Бахметев Н. И. Записки и дневник Н. И. Бахметева / Публ. [вступ. ст. и примеч.] Г. Ф. Соловьевой // Российский Архив: История Отечества в свидетельствах и документах XVIII—XX вв.: Альманах. — М.: Студия ТРИТЭ: Рос. Архив, 2003. — С. 242—301. — [Т. XII].
Бахметевы — старинный дворянский род, известный с XVI в. Были среди них воеводы, стольники и даже комендант Петропавловской крепости Я. Х. Бахмиотов, соратник Петра I. Композитор Николай Иванович Бахметев (1807—1891) образование получил в Пажеском корпусе, после окончания которого в 1826 г. был зачислен в гвардейскую кавалерию. Участвовал в турецкой кампании 1828 г., после ратификации Адрианопольского договора в 1829 г. состоял при князе А. Ф. Орлове, назначенном чрезвычайным послом в Константинополь. Именно здесь Бахметев организовал свой первый оркестр. В военной службе Бахметев оставался до 1842 г. Выйдя в отставку в чине полковника, он поселился в своем имении в Саратовской губернии, где в течение долгого времени был избираем губернским предводителем дворянства. В Саратове он организовал хор из своих крепостных и оркестр, устраивал музыкальные вечера. После переезда в Петербург Бахметев продолжил свою музыкальную деятельность. В 1861 г. его назначили директором придворной певческой капеллы, где он оставался до 1883 г. С именем Бахметева связан казусный инцидент с П. И. Чайковским. Воспользовавшись правом цензуры, дарованным еще Екатериной II лично Д. С. Бортнянскому, он запретил исполнять на богослужении литургию П. И. Чайковского, только что изданную в издательстве П. Юргенсона. Запрет был отменен судом.
Воспоминания Бахметева, написанные в 1887 г., охватывают период с 20-х до 80-х гг. XIX в. и посвящены, в основном, службе и светской жизни автора. К сожалению, Бахметев очень мало пишет о своей композиторской деятельности, между тем, его творчество было высоко оценено современниками*.
Как большинство композиторов, Бахметев начинал с сочинения романсов, небольших фортепьянных пьес и фантазий для скрипки. Критики отмечали певучесть, простоту и свежесть романсов Бахметева, они выдержали не одно издание**, пелись в самых различных слоях общества. Среди инструментальных произведений композитора особенно выделялись симфония для фортепьяно соль-минор (1839 г.) и квартет для струнных инструментов ре-мажор (1868 г.).
“Множество превосходных эффектов, необыкновенная звучность, полнота и красота гармонии, голосоведение, оригинальность концепции и формы — вот достоинства, которые заставили говорить об этом сочинении парижскую критику”, — так писал журнал “Музыкальный свет” (1878. № 9. С. 90) о песнопении Бахметева “Тебе Бога хвалим”, написанном 16 марта 1843 г. на день рождения первого сына композитора. Впоследствии, став директором придворной певческой капеллы, Бахметев целиком посвятил себя созданию духовной музыки. Из 116 его произведений 52 — духовного содержания, в том числе: 17 песнопений на разные случаи, 9 “Херувимских”, 10 концертов, из которых 7 духовных и 3 четырехголосных, 29 причастных стихов на круглый год (духовно-музыкальные сочинения, исполняемые во время богослужения при причащении священников). В предисловии к изданию причастных стихов Бахметев изложил основной принцип, которым он руководствовался при создании своих сочинений: “Я убедился, что звуки должны изображать слова во всей силе их смысла, что доказывается изменением нашего голоса, когда говорим, ибо рассказ невольно одушевляется мыслью и предметами, так что если обратим на то внимание, то увидим, что мы едва несколько слов произносим однообразным звуком... (......) Чувствуя весь недостаток, происходящий от однообразия напева, я, по крайней мере сил моих, старался дать каждому стиху свое музыкальное значение, дабы изъяснить смысл речей звуками, более приближающимися к природе и доступными понятиями и чувствами каждого молящегося”*.
Н. И. Бахметев
Помимо оригинальных сочинений в 1869 г. под редакцией Бахметева был издан новый “Обиход нотного церковного пения при Высочайшем дворе употребляемый”.
