1891 год. 13 июня

Неоцененный и неожиданный друг...

13 июня 1891 г., Опт. п.

Неоцененный и неожиданный друг (позвольте вас иногда и так называть), буду для ясности отвечать по пунктам...

1. Ваш портрет... Я очень доволен им... Выражение вашего лица напоминает мне Ионина, бывшего сослуживца моего в Турции, консула в Янине и Черногории, потом министра-резидента в той же Черногории, потом посланника в Бразилии, а теперь временно состоящего в Петербурге при министерстве иностранных дел. Это он пишет в "Русск. Обозр." политические статьи под псевдонимом "Spectator". Если вам они попадались, то вы, конечно, видели, как он сочувствует моим отрицательным взглядам на славян. Это один из самых прямых и добросовестных умов, каких я только знал. У него глаза какие-то ясные, честные, твердые и как бы удивленные (полагаю, от бесхитростного внимания, - "внимание для внимания", "понимание для понимания" и т.д.). Ваши глаза (на фотографии) напомнили мне его глаза. Только носик ваш, кажется, не очень красив, - слишком национален, если не ошибаюсь...

 

2. Ваша статья... Еще прежде получения вашего последнего письма я уже сделал к ней примечания на особых листах. Часть их касается до вас, часть до меня. Вам я делаю замечания только стилистические; это мой "пункт". О себе кое-что кратко биографическое, ибо в этом вы по незнанию фактов немного ошиблись (например, о моем "стремлении в центры деятельности" и т.п.). По существу же я не только не могу почти ничего на вашу статью возразить, но не умею и даже... как-то... боюсь вам выразить... до чего я изумлен и обрадован вашими обо мне суждениями!.. С самого 73 года, когда я в первый раз напечатал у Каткова политическую статью ("Панславизм и греки"), и до этой весны 91 года я ничего подобного не испытывал! Нечто успокоительное и грустное в то же время! Если бы статья ваша была окончена и напечатана, то я мог бы сказать: "Ныне отпущаеши раба Твоего Владыко!.."

 

Теперь еще, пока статья ваша не окончена и не напечатана, я, конечно, не могу этого воскликнуть; но я все-таки могу сказать: "Наконец-то после 20-летнего почти ожидания я нашел человека, который понимает мои сочинения именно так, как я хотел, чтобы их понимали!"

Не думайте, что отзывов о моих сочинениях не было вовсе; за последние 5 - 6 лет их было там и сям достаточно, и даже были весьма похвальные, но все это кратко, недоказательно, неясно и т.д. А главное, историческую мою гипотезу все старались обходить осторожным молчанием. О предсмертном смешении дерзнул серьезно отозваться только один Астафьев в публичных лекциях своих в 1886, кажется, году. На этих лекциях собиралось не более 30 - 50 человек, и то наполовину по личному знакомству с Астафьевым. Успеха не было никакого, и журнальная критика (даже и московская) не обратила на эти его лекции никакого внимания. Из 5 наиболее распространенных и наиболее влиятельных московских газет того времени ("Моск. Вед.", "Русь", "Соврем. Изв.", "Русск. Ведом." и "Русск. Курьер") ни одна не сказала ни слова. И это понятно отчасти: последние две ("Р.В." и "Р. К.") - газеты вполне европейски-прогрессивные и очень рады умолчать о том, чего совершенно ничтожным назвать нельзя, а хвалить невыгодно; что касается до Каткова, Аксакова и Гилярова-Платонова, то они все трое прежде сами слишком много послужили этому самому смешению, а потом сами же шаг за шагом стали от него отступаться, чтобы им легко было свыкнуться с таким коренным отвержением, какое выражается в моих книгах и в лекциях Астафьева (у него, впрочем, с оговорками). 

Итак, и того единственного человека, который решился публично заявить о важности и правде моей гипотезы "вторичного смешения", - замолчали.

Лекции Астафьева изданы отдельными книжками; я их вам пошлю только на прочтение и подержание, но не в дар. Может быть, они вам пригодятся.

