Август Комстадиус. Осаждённый Севастополь в письмах убитого офицера. /1854-1855/

В 1890 году в петербургском журнале «Русская старина» Анна Карловна Дмитриева (урожд. Комстадиус) опубликовала письма своего брата Августа из осаждённого Севастополя.

Когда читаешь эти письма, невольно вспоминаешь «Войну и мир» и одного из её главных героев Николеньку Ростова, его влюблённость в царя, детскую искреннюю веру в Бога, нежную привязанность к родным, особенно к матери, к сёстрам. За всем этим стоит, действительно, русская старина, патриархальный уклад жизни, близость к земле, к природе. Гостеприимство и хлебосольство этих людей вошло в поговорки, а Отчизну любили, не задумываясь, без малейшего намёка на рефлексию. Отечество надо было защищать, и это была не простая обязанность, а долг чести. Понятие чести стояло очень высоко. Славными предками гордились, бесчестие было горем и катастрофой хуже, много хуже смерти. Честь рода, семьи хранили как зеницу ока. Честь Отчизны тоже. Всё это само собой разумелось, всё было естественно, всё это было нормой. (Отсюда-то и шёл отсчёт нарушения этой нормы — пошлости, вины, преступления.).

Вот фраза раненого Августа из письма к сёстрам 7 сентября 1855года (за неделю до смерти): «Сегодня пошло обо мне представление к золотой сабле. Ничего так не желал, как золотую саблю: это вполне военная награда и остаётся в семействе памятником прошлого».

Комстадиусы происходили из древнего шведского аристократического рода, они были лютеране, одно время жили в Польше. Дед Иосифа и Августа Фёдор (Фридрих) перешёл на русскую службу около1775 года и обосновался в Херсоне. Родоначальник этой семьи построил в Швеции город Комстат.

Всё семейство жило в деревне Дарьевка под Херсоном. Там родились и Август, и Иосиф, и Анна, готовившая к печати письма Августа и вышедшая замуж за Дмитриева, также раненного под Севастополем, и Мария, чей муж Лев Ергомышев прославился в Синопском бою и умер от ран, полученных при обороне Севастополя.

Отец их Карл Фёдорович Комстадиус служил в артиллерии, вышел в отставку в чине поручика, жил в своём имении, в 1820-35 годах был предводителем дворянства. Умер он в 1842 году, задолго до Крымской войны.

Мать Комстадиусов, Анна Львовна, была урождённая Альбрант. Её отец, французский эмигрант, лютеранин, принял русское подданство в 1812 году, в течение 18 лет избирался городской головой Херсона и получил русское дворянство в 1820 году. Её брат, генерал Лев Альбрант (о храбрости которого ходили легенды), был одним из героев Кавказа.

Из короткой биографии Августа Карловича, предваряющей письма, можно представить, как жили в те далёкие времена в России выходцы из других стран, семьи с глубокими аристократическими корнями. Август родился в 1826 году, и после окончания херсонской гимназии, в возрасте 14-15 лет начинает самостоятельную жизнь простым матросом в городе Николаеве. В этом возрасте гардемарином (самый низший матросский чин) он уже плавает в Чёрном море на фрегате «Адриаполь». А в 16 лет его к тому же переводят в балтийский флот, далеко от дома. Что такое работа матроса на парусном корабле, мы вполне можем себе представить, а ведь Август в то время был по нашим представлениям совсем ещё ребёнком. Он служит в Кронштадте, плавает по всему Балтийскому морю, и только через 7 лет в звании мичмана возвращается в черноморский флот. Здесь он крейсировал на корвете «Андромаха» у берегов Кавказа; последним кораблём был для него «Уриил». Очень краткая биография, из которой даже не ясно, когда он стал лейтенантом.

И ещё одного я не знаю, а как бы хотела узнать! Родители Августа (отец — швед, мать — француженка) были лютеранами по происхождению, а письма его раскрывают нам глубоко верующего православного человека. Когда, на каком этапе в быт этой семьи вошло православие? Ведь принятие русского подданства не было сопряжено с обязательным принятием православной веры.