Воспоминания композитора хранятся в РГИА (Ф. 110011. Оп. 1. Д. 847). Авторская рукопись озаглавлена “Записки и дневник Н. И. Бахметева”). При публикации сохранены особенности авторского стиля и написания.
ЗАПИСКИ И ДНЕВНИК Н. И. БАХМЕТЕВА
Родился я в Пензе, в Лекарской улице, 10 октября 1807 года, куда мать моя1 приехала погостить у своей матери, Ольги Михайловны Мачевариановой, урожденной Назарьевой. После временного пребывания нас перевезли в родовое имение отца моего Ивана Николаевича2, Саратовской губернии село Старую Бахметевку, где я с моими 5 сестрами: Александрою, Мариею, Анною, Евдокиею и Екатериною3 провели наш младенческий возраст, имея для воспитания множество гувернеров: французов, немцев, швейцарцев и столько же, если не более, гувернанток разных национальностей. Для меня же, кроме того, привезли найденного в Париже сироту-француза по имени Jean Haquin 12 лет, для современного воспитания. Haquin был почти одних лет со мной, не зная еще русского языка, говоря только по-французски, чистым парижским выговором, что и дало мне возможность усвоить себе этот язык, которым я владею как своим отечественным.
Младенческие мои годы, до 12-летнего возраста, не представляют ничего особенного интересного, до тех пор, пока отец мой не отвез меня в 1820 года в Москву, в лучший пансион4 известного тогда Ивана Ивановича Вейденгаммера, где впоследствии воспитывался Иван Сергеевич Тургенев. Праздничные дни я проводил у моей двоюродной сестры Ольги Алексеевны Пашковой, урожденной Панчулидзевой, мать которой, Анна Сергеевна, была родная сестра моей матери. Иван Иванович Вейденгаммер был почтенный педагог, всеми уважаемый, а учителями его пансиона были знаменитые профессора Московского университета, из коих фамилии я могу только вспомнить Дмитрия Матвеевича Перевощикова5 и протоиерея законоучителя Терновского6. В свободное от научных занятий время я продолжал учиться игре на скрипке у Шацкого, Семенова и Шпринга.
В 1823 году меня перевезли в Саратов тоже к отличнейшему педагогу Миллеру, бывшему тогда директором тамошней гимназии7, в которой, однако, я не был и не учился, а ко мне и к двум еще моим товарищам, братьям Загоскиным, ходили профессора и учителя гимназии за особую плату, платимую моим отцом Миллеру, в размере 3 т(ысячи) руб. в год.
Учение мое шло до того удовлетворительно, что в зиму 1824—1825 годов я мог ехать в Петербург, для того, чтоб держать экзамен в Пажеском корпусе со 2-м классом и быть произведенным в офицеры. Повезла меня до Москвы добрейшая и добродетельная моя двоюродная сестра Ольга Алексеевна Пашкова, прибывшая с мужем своим Егором Ивановичем8 в Саратов к отцу ее, Алексею Давидовичу Панчулидзеву9, бывшему тогда губернатором и пробывшему в этой должности 18 лет, заслужив общую любовь и уважение как всех саратовцев, так и бывшего тогда министра внутренних дел Василия Сергеевича Ланского10. Егор Иванович Пашков был тогда адъютантом корпусного командира графа Петра Александровича Толстого11.
Из Москвы отправили меня с Василием Ивановичем Путятой12, бывшим тогда генерал-кригс-комиссаром, в Петербург для определения в Пажеский корпус, куда я с детства был записан пажем, во внимание к отличной службе родственника моего Андрея Аркадьевича Бахметева, бывшего флигель-адъютантом в Измайловском полку и любимцем Великого Князя Николая Павловича13, командовавшего тогда Измайловским полком. Директором Пажеского корпуса был тогда ученейший генерал артиллерии Иван Григорьевич Гогель14, инспектором старый полковник Оде-де-Сион15, профессорами полковник Ваксмут, Ананский, Пятунин, Максимов и другие, имена которых я не могу вспомнить. У всех этих профессоров в течение 1825 года я приготовлялся к экзамену, который начал в ноябре и кончил к Рождеству, выдержав его весьма удачно и легко.
