После распада СССР российское общество обратилось к поиску новых мировоззренческих констант. Утратив чёткую и относительно стройную, но всё же принудительную советскую систему ценностей – вместо решительного шага в концептуально ново устроенное будущее Россия по необъяснимым причинам сделала ставку на традиционализм и консерватизм. В начале 10-х гг. волна радикальной клерикализации стала одним из доминирующих процессов социально-политического пространства. Именно поэтому за последние несколько лет проблема абортов приобрела для российского общества принципиально новую постановку.

Антиабортная кампания широко развернулась в 2009 году под девизом «Подари мне жизнь!». С тех пор дискуссии вокруг этой темы не стихают, но, напротив, множатся и приобретают новые грани. В качестве реакции на нововведения в законодательстве по вопросу абортов за эти два года в России были проведены десятки проабортных и антиабортных акций. Их участниками были как феминисты и антифеминисты (клерикалы и традиционалисты), так и в общем смысле представители «про-лайф»[1] и «про-чойс»[2] направлений.

Таким образом, женский вопрос, который, казалось, наконец-то[3] оказался вне опасности, вновь столкнулся с патриархальной угрозой авторитарных ограничений. Статус женщины как социальной и онтологической единицы вновь стал зыбким и начал всё больше характеризоваться через консервативные и весьма размытые понятия - вроде «духовности», «чистоты», «богобоязненности», и т.п.. В поддержку этой системы понятий был сформирован и широко распространён масштабный идеологический дискурс - как в масс-медиа, так и в социальных сетях. Характерной его особенностью стала предельно сильная концентрация во-первых, тезисов о должном отношении женщины к самой себе и своему плоду, и о подобающем отношении к женщине, не соответствующей предъявленным к ней требованиям в плане духовности и богобоязненности, а во-вторых, - концентрация визуальных рядов (фото и видео), создающих вполне исчерпывающую, замкнутую и рафинированно-эстетичную систему образов, весьма выгодно, на первый взгляд, отличающуюся от унылой и неприглядной российской обыденности.

Фигуристые девицы с белыми косами, качающие на руках розовощёких младенцев в пшеничных полях, на фоне златоглавых храмов; деревенский быт XIX века, очищенный от всей неблаговидной примеси того, что на самом деле составляло его политическую, экономическую, коммуникативную, психологическую и гендерную природу; лубочные мотивы семейного благополучия, причастности земле, и прочие псевдофольклорные темы – всё это стало тем, что феминистка Симона де Бовуар (применительно, правда, к другому контексту) в 1950-е называла ёмким понятием «прелестные картинки».

Очевидно, что человеку, у которого не очень много времени на размышления о смысле бытия и чтение книг (а таких людей или людей, считающих себя таковыми, сегодня, несмотря на все достижения цивилизации, всё же отчего-то большинство), подобная система просто не может не показаться привлекательной и во всех смыслах превосходящей то, что его окружает, а значит – соответствующей тому, как «на самом деле должно быть». Иными словами, обстоятельства складываются на сегодняшний день приблизительно так: какой дискурс громче и ярче представлен, такой и будет воспринят как безусловная этическая и идеологическая нормативная система. А потому набор прелестных консервативных картинок с лёгкостью завоёвывает общественное сознание и формирует его реакции на внешние воздействия – внешние самому дискурсу, разумеется. Иными словами, на всё, что не есть он сам.

И здесь, предваряя переход к рассмотрению непосредственно онтологических аспектов проблемы консервативных нападок на аборт, обратим внимание на следующее обстоятельство: именно в пункте кажущейся непротиворечивости традиционалистского дискурса мы сталкиваемся с первым противоречием рассматриваемой консервативной системы. Крестовые походы на аборты, столь рьяно пропагандируемые в СМИ и социальных сетях, где сторонники понимания духовности как нравственной чистоты обсуждают тактику и стратегию борьбы с эмансипацией как симптомом душевного падения, - эти походы для дискурса, породившего их, являются, если приглядеться, парадоксальным жестом.

В самом деле, ни одна другая социальная несправедливость не обращает на себя такого колоссального внимания клерикалов, консерваторов и традиционалистов (за исключением, пожалуй, проблемы этнических меньшинств в России).

Ни проблема повсеместной вырубки лесов в коммерческих интересах корпораций, фирм и частных лиц; ни проблема резкого роста числа живодёров в России, Белоруссии и на Украине; ни разрушение исторических городов под застройку прибыльными объектами; ни проблемы беспризорников, проституции, нищеты, домашнего насилия, безработицы, тотальной иррациональности перепроизводства в условиях рыночной экономики и синхронного этому перепроизводству голоду в огромном числе точек планеты; ни проблемы экологических кризисов, утилизации отходов и расточения ресурсов – ни одна из этих проблем, касающихся поистине каждого человека (зачастую даже в больше степени, чем совершаемый кем-то другим аборт), не входит в поле внимания клерикалов и традиционалистов и не вызывает их негодования, так как в качестве главной добродетели в консервативно-религиозной системе ценностей и норм артикулируется смирение, обусловленное тем, что «на всё воля Божья». В самом деле, отказ от гражданской позиции любого рода и неучастие в земных проблемах иначе как путём очищения своей собственной души, через этот тезис становится более-менее понятным и приемлемым.