Перехожу к его письмам.

Август неоднократно, с большим уважением упоминает в них мужа своей старшей сестры Льва Андреевича Ергомышева, в первом же письме от 3 декабря 1853 года он пишет:

«Севастополь ещё не пришел в себя после Синопской победы; всё ещё не веришь, чтобы можно было так блистательно и в то же время благополучно выйти из такого жаркого дела, в каком был наш флот (…) Правда, корабли были сильно повреждены, и вот как выразился Ергомышев (командир корабля «Великий Князь Константин») в своём представлении к Нахимову:»Победив неприятеля, нам предстояло ещё победить большое затруднение: поставить избитые корабли (…) в короткое время в такое положение, чтобы они могли переплыть всё Чёрное море в эту бурную пору; но Бог помог нам; попутный ветер самым благополучным образом довёл обезмачтовые коробли до Севастополя. Видно, наше дело правое, и, вынужденный воевать, государь с полной душевной верой заставил всю Россию повторить за ним молитву «Господи, на Тя уповахом, да не посрамимся во веки».

И дальше о Синопском сражении и Ергомышеве:

«Он (…) увидел, что неприятельские ядра направлены на корабль «Цесаревна Мария», на котором сидел Нахимов, и (…)поместился с своим кораблём так, что прикрыл «Марию» от большей части батарей и тем спас его. Нахимов, приехав на корабль» Константин«, взял за руку Ергомышева и сказал: „Отныне я считаю Вас другом своим.“ (…) В Севастополе много говорят об Ергомышеве и о наградах, которые его ожидают.»

О Нахимове он пишет с восхищением:

«Все приказы Нахимова исполнены простоты и благородства. На днях он устроил благодарственное молебствие на могиле Лазарева. (…) Мне очень жаль, что я не могу вам прислать приказов Нахимова, отданных им до битвы и после битвы; в них такой опыт и знание дела, что для моряка они должны иметь цену науки.»

Вот что пишет Август об отношении Нахимова к своим матросам:

«В это позднее время, несмотря на бурные погоды и на то, что корабли ломались от постоянной сильной качки, он упорно крейсировал 40 дней , выжидая неприятеля, и снял с себя тёплую рубашку, чтобы иметь право требовать исполнения обязанности от команды своей эскадры, которая почти не знала под конец, что значит сухая одежда, дрожала от холода, но не роптала, видя пример в начальнике, который писал в интенданство: «Я снял с себя тёплую рубаху и не надену её, пока вы не оденете моей команды».

Удивительно, но в том же письме от 3 декабря 1853 года Август как будто предчувствует свою гибель:

«…я убеждён, что в случае войны я, как Заруцкий, промаршерую тихим учебным шагом под песнью ядер и, как пророк Илия, вознесусь на небо, только на пороховом ящике».

Письма Августа полны патриотизма.

27 апреля 1854 года.
«Теперь дула орудий окаймляют все оконечности Севастополя. Английские пароходы, делая промеры, подходили к Балаклаве. Когда бы они скорее принялись за дело решительнее. Дай Бог, чтобы мы могли оправдать уверенность России в своё непобедимое воинство и доказать преданность и повиновение мудрости и воле нашего царя. Никогда чувство обожания к царю не было так сильно в сердце моём, как теперь. На днях пришёл к Зорину мужик из Козлова с просьбою, чтобы Зорин способствовал принятию его на службу. Чтобы испытать его, Зорин стал ему описывать бедствия войны, он отвечал: „Знаю, Ваше высокоблагородие; но буду я ранен, убьют ли меня, всё же, может быть, милость Божия направит штык мой в грудь хоть одного англичанина“. Недаром государь сказал, что у него миллион войск, прикажет — будет два, попросит — будет три»