А. Д. Панчулидзев
14 декабря того же года мы были удивлены приездом в 6 часов утра главного начальника военно-учебных заведений генерал-адъютанта графа Павла Васильевича Кутузова16, который, собрав нас в церковь, привел к присяге восшедшему на престол Государю Николаю Павловичу. Эта присяга была произнесена недели две после присяги Константину Павловичу, которая тем более была неожиданна, что в этот короткий срок никто не думал об отречении последнего. 14 декабря был ужаснейший день, однако, когда мы успокоились и общая симпатия не была в пользу Константина Павловича, со всех сторон выказались надежды на нового Царя, который имел уже тогда много приверженцев. В числе их был командир Конной гвардии генерал-адъютант Алексей Федорович Орлов17, полк которого первый прибыл на Адмиралтейскую площадь. В коронацию 26 августа 1826 года Алексей Федорович был возведен в графское достоинство.
В конце декабря того же 1825 года, по выдержании экзамена, я был прикомандирован к тому же полку, так как в то время выходящие из Пажеского корпуса в кавалерию прикомандировывались к Конной гвардии, а выходящие в пехоту прикомандировывались к Преображенскому полку.
Как я жил тогда у генерал-комиссара Василия Ивановича Путяты, то в январе и феврале на мне шили новые формы всех гусарских полков, где уничтожались чикчиры, а введены были серые брюки с разноцветными лампасами и разноцветными киверами. Форма эта была вскоре утверждена18, так что в коронацию я первый в этой форме фигурировал на всех балах и службах. В самый разгар коронации Государя Императора Николая Павловича, по справедливости названного мудрым, где я увидел впервые высшее общество и придворный блеск, чередовавшийся с блеском балов иностранных послов, как герцога Девоншира, герцога Мартемара, Рагузского и других.
Я произведен в корнеты Павлоградского гусарского полка 14 июня 1826 года, и после коронации отправился в полк, штаб которого находился в Саратовской губернии в г. Аткарске, в 35-ти верстах от имения моего отца, села Старой Бахметевки, где постоянно жило наше семейство. Но счастье в жизни моей с семейством недолго продолжалось, и 26 декабря того же года мы шли в Орел, где я с полковым командиром полковником бароном Федором Петровичем Оффенбергом19 поместился в казенном доме, против бульвара. Тут началась моя юношеская жизнь в самых широких размерах.
Общество тогда было большое, много красивых дам, из коих я могу назвать Анастасию Жедринскую, муж которой был в параличе, уже в пожилых годах, а ей едва ли было 20 лет; потом, молодая Сентянина, муж которой майор путей сообщения, кривой, следовательно, видел только вполовину, и недаром эту чету называли Венерой и Вулканом. Еще была Карпова, которая была уже немолода, но своими очаровательными глазами умела привлекать к себе молодых людей. Благо муж ее был так близорук и глуп, что мало заботился о жене. Губернатором тогда был Петр Александрович Сонцев, большой волокита, следовательно и мой приятель; он был женат на Марии Дмитриевне Чертковой20, которая так была умна и рассудительна, что не претендовала на неверность мужа. Тут жил замечательный старик, граф Сергей Михайлович Каменский21, бывший корпусной командир, имевший Георгия 2-й ст. и променявший воинственный меч на скромного антерпренера театральной труппы. Его дом с флигелями составлял целый квартал; тут был и публичный театр, и театральная школа; все актеры и музыканты были крепостные его люди, так же как и балет. Между балерин были хорошенькие, из которых преимущественно назову двух сестер Марию и Анну Кабазиных. За старшею волочился 70-летний старик Виктор Александрович Чичерин, а за второю, младшею — я. Этот старик Чичерин кокетничал своими обедами, которые действительно были изящны, точно так же как обеды Александра Дмитриевича Черткова22, бывшего тогда полковником в том же Павлоградском полку, где был и я, а впоследствии бывшего московским губернским предводителем дворянства. В театре графа Каменского, разумеется, за деньги, давали комедии, драмы, даже трагедии, оперы и балеты; но курьезнее всего было то, что с большим Георгием на шее, с таковою же звездой и другими, он сам продавал билеты, что ему стоило дорого, потому что нередко над ним подшучивали офицеры, привозя с собой мешки с медными грошами, которые его бесили.
