Нет сомнений, что в глазах любой традиционной религии философия Блоха должна быть признана ересью. Но не менее очевидно и то, что религиозное мышление оказало на Блоха решающее воздействие. Ниже мы попытаемся обсудить, о каком именно воздействии идет речь и к каким традициям восходят идеи Блоха.

Мировоззрение раннего Блоха, несомненно, определялось неким комплексом мистических идей. В молодости он постоянно обращался к мистике в самых разных ее формах и, скорее всего, относился к ней серьезно, ощущая ее частью своего непосредственного духовного опыта. Уже в диссертации о Риккерте «моторная» интенция познания, направляющая его вовне и придающая ему темпоральность, сопровождается мистической, интуитивной, обращающей субъекта вовнутрь и одновременно погружающей в сердцевину, в самую сокровенную тайну каждого предмета, в грезу его. Мистическая функция в познании – это функция «собирания» вещей, их преображения в их зависимости от Я, а мистическая сторона предметностей – их сокрытое, еще не проявившееся абсолютное существо, дополняющее созданное моторной интенцией время пространством нового, нарождающегося мира¹. С тех пор мистическое как непосреждственно очевидное и вместе с тем выходящее за пределы обычной данности мира стало важным элементом утопической философии. В таком интеллектуальном развитии не было ничего удивительного. И дело не только в отчетливом воздействии на Блоха немецкой мистики и немецкой же спекулятивной мысли. Религиозно-философский дискурс давал утопическому философствованию необходимую универсалистскую перспективу².

В «Духе утопии» мистические настроения естественным образом соединяются с искусством экспрессионизма и вдохновляются им. В частности, обсуждая Ван Гога и Сезанна³, Блох соотносит свое мышление с общими принципами экспрессионистской эстетики и находит в современном ему искусстве «целостное экстатическое созерцание» субъективности⁴. Благодаря сверхъестественной силе искусства вещи перестают быть мертвым антуражем, вечной тавтологией, и когда в них мы встречаемся с самими собой, видим наконец человеческий лик, и эта одушевленная мистическая вселенная оказывается всечеловеком («макантропосом»), тавтология рушится, возникает новый мир. Наследие экспрессионизма несомненно проявляется и во внимании к простым, часто незаметным мелочам и вообще к предметности повседневной жизни⁵. Эстетика становится обоснованием философии истории, а мистическое переживание искусства легко переходит в эсхатологию. Новая эсхатологическая очевидность дарует нам истину, «которая не берет больше, а дает, которая больше не постигает, а, именуя, трудами и молитвами назначает»⁶.

Впоследствии на волне жесткой критики иррационализма (которая, впрочем, есть уже в «Духе утопии») Блох сдержаннее пишет о мистических прозрениях, заменяет призывы к новой церкви и к истине как молитве⁷ марксистскими идеалами неотчужденного социального бытия, а поиски Бога – диалектическим взаимодействием человеческого труда и становящейся природы. Но неприятие научной рациональности осталось и в поздних работах – ведь само обоснование утопического философского проекта не является рассудочным, философские идеалы Блоха – прежде всего предмет аффективной убежденности, даже веры, но отнюдь не какой-то рациональной реконструкции или следования строгим гносеологическим стандартам.

Негативная программа «Духа утопии» и «Томаса Мюнцера» – критика рассудочного аналитического мышления и связанного с ним репрессивного, косного государственного механизма – есть отражение тех смыслов, которые Блох вычитывал из мистических сочинений. Он не случайно называл свою доктрину политической мистикой⁸. В первом издании «Духа утопии» предпринята попытка переосмысления различных эзотерических идей, которыми жила его эпоха, например теософии⁹. Именно в этом контексте Блох пишет о поиске в новом слове новых предметов философствования и «быть может, даже возрожденной мистики»¹⁰. Однако вписать тексты Блоха в рамки какого-то одного учения не удается. Тем не менее следы разных эзотерических доктрин в этих текстах, несомненно, остались, не только выдавая интересы автора, но и свидетельствуя о попытке интеграции разнородных смыслов, – амбиции, которая явно владела Блохом в 1910-е годы.

По-видимому, вдохновение ранний Блох черпал не только и не столько из первоисточников мистической литературы, сколько из разного качества компилятивных сочинений, попадавших ему под руку. В частности, сведения о еврейской мистике и особенно о книге «Зогар» он, по его собственному признанию, почерпнул из четырехтомного компилятивного труда «Философия истории» (1827-1853) Ф. Й. Молитора (1779-1860), друга и ученика Баадера, знатока иудейской религии и эзотеризма¹¹. Под руку ему попадались и другие сочинения, например, оккультные книги теософа конца 19 в. Франца Гартмана¹². Этим, возможно, и объясняется явная эклектичность эзотерических интуиций Блоха, его нежелание примыкать к какой-то одной традиции.

Разумеется, влияние гностицизма на раннего Блоха не подлежит сомнению. Но что такое гностицизм, как его определить и почему Блоха можно назвать гностиком? Дать однозначное и всецело удовлетворительное определение гностицизма невозможно¹³, хотя ничто не мешает пользоваться этим термином менее строго, отсылая к некоторому комплексу идей.

