с храмом Артемиды Эфесской, чьей изоморфной ипостасью, наряду с ланью, была медведица. Следует также учесть принадлежность Гераклита к роду Кодридов, происходившего из Аркадии. Жители Аркадии считали себя потомками внука медведицы. Аркадская Артемида и сама сохраняла черты медведицы. Жрицы Артемиды во время праздника облачались в медвежьи шкуры; Артемиде приносили в жертву медведя, а при её храме находился прирученный медведь[22].

Артемида была сестрой Аполлона. Поскольку последний идентифицировался с пифагорейско-платоновской философской традицией, то следует допустить возможность философской идентификации Артемиды. Женская идентичность гипотетической «медвежьей» философской традиции соотносима с женской идентичностью России и с «вечно-бабьим» в русской душе.

На основе изложенных соображений попытаемся конкретизировать «медвежью» перспективу в истории философии[23].

Прежде всего, напомним, что требование самопознания является одним из первых и главным лозунгом философов. Не случайно в Новое время эмблемой философии стал медведь, сосущий собственную лапу. Такое изображение имелось на титульном листе книги Я. Бруккера «Критическая история философии», изданной в 40-х годах XVIII в. Под изображением был помещен афоризм: «Ipse alimenta sibi» (сам себе пропитание)[24].

Впрочем, самопознание философа – довольно редкая процедура в истории философской мысли. В ряду нечастых «исповедей» особняком стоит посмертно опубликованная работа Н.А. Бердяев «Самопознание». Название работы привлекает внимание и в связи в возможной этимологией фамилии ее автора. Она содержит лексему «бер», которая в индоевропейских языках использовалась для обозначения медведя (ср.: берсеркер, берлога). Сочетание данных обстоятельств позволяет рассмотреть Н.А. Бердяева в контексте «медвежьей» перспективы в отечественной философии.

Знакомясь с работой Н.А. Бердяева «Самопознание», невольно обращаешь внимание на характер автора, напоминающий в ряде черт характер медведя.

Так, медведям присущи переходы от совершенно спокойного состояния к внезапной вспышке гнева. Любопытно, что берсеркеры во время мира больше всего времени проводили во сне. Эта ритуальная сонливость после пробуждения сменялась беспредельным священным гневом. В связи с указанными фактами представляет интерес следующее признание Н.А. Бердяева: «Тут уместно сказать о некоторых наследственных свойствах характера нашей семьи. Я принадлежу к расе людей чрезвычайно вспыльчивых, склонных к вспышкам гнева. Отец мой был очень добрый человек; но необыкновенно вспыльчивый, и на этой почве у него было много столкновений и ссор в жизни. Брат мой был человек исключительной доброты, но одержимый настоящими припадками бешенства. Я получил по наследству вспыльчивый, гневливый темперамент. Это русское барское свойство. Мальчиком мне приходилось бить стулом по голове. … Мне приходилось испытывать настоящий экстаз гнева»[25].

Любопытно, что медведь добычу бьет и добивает ударами сверху. Жертвам Н.А. Бердяева, обладавшего атлетическим телосложением, можно только почувствовать.

Отмечая свою вспыльчивость, Н.А. Бердяев уточняет, что вспышки гнева сменяли периоды меланхолии: «Может быть более бросались во мне в глаза черты сангвинического темперамента – мне легко бросалась кровь в голову, у меня была необыкновенно быстрая реакция на все, я был подвержен припадкам вспыльчивости. Но меланхолические черты темперамента были глубже. Я тосковал и был пессимистически настроен и тогда, когда внешне казался веселым, улыбался, проявлял большую живость. В моей натуре есть пессимистический элемент»^[26].

Н.А. Бердяев указывает на свою «необыкновенно быструю реакцию на все». Примечательно, что, казалось бы, неуклюжие медведи в действительности необыкновенно быстры, ловки и проворны.

Медведи также известны упрямой настойчивостью в осуществлении своих планов. Эта особенность его характера при неудачах часто порождает вспыльчивость и раздражительность. Упрямство отмечает у себя и Н.А. Бердяев: «Легче всего было на меня, человека упрямого, подействовать, вызвав во мне чувство жалости»[27].

Стереотипное представление о медведе (в т. ч. о «русском медведе») фиксирует его непредсказуемость, иррациональность его поведения. Действительно, согласно наблюдениям зоопсихологов, поведение медведя – в отличие от поведения лося или кабана – чрезвычайно пластично, разнообразно и часто непредсказуемо. Пожалуй, столь же непредсказуемым и разнообразным в своем творчестве был Н.А. Бердяев. За собой же он отмечал «склонность мыслить антиномически, парадоксально и иррационально»[28].

В контексте медвежьей перспективы представляет интерес и такое его замечание: «Высшие подъемы моей жизни связаны с сухим огнем. Стихия огня мне наиболее близка»[29]. Стихия огня была близка и Гераклиту, на чьей связи с Артемидой-медведицей уже говорилось.

Итак, можно полагать, что Н.А. Бердяев с высокой степенью вероятности может оцениваться как персонификация архетипа медведя в отечественной философии. Следует также учитывать, что является наиболее известным на Западе русским философом. Большую популярность его произведения приобрели и в современной России. Думается, в восприятии творчества Н.А. Бердяева, наряду с интеллектуальной составляющей, большое (и, пожалуй, большее) значение имеет эмоциональная компонента. Пафос его работ, по-видимому, наиболее адекватен как глубинным архетипам русской души, так и распространенным на Западе стереотипам восприятия России и ее интеллектуальной культуры.

В.С. Соловьев и Н.А. Бердяев оказались наиболее крупными философами в России. Их интеллектуальный успех является и успехом тех зооморфных архетипов философствования, которые они репрезентируют. Сходимость этих архетипов к Велесу – поверженному противнику Перуна – наводит на мысль, что повержен он неокончательно. Сегодня медведь в России больше чем медведь. В Китае невероятно популярен дракон. А в Индии символ мудрости – змея. Таким образом, исход змееборства поливариантен. Если в западной культуре Пифон повержен окончательно, то, скажем, в русской культуре смерть Соловья-разбойника (а тем более – множества медведей), не является фольклорно засвидетельствованным фактом.

Зооморфная интерпретация философских учений В.С. Соловьева и Н.А. Бердяева оставляет открытым вопрос о «солнечной» философской традиции в российской философии. Если ориентироваться на мелос философского творчества, то громоподобным и разящим, безусловно, был М.В. Ломоносов. Вопрос о его зооморфной идентичности нуждается в изучении.

В заключение отметим, что, репрезентируя восходящие к Велесу различные зооморфные архетипы, В.С. Соловьев и Н.А. Бердяев, тем не менее, по комплексу сходных мировоззренческих ориентаций могут рассматриваться как представители философии Севера. Соловей, конечно, не птица Севера. Но Россия в целом – северная страна. Топоним Соловки[30] является наглядным примером нечуждости «соловьиного» мышления даже Крайнему Северу.