Председатель казенной палаты, тогда называвшийся вице-губернатор, Петр Алексеевич Бурнашев любил классическую музыку, был фортепьянист, и нередко мы играли сонаты, большею частью Моцарта и Гайдна, так как в ту эпоху Бетховен был мало знаком, музыкальность же была так мало развита в обществе, что недоступно еще было ему творчество величайшего гения, который никогда не умрет, и в сравнении с которым все последователи его суть не что иное, как пигмеи.
Так простояли мы в Орле до начала июня (1827 г.), когда отправились в Вязьму, Смоленской губернии, на смотр Государя Николая Павловича, который никогда еще не видал армейские полки, так как не зная наперед, что судьба ему назначит важную задачу быть когда-либо Императором, он командовал до восшествия на престол 2-ю гвардейскою пехотного дивизиею, поэтому и не имел случая видеть армию.
До прибытия нашего в армию я должен коснуться чрезвычайного явления в природе. Во время одного из наших переходов, 14 июня, такой был ураган, какого и зимой редко можно было видеть; снег с метелью был так силен, что солдат, отставший на один шаг от хвоста предшествовавшей лошади, неминуемо терял дорогу, блуждая по полям, и я не избегнул этой участи. Идя во главе эскадрона, я взял неправильное направление, начал удаляться в сторону, и невидя ничего кроме метели снега, начал идти куда попало, положившись на инстинкт моего коня, который, однако, нисколько мне не помог, и блуждая таким образом часов 5 или 6 наткнулся я, наконец, на какую-то деревушку, и, обрадовавшись ей, весь измоченный, усталый, мокрый и дрожащий от холода, вошел в первую попавшуюся избу, где тотчас же потребовал простой водки, что называется сивухой, разделся и попросил хозяина натереть меня этим целительным нектаром, который он охотнее желал бы выпить. Этим способом я согрел совершенно мое тело, но этого было недостаточно, нужно было еще согреть и внутренно, но чем? Пищи никакой, даже щей не оказалось, а есть хотелось. В те времена и самоваров-то в заводе не было, дали мне только ржаного хлеба и потом нашли где-то в другой избе пшеничный хлеб, который крестьяне называют пирогом, и хотя пища эта не была роскошная, однако, она меня немного укрепила. А что меня удивило, то это то, что посмотрев на маршрут полка и спросив, далеко ли назначенное для дневки село, сказали мне, что до него 20 верст. Ужас меня обуял, однако, проведя ночь мертвым сном, с восходом солнца взял я провожатого и верхом догнал полк. Все были удивлены моему появлению, вообразив, что меня уже и в живых нет; на счастье мое, тут была дневка, а если б не дневка, а простой ночлег, то Бог знает, когда я бы мог догнать полк.
На другой день продолжили мы наш поход до Вязьмы, и помещены были в 10 верстах от него. Тут начались учения и приготовления к Высочайшему смотру, который дней 10 спустя и состоялся. Замечательно было первое знакомство Государя с армиею. Когда корпус (2 пехотный) был выстроен фронтом, и Государь, подъехав к Павлоградскому полку, где я стоял на правом фланге лейб-эскадрона, командуя 1-м взводом, поздоровавшись с полком, спросил главнокомандующего армиею фельдмаршала графа Сакена23: “Этот тот полк, в котором 700 берейтеров?”