Под гнозисом обычно понимается тайное знание, обращенное лишь к избранным и им одним доступное, знание о возникновение космоса и будущем спасении (также возможном лишь для избранных), а под гностицизмом – весьма гетерогенная совокупность религиозных учений II в. н. э. Важно, что именно откровенное знание об устроении и судьбе мира является ключом, открывающим перед гностиком все двери. Душа заброшена в мир, созданный не подлинным Богом (который абсолютно запределен и непостижим), а злым демиургом, но в ней есть божественная искра, которая дает надежду на спасение – возвращение всех вещей к истинному божеству, от которого они отпали. Гнозис, объединяя знающего (гностика) и объект познания (божественную искру в глубинах субъективности), – это и есть процесс восстановления утраченного единства.

Спасение, искупление (Erlösung) для гностика происходит мгновенно и связано с той самой сокровенной частью его души, которая соприкасается с Богом.

Более общие гностические мотивы – это дуализм (онтологический, а равно и гносеологический), неизбежный скепсис по отношению к позитивному научному знанию и прогрессу¹⁴, представление о внешнем мире и реальности тела¹⁵ как о грандиозной иллюзии, в основе которой – хаос, надежда на преодоление этой иллюзии путем самоуглубления и экстатического опыта. Гнозис позволяет выйти за пределы вещного мира, указать вещам их «утопическую судьбу»¹⁶, постичь мировой процесс борьбы света и тьмы и найти себе место в этом процессе.

Блох познакомился с гностицизмом в том числе и через Лукача, активно интересовавшегося гностическими темами в Гейдельберге, особенно в 1911 г., в эпоху их наиболее интенсивного общения. Конечно, мог на него повлиять и Шеллинг¹⁷. Блох активно пользуется гностической терминологией, ссылается на гностиков¹⁸, а главное – использует их идеи.

Надо сказать, что гностическая метафорика не исчезает и в поздних текстах Блоха. Вселенская тьма и новый свет, надежду на который несет новое искусство, появляются в статьях об экспрессионизме 1930-х годов¹⁹. «Принцип надежды» начинается с гностической стилизации: «Кто мы? Откуда мы? Куда мы идем? Чего мы ждем? Что ждет нас?»²⁰. Именно на эти вопросы должен дать ответ гностик, и именно в такой роли мыслит себя Блох. Заканчивается же эта книга так: «...в мире возникнет то, что является всем в детстве, но где еще никто не был: родина»²¹. Эта фраза, которая, по мнению, Якоба Таубеса²²,есть некая вариация из Маркиона в трактовке Адольфа фон Гарнака (вопрос о том, был ли еретический писатель II в. н. э. Маркион гностиком, мы здесь подробно рассматривать не будем), характеризует ключевой парадокс философии Блоха: в мире через нас возникает нечто радикально новое, которое вместе с тем исходит из сокровеннейших глубин нашей личности.

Весь тот пафос мироотрицания, который был столь характерен для гностиков, остается и у Блоха: «Мир сей – это ошибка, он ничтожен, и пред лицом абсолютной истины единственное его право – погибнуть»²³. Природа – тюремная клетка, в которой томится человечество²⁴. Убогому, падшему материальному миру, силам тьмы, противостоит светлая сила субъективности. Лишь после апокалиптического переворота станут различимы окончательные контуры нового мира. Способствовать этой революции должно, согласно молодому Блоху, тайное, непроявленное знание. В частности, он говорит и о божественной искре, о сокрытом бытии божества в глубинах человеческой души²⁵, о дуализме Бога творения, мира сего, и Бога спасения и любви, который еще не пришел²⁶. «Плохой» Бог выступает в разных обличьях, но всюду как враг, кровавый тиран, владыка мира несправедливости и угнетения, свою власть и лишь ее отождествляющий с законом, «солидный Господь для солидных господ», владыка застывшего и прогнившего языческого царства - катехона. «Застывшего», ибо не дающего осветить мир силам души, «прогнившего», ибо без этого мистического света мир не исполнит своего предназначения, не выйдет за пределы плоской и унылой самореференции, то есть за свои собственные пределы.

У Блоха есть и такое гностическое рассуждение: «Незнание вокруг нас есть последнее основание явления мира сего, и именно поэтому знание, молния будущего ведения, что пронзает нашу тьму... составляет неукоснительное в своей достаточности основание для явления иного мира, для прибытия к нему»²⁷. Само представление о том, что знание есть некий инструмент преобразования мира, искупления, что обретение знания эквивалентно спасению – объединяет гностицизм с марксизмом, поэтому нет ничего удивительного в том, что заключительную часть «Духа утопии» Блох снабдил заглавием «Карл Маркс, смерть и апокалипсис»²⁸, на первый взгляд, весьма эксцентричным. Познание законов капитализма, понимание неизбежности его конца, осознание глубокой несправедливости капиталистической эксплуатации должно, по Марксу, в конце концов взорвать наш мир изнутри. Гностики говорят, конечно, о другом знании, но Блоху важен их революционный пыл, и ради него он мог не замечать спутанности некоторых гностических построений.

