Садовской Б. Записки (1881—1916) / Публ. [вступ. ст. и примеч.] С. В. Шумихина

106

Борис Александрович Садовской (1881—1952; Садовской — литературное имя, по отцу он Садовский) — поэт, прозаик, драматург, литературный критик. Его дебют в печати относится к 1901 г. (стихотворение «Иоанн Грозный» в нижегородской газете «Волгарь»). В 35-летнем возрасте, осенью 1916 г. он был парализован (последствие перенесенного за тринадцать лет до того сифилитического заболевания), и вторую половину своей жизни был лишен возможности самостоятельно передвигаться, сохранив ясность ума и творческую работоспособность. Как это нередко бывает, физическая катастрофа была сопряжена у Садовского с радикальной переоценкой прежних духовных ценностей и идеалов, переосмыслением всего опыта предшествовавшей жизни. Эта духовная эволюция нашла отражение во многих произведениях Садовского, написанных им в 1917—1944 гг., еще ждущих своего опубликования.

В январе 1941 г., отвечая на поздравления К. И. Чуковского с 40-летием литературной деятельности, Садовской писал, сообщая о только что законченном романе о М. Ю. Лермонтове: «Мы не виделись 25 лет. Это теперь такой же примерно срок, как от Рюрика до 1914 г. Я все это время провел „наедине с собой“, не покидая кресла, и приобрел зато такие внутренние сокровища, о каких и мечтать не смел. Былые мои интересы (Вы мне о них напомнили в письме) перед нынешним то же, что горошина перед солнцем: форма одна, но в содержании и размере есть разница»*.

Публикуемые «Записки» писались Садовским в начале — середине 1920-х годов. В это время Садовской пытался (по большей части, безуспешно) адаптироваться к новой литературной реальности, нарушив данный им было в 1917 г. зарок молчания.

«Записки» Садовского, а также ряд других его мемуарных произведений и набросков — один из важнейших источников биографии писателя. Вместе с тем необходимо отметить, что «Записки» — в значительной степени литературное произведение, ориентированное на особый «мемуарный» жанр. Ни исповедальности, ни спонтанности в этих писавшихся много лет после зафиксированных на их страницах событий мемуарах искать не приходится. По своему характеру «Записки» Садовского более всего напоминают воспоминания боготворимого автором А. А. Фета, о которых В. Я. Брюсов высказывался так: «Есть много автобиографий, особенно начиная с исповеди Руссо. Ни одна из них не избегла неискренности. Есть прямо лживые. Кажется, таковы воспоминания Фета»**. «Он не то чтобы придумал себе биографию, — пишет современный исследователь, — так же, как он создал псевдоним из собственной своей фамилии (Садовский — Садовской), — переакцентировав, сгруппировав особым образом эпизоды, детали, персонажи семейной хроники, он написал художественную биографию»***.

Первое упоминание о «Записках» содержится в заметке Г. Шмерельсона «Из литературной провинции», опубликованной в 1921 году в журнале «Вестник литературы»: «В Нижнем живет поэт и прозаик Борис Садовской, который в настоящее время занят обработкой незаконченных вещей и писанием „Воспоминаний“, имеющих появиться в VI томе его „Полного собрания сочинений“»****. Собрание сочинений Садовского в свет не появилось, а свои «Записки» он предлагал многим издательствам. Так, М. А. Цявловский писал Садовскому в 1925 г.: «Я говорил тебе о твоих мемуарах, что их можно издать в нашей серии „Записи прошлого“, и теперь повторяю — займись, пожалуйста, обработкой их для печати и высылай мне. Я почти ручаюсь, что их возьмет

107

Сабашников, с которым я уже говорил об этом. <...> Подумай, брат. Я бы очень хотел увидеть твои воспоминания напечатанными»; «...Твои прелестные воспоминания читает Сабашников. Их будет трудновато провести через цензуру-дуру. Нужно будет предисловие, но не мое, а марксиста с именем. Думаю о Когане»; «Воспоминания твои читает Сабашников. Вопрос об их печатании не так прост, как тебе кажется. Современной цензуре (она ведь изумительна по своей тупости!) они могут не понравиться. Предисловие нужно к ним писать не мне (это только ухудшит дело), а кому-нибудь другому, кому именно, сейчас сказать не могу еще. Кроме этого, нужно будет сделать некоторые выкидки в главах и лицах. Кстати, меня очень просит Нилендер дать ему почитать твои „Воспоминания“. Я не решаюсь это сделать, не имея от тебя разрешения давать читать, а, во-вторых, о нем (ведь это он „Фихте“?) у тебя написаны вещи, которые бы он не хотел бы, вероятно, прочесть. Может быть, вырезать эти страницы, переписав все, кроме выпущенных об его гомосексуализме мест, и тогда дать? Напиши, пожалуйста. Что же касается печатания, то я ни одного слова не выброшу, не получив на то твоего разрешения»*.

Б. А. Садовской. 1912 г.

Но осуществить издание «Записок» в издательстве М. и С. Сабашниковых не удалось. Такая же неудача постигла Садовского при его обращении в Издательство писателей в Ленинграде. Если 9 декабря 1931 года В. А. Мануйлов отвечал Садовскому: Вашу просьбу относительно мемуаров Ваших, которые очень заинтересовали „Издательство писателей“ в Ленинграде, я передал Борису Михайловичу Эйхенбауму, и он сам напишет вам о своем, по-видимому, согласии»**, то 12 января 1932 г. Б. М. Эйхенбаум писал автору «Записок»: «В Издательстве Писателей я уже давно сообщал о Вашем предложении. Ответ был такой: „Это интересно. Передайте, что мы просим прислать рукопись“. Положение теперь, как Вы вероятно знаете, такое, что никаких гарантий,

108

никакой уверенности быть не может. Даже заключенные договора расторгаются по неожиданным соображениям. Но попробовать, я думаю, не мешает». Б. М. Эйхенбаум предполагал написать к «Запискам» свое предисловие (такое желание высказал и Садовской). Однако 27 апреля 1932 г. в письме из Ленинграда Эйхенбаум сообщал: «Многоуважаемый Борис Александрович! Я навел справку в Изд-ве Писателей — рукопись отклонена. Не удивляйтесь — за последние месяцы отклонены все новые рукописи, в том числе и одна моя. Это — плоды „лапповского руководства“. Ваш адрес я сообщил Изд-ву, и они вышлют Вам рукопись. Жму Вашу руку. Б. Эйхенбаум»*.

Не удалось осуществить издание извлечений из «Записок» и в томе «Летописей Государственного литературного музея», посвященном русским символистам и подготовленном к печати Н. С. Ашукиным в 1937 г. Анонс о предполагавшейся публикации содержится в томе 27/28 «Литературного наследства», однако том «Русские символисты» Гослитмузеем издан не был.

Несколько отрывков из «Записок» были опубликованы в сборнике «Встречи с прошлым»**. Частично «Записки» использованы также в комментариях к некоторым другим научным трудам и публикациям.

Борис Садовской

Записки (1881—1916)

Часть первая

Ардатов (1881—1885)

— Семейная хроника. — Учебные годы отца и матери. —
— Брак родителей. — В Ардатове. — Мое рождение. —
— Уездное общество. — Ардатовские старожилы. —

Дед мой Яков Алексеевич Садовский родился 16 октября 1822 года. Деревенский хозяин и домосед, он во всю жизнь не покидал нижегородских пределов. В службу вступил, для получения чина, восемнадцати лет, и числился при губернском правлении. В 1845 году он женился на девице Елизавете Лихутиной.

Отец бабушки Александр Лукич Лихутин, помещик Курмышского уезда Симбирской губернии, проживал в усадьбе села Медяны. В молодости он служил по выборам и был капитан-исправником. Разбойники его боялись. Один из них, по прозвищу Гулящев, решил извести семью капитан-исправника и с ножом подкрался вечером к окну столовой. Увидя мирное семейство за самоваром, Гулящев сжалился и ушел. Так сам разбойник рассказывал на следствии. Александр Лукич женат был на собственной крепостной, Анне Николаевне. Бабушка Лизавета Александровна родилась 15 августа 1824 г.