7 сентября 1854 года.
«Я теперь нахожусь в батальоне, который ходит через день в цепь на северную сторону по берегу до Бальбека. И я поэтому вкусил удовольствие бессонных бивуачных ночей, и право весело, как-то особенно легко на душе. Правда, мы были далеки от опасности, но наш пост был засадою на случай неожиданной ночной вылазки англичан на берег и поэтому мы должны были не дремать, да и как было дремать нам, жаждущим увидеть неприятеля; разговорам, шуткам, смеху не было конца. Только что пришло известие, что неприятель тронулся с места и двинулся берегом к Севастополю;значит, скоро должно завязаться дело (…). Но как покоен Севастополь; на это спокойствие способна только Россия, уверенная в мудрость и великодушие своего царя.»

Август обладал несомненным литературным даром; особенно это чувствуется в его описаниях (там же):

«Помните, я писал вам, что стою на Малаховом кургане; теперь нас поставили на бульваре. Если бы это было немного ранее и при других условиях, мы были бы очень довольны нашей стоянкой, теперь же мы не замечаем красоты развёрнутых перед нами картин, а всё боимся, чтобы дождь не принял нас за деревья и не стал бы о нас заботиться. Густые облака уже несколько дней покрывают небо, которое ещё не решается обидеть нас, лишённых крова, но рано или поздно, конечно, выйдет из терпения и накажет нас за беспечность».

Наконец, Август получает возможность встречи с неприятелем, которой он так ждал. Об этом мы узнаём из того же письма 7-го сентября.

«Только что получил приказ быть в полной готовности отправиться с батальоном в действующую армию, которая стоит в 30-ти верстах от Севастополя. Вы не можете себе представить, как (…) этот приказ обрадовал меня; я боюсь только, чтобы не нашлось препятствий к его осуществлению».

5 октября был тяжело контужен Лев Андреевич Ергомышев, а 14 октября убит Иосиф. За неделю до того им удалось встретиться, но об этом в письмах всего одна фраза (7 октября): «Как я счастлив, что видел брата!» На похороны Иосифа, вероятно, приехали и мать, и сёстры, ибо писем об этом нет. Но в дальнейшем у него начинают встречаться фразы: «Благодаря Богу, я до сих пор даже не ранен», «Я до этих пор совершенно здоров» и т. п.

14 декабря 1854 года.
«Я всё нахожусь на 4-ом бастионе, но уже командиром правого фарса. Бомбардировка стала немного живее, но нового ничего нет. Мы ждём войско, чтобы начать полевую войну. Каждый день к нам перебегает человек до 20 неприятеля. (…) Ежели не будете получать от меня писем каждую почту, пожалуйста, не беспокойтесь: не всегда можно найти время писать».

И теперь я позволю себе оставить на время письма Августа и напомнить читателю первый Севастопольский рассказ Толстого, где он много пишет о 4-ом бастионе.

«... вы хотите скорее идти на бастионы, именно на четвёртый, про который вам так много и так различно рассказывали. Когда кто-нибудь говорит, что он был на четвёртом бастионе, он говорит это с особенным удовольствием и гордостью; когда кто говорит «Я иду на четвёртый бастион», непременно заметны в нём маленькое волнение или слишком большое равнодушие; когда хотят подшутить над кем-нибудь, говорят: «Тебя бы поставить на четвёртый бастион»; когда встречают носилки и спрашивают: «Откуда?»- большей частью отвечают:» С четвёртого бастиона«.11

Наконец, автор достигает цели.