3) Ваши жалобы на то, что "печатание" оскверняет чистоту нашего внутреннего мира, меня тоже немного сконфузили... "Вот тебе раз! - подумал я, - а ну, как он и статью обо мне тоже сочтет осквернением! Вот утешит-то!" - Я не помню, искренно говорю, в каком именно смысле я писал вам, что предпочитаю дружеское письмо - статье для печати (я начинаю - увы - утрачивать свою прежде превосходную память); но думаю, что это было вовсе не в таком идеальном смысле, в каком вы это понимаете, а в каком-нибудь более практическом (напр., любезный и скорый ответ на письмо, сочувствие и т.д.; виден непосредственный плод и приятно, а где видимый плод от статьи? Внимания, труда, напряжения мысли в 20 раз больше, а вознаграждение где? Самое верное - это хорошая плата, - ну, это, конечно, всякому и самому бескорыстному человеку годится не для себя, так для других. И только). Поэтому не приписывайте мне тех цечомудренных чувств, которые вы в себе сознаете. Я их не сознаю в себе, а напротив того, очень люблю видеть свои труды в печати. Пока они дома, я чувствую, что они мои, и все недоволен ими; а в печати - они получужие, и тогда они мне гораздо больше нравятся. А просто лишь трудиться в 60 лет наскучило, и теперь, наприм., я в восторге от того, что от. Амвросий благословил мне до осени, до зимы и сколько даже угодно, ничего нового для печати не писать; несмотря даже на то, что по некоторым особым условиям нынешнего года это воздержание может весьма тяжело отозваться на кое-каких вещественных обстоятельствах. Понимаю очень ясно эту опасность, но пока она не настала, я спокоен и рад: "Старец благословил; будет невыгодно и тяжело зимою, значит, нужно это испытание, обойдется все хорошо, тем лучше!" "Возверзи на Господа печаль твою!" Но все-таки мне 60 лет ("очень старый писатель", как вы говорите!), а вам 37. Избави меня Боже от вашего литературного "целомудрия". Это тоже "fatum" будет ловкий!

Здесь же кстати будет сказать и то, что и ваше сообщение о полной ясности понимания, при которой уж и писать не хочется, - тоже для меня не особенно ободрительно!.. "Нет, мол, я теперь так уж ясно понимаю Леонтьева, что разбирать его сочинение не могу!" Недурно будет это! Каким бы это средством - не знаю - туману вам напустить, чтобы поскорее пришла охота его рассеивать?

4) Вы напрасно думаете, что я, подобно Страхову, не читаю вашей книги "О понимании". Я прочел внимательно половину и, по правде сказать, с Заключения-то и начал. Я нахожу, что вы пишете яснее многих других метафизиков. О правоте (вообще) вашей не берусь судить, недостаточно силен в этом, но родственность мысли чувствую на каждом шагу; неприятно мне было только то, что вы говорите против материальных чудес. Какое же без них христианство? Зачем до конца полагаться на нашу логику. "Credo quia absurdum!" ("Верую, ибо абсурдно" (лат.)) Я же, прибавлю, и на других, и на самом себе видел вещественные чудеса. Если увидимся - расскажу. И зачем это все понимать? И так уж мы стали в XIX веке понимать, или, вернее, знать слишком много. Дай Бог, чтобы в XX веке более глубокое понимание некоторых привело к ослаблению знания у большинства (рациональный, развивающий обскурантизм). Впрочем, насчет чудес следует вашу терминологию употребить обратно: о чудесах полезно знать (факты); но понимать их избави нас Боже!

5) Еще одно приложение (ad hominem) (субъективное (лат.)) этих ваших двух терминов: знание и понимание. О чудесах довольно знания; понимания не нужно. Совершенно иначе я отношусь к вашему желанию, чтобы рукопись ваша была возвращена вам только по востребованию. Знаю и, конечно, подчиняюсь воле хозяина рукописи, но не понимаю и желал бы понять "целесообразность" подобного распоряжения! Думаю так; если бы вы собирались куда-нибудь надолго из Ельца, то просто написали бы мне об этом, чтобы и письма в Елец не посылать пока. Значит, не в этом секрет. А что-нибудь одно: или вы с Варв. Дмитр. сами сюда сюрпризом собираетесь (так думает одна молодая дама, принимающая участие в моих делах и сношениях), или (так я думаю) - это опять-таки "ревность" Варв. Дмитр. "Подожди возвращать рукопись, а то слишком опять займешься этим несносным старым писателем!" Понимаю и это. И хочу надеяться, что это даже к лучшему для меня, забудете немного, мысль ваша затемнится на время, захотите опять умственной борьбы, разъяснения самому себе и сядете кончать. 

\...\