Однако, как выясняется, не всегда смирение понимается представителями данного дискурса как истина, и не всегда уместна формула о Божьей воле. И хотя когда конкретно эта формула отменяется, нигде не прописано, именно проблема абортов по необъяснимой причине становится исключением из правила и точкой перехода клерикалов и традиционалистов от смирения к наступлению и «священной войне». Быть может, дело в том, что именно в этом вопросе речь идёт о самом главном – о том, что все традиционалисты полагают в качестве одного из фундаментальных смыслов человеческого бытия – то есть о детях как символе продолжения рода? Но почему тогда не ставится так остро проблема отказников или беспризорников? Почему не вызывает крестовых походов и сложных стратегий решения проблема детской преступности и наркомании, детских самоубийств и насилия над детьми в семье или интернатах? Похоже, проблема отнюдь не в детях или ценности человеческой жизни, как заявляют о цели своих протестов сами ревнители нравственности, богобоязненности и духовности. Несомненно, она лежит глубже. А значит, самое время перейти к онтологической проблематике.. И здесь мы сталкиваемся с ещё одним фундаментальным противоречием.

Известно, что религиозное мышление, в отличие от критического и аналитического, догматично и замкнуто на самое себя. При этом, статус женщины как мыслящего и действующего субъекта в его системе координат весьма низок – как в социальном и политическом, так и в онтологическом плане. Иерархия, лежащая в основе организации мира как его понимает консерватор и традиционалист, отводит женщине весьма скромное место в системе живых существ – между мужчиной и ребёнком. При этом, ребёнок «спасётся» почитанием к своим родителям[4], то есть всё-таки по статусу он ниже даже самой женщины.

Таким образом, с одной стороны ребёнок онтологически уступает женщине. При этом, ребёнком считается всякий зачатый с первых мгновений зачатия. Современные клерикалы объясняют это тем, что ребёнок, в том числе эмбрион – это личность. А значит, нечто абсолютно ценное и автономно значимое, именно поэтому мы не можем нарушать его прав быть рождённым. Если личностью – то есть суверенной самостью – является даже эмбрион – и в этом приравнивается к уже рождённым и взрослым людям, то возникает видимость ценности личности как явления, как феномена. Что, в свою очередь, делает невозможной иерархию значимости людей по признаку пола и возраста, т.к. понятие личности относится к принципиально другой системе координат, и в целом является правовым, а не религиозным, а потому противоречит религиозной онтологической классификации живых существ, отражённой, к примеру, в таинстве венчания, где жене подобает «убояться мужа своего»[5].

Так, смешивая понятия из двух разных эпистемологических измерений, консервативный дискурс пытается, с одной стороны, сохранить свои авторитарные позиции, а с другой выглядеть современно и убедительно. Что, как показывает элементарный формально-логический анализ, невозможно, т.к. объяснять явления одной системы координат понятиями другой - как минимум некорректно и неадекватно в теоретическом смысле: противоречие при таком подходе неизбежно. Невозможно одновременно исходить из религиозных категорий богобоязненности и онтологической предопределённости, и из правовой категории личности, исключающей любую онтологическую предопределённость, кроме равенства в онтологическом статусе всех личностей между собой. Утверждать одновременно обе системы координат означает утверждать два взаимоисключающих тезиса, сколь бы непротиворечивым и убедительным ни казалось такое утверждение на первый взгляд.

Но в рамках этого противоречия – противоречия чисто логического – мы находим и более глубокое противоречие – впрочем, так же связанное с чуждым клерикальной мировоззренческой парадигме дискурсом личности.

Как известно, клерикалы выступают не только против абортов, но и против контрацепции. И хотя они не идут дальше того, что личностью является эмбрион на самой ранней стадии, тем не менее, препятствование появлению личности также рассматривается как преступление против личности. При этом, однако, нарушение права каждой личности на создание или не-создание новой личности, которая изменит коренным образом как минимум её собственную жизнь – такое нарушение преступлением против личности парадоксальным образом не считается. Так, даже проект ребёнка воспринимается клерикалами и традиционалистами как онтологически более уполномоченный в правовом смысле, нежели уже существующий человек с его дальнейшей жизнью.

Здесь мы имеем дело не только с логическим нарушением (права не существующей личности – даже если личностью считать эмбрион – якобы, важнее прав существующей личности гипотетического родителя), но и с конфликтом чисто философского плана, а именно: с конфликтом

категорий актуального и потенциального. Категория актуального, действительного – обозначает нечто существующее в действительности, осуществлённое. Потенциальное – нечто возможное, но не гарантированное, нечто скрытое. Таким образом, как в случае контрацепции, так и в случае аборта - актуальной личностью, актуальным человеком, актуальным субъектом является женщина, потенциальным - ребёнок. При этом, с точки зрения классической западной рациональности, статус актуального всегда выше статуса потенциального – в той мере, в какой действительное в условиях выбора ценнее возможного. Едва ли с этим кто-то стал бы всерьёз спорить.