«Так вот он, четвёртый бастион, вот оно, это страшное место!» — думаете вы себе, испытывая маленькое чувство гордости и большое чувство подавленного страха. Но разочаруйтесь: это ещё не четвёртый бастион (…) Чтобы идти на четвёртый бастион, возьмите направо, по этой траншее, по которой, нагнувшись, побрёл пехотный солдатик. По траншее этой встретите вы, может быть, опять носилки, матроса, солдат с лопатами, увидите проводника мин, землянки в грязи, в которые, согнувшись, могут влезть только два человека, и там увидите пластунов черноморских батальонов, которые там переобуваются, едят, курят трубки, живут, и увидите опять везде ту же вонючую грязь, следы лагеря и брошенный чугун во всевозможных видах. Пройдя ещё шагов триста, вы снова выходите на батарею, на площадку, изрытую ямами и обставленную турами, насыпанной землёй, орудиями на платформах и земляными валами. Здесь увидите вы, может быть, (…) морского офицера, который, заметив в вас нового человека, любопытного, с удовольствием покажет вам своё хозяйство (…), покажет вам из амбразуры и траншеи неприятельские, которые не дальше здесь как в тридцати-сорока саженях. Одного я боюсь, что под влиянием жужжания пуль, высовываясь из амбразуры, чтобы посмотреть неприятеля, вы ничего не увидите. А ежели увидите, то очень удивитесь, что этот белый каменистый вал, который так близко от вас и на котором вспыхивают белые дымки, этот-то белый вал и есть неприятель – он, как говорят солдаты и матросы«.

Отныне вся жизнь Августа Комстадиуса ( а жить ему осталось меньше года) будет связана с 4-м бастионом. С этого момента заметно меняется сам тон его писем, исчезает молодечество, восторженное отношение к славе русского оружия, уверенность в неприступности Севастополя. Он уже не пишет о грядущей победе, его занимает другой вопрос: кто будет тот счастливец, что доживёт до окончания всего этого кошмара.

Но Август не жалуется, не падает духом. Наоборот, он беспрестанно успокаивает родных.

Вот письмо 16 декабря 1854 года.
«Тороплюсь вам сказать несколько слов. Из того, что я пишу, вы можете заключить, что я, благодаря Бога, здоров и продолжаю переговариваться с неприятелем с помощью мортир; но теперь положение наше на бастионе очень облегчено уже тем, что нам приходится дежурить через день. Я вам писал, что нам сделали погреб, в нём надёжнее от неприятельских выстрелов, также в свободные минуты есть место, куда можно укрыться и даже отдохнуть»

Письмо 4 января 1855 года.
«Я встретил Новый год у Старченковых; так было весело, что все забыли об осадном положении, там собралось несколько человек, всех родов оружия и состояния. Теперь на Севастополе сильно начинает выказываться осадное положение, — очень мало домов, сохранивших свой прежний вид, все повреждены бомбами, или засадами; в доме, где жила сестра, стоит постой из матросов с ближайшей батареи. (...) Вот вам все новости, касающиеся Севастополя; они пока ещё не дурны, но чего должны мы ожидать весной? Ужасно: поля усеяны трупами людей и животных. (…) Слава Богу, сегодня получил ваше письмо ещё от 12-го декабря; если и мои письма идут так долго, то что вы передумаете! Я же пишу вам каждую почту. Дороги, говорят, так нехороши, что 11 почт остановилось в Перекопе, не имея возможности двинуться. Здесь станции уже не существует, нет возможности поддерживать её при страшных дорогах; запасов корма для лошадей нет нигде. Воловая подвода от Севастополя до Симферополя стоит 20 рублей. Неудивительно: от последних чисел октября до этих пор не прекращались дожди, теперь же снег выпал такой, что любой англичанин зароется в нём с головой».

Одним из самых трагических событий в обороне Севастополя была так называемая «пасхальная бомбардировка» города в марте-апреле. Она продолжалась 10 дней и велась из 541 орудия неприятеля. Им отвечали 466 орудий, испытывавших недостаток в боеприпасах. Вот как описывает это событие Август.