Фельдмаршал отвечал, что это Павлоградский полк, в котором, действительно, верховая езда доведена до высшей степени совершенства, так как командир полка был известен как образователь верховой езды и как chef d’e?cole* много издал трактатов о верховой езде, чем оправдывалось изречение Наполеона I, что “l’infanterie est um metier, la cavalerie est un art”**. Этот эпизод я рассказывал покойному Государю Александру Николаевичу в 1865 году в Ропше, за завтраком по случаю парада Павлоградского полка, праздновавшего в тот день 100-летие своего существования24. Государь со вниманием прослушал мой рассказ, сказав, что это очень интересно, и что он этого не знал. Тут я прибавил еще, что отзыв Государя Николая Павловича не прошел бесследно, и по окончании маневров Государю угодно было смотреть в открытом манеже верховую езду одних только офицеров и унтер-офицеров павловградцев, тогда как тут в сборе две кавалерийские дивизии: 2-я гусарская и 1-я уланская, пришедшая из Тверской губернии. Конечно и естественно, такое внимание Государя и репутация полка породили ревность в прочих полках, в особенности в 1-й уланской дивизии. Но возвращусь к Вязьме. Маневры продолжались с неделю и прошли так, что войска 2-го пехотного корпуса под командою князя Горчакова25 и уланская дивизия удостоились Высочайшего благоволения, и по окончании маневров мы возвратились в милый наш Орел.
Не могу пройти молчанием замечательный эпизод в моей жизни, послуживший мне спасением от многих бед, которые могли испортить всю начатую карьеру и, можно сказать, начатую так счастливо жизнь. Вот что произошло. Полк наш стоял в 10 верстах от Вязьмы, в маленькой деревушке. В это время приказания из штаба, т. е. из Вязьмы, приходили чрезвычайно поздно, часа в 4, а иногда и в 5. Ко мне вечером зашли два товарища — барон Сакен и Коротков, и сели играть в банк. Угостил их чаем, потом ужином, какой остался после обеда, а они все продолжали играть. Когда увидели, что я скучаю и беспрестанно ложился на складную дорожную кровать, они из сожаления (!) сначала предложили мне посмотреть на игру, о которой я понятия не имел, и до тех пор не было никогда карт в руках, потом предложили поставить карточку. Таким образом, убивая карточку за карточкой, вижу, что что-то много написано мелком, тогда я просил их подвести итог, и оказалось, увы! и ах!, что я проиграл им с чем-то 10000 р. Поблагодарив их за такой щедрый и благотворительный урок, я спросил их: “чем же я их вам заплачу, когда у меня, как у молодого корнета, всего только 800 р. в кармане?” “Ничего, — ответили они, — сочтемся”. Тогда взяли они у меня все, что только могли: и дрожки, и лошадей, и серебряный сервиз, а всего более мне жаль было расстаться с серебряным нахт-тишем (Nachttisch)***, который мне подарила моя мать. Одним словом, обобрали меня добрые товарищи, как липку. И с тех пор, т. е. с 1827 по 1887 год, в котором я пишу эти воспоминания, я ни в какую игру не играл, а если беру карты в руки, то для пасьянса. В сущности выходит, что эти товарищи сущие мои благодетели.
Пробыв дней 10 на смотру, после небольших маневров, мы возвратились в Орел. Тут снова пошла старая жизнь: те же красавицы, те же визиты, гулянья, ученья, обеды и тот же Каменский театр с его красивыми Машами и Аннушками Кабазиными и волокитами. Опять, собирая музыкантов Каменского, стал играть любимые квартеты: Гайдна, Моцарта, Бетховена, Онслова26 и Феска27. Эти последние в особенности любил играть Михаил Николаевич Мацнев, прелестный скрипач школы Лафона28, с его коротеньким, но блестящим смычком, и даже впоследствии я не встречал подобного легкого смычка; широкий стиль не был в его духе. Он в молодости служил в лейб-гвардии Егерском полку и кончил службу бригадным генералом в Варшаве, в бывшем Литовском корпусе, состоявшем под командою Великого Князя Константина Павловича, и выйдя в отставку, поселился в Орловской губернии, где имел имения. Он был женат на красавице Емерике Адамовне (кажется рожденной Абрамович), впоследствии вышедшей замуж за Александра Яковлевича Булгакова, бывшего московского почтдиректора.