Так, ставя интересы потенциального субъекта (отойдём от категории «личность», мы уже показали её неуместность в данном дискурсе) выше интересов субъекта актуального – то есть интересы возможного, но не гарантированного - выше интересов действительного, мы либо допускаем очередное логическое противоречие, либо сталкиваемся с исключительно низким статусом актуального субъекта – настолько низким, что даже потенциальный субъект по каким-то необъяснимым причинам в рамках данной конкретной нормативной системы превосходит его в значимости.

Иными словами, традиционалистский и клерикальный дискурс либо попадает в логический тупик, либо подспудно приписывает женщине – формально актуальному субъекту – статус всё же более низкий, чем даже потенциальному человеку, то есть исключительный статус, не вписывающийся в рамки европейской рациональности и по каким-то причинам выпадающий из неё.

Подобный подход к оппозиции «актуального-потенциального» мы наблюдаем разве что в случае, например, молочной промышленности, где молоко хоть и является лишь потенциальным и время от времени актуализирующимся продуктом актуального существа, но всё же ценится выше, чем произведшее его существо, и превосходит последнее в приоритетности, что видно, например, по условиям содержания молочных коров и рекламе молочных продуктов. Подобный подход низводит актуальное существо до уровня автомата. Такой взгляд, как известно, в полной мере был развит в фашистских идеологиях, лишающих актуального субъекта на основании некоторых его биологических признаков (цвета кожи, размера носа, пола, и т.п.) права быть приоритетнее любого потенциального субъекта (или даже объекта), то есть права на сколь бы то ни было значимый онтологический статус. В этом смысле для репутации традиционалистского дискурса, пожалуй, было бы спасительнее признать первый вариант – то есть вариант простой логической и понятийной путаницы. В противном случае своими претензиями на расстановку приоритетов в пользу потенциального он, как мы видим, претендует на родство с фашистской парадигмой миропонимания.

Ещё одна проблема антиабортной риторики традиционалистской волны состоит в фактической невозможности для женщины избежать того, что клерикалы называют грехом и преступлением. Связано ли это с логической ошибкой или заведомо исключительно низким онтологическим статусом – о чём мы говорили выше, однозначно сказать невозможно. Однако налицо следующая нравственно-императивная схема.

Отказ от создания семьи без ухода в монашество понимается как грех, так как смысл жизни заключён, согласно традиционалистскому и религиозному мировоззрению, в семье. Контрацепция также расценивается как грех, так как даже проект человека воспринимается как нечто абсолютно прекрасное и бесценное – настолько, что его интересы позиционируются как более важные, нежели интересы тех, в чью жизнь он вторгнется. Отказ от интимных отношений с мужем также приравнивается к греху, и, согласно религиозному дискурсу, муж вправе оставить жену, не подчиняющуюся ему в этом аспекте семейной жизни. При этом, аборт считается ещё большим грехом, чем контрацепция.

Таким образом, женщина либо совершает грех отказа от семьи, либо грех отказа от интимных отношений с мужем, и при этом рискует быть покинутой, а значит, рискует своим экономическим положением, т.к. в рамках консервативного дискурса труд женщины где-то помимо дома – не приветствуется, либо же она совершает грех, принимая контрацептивы, либо – делая аборт. Так как при исполнении женой сексуальных императивов мужа беременность скорее всего всё же наступит, очевидно, что неизбежен либо грех (контрацепция или аборт), либо согласие на тотальный контроль мужа над телом женщины. Репродуктивный возраст, продолжающийся несколько десятилетий, может – при условии попытки избежать греха и преступления (а также нужды) – вынудить женщину произвести на свет огромное количество людей, хочет она того или нет, просто в обмен на выживание и безгрешность. Таким образом, само бытие женщины вынуждает её – в контексте традиционалистской системы координат – к превращению в автомат по производству, вскармливанию и воспитанию новых людей с полным отказом от себя как человека, субъекта, гражданина, личности.

Такое самоотречение, при этом, позиционируется как высший смысл бытия. Впрочем, если бы этой риторики не возникло, едва ли нашлось бы хотя бы одно рациональное обоснование добровольности принятия такого стиля жизни, сравнимого разве что с образом жизни рабов в колонизированных странах: тотальная редукция всех свойств человека к одному лишь его аспекту – будь то цвет кожи или пол - либо просто логически иррациональна по причине непреднамеренного ряда противоречий, могущих быть разрешёнными, либо преднамеренно авторитарна.

Таким образом, очевидно, что онтология женского в консервативной и религиозной риторике не просто предельно релятивизирована, но и практически деонтологизирована. Бытие, подчинённое императиву внешнего, и, будучи актуальным, всё же оцениваемое нормативной системой как менее значимое, чем нечто потенциальное (зародыш или потенциальный зародыш), - такое бытие невозможно соотнести с категориями автономности, самости, а значит, и духовности, и уж тем более – с понятием «личности». Вопрос только в том, с чем связана такая бескомпромиссная система санкций: со случайными противоречиями ввиду посредственной рациональной и аналитической проработки, или же с преднамеренно авторитарным феминоцидом, деонтологизирующим женщину не только перед эмбрионом, но и перед проектом эмбриона.