28 марта.
«Сегодня второй день Пасхи; французы открыли в 5 часов утра сильную бомбардировку. Ядра, бомбы так и свищут (...) Подлецы французы: у них в этом году праздники совпадают с нашими и они в такой день открыли бомбардировку; секунды не проходят безмолвной.(…) Я написал панегирик Виктору (Якубовичу Л. Б.) и отослал в „Одесский вестник“.(…) Те, кому я читал его, восхищаются. Если буду жив, то опишу для печати ночь на Селенгинском редуте накануне Пасхи; картина торжественно-религиозная! Возле бруствера ниша, в которой помещена икона с лампадой; священник служит молебствие, все на коленях, бомбы неприятельские, падая на редут, не смеют задеть никого из молящихся. Да поможет Господь перетерпеть это время. Правду сказал государь: трудное время!»

Меня поражает, с каким теплом Август пишет о своих командирах, о царе, о солдатах. Как будто он ощущал всех их членами своей семьи, будто он и всю войну воспринимал как дело семейное, родное, близкое своему сердцу. Его сестра пишет: «Сколько я знала моего брата, всегда убеждалась, что правда и любовь к ближнему неизменно направляла его поступки, также как слышалась в его речах.»

Организм Августа не выдерживает всех тягот осады дважды: в начале января и в конце июня. В январе Пирогов предписал ему серьёзное лечение, которое потребовало почти двух месяцев. Это его очень удручает: «Согласитесь, тяжело мне будет не разделять труд, опасность и победу действительным участием, если нам суждено победить, а если пропадать, то заодно со всеми приятнее, нежели лечиться далеко от Севастополя» (письмо от 4 января).

В июле он лечится в Одессе и возвращается на четвёртый бастион в августе. По дороге заезжает домой, в Дарьевку, где встречается с матерью и сёстрами. Анна Карловна отмечает в предисловии, что в это время «состояние его здоровья могло быть вполне основательной причиной остаться ему дома, он не счёл это возможным и спешил в Севастополь». Вот что он пишет о своём обратном пути:

10 августа.
«В Бахчисарае тоже прождал несколько часов и, чтобы развлечься, отправился верхом ко дворцу, уже обращённому в госпиталь. Наружный вид дворца всё ещё неподражаем; в каждом уголке видно желание прохлады и неги, всюду журчащая вода, густая тень виноградных кустов, тоненькие решётки беседок, пропускающие ветерок, всё так хорошо, что если буду ранен, то непременно буду просить, чтобы меня отправили в Бахчисарайский госпиталь. По дороге я встретил дружину; у меня глаза наполнились слезами, глядя на них. Что за чудный народ! Как костюм с крестом на шее отвечает их делу! Но невольно приходит мысль, что мы, военные, виноваты, что тысячи семейств разрознили, чтобы помочь нам, что мы не сумели защитить их».

19 августа он опять на 4-м бастионе и пишет родным:
«Я вступил в дежурство, ходил по бастиону; раненых только один, а так как на бастионе у нас молодёжь прекрасная, то день прошёл незаметно. Право не наудивляешься беспечности и хладнокровию русского человека; дни проходят в работах под выстрелами, а смотришь — прибаутка весёлая не сходит с языка, а по вечерам, под гармонику или скрипку пляска, да какая ещё лихая! Только на днях убило скрипача и матросы с досады разбили скрипку. (…)Возле одного матроса упали три бомбы, он лёг и командует бомбам по очереди: пли! За второй его ранило в ногу, но он спокойно прокомандовал третьей, потом сел на носилки и уехал на перевязочный пункт».

Вот последнее письмо перед ранением.

23 августа.
«Где конец этой войны, чем развяжется этот узел? За одну только жизнь на бастионе, говорит Караваев, нас бы следовало вставить в золотые рамки. Но на чью долю достанется пережить эту войну. Мы в отношении к Севастополю, как индийские жёны (…). Я боюсь теперь, чтобы желание возвратиться в Севастополь (в эту ступку, как называет его Зорин), не охватило Ергомышева, ежели он станет немного поправляться. Шульц звал меня обедать, я отказался службой; всю ночь приходится не спать, а ходить по бастиону; обедая же у него, не успеешь выспаться».

Август Комстадиус был ранен на 4-м бастионе 25 августа. Ему оторвало руку.