Вскоре после возвращения в Орел в полку совершилась большая перемена: командир полка барон Федор Петрович Оффенберг был произведен в генерал-майоры и назначен бригадным генералом в какой-то кавалерийской дивизии. Потеря этого командира была для меня чувствительна, так как меня он особенно любил и отличал. Эта потеря была бы еще более чувствительна, если б не был назначен ему преемником полковник Егор Иванович Пашков, женатый на моей двоюродной сестре Ольге Алексеевне Панчулидзевой, с которой с детства я был связан дружбою родства. Это была ангел доброты и редкой красоты, моим ангелом-хранителем и служила мне второю матерью. В этом полку, по странной случайности, я был счастлив тем, что кроме этой двоюродной сестры были у меня в то же время две сестры: одна родная, Мария Ивановна, замужем за поручиком Наумовым, а другая — двоюродная Ольга Николаевна, рожденная Матюнина, замужем за ротмистром Бинеманом. Таким образом, в семейном кругу мы прожили до весны 1828 года, когда мы выступили в поход на Турцию.
Тут со мной случилась необыкновенная история. Отошед от Орла верст 200 и желая исполнить данное мною обещание одной из орловских красавиц быть у ней в день ее рождения, неспрося разрешения полкового командира секретно уехал в Орел, чтоб сдержать мое слово, и полетел на почтовых в перекладной телеге. Провел назначенный день и вернулся в полк через 5 дней, каковой переполох в полку сделал то, что я просидел неделю под арестом, ехав в переходах за ящиком полка; но как это была только невинная шутка юноши, то не имела дурных последствий.
Мне, как молодому человеку, очень нравилась походная жизнь. Проходя через Киев, где была дневка, полковой командир поручил мне купить с десяток сигнальных труб, так как в трубачевском хоре были трубы с финтелями29, и я заплатил за каждую сигнальную трубу по 25 рублей ассигнациями. Потом мы перешли через Прут и без всяких приключений пришли в Букарест, который нам очень понравился, и где мы сделали большие закупки, так как тут нашли прекрасные магазины. Но одно только было для меня невыносимо, что поместившись в какой-то гостинице, где в нижнем под моим №-м этаже всю ночь работали машины шампанское вино, я не имел ни одной ночи покоя. По краткости времени не познакомившись ни с кем из жителей, мы дошли до Калараша на Дунае, где переправлялся 2-й пехотный корпус. Так как переправа была медленная, и если б место переправы для остальных частей корпуса, была бы чрез меру продолжительна, то по приказанию корпусного командира генерал-адъютанта князя Алексея Григорьевича Щербатова30 мне дали мудреное приказание проверить расстояние от Букареста к Каларашу и от Букареста к Гирсову*, где другим частям армии тоже назначена была переправа, но как исполнить это странное поручение? Я принужден был в тележке, с часами на руках, бумагою и карандашем проехаться сначала из Калараша в Букарест и из Букареста в Гирсово, записывая, сколько ровною рысью я проезжал от кустика до кустика или корчмы, или речки и овражков, и записывал все это, смотря на часы и считая минуты; разумеется, я вычитывал минуты остановок для перемены лошадей. На счастье, расстояние было небольшое, кажется вышло более или менее 90 верст, и оказалось, что все-таки в Калараш несколькими верстами было ближе, считая по 8 верст в час. Возвратившись в Калараш и переписав все это путешествие на чистую бумагу, представил этот оригинальный и нелегкий труд начальству, за что получил благодарность корпусного командира и дивизионного начальника, генерал-лейтенанта барона Будберга31. Забыл я сказать, что недоходя до Букареста получен был приказ в производстве меня в поручики.
Наконец, чрез несколько дней переправившись чрез Дунай, мы пришли к Силистрии, где расположились бивуаками и в землянках, в верстах в двух от этой крепости. Скажу несколько слов об этих замечательных землянках, которые делаются пехотными солдатами, так как кавалерийскому солдату, заботящемуся о своем коне, нет времени этим заниматься. Возле нас стоявшая 6 пехотная дивизия, под начальством генерал-лейтенанта Александра Дмитриевича Ахлестышева и делала эти бараки, или землянки, в один день за полуимпериал или червонец, судя по величине их. Так, у Ахлестышева и нашего полкового командира были выкопаны передняя, гостиная, служившая вместе с тем и столовой, и спальня со стропилами, и все это покрыто или камышем, рогожами или легким дерном. У меня же землянка была в две комнаты: одна для двух моих служителей, а другая для меня. Замечательно то, что солдатики отлично умели в земле вырезывать скамейки и столы. Мы простояли под Силистрией с конца августа до начала ноября (1828 г.). Мы жаждали хорошенького сражения, но вместо того, почти каждую ночь выходили на глупые вылазки турок из крепости или посылались для прикрытия строившихся батарей, обыкновенно ночью. Хотя тут не было никаких правильных сражений, но тем не менее всякий раз бывали раненые, и что было неприятно, это то что на правом фланге нашего полка был воздвигнут флаг, означавший сборный пункт раненых, где производились разные операции, и по большей части ног и рук, и крик раненных был невыносим. Помню, как при мне дивизионный доктор отрезывал ногу у несчастного солдатика пехотинца, и никогда этого не забуду.
В глубокую осень был случай, который, полагаю, редко когда-либо случавшийся. Один целый эскадрон нашего полка послали на Шумлоскую дорогу на помощь дивизии конно-егерской и перевезти пушки ее артиллерии, так как падеж и потеря лошадей была так велика, что полки этой дивизии пришли к нашей стоянке по 6 рядов во взводе32, и многие кавалеристы пришли пешком холодные и голодные до того, что съели всю нашу провизию, заготовленную для нас нашим маркитантом евреем Леоном. На другой день конно-егери ушли в Валахию и более мы их не видали.. При нашем полку стоял Черниговский конно-егерский полк, белые воротники и обшлага которого сделались серого, чуть не черного цвета.
Вышли мы, как выше я сказал, от Силистрии в начале ноября, опять через Калараш в Букарест. Боже мой! Какая представлялась тут картина по всей дороге от Силистрии до Калараша! Слякоть, грязь по колено, по всей дороге валявшиеся трупы замерзших представляли такой ужас, что никакое перо не в состоянии описать. Стоянка на перевозе чрез Дунай опять была продолжительна, но наконец, в одно прекрасное утро, мы вошли в Букарест, который показался нас раем. В тот же день мы получили приглашение на бал, данный дворянством в честь русских войск в Дворянском собрании, и конечно, отдохнув от тяжкого похода, полагаю, все офицеры приехали на бал. Веселье было неописуемо: взошед в залу, отвыкший от блеска света, голова моя закружилась. Зала Дворянского собрания, под белый мрамор, с колоннами кругом, походит на все таковые как у нас, как в Орле, Саратове и Петербурге, конечно, в меньшем размере, чем в последнем. Тут познакомили меня, или лучше сказать, представили дамам высшего круга, из коих я вспомню Катерину Гика, жену тогдашнего господаря33; молоденькую, хорошенькую Бальш, имя которой я забыл, и Анику Вокореско. Катерина Гика, единственная белокурая во всей Валахии и Молдавии, и такая красавица, что вся молодежь и даже, впоследствии, граф Павел Дмитриевич Киселев, бывший в княжествах председателем дивана, были в нее влюблены.
Из Бухареста нас отправили на короткое время в местечко Питешти, недалеко от Букареста, а оттуда, — на зимние квартиры: мы отправились блокировать крепость Журжу*, где простояли до весны, т. е. до отправления нас на переправу чрез Дунай в Калараш. Тогда отправились мы из Журжи чрез Букарест к переправе, и на полдороге, в селе Слободзей, меня постигло весьма чувствительное несчастье. Во время дневки в Слободзей мы ужинали у полкового командира, тут был и состоявший при дивизии генерал-майор Петрищев. Во время ужина лакей докладывает, что трубач, находящийся при моих лошадях, пришел сказать, что мой старый слуга Иван Андреевич Кучьмин умирает. На это я сказал лакею, чтоб он передал трубачу, что у них есть обыкновение все преувеличивать, как например, лошадь кого ударила, то говорят “убила”, а если человек болен, то говорят “умирает”. На это трубач ответил, что нет, и что Иван Андреевич так болен, что может быть он уже и не застанет его в живых. Видя, что дело выходит нешуточное, я побежал к нему и нашел его лежащим в плетеном сарае без памяти. Сию же минуту послал я за полковым доктором, который велел его снести в избу, где положили его в чулан, отделяющий, как и во всех избах Валахии, две комнаты. Велев его раздеть он констатировал, что умирающий заражен чумой, которая обнаружилась черными пятнами на всем теле