Александр Лукич был псовый охотник. У него водились гончие и борзые. Трогались на охоту целым домом. — «Прикажите, Анна Николаевна, собираться: завтра поедем на озеро». Присоединялись соседи: Пазухины, Жидовиновы, Злецовы, Брюховы. Прадед был человек самовластный, крутого нрава. Раз на охоте один из сыновей спустил борзых в лес. По правилам этого нельзя. Александр Лукич разгневался, отнял у сына лошадь и отправил его в обоз. Вечером охотники упросили прадеда за ужином помиловать юношу. Виновный

109

валялся в ногах у отца, каялся, плакал. Охотился Александр Лукич и с ястребом. Под конец жизни разбил его паралич, и он выезжал в поле на длинных дрогах.

Брат прадеда Доримедонт Лукич, кавказский герой в отставке, жил тоже в Медяне. Огромного роста, толстый, с простреленной щекой, он очень любил покушать и лично следил за кухней. В комнате у него хранились запасы шепталы, винных ягод, орехов и разных лакомств.

Сохранились портреты Александра Лукича и Анны Николаевны, писанные крепостным живописцем в сороковых годах. Спесивый прадед с янтарным чубуком, в черном казакине, с подстриженными седыми баками; кроткая прабабушка в белом с голубыми лентами чепце. Она немного пережила Александра Лукича, умершего 30 августа 1857 г., и скончалась в 1858 году 23 марта. Грамоте она не умела.

В Медяне проживал богемский подданный Шульц. Он родился в Праге в 1770 году, юношей переселился с женой в Россию и был актером петербургской немецкой труппы. В 1816 году Шульц вступил в масонскую ложу. Из актеров уволился с пенсией в 1000 рублей ассигнациями и затеял паточный завод. Скоро завод начал давать убытки. Шульц очутился в долгах. Покрывать пришлось их из пенсии и жить в Медянской усадьбе на хлебах. Здесь Шульца ценили как человека ученого. Он хорошо лечил. Умер в 1852 году и погребен в Медяне. После Шульца осталось много немецких масонских книг с гравюрами; у бабушки хранился и портрет его в красном архалуке. Все это пропало.

У Александра Лукича был дворовый человек Павел. Мать его нянчила моего отца. Отпущенный на оброк, Павел служил в Москве дворецким у важного генерала. Александр Лукич потребовал его к себе. Долго генерал не хотел отпускать Павла; полиция потакала богатому вельможе, но прадед не уступил и вытребовал Павла по этапу. Это было в сороковых годах. В Медяне генеральского дворецкого барин приказал высечь и приставить к черной работе. Вскоре Павел бежал и в день Благовещения явился в церковь в белой длинной рубахе с посохом, украшенным цветными лентами. С той поры говорил всего два слова: «Дядя, домой». На него махнули рукой, и он стал известным в Поволжье юродивым под кличкой дяди Домоя.

После женитьбы дед около пятнадцати лет хозяйничал в Ендовищах, прида́ной деревне бабушки, сплошь населенной татарами. Сюда к нему наезжал из Медяны тесть, верхом или на дрожках, иногда с ястребом. Птица оставалась в сенях на особой жердочке.

Отец родился 18 августа 1850 года. В честь дедушки его назвали Александром. Ребенком хаживал он в деревенскую мечеть. В именины деда 9 октября на барский двор являлись татары с учеными медведями. Раз одного татарчонка задрал медведь. Поводырь, оправдываясь, уверял, что зверь его смирный: схватил отца на руки и посадил на медведя.

Годовые запасы чаю дед забирал на нижегородской ярмарке у купца Свинникова. Чай покупался зеленый, красненький и цветочный. Отпускали его на дом пробами. Пробный чай заваривали, сличали и устанавливали выбор. Сахар, мыло, свечи, вино, рис брали тоже на год. Зимой привозились из Нижнего замороженные булки. Лучшая паюсная икра ходила в то время по четвертаку за фунт.

Сестра деда, Марья Алексеевна, была его десятью годами старше и вышла замуж в половине сороковых годов за отставного подпоручика Ивана Ивановича Голова. Он родился в 1796 году и образование получил на службе. Сражался под Бородиным, служил на Кавказе при Ермолове. От брака с Марьей Алексеевной

110

имел трех сыновей и дочь Анастасию, мою мать, родившуюся в Лукоянове 21 февраля 1858 года.

И. И. Голов, маленький подвижной старичок, был превосходный рассказчик. Он с восторгом вспоминал Ермолова и Паскевича и мог говорить о них целые вечера. Знакомые искусно наводили его на эти темы. Задумываясь, выстукивал пальцами вечернюю зорю. В молодости на пари разгрыз передними зубами грецкий орех, и под старость у него выпали именно эти зубы. И он, и Марья Алексеевна умели хозяйничать. Все запасы, соленья и варенья у них были свои. Скончался И. И. в августе 1869 г. в Нижнем, простудившись после купанья, и погребен на Петропавловском кладбище. Старшему сыну достались ордена, кавказское оружие, шкатулка, обширный послужной список и гравированный портрет Ермолова. У матери сохранилась медаль за взятие Парижа, да святцы, бывшие с И. И. во всех походах.

В 1871 году дед, Я. А. Садовский, выстроил усадьбу при деревне Щербинке в девяти верстах от Нижнего по Арзамасской дороге. Здесь жил он до конца дней, скупая раздробленные остатки родового имения. Состояние его росло.

Щербинка (Новая Деревня тоже) принадлежала сыновьям помещика Толубеева, автора «Записок»¹. Сад, разведенный в 1785 году, сохранился в целости, но вместо барского дома лежал пустырь, где косили сено. По соседству проживал в сельце Ляхове писатель П. И. Мельников (Андрей Печерский). Он часто ссорился с мужиками, и в архиве волостного правления осталось несколько его жалоб. К концу 70-х годов Мельников был уже душевно болен. К ляховским крестьянам выходил в парусиновом балахоне с двумя орденскими лентами крест-на-крест, в туфлях и треуголке с плюмажем. В руках у него покачивалась огромная бутыль с водкой.

Гордостью Мельникова была дубовая роща с деревьями в два и три обхвата. Наследники свели ее за бесценок.

Отец поступил в первый класс Нижегородской гимназии в 1860 году. Директором был при нем К. И. Садоков, великолепно представлявший ученикам на уроках латинского языка Медузу. С отцом учились П. О. Морозов и Н. А. Зверев. В 1866 году отец перешел в пятый класс Нижегородского Дворянского института. Министр народного просвещения граф Д. А. Толстой в том же году посетил Нижний и в пятом классе на уроке латыни просидел до звонка неподвижно, закрыв глаза. Учителем латинского языка был К. В. Гетлинг, долговязый немец, большой чудак. Чтобы избежать у Гетлинга единицы, надо было поднести ему перед уроком рисунок на память: зайчика, птичку или Венеру, выходящую из вод. Учитель в благодарность ставил художнику сразу несколько пятерок. У него было прозвище Цикония (аист). Гетлинг выходит из класса. Сзади шипят: «Цикония!» Он грозно обернулся. — «Нет, лео, лео! Горрибилис лео!» Учитель осклабляется. В последнем классе (тогда седьмом) латинские уроки перешли к П. И. Никольскому, степенному резонеру с табакеркой. — «Эх, брат, Владимир Павлыч, ну что ты тут зря сидишь: шел бы ты лучше в юнкера», — говорил он князю Кутыеву. — «Вы думаете, что вы науки проходите; нет: не вы науки проходите, а науки мимо вас проходят». (Каламбур относился ко всему классу.)

В юнкера из института и гимназии шли юноши крепкого сложения. Двое из них, катаясь в лодке, поспорили. Один хватил другого веслом по голове. — «Что ты, дурак, сломаешь весло, как мы доедем?»