2 сентября 1855 года. Бальбек.
«Я поручил Полю Рашевскому сообщить вам о моей ране; воображаю, как тяжело было ему выполнить это поручение. Мне легче становится, когда я говорю с вами, хотя письменно, я тогда забываю страшную действительность. Пользуясь отъездом счастливца прошу его взять моё письмо, заехать к вам и рассказать, каким молодцом я переношу перевязки, — никто не слыхал ни одного крика моего. Это может вас утешить, как доказательство, что я не страдаю».

4 сентября.
«Я сегодня довольно хорошо провёл ночь. Как кстати ваш морс; вода очень не хороша, и потому, когда я пью её с морсом, то всякий раз переношусь домой с чувством большой благодарности(…). Мой поклон всем нашим крестьянам в деревне».

6 сентября.
«Теперь мне начали прижигать рану ляписом. Утром я выходил на балкон. Как приятно взглянуть на природу. Я нахожу прелесть в каждом листке. Теперь только вижу, как я люблю жизнь и как дорога она для человека».

7 сентября ( сёстрам в Симферополь).
«Зачем вы пустились в такую дорогу? Я был бы счастлив вас видеть. Но доктора запретили приезжать вам на Бальбек; они говорят, что малейшее волнение может повредить мне, а радость видеть вас — не из малых волнений (…)Мне решительно ничего не надобно. Ни денег, ни белья, у меня всё это есть. А чего нет, тем снабжают сёстры милосердия. Итак, не приезжайте на Бальбек. (…) Завтра будет нас смотреть Пирогов. Посмотрим, что он скажет. Сегодня я одной рукой сделал папиросу»

Его перевозят в Симферополь, где он, конечно, встретился со своими сёстрами. Из Симферополя он пишет два последних письма своей матери (за три и за два дня до смерти). Эти письма я привожу полностью.

14 сентября 1855 года.
«Мне всё хочется писать Вам, говорить с Вами в последние минуты жизни, утешать Вас. Я умираю совершенно покоен. Я приобщился, исповедовался. И Господь смилостивился надо мной: с того момента душе моей стало так легко, как будто я узрел вторую жизнь. Ради Бога, не предавайтесь печали, хвалите Бога в испытаниях, которые Он Вам посылает. Обратитесь к Богу с тёплой молитвой, веруйте в Его беспредельное милосердие. Он убивает, но Он и живит. Господь смиряет и высит! И Вы не вечны, на том свете увидимся, а покуда христианским терпением поддержите свою жизнь для блага семейства нашего. Вы должны жить для Ваших дочерей, которые достойнее нас Вашей любви. Я никогда не мог достаточно любоваться ими. Да поддержит Вас Бог, я же стою одной ногой в могиле, земля не должна уже занимать меня. Впрочем, ещё надеюсь. Господи, спаси меня!»

15 сентября.
«Вчера после причастия мне всё утро было так легко, так покойно; вечером я надеялся на выздоровление, потому что доктор вынул из раны кусочек лигатуры, которая была причиной раздражения в ране и лихорадки, но ночью опять был сильный пароксизм. Мне невыносимо тяжело, жду со смирением последней минуты.

Молитесь за меня, Ваша молитва спасёт меня.

Не тревожьте себя горем, я счастлив мыслью, что умираю за многолюбивое мною отечество. Вы вправе сказать, что сыновья Ваши умерли, как следует умирать в эту тяжёлую пору русскому, и что любовь их к отечеству была им внушена Вами.

Да поддержит Вас и поможет Вам Господь!

Едва ли в мире можно встретить лучшую мать, как Вы. Ещё раз целую Ваши ручки и прошу молиться за Вашего сына«.

Примечание: Лейтенант Август Карлович Комстадиус скончался от ран, полученных при обороне Севастополя, 17 сентября 1855 г., на рассвете — сообщает граф Лидерс-Веймарн.Теги: Севастополь и Российский флот, 1853 – 1856 годы. Крымская война. Парижский мир, Документы личного происхождения