Эсхатология раннего Блоха, несомненно, отмечена воздействием Маркиона. Как и Маркион, Блох прокламирует радикальное уничтожение старого мира и столь же радикальное его обновление. Оно происходит в глубинах души, но «вещи просыпаются вместе с нами», «ищут своего поэта»²⁹, и весь мир переживает некое утопическое перерождение.

Отметим, что в одно время с «Духом утопии» писалась и опубликованная в 1921 г. книга Адольфа фон Гарнака «Маркион. Евангелие чуждого бога»³⁰, где учение Маркиона объявлялось ключевым для понимания возникновения христианства как самостоятельной религии. Отказ от иудаизма и от Ветхого завета, отрицание связи между Богом-Отцом и Христом, утверждение совершенно новой религии – все эти черты маркионизма способствовали, по Гарнаку, автономизации христианства.

Надо сказать, что идеи Гарнака оказались частью напряженной политической атмосферы Германии 1920-х годов. Отказ от иудейской религии, своеобразный «антисемитизм» Маркиона³¹ и предложение Гарнака убрать из христианского канона Ветхий завет³² не способствовали мирному диалогу между христианами и иудеями. Сложно сказать, были ли все эти дискуссии фактором или следствием нараставшего антисемитизма, но ясно одно: в ту эпоху они были прочитаны весьма однозначным образом³³.

В этом контексте синкретизм Блоха, у которого Маркион – выразитель радикального мессианизма и тем самым – глубочайшей истины еврейской духовности, – особенно бросается в глаза. Мы могли бы, конечно, сказать, что под еврейской духовностью Блох понимает особое мессианское направление в еврейском мистицизме³⁴, однако у него нет такой дифференциации. «Метафизический антисемитизм» Маркиона ранний Блох ценит гораздо выше «священной ойкономии» Ветхого завета, в которой мессианские небеса из педагогических соображений спускаются на землю³⁵. Маркион провозглашает радикально иное, вместе с апостолом Павлом, которого берет себе в союзники, противопоставляя иудейский закон Евангелиям. При этом аскетизм Маркиона у Блоха не противоречит гуманизму – бунт против религиозных догм и авторитетов означает помимо прочего поворот к человеку³⁶.

Конечно, не все идеи гностиков попали в тексты Блоха. Например, хотя он использует гностические представления о плероме (божественной полноте), но почти не говорит о трансцендентном генезисе³⁷ - первой стадии развития мира. Его скорее интересует радикальный дуализм гностиков и представление о том, что именно тайная жизнь человеческой души – источник спасения всего мира³⁸.

Интересно, что идея активного, становящегося Бога, который спасает не только мир и человека, но и самого себя, встречается и у Франца Розенцвейга в «Звезде спасения»³⁹. Рассуждая о вечности Бога, он пишет, что для Него спасение (избавление), творение и откровение – суть одно и то же, ибо Он стоит вне времени – время нужно человеку и миру, чтобы спастись. Конечные и связанные со временем дистинкции Спасителя и спасаемого для вечного Бога недействительны⁴⁰. «Лишь в избавлении Бог превратится в то, что повсюду разыскивалось легкомысленным человеческим мышлением, но так нигде и не нашлось, потому что нигде еще и не могло найтись, ибо этого еще не было: Все и Одно»⁴¹. Надо сказать, что зависимость судьбы Бога от судьбы мира – важная идея Бубера, обсуждавшаяся в его ранних лекциях о еврейской религиозности. Блох высказывается в этом же духе: окончательный суд ждет и Бога, и человека⁴². Конечно, мыслить действия Бога, не накладывая на них привычных антропологических схем, трудно, отсюда сложная космическая метафорика у Розенцвейга и двусмысленный, загадочный текст у Блоха, отсылающий к необычному и непрозрачному опыту. Отсюда же итоговая формула: «Мир не истинен, но с помощью человека и истины он хочет вернуться домой»⁴³. Пафос радикального мироотрицания Блох впоследствии сочетает с гуманизмом. Отвергая современный мир, человек ничуть не теряет, напротив – обретает самого себя⁴⁴. Другое дело, что у раннего Блоха этот человек сгорает в ницшеанском костре, ибо радикализм гностических идей, как и любое тотальное мироотрицание, всегда жжется – об этом свидетельствует, в частности, история рецепции Гарнака.

Перенимая стиль мысли гностиков, Блох вместе с тем отвергает гностический миф как миф, его в принципе не устраивает мифология. Говоря о чуждости человека миру, о его удаленности от Бога как об аномалии, он утверждает, что не получится упразднить такое положение вещей, описывая переживания в абстрактных аллегориях или в традиционной символике. В пышной и отягощенной подробностями гностической мифологии Блоху недостает личностной непосредственности, которую он стремится привнести в свои тексты.

______________

ПРИМЕЧАНИЯ:
1 См.: Tendenz-Latenz-Utopie. S. 112-114.

___________