Отец окончил Дворянский институт в 1870 году и поступил в Петровскую академию. При нем начал читать К. А. Тимирязев. На первой лекции он стеснялся,

111

был неуклюж и неловок, не знал куда девать руки. В числе товарищей был А. С. Пругавин. Этого скоро сослали в Архангельск. Отец дал ему на дорогу свою шубу и получил обратно сильно потертой. Через два года отец перевелся в Петербургский Лесной институт, где кончил курс в 1874 году со степенью кандидата. С ним учились В. И. Ковалевский, позже известный сановник, и С. М. Кравчинский. В 1874 году в Купеческом клубе состоялся концерт в пользу института. Отец с товарищем, во фраках, ездили приглашать актеров. И. И. Монахов принял студентов лежа под одеялом на огромной трех-спальной какой-то кровати и предложил с ним выпить (дело было утром). Маститый певец О. А. Петров отказывался за старостью и болезнями. На вечере присутствовал И. Ф. Горбунов, в то время носивший бороду. Его хотели качать. Он не давался и ухватился за газовый рожок.

На службу отец поступил лесничим в Крестецкий уезд Новгородской губернии и с 1877 года поселился при станции Николаевской дороги Бурге.

Недалеко от станции, на собственной даче, жил знаменитый актер В. В. Самойлов. Он пожелал познакомиться с лесничим и первый к нему заехал. Отец поспешил отдать визит. С седыми кудрями и эспаньолкой, в серой куртке, проворный и говорливый старик был чрезвычайно любезен. С полудня до четырех часов утра шло непрерывное угощение. Подавались оленьи копченые языки, водка сухарная и черносливная. Сам хозяин мешал шампанское с квасом в большой серебряной кружке. При нем жила подросток-дочь с гувернанткой. На прощанье Самойлов хотел подарить гостю охотничью фляжку художественной работы. Отец отказался от подарка, а бывший тут же становой пристав выпросил фляжку себе.

Последний раз Самойлов был в Бурге проездом в Валдайский уезд на тетеревиную охоту. Сопровождали его обе дамы и толстый актер Ф. А. Бурдин.

В Малой Вишере полицейский надзиратель, лысый толстяк Пальмовский, сопутствовал Александру II на новгородских облавах. Однажды государь убил медведя, но был не в духе. Пальмовский влез на убитого зверя верхом и ухватил его за уши. Кто-то из охотников указал на него государю: «Извольте взглянуть, ваше величество». Александр расхохотался и повеселел. На следующей облаве Пальмовского уже не было: его за взятки уволили. Государь, однако, вспомнил о нем. — «А где же бочонок?» Пальмовский немедленно был возвращен на службу. Он так полюбился государю, что тот приказал его снять и подарил фотографию своему зятю, герцогу Эдинбургскому.

В конце 1877 года отец перешел в Удельное ведомство окружным надзирателем. 20 декабря он прибыл в село Рождественское Ветлужского уезда, Костромской губернии, где и поселился. Нижегородской Удельной конторой управлял тогда А. А. Сивере, изящный сухощавый старик, хромой на правую ногу, с умным, немного насмешливым лицом. Сивере любил отца и все наше семейство. Низшие служащие его боялись, но уважали за справедливость. Один землемер пил чай при Сиверсе и едва не обварился: так дрожали у него руки.

В Ветлуге отец знавал уездного предводителя Н. П. Колюпанова, небезызвестного в то время экономиста. Однажды в Петербурге к Колюпанову пристал на улице чудный сеттер. Не успел он привести собаку к себе в гостиницу, как следом нагрянула полиция и жандармы. Сеттер оказался собственностью Александра II.

Мать окончила в 1876 г. Павловский институт. Начальницей при ней была баронесса Розен, величавая, высокая старуха. Иногда появлялся в классах обходительный и благодушный И. Д. Делянов. Он улыбался, шутил, предлагал вопросы. Бывал и принц Ольденбургский, зобастый старичок с бородавкой

112

на щеке. Русскому и славянскому языкам учил Ю. С. Анненков, известный славист.

Нередко институтки видали у себя Александра II. Прибытие его возвещал черный пес Трезор; он весело вбегал в классы и ложился потом у ног своего хозяина. На выпускном экзамене государь слушал ответ одной из воспитанниц «О реформах Александра II». Он очень любил малороссийские песни; институтки пели их для него, мать тоже участвовала в хоре.

Летом 1875 года институток последних классов возили в Петергоф. На придворных линейках приехали в Монплезир к завтраку. Вазы с фруктами и сластями опустели почти мгновенно. Государь обходил столы и присаживался беседуя. Показывал дворцы и фонтаны. В саду на площадке был подан чай. Государыня наблюдала в лорнет с балкона. Оркестр заиграл, и начались на площадке танцы.

Одна институтка была побочной дочерью императора и во время его приездов становилась на виду. Однако, никаких поблажек ей не делалось. Классная дама однажды сказала: «Пожалуйста, не воображайте о себе слишком много. Вы здесь такая же, как и все».

Близкое родство не дозволяло моим родителям вступить в брак. Отец в Петербурге ездил к митрополиту с просьбой; тот отказал. Московский владыка посоветовал вместо женитьбы пойти добровольцем в Сербию. Оставалось обвенчаться без спросу. Отцу указали священника села Вознесенского, Варнавинского уезда, Костромской губернии, и дело уладилось. Мать выехала из Нижнего в Рождественское тайком под страхом погони. Ее сопровождал один из приятелей отца, А. В. Громов. На другой день по приезде, 20 августа 1878 года, отправились в Вознесенское. Батюшка принял жениха и невесту сидя на лавке, расчесывая огромным деревянным гребнем свои седые волосы. Свидетелями были тот же Громов и лесничий из дерптских буршей К. А. фон-Киль. Двое других свидетелей, местные крестьяне, получили за шаферство по целковому и были очень довольны. Священнику отец заплатил пятьдесят рублей.

Владелец Рождественского, В. Ф. Лугинин, устроил в селе больницу, метеорологическую станцию и школу. При школе были две учительницы-девицы. В жаркий день они пошли купаться и звали мать. Та отказалась. Ветлуга капризная, быстрая река. Учительницы попали в омут и утонули.

Осенью 1879 года отца перевели на ту же должность в Ардатов Нижегородской губернии. Из Рождественского родители мои выехали 1 октября и проездом погостили в Нижнем. 6 декабря скончалась бабушка М. А. Голова и погребена рядом с мужем.

Ардатов — захолустный городок на речке Лемети, затерянный среди оврагов и нив. Главная улица с лавками, собор, базарная площадь, мещанские слободки. Тротуары вымощены булыжником, густые ветви лезут через забор, козы и куры гуляют по улицам. А улицы поросли травой. Таким я помню Ардатов.

В 1880 году отец купил за 2100 рублей дом с садом на углу Темнтовской и Струнной улиц, у некоего Лихутина, однофамильца нашей родни. В этом доме я родился 10 февраля 1881 года во вторник на масленой неделе, в пятом часу дня. Крестным отцом моим был дядя, капитан Тульского полка, Николай Иванович Голов, крестною матерью тетка Агния Яковлевна Садовская.

Крестный сделал кампанию 1877—78 гг. ротным командиром. Из похода привез коллекцию превосходных янтарных чубуков и пояс, набитый турецким золотом. Это был видный холостяк с пышно расчесанными черными бакенбардами.

113

Скоро меня передали кормилице, крестьянке села Котовки, Катерине, круглолицей, маленькой бабе. В первый же день я попал ей рукою в глаз так удачно, что потом он всю жизнь у нее слезился.

Няня Пелагея Афанасьевна Киселева, бывшая крепостная из деревни Миякуш, толстая старушка, поступила к нам в 1884 году, после рождения сестры Лизы. Муж ее, столяр, подарил мне шкатулку своей работы. Няня знала немало сказок, пела народные песни и Пушкина «Под вечер, осенью ненастной». Играя с нами в прятки, начинала «водить»:

Гулю, гулю, баба,
Не выколи глаза.
Глаз на поличке,
Другой в солоничке.
Куры спели,
Бобы поспели,
Пора искать!

Рассказывала о прежних господах и как одна девка, заблудившись, несколько лет прожила в лесу. Как ее деверь, днем идя из Миякуш в Шпагу, увидал голого мальчика на дороге. — «Идет перед ним голый мальчик и играет на дудке. Деверь вправо, чтобы обогнать, и мальчик вправо; деверь влево, и тот тоже: не пускает. У перекрестка мальчик свернул по тропинке рожью и все играл, пока не скрылся из глаз».

Яков Иванович Ходаков, непременный член по крестьянским делам присутствия, дружил с моим отцом. Приятельский кружок в Ардатове составляли: мои родители, Ходаковы, молодой больничный врач А. О. Липницкий, вскоре овдовевший, мировой судья П. А. Тархов, желтолицый в темных очках (с прозвищем Фома); веселый жуир, санитарный врач П. А. Грацианов (Абандон) и жизнерадостный остряк, следователь Я. Л. Ауновский, все с женами. Мужчины были охотники и на «ты» между собой. Я вырос в охотничьей обстановке, среди ружей, удочек, собак.

Кружок собирался по вечерам. Дамы играли в стуколку и ералаш, мужчины в винт. Подавалась закуска и плотный ужин. Дичи бывало так много, что хозяйки не знали куда девать ее и стряпали котлеты из дупелей.

Я. И. Ходаков, красивый сангвиник с темной бородой, в очках, певал малороссийские песни, разговаривал громко и азартно. Жена его, Зинаида Александровна, урожденная Лишева, воспитывалась в Смольном. Чтобы доказать подругам любовь свою к одному гвардейцу, вынула из ушей алмазные серьги и бросила за окно.

К людям былого поколения принадлежали супруги Григоровичи. Старик А. И. Григорович, из отставных военных, не выделялся ничем особенным, но Ольга Леонтьевна, жена его, урожденная Биглова, полная, свежая старушка являлась типом старинной уездной барыни. Дочь ардатовского городничего, она в начале 40-х годов кончила Павловский институт. С моей матерью нашелся у них один только общий наставник — учитель музыки. Ольга Леонтьевна за чаем выбирала для себя лучшие ягоды и сливки, оставляя оборыш детям и мужу. Чаю наливала ему сразу по пяти стаканов, чтобы не беспокоиться.

Ардатовский уезд самый обширный в губернии. В нем было не два, а три полицейских стана. Завод Шепелевых и Баташевых на Выксе имел сто тысяч десятин. Илевскому заводу Николая Павловича Шипова и сына его, кавалергарда Николая Николаевича, принадлежало 60 тысяч десятин. У вице-президента Академии художеств, князя Г. Г. Гагарина, при селе Кужендееве и у генерала П. П. Дурново при Саканах и Теплове было по 20 тысяч десятин. Имениями

114

в 10 тысяч десятин владели: А. Н. Карамзин (сын историографа, предводитель) в Рогожке, графиня А. Д. Блудова в Гарях, светлейший князь П. И. Ливен в Личадееве, Поликарповы в Приютине, светлейшие князья Солтыковы в Глухове, Соймоновы в Кошелихе (сахарный завод), Илинские (дети севастопольского моряка-героя, потомки венгерского графа Илинского) в Успенском, светлейшие князья Волконские в Круглове. Из крупных землевладельцев: Бибиковы в Белозерихе, графы Олсуфьевы в Хохлове, князья Шаховские на Сергиевской Мызе близ Исупова, Елагины в Сыресеве, графы Закревские в Кременках, графы Ланские в Мечасове, Рахмановы в Автодееве и Карколеях, Жуковы в Левашове, Лобисы в Ковлеях, князья Звенигородские в Серякушах и Котовке, Чаадаевы в Хрипунове, Балакиревы (потомки петровского шута, родня композитору) в Высокове. В Ардатовском дворянстве числились: князья Голицыны, князья Оболенские, князья Кугушевы, князья Шахаевы, графы Ефимовские, Приклонские, Бакунины, Лихутины, Сабанеевы, Хомутовы, Языковы, Беклемешевы, Шверины, Стремоуховы, Мельниковы, Корсаковы, Бухваловы, Сычуговы, Самарины, Полиловы, Махотины, Мартосы (потомки скульптора) и Егоровы.

Владелец Хрипунова М. Я. Чаадаев, брат философа, юношей дружил с декабристами. Когда заговор открылся, Чаадаева спас преданный камердинер: он вовремя сжег бумаги. Благодарный барин женился на дочери избавителя, девушке безграмотной и недалекой. В конце 50-х годов, когда декабристов вернули, в Ардатове стоял батальон Томского полка. К офицерам хаживал бедный семинарист. — «Ну, что ты к нам, братец, зря таскаешься: ступай лучше к Чаадаеву, назовись декабристом, он тебе денег даст». Тот послушался и пошел в Хрипу ново. — «Доложите барину: декабрист». Чаадаев его не принял, но обеспокоился и написал губернатору А. Н. Муравьеву, известному декабристу. Муравьев послал за самозванцем жандармов. Той порой семинарист с сапогами за спиной и узелком на палке отправился в Нижний пешком искать дьячковского места. Жандармы его нагнали на пути и привезли к Муравьеву. Губернатор, сделав декабристу несколько вопросов, прекратил беседу восклицанием: «Пошел вон, дурак!» Вдова Чаадаева Ольга Захаровна долго жила в Хрипунове. К барской доле старуха никак не могла привыкнуть. Даже мелких уездных чиновников поила она шампанским, когда на Выксе у Шепелева исправник получал в передней рюмку водки и 25 р. на подносе. Ежегодный доход хрипуновской помещицы достигал двенадцати тысяч; из них она проживала две; прочие деньги при ней считал ее духовник, и барыня, перевязав пачку, прятала в кулек. Полный кулек назывался уже «кладушкой» и вешался в амбаре под потолком. Точного числа кладушек барыня и сама не знала. Служанка начала понемногу таскать их. Долго Чаадаева не замечала покражи; наконец служанка похитила золотой медальон и с ним попалась.

Петр Иванович Приклонский проживал в селе Федотове и носил чин коллежского регистратора. Имение содержалось в отличном порядке и приносило доходу около двадцати тысяч в год. В усадьбе парк со стрижеными аллеями, цветником и усыпанными песком дорожками; оранжереи, теплицы, парники. Дом — полная чаша. Картины, бронза, зеркала, мебель красного дерева и карельской березы. После ужина ежедневно являлся повар: «Что завтра прикажете готовить?» Барин рассматривал и утверждал программу. За столом подавались эль и портер. — «Вам какого пива, черного или желтого?» Хозяйством заведывали два камердинера. Раз Петр Иванович показал моему отцу фамильную драгоценность Приклонских: сребреник, один из тех, за которые продал Христа Иуда.

115

Князь Николай Сергеевич Шахаев учился в Школе гвардейских подпрапорщиков и кавалерийских юнкеров и вышел в гвардейские уланы. Был женат, но жил с супругой врозь. После недолгой службы в полку поселился в имении Осиновке, в громадном доме. Шахаев был хлебосол и бабник, необъятной толщины, общительный и веселый. «Покойница-маменька» (так называл он мать), кроме имения, отказала сыну кубышку с деньгами. Князь стал кутить и играть. Скоро проиграл он все маменькины арабчики и червонцы, проиграл и кубышку. От дальнего родственника должен был получить Шахаев по завещанию лесную дачу Истамбул в Темниковском уезде. Это уже было в 60-х годах. Избранный в мировые судьи, князь подружился с женой своего письмоводителя и поручил ему вести дело. Тот за взятку стакнулся с противной стороной, и Шахаев, проиграв бесспорное наследство, лишился Истамбула. В начале 80-х гг. он был предводителем в Ардатове. Имел конный завод и катался в русской упряжи с колокольчиками и наборными бубенцами, то на тройке гнедых, то на тройке белых. Обед у Шахаева подавался русский: жирные щи с гречневой кашей, откормленные гуси и поросята. В винном погребе хранился старый шато-икем. Хозяин ходил сам в погреб и никому не давал ключа. Своих любовниц князь называл «купонами». Первую он выдал замуж и начал искать другую. В поисках не стеснялся. — «Приезжайте ко мне, почтеннейший: какую я достал себе штучку, с голоском». После обеда: «Ну, душенька, спой нам». И с удовольствием слушал ее визгливое пение. Она потом отошла от него, и князь, уже разоренный, выстроил ей в Темникове дом и деньгами дал пять тысяч. Когда Шахаев совсем обеднел, она, умирая, отказала ему эти деньги по завещанию. Последнее время князь земским начальником проживал на Выксе с третьим «купоном». Это была совсем молоденькая «штучка» и тоже с «голоском». Она его и похоронила. В Нижнем шулера обыграли Шахаева на двадцать тысяч. Он заявил полиции, и деньги были отобраны. Князь занимал внизу половину осиновского дома, в другой половине жил «купон». Нежилой заколоченный верх весь был расписан боскетом. Над верхом девичья, превращенная в антресоли. Нижние комнаты загромождала старая мебель и множество часов стенных и столовых. В огромном шкафу склад всевозможных вещей, еще от «покойницы-маменьки». Как-то разговорились о ружьях. Хозяин вытащил из шкафа ружье Лепажа. — «Оно, мой почтеннейший, стреляет рикошетом». В другой раз отец попросил у Шахаева соды с кислотой. Князь в шкаф. — «Извольте, почтеннейший». И сода и кислота оказались в старинных синих коробках 40-х годов из московской Мясницкой аптеки. В шкафу валялись фамильные документы и свитки; книг у Шахаева не водилось. Иван Сергеевич Безобразов в юности служил у цесаревича Константина Павловича в Варшавской гвардии. Увидев впервые Безобразова, цесаревич воскликнул: «Да это девушка!» В 1831 году, во время Польского восстания, Иван Сергеевич взят был в плен. Имел в разных губерниях три тысячи душ, лет тридцать был предводителем в Коврове, прожился и переселился в Ардатов. Уездные остряки дали ему прозвище Иоанн Безземельный. Для ценза Безобразов купил у помещика Рахманова в Карколеях тысячу десятин срубленного леса за бесценок и получил новое прозвище: Иван на пеньках. Однако, его выбрали в председатели управы. Охотился, но в старости стрелять мешал ему катаракт. Павел Логинович Бетлинг смолоду нуждался и выпущен был из корпуса в захолустный полк, где несколько офицеров имели один парадный мундир. Выйдя в отставку, женился и купил имение Ознобишино. Здесь устроил живописную усадьбу, развел вишенник, выкопал пруд и провел в дом по трубе 116 ключевую воду. На именины к нему съезжался весь уезд; подавались собственные арбузы, клубника, окорока, караси, наливки и водки. Бетлинг разводил в пруду раков, но безуспешно. Выписывал «Ребус»2 и лечил крестьян пассами от зубной боли. Встречался с Н. С. Мартыновым, виновником смерти Лермонтова, и напечатал о нем заметку в «Ниве» 1885 г. До глубокой старости Бетлинг сохранил силу: ломал подковы, втыкал в стену гвозди кулаком. Князь Дмитрий Федорович Звенигородский, отставной кирасирский ротмистр, был выгодно женат. Отец его получил от императора Павла сто душ при селе Котовке. Юным офицером князь проиграл казенные деньги. Дав зарок в случае удачи не брать карт в руки, он отыгрался и свято сдержал обещание. Однако, доказать свое княжество Звенигородский не мог: бумаги пропали, и ему было предложено не именовать себя князем. Изъявляя согласие, он на той же бумаге подписался: «князь Звенигородский». Позже детям его удалось вернуть себе титул. В старости разбогатевший князь превратился в скрягу: считал спички, носил холщевое белье, куртку из солдатского сукна и грубые сапоги. Любил есть пшенную кашу с конопляным маслом, густо посыпанную сахаром. В то же время прикупал землю и состояние его к концу 80-х годов доходило до двухсот тысяч. В недрах Ардатовского уезда много было старинных редких вещей и книг. Помещица села Нучи за бесценок продавала английские сервизы, столовые приборы, часы, оружие. Кавказский кинжал в чудесной резной оправе шел за десять рублей. Остальные вещи с драгоценной мебелью и фарфором сложены были в сарае и там сгорели. В Мечасове на базаре лавочник завертывал бакалею в листы из старинных немецких книг. Перед этим он купил у наследников графа Ланского роскошную библиотеку. Русские и французские книги сгорели, а немецкие торговец пустил в дело. Часть вторая Личадеево (1885—1892) — В Личадееве. — Мужики. — Школа и учителя. — Усадьба. — — Домочадцы. — Охота. — Приезд деда и бабки. — М. А. Лихутина. — — Кончина деда. — Д. И. Голов. — Соседи и гости. — Женитьба дяди. — — Спектакль в Ардатове. — П. П. Невзоров. — Комаровы. — Отъезд. — 18 мая 1885 года семья наша переехала в село Личадеево в двадцати верстах от Ардатова. Я с родителями в переднем тарантасе; сзади бабушка Марья Александровна Лихутина и няня с Лизой. По другой дороге плелись возы с мебелью и пожитками; издалека краснел наш старый буфет. Когда мы приехали, двор весь кипел народом. Личадеевскую лесную дачу Удельное ведомство купило в 1885 году у светлейшего князя Ливена за 227 тысяч. Первым удельным управляющим в Личадеево назначен был мой отец. В то время железной дороги еще не было, и местное население хранило остатки старины. Мужики носили зипуны, кафтаны, домотканные рубахи; помню сидящих по вечерам на завалинках стариков в высоких гречневиках; завидя нас, они вставали и разом степенно кланялись. У баб цветные пестрые сарафаны; на головах под ярким платком «рога», на ногах коты. В избах мерно постукивали прялки — слышу как сейчас жужжанье веретена; белые дорожки холстов расстилались по прогонам и лужайкам. 117 Василий Алексеев Ларин, высокий, красноносый, с выпученными рачьими глазами, считался раскольничьим попом. Это был богатый мужик. Ларин приторговывал, чем Бог послал: медом, маслом, мукой, свининой; сыновья его повели хлебное дело и вовсе разбогатели. Раз Ларин топил у нас на кухне сотовый мед, мешая его с конфетной мукой в горшке засученными жилистыми руками. На свадьбу старшего сына Василий Алексеев пригласил моих родителей. После венца, за угощеньем, подносили свадебные подарки. Отец получил рубаху, мать — платок. Когда становой Завидский приехал в Личадеево закрывать моленную, Василий Алексеев приготовил ему взятку в двадцать пять рублей. Становой набросился на Ларина, топая и ругаясь. Тот, держа ассигнацию в кулаке, думает: «Мало! Больно уж здорово бранится!» Мысленно Ларин все набавлял сумму; наконец, за пятьдесят рублей отстоял моленную. Этот Завидский (мы его уже не застали) был рьяный служака. Одного мужика он так хватил по уху, что тот оглох. Раз в удельном лесу на кордон приезжает Завидский и требует дичи. У сторожа валялся на дворе застреленный ястреб. Он изжарил его и под видом тетерева подал становому. Другой Ларин, Иван Петров, бывший старшина, рыжий и рябоватый, заядлый раскольник, нажил торговлей большие средства. Единственный сын его окончил сельскую школу и скоропостижно умер после дифтерита. Он читал отцу «Капитанскую дочку» и вдруг упал. Иван Петров сильно затосковал, перешел в православие и был выбран церковным старостой. Как-то зимой мы были в гостях у Лариных. Помню пеструю скатерть и кипящий самовар, пряники, орехи и леденцы на синих тарелках, степенного хозяина и ласковую хозяйку. Старый бобыль из николаевских солдат лишился рук после жестокой простуды. Они отсохли и болтались как плети. Даже закурить старик не мог без посторонней помощи, зато он быстро и без устали ходил. Мать часто посылала его в Ардатов и Стексово на почтовую станцию. Поручения старик исполнял хорошо и точно. Помню его толковое солдатское лицо, пушистые седины и шинель внакидку. Он усердно молился в церкви, и меня занимало видеть, как безрукий встает с колен. Личадеево тянется на две с лишком версты. Первая верста от барской усадьбы до церкви. Здесь, у пруда, дом заштатного священника, похожий на большую скворешню; налево училище в тени старых дуплистых ветел. Дорога уводит тряской гатью в леса и болота, к реке Теше. Издали виден на песчаном бугре сосновый «борок» — раскольничье кладбище. Песок, осыпаясь, обнажал черепа и кости. За прудом вторая верста домов. От наших ворот боковая улица Заколюка ведет налево, на водяную мельницу, в деревню Докукино. Справа от усадьбы овраг, весною полный воды; за ним, среди ржаных полей и конопляников, взмахивают ветряные мельницы. С детства любил я запах конопли и конопляное масло. Помню вечерние звуки в Личадееве. Гонится с гомоном и мычанием стадо, хлопает кнут. С болотной гати слышится нежный гул лягушек. Ухнула выпь. Засилий Поверенное, мужик-охотник, спешит по Заколюке с ружьем на утиный перелет. Мальчишки промчались в ночное. В лугах замирает песня. Два пастуха чудесно распевали на свирелях. Осенью мы их угощали на дворе; они играли нам песни, пили за наше здоровье, плясали и уходили до мая. Личадеевский священник, крупный, седой, в лиловой скуфейке, уж не белел, а желтел от старости. Домом заправляли три дочери, все в летах. Когда моя мать навещала их, повторялось одно и то же. Выходил батюшка и после расспросов о здоровье и погоде возглашал басом: «А где девки-то?» Являлись хозяйки и садились у самовара, кроме младшей: она пила чай за отдельным 118 столиком. — «Почему вы, Серафима Алексевна, не с нами сидите?» — «Так уж, это мое место, уж я всегда тут сижу». И сестры подхватывали с улыбкой: «Уж это ее место, она всегда здесь сидит». Однажды у нас гостила моя крестная и ее подруга, Наденька, из Ардатова; мать предложила им пойти к поповнам, изобразив наперед все, что будет. Смешливая Наденька сидела как на иголках. Скоро она услыхала: «А где девки-то?» Когда позвали к чайному столу, Наденька дрожащим голосом спросила: — «А вы, Серафима Алексевна, почему не с нами?» — «А уж это мое место, уж я всегда здесь сижу». — «Да, уж это ее место, она всегда тут сидит». Последним священником при нас был отец Иоанн Лепорский, приятный, еще не старый блондин в очках. Матушка и сестра ее, Юлия Ивановна, немолодая девица, часто у нас бывали. Юлия Ивановна превосходно пекла блины и на масленицу приносила их мне под полотенцем еще теплыми. Облитые горячим маслом и жирной сметаной, блины дышали и сами просились в рот. Личадеевские дьячки ходили в подрясниках и с косичками. Один был аскет и вместо подушки клал под голову сапоги. При министерской двухклассной школе было двое учителей. Старший, Николай Николаевич Степанов, носивший в учительской семинарии прозвище «Дюк Степанович», высокий, плотный, в черных усах, женат был на дочери камердинера П. И. Приклонского. Сторож при училище, Филипп, отставной солдат, удачно портняжил и сшил мне дубленый полушубчик на черных овчинах с круглыми медными застежками. Младший учитель Алексей Иванович Винокуров, тихий маленький юноша с большими добрыми глазами навыкате, очень застенчивый, был первым моим наставником. Не помню, как и когда я выучился читать. В январе 1889 года мать посадила меня писать палочки. Первый урок Алексей Иванович дал мне в октябре 1890 г. Мне было немного страшно. В вечернее окно смотрелся осенний сад, на дворе лаяли собаки. Свеча вспыхивала в медном шандале. Полчаса показались мне минутой. Всю зиму учился я Закону Божию, арифметике и русскому языку. Бывало, жду Алексея Ивановича на дворе в полушубчике, с лопатой, бросив салазки. Сороки прыгают и стрекочут, заря горит на сугробах, и мне вспоминается Пушкина «Стрекотунья белобока...». Личадеевскую усадьбу строили в 30-х годах. К одноэтажному дому с мезонином примкнута кухня, за ней людская. Двор, окруженный каретником, амбарами, сараями и конюшней, спереди обнесен забором. Позади коричневый белоколонный балкон и цветник в чаще густой сирени. Сад по склону оврага спускался к извилистой речке Нуче. Летом с балкона, слушая визг стрижей, любил я всматриваться в дальние луга, куда опускалось солнце. На том берегу курган времен казанских походов Грозного, напоминавший богатырей и былины; очарованию помогала ржавая кольчуга у отца в кабинете: ее выпахал мужик. Левее, с нашей стороны, за лугами, деревня Голядкино и село Левашово с белой колокольней. Весной налетали в сад грачи. Отец с балкона стрелял их из маленького ружья: птицы портили старые деревья. Одно лето повадились ястреба по утрам кружиться над цветником; нескольких застрелил отец. Долго хранил я засушенные крылья и головы пестрых красивых хищников. Летом 1890 г. стояла чудесная погода. Ночью ударит проливной дождь, а утром сад и цветник благоухают. Долгие летние дни мы проводили на балконе. С утра до вечера солнце, стрижи, синева луговых просторов, крики мальчишек на реке, протяжные песни. Кухарка Гаврильевна, древняя сморщенная старушка из ардатовских мещанок, помнила глубокую старину. Она рассказывала, как отец ее (батя) 119 десятками бивал волков под самым Ардатовым. Ружье Гаврильевна называла «фузея». Другая кухарка, ровесница и односельчанка няни, любившая выпить, румянилась фуксином с конфетных бумажек. Кучер Андрей, добродушный мужик средних лет, научил меня ловить зимой снегирей и синиц. Мы брали деревянный кружок с волосяными петлями, усыпанный конопляным семенем, и поджидали добычу. Птички слетали и запутывались в петлях. Синиц я держал отдельно от щеглят и снегирей: они расклевывали им головы, между собою дрались. Личадеевские мальчишки разоряли гнезда и привязывали нитки к птичьим лапам. Птица, зацепившись за дерево, издыхала с голоду. У нас в саду так целую зиму болталась дохлая галка. Сторожем при усадьбе состоял Семен, из гвардейцев Павловского полка, красивый курносый мужик с темно-рыжей бородой. Он крепко колотил свою жену и во хмелю бывал страшен. Семена сменил долговязый носатый латыш Иван Ираид. Семейство латышей снимало удельный лесной участок десятин в двадцать. Глава семьи, девяностолетняя старуха, вечно читала лютеранскую Библию. Сыновья ее, Яков и Иван, вели хозяйство. Яков пожилой, бородатый, понес однажды с базара двух поросят. Один вырвался и побежал. Долго ловил его Яков, выбился из сил, кричал, ругался, наконец, швырнул в него вторым поросенком и заплакал от злости. Три его дочери поочередно служили у нас в горничных. Раз, в отсутствие моих родителей, все три латышки, собравшись у нас в зале, танцовали, прихорашивались и делали книксены перед зеркалом. На хуторе в лесу латыши жили уединенно. Обеда не готовили, а ели что и когда придется. В котле, где парили белье, варили картофель. Сын Якова, мальчик моих лет, ночью замерз у порога избы: никак не мог достучаться. В дядьках при мне находился Федор Бакулин, николаевский солдат. Его забрили в Крымскую кампанию в 1854 г. В манеже император Николай I распределял новобранцев по полкам и, подойдя к Бакулину, мелом начертил на груди у него цифру 8. В Бакулине мало оставалось солдатского: он был неуклюжий, в бороде, с крупными чертами. В долгие зимние вечера, когда родители уезжали с утра в Ардатов, я, дожидаясь их, коротал время с Бакулиным. Часто я читывал ему вслух. Особенно нравилось старику двустишие из «Руслана и Людмилы»: Носи хоть до ночной звезды, А быть тебе без бороды. Долго повторял он потом со смехом: «А быть тебе без бороды!» Мне хотелось узнать подробнее о Николае Павловиче. — «Какой он был, Бакулин, расскажи?» — «Да что ж рассказывать. Сами знаете, какой». Когда мне привезли из Ардатова игрушечный барабан, Бакулин оживился, взял палки и, выбивая трель, произнес речитативом солдатскую прибаутку николаевских времен: Подай ложку, Давай бак, Нету хлеба, Иди-к так. Летом он сопровождал меня по саду и окрестностям. На реку одному ходить мне не дозволялось, играть с мальчишками также. На кулачных боях личадеевцы дрались с докукинцами; у тех был главным бойцом кузнец, смуглый здоровый крепыш. Раз мы с Бакулиным зашли в его кузницу. Подручный раздувал горн мехами; сыпались искры. Чумазый кузнец 120 взял початой горшок каши, вытряхнул с треском на пол набившихся прусаков, наложил каши в чашку с молоком и вместе с подручным сел за ужин. По летним дням мы все выезжали на охоту. С утра отправляется телега с провизией и самоваром на берег Уневки, речки, впадающей в Тешу. За телегой Иван ведет гончих: Звонка́, Запевая, Плакуна, Зажигу, Докуку и Динку. Мы едем в долгуше: отец, мать, бабушка Марья Александровна, я и кто-нибудь из гостей. Из-под сиденья торчат концы привязанных снизу удилищ. Едем по селу до пруда, и гатью до Теши по тряским бревнам. В колдобинах всплывают черные головастики, пахнет приятно болотом. Вот и река. Я выбегаю и тотчас бросаюсь удить. Гончих спускают; лес оглашается стройным хором; слышны далекие выстрелы. Зайцев иногда привозили домой десятка по два. Трещит костер, мать с бабушкой хлопочут у самовара. Мы пьем чай, варим уху, печем картофель и раков. Вечером домой. Я смотрю на тихие заводи и излуки Теши сквозь нежный закат, слушаю песни за селом, считаю огоньки в избах. Охотились мы и в лесу у купца Горюшина, раскольника-миллионера. Горюшин был очень скуп. Осенью 1890 г. мы возвратились с Уневки. На дворе дожидалась одноконная тележка, в ней спал старик в серой чуйке; старуха в темном платке сидела подле. Это Горюшин приехал к моему дяде, врачу, просить медицинского пособия. Он не хотел звать дядю на дом, чтоб не платить за визит; уездный врач по закону обязан лечить бесплатно. Кучера старик не держал тоже из скупости, и его привезла сестра. Дядя повел Горюшина в кабинет к отцу, осмотрел и прописал лекарство. Старик уехал, не заплатив ни копейки. У него оказался рак. По зимам отец охотился на медведей. Убитого зверя вешали в сарае; все село сбегалось смотреть, как снимают шкуру. Последний медведь убит был не на облаве, а пойманный в капкан. Привадой служила падаль. Голодный зверь нажрался ее, и когда, сняв шкуру, вспороли брюхо, народ отхлынул, зажимая носы. В сарае раздавался лишь идиотски-гнусавый визгливый хохот: это заливался глухонемой. Из первых личадеевских впечатлений помню поездку с отцом на беговых дрожках в удельный лес. С нами смотритель Григорий Клопов, отставной фейерверкер. Мы едем опушкой. Вдруг отец соскакивает, стреляет и убивает тетерку. Клопов воткнул трепыхавшейся птице перо в затылок и спрятал ее в ягдташ. Еще помню летнее утро, красные лучи и гулкий благовест; мы едем в тарантасе. Сквозь сон слышу разговор: — «Это какое село?» — «Селякино». — «Телятино?» — «Нет, Селякино». Засыпаю и прихожу в себя на лесной поляне. В руках у меня сачок, я гоняюсь за пестрой, огромной бабочкой. Лесная заросшая речка с песчаной отмелью, дичь и глушь. Кривоносые кулики с криком летают над водой в истоме летнего зноя. Потом блестящие вечерними косыми лучами заводи и затоны Теши. Мы быстро несемся на линейке, в глазах у меня рябит от блеска. Вспоминаю еще избушку на поляне. Жужжат овода, фыркает наша тройка, над цветами повисли пчелы. Старый лесник подает мне сотовый мед в деревянной чашке. Две удельные мельницы, докукинскую и пятницкую, снимал Налетов, арзамасский мещанин. Мы часто у него бывали. Я любил удить под шумящим колесом. Плавал я как рыба, бросаясь в воду с разбега; случалось купаться на дню раз по восьми, особенно по жаре. Налетов угощал нас чаем и крупными раками. На стенах его светелки пестрели лубочные изображения русских и черногорских героев последней турецкой войны. Из домашних лакомств любил я пирожки с изюмом и клюквой. Того и другого берут поровну, столько же сахарного песку. Смесь кипятится без воды 121 и обвертывается тонким пресным тестом. Пирожки эти любил Александр Лукич Лихутин; их превосходно пекла бабушка, а от нее переняла это искусство мать. К родительским именинам, 30 августа и 10 марта, заказывался в Арзамасе ореховый торт в кондитерской Генебарта. Кондитерская эта славилась душистой нежной нугой. Стоила она всего 30 копеек фунт, розовая и белая с фисташками. Когда провели железную дорогу, нуга вздорожала и продавалась уже за полтинник; потом дошло до рубля за фунт. Дед с бабушкой гостили у нас зимой 1888 г. Коренастый, с седыми висячими усами, дед отличался спокойствием. Молча курил, пуская голубоватые кольца, молча слушал, как отец читал нам «Князя Серебряного» или «Робинзона»; редко слышался его выразительный тихий голос. Бабушка зато постоянно говорила, волновалась и читала наставления. Должно быть, дед с первых годов супружества молчанием привык отделываться от красноречия бабушки. Он не выносил водки, горчицы, уксуса и квасу; эти особенности передались и мне. У себя в Щербинке дед за домашней всенощной читал всегда Шестопсалмие; оба они с бабушкой строго исполняли все обряды. Мои родители, дядья и тетки говорили им «вы»: вы, папаша, вы, мамаша. Дед и его свояченицы также были между собой на «вы»: братец Яков Алексеич, сестрица Марья Александровна; свояченицы даже с бабушкой разговаривали на «вы». Дед не был охотником, щадил и жалел животных. Бабушка Марья Александровна Лихутина гащивала в Личадееве ежегодно. Родилась она в Медяне в 1831 г. Помню ее веселой приветливой старушкой, опрятно, по-старомодному, одетой. Подле несговорчивой бабушки Лизаветы Александровны она являлась воплощенной добротой. Вскоре после Крымской кампании присватался к Марье Александровне какой-то майор. Бабушка не прочь была от замужества. Но раз за картами у проигравшегося майора от злости дыбом встали щетинистые волосы. Марья Александровна испугалась и отказала жениху. Ничего стародевического в дурном смысле в ней не было. Она очень любила детей и всегда потихоньку клала нам с сестрой перед чаем по конфетке на блюдечко. Изображала пальцами зайчика на тени, беседовала с нами, певала. Изо всех Лихутиных она одна обладала голосом и слухом. Отец, дяди и тетки любили добродушно подшучивать над «мамашей-крестной» (она всех их крестила), над ее будто бы влюбленностью в курмышского помещика Брюхова, над детской ее доверчивостью ко всяким слухам. Летом 1886 г. тетка Лизавета Яковлевна вышла замуж за А. В. Громова. Через два года венчали тетку Агнию Яковлевну, крестную мою мать, с А. Н. Алелековым, доктором медицины. Родители брали меня в Щербинку на обе свадьбы. Торжества происходили в саду. Помнятся мне треск военной музыки, толпа гостей, суматоха, танцы, шипенье ракет и тосты. После свадьбы крестной, мы завернули к Ходаковым на Сергиевскую Мызу. На гумне у них резали огромного быка. Вместе с сыновьями Якова Ивановича я смотрел, как глушили чудовище обухом, как вонзили ему в затылок нож и перерезали горло. Бык хрипел, дергался и стонал. Он был еще жив, когда сшибали ему рога каким-то плоским топориком. У Ходаковых я почувствовал себя плохо и ночью очнулся весь в жару. Глотать было больно. Липницкий определил дифтерит. Мы тотчас поскакали в Личадеево. Дома давали мне молока со скипидаром. Начался бред, и все смешалось. Я вылежал ровно месяц. Дед пользовался отличным здоровьем. В конце 1888 г. балка в сарае, сорвавшись, ударила старика по голове. Явных последствий ушиб не имел; изменился немного почерк. 2 мая 1889 г. дед, сидя за утренним чаем, внезапно 122 заговорил бессмыслицу. Бред продолжался неделю. Потом больной обеспамятел. В Щербинку собрались все родные, выехала и мать. 17 мая я играл в Личадеево в саду, когда меня позвали к отцу. Он сидел, закрыв рукой глаза; перед ним телеграмма. — «Боря, дедушка-то умер». Дед скончался накануне в 10 часов вечера. Тотчас мы на перекладных понеслись в Щербинку. Отец торопил ямщиков. С одной станции нас повез сам хозяин на лучшей тройке. Он называл лошадей «алмазные, родные, соколики». — «Эх, конфетки!» Утром 18-го, в самый день похорон, мы подкатили к усадьбе. У ворот дожидался красный катафалк. Меня поразило, что факельщики шутили и пересмеивались, будто ничего не случилось. В сенях служка в стихаре держал архимандричий посох. Тело лежало в столовой с закрытым лицом. Мне захотелось взглянуть на дедушку. Мать, взяв меня на руки, попросила крестную открыть покойника. Та ответила, что теперь уже поздно. На погребение меня не взяли. Дед похоронен в Крестовоздвиженском монастыре. Одно лето гостил в Личадееве мой крестный Н. И. Голов. Он был уже подполковником в отставке, постарел и опустился. Кителя все в заплатах, шинель изношена. Погубила крестного несчастная страсть к какой-то московской даме. Зимой 1890 г. нам передали газетное известие: в Москве на улице поднят, умерший скоропостижно, подполковник Готов (фамилию газета исказила). Где похоронили крестного, неизвестно. Как-то в июне 1890 г. мы собирались ужинать. Вдруг в столовую вбегает высокий чернобородый офицер и прямо к матери. — «Узнаешь?» — «Митенька!» И в слезах упала к нему на грудь. Это был дядя Дмитрий Иванович Голов, артиллерийский капитан. Окончив Константиновское училище, дядя и брат его Василий участвовали в турецкой войне. Василий Иванович отличился под Карсом, получил Владимира с мечами и мог рассчитывать на блестящую карьеру. Неудачная женитьба сделала его невоздержным на вино и свела в могилу. Он умер от чахотки. Дядя Митя женился рано на дочери саратовского предводителя Марии Арсеньевне Заборовской. Его любили товарищи и выбрали в полковые казначеи. Один молодой офицер-картежник упросил дядю дать ему казенных денег отыграться и все спустил. Дядя решил застрелиться, приготовил записку и зарядил револьвер. Это было ночью. Случайно вошедшая няня его жены догадалась в чем дело и вырвала оружие, а товарищи по полку, сложившись, внесли свои деньги в казенный ящик. Честь и жизнь были спасены, оставался тяжелый долг. Всю жизнь расплачивался бедный дядя из жалованья; семья между тем росла. Пришлось продать приданое серебро и все золотые вещи. Дядя Митя был кроткого нрава и нем, как рыба. В Личадееве он любил сидеть на балконе с газетой, иногда ласкал молча мою мать, разглаживая ей волосы. Насколько отец и его два брата, Илья и Александр-младший, удачливы были в личной жизни, настолько трех дядей Головых преследовали житейские невзгоды. Все Садовские отличаются уравновешенностью и здравомыслием. Поездки в Нижний делали мы на собственных лошадях в крытом тарантасе. Верх откидывался и служил мне дорожной койкой. Приятно было покачиваться в знойный полдень над песчаной лесной дорогой. Запрягалась тройка вороных: Сибиряк, Васька и Арабчик под белой дугой с валдайским колокольчиком. Отлитый в подарок отцу в Валдае одним из его приятелей, колокольчик носил именную надпись. Был еще колокольчик с изречением: «Купи, денег не жалей, со мной ездить веселей». Перед въездом в губернские города колокольчик полагается подвязывать; правило это соблюдалось и в Арзамасе по давнишнему приказанию одного исправника, изрядного самодура. Другой арзамасский 123 исправник был отдан под суд, когда узнали, что он перевез из Арзамаса в Нижний целый дом, записав расход на казну. Езды от Личадеева до Нижнего полтораста верст. В Арзамас мы заезжали только купить нуги. Кормили на почтовых станциях, иногда где-нибудь в деревне у богатого мужика. Эти кормежки и остановки я очень любил. У отца было имение Курилово в Нижегородском уезде. Барский дом, старая мебель, изразцовые печи — все сгорело летом 1890 г. Сад с липовыми аллеями мужики понемногу вырубали; наконец, отец продал усадебное место. Я с родителями заезжал в Курилово раза три. Старик-священник в шитом широком поясе потчевал нас малиной, дряхлый дьячок, низко кланяясь, подносил сотового меду «от своего изобилия». В Стексове я с матерью был у лавочника Орлова. Нас угощали сдобными сладкими лепешками. Масло сочилось. — «У нас не подай таких, так об стену расшибут», — сказала хозяйка. Она и дочери ее были сдобней лепешек; сам Орлов — курносый худенький старичок. Орловскими лепешками я объелся и меня тошнило, но и теперь я не могу их забыть, так они были вкусны. В мезонине у нас хранился разбойничий кистень: два медных шара, заплетенных в черную кожу. Мне нравилось воображать пробитые головы и оглушительный посвист. Я долго жил в мире древней Руси. Между Личадеевым и Ардатовым, в поле, был старый дуб. На нем каркал ворон, кругом заливались ржаные нивы. Все было как при Иоанне Грозном. Ходаковы с детьми зимой и летом бывали в Личадееве и мы ездили к ним на Мызу. От санного пути меня тошнило: не забуду мучительных поездок в возке с окном и подушками, в упряжи гусем. 10 июля, в день рождения Зинаиды Александровны, в конце огромной аллеи на Мызе загорался цветными огнями красный щит «Рождение Зины», съезжались гости, пускался трескучий фейерверк. У Ходаковых было много детей; старший сын — харьковский студент, младшая дочь малютка. Подругой моих игр была Маруся. Домом заведывала старушка-экономка Анна Ивановна. На Мызе хозяйство велось на большую ногу: хороший повар, множество прислуги, даже дурачок. Яков Иванович был очень горяч и вспыльчив. Тогда по всему уезду разъезжали бродячие венгерцы на фурах с товарами. В помещичьих усадьбах такой венгерец являлся желанным гостем. Можно было купить у него что угодно. Готовые костюмы, белье, дамские платья, варшавская обувь, швейные машины, аристоны, игрушки, книги — все это выкладывал из коробов учтивый торговец, вооруженный аршином. Мне купили у венгерца лондонский альбом раскрашенных военных сцен 1854—55 гг. с английским текстом и портретом королевы Виктории на обложке. Раз у Ходаковых один венгерец, раскладывая товары, упомянул о возможности войны с Австрией. Яков Иванович возразил, что мы Европу шапками закидаем. Торговец усумнился. — «А, вот как! не покупать же у них ничего! вон из моего дома!» — и выгнал венгерца. Где-то в уезде, у мужика, Яков Иванович увидел том Рабле с надписью на титульном листе «Мольер» и с пометкой «Эта книга действительно принадлежала Мольеру. Вуатюр»3. — «Откуда это у тебя?» — «Старичок-поляк занес; сам помер, а книжка осталась». Яков Иванович купил ее за двугривенный. Один библиофил увез Рабле за границу, продать знатокам, но в Париже сошел с ума и умер. Когда появилась «Власть тьмы», Яков Иванович читал ее у нас вслух, расхаживая по привычке из угла в угол. Вместо «таё» он выговаривал «та́е»4, за что и был осмеян моим отцом. «Крейцерова соната» гостила в Личадееве в рукописном виде, и мне ее не давали. 124 Помещик Иван Аполлонович Лобис, длиннолицый, узколобый блондин жил в селе Четвертове. В саду у него росли кедры. Ребенком Лобис поступил в первый класс Дворянского института и через четыре года из первого же класса вышел. В Четвертове хозяйничал, кутил и волочился за бабами. Лобис променял моему отцу две старинныеТеги: Российский архив, Том I, 15. Борис Садовской. Записки (1881—1916) , Документы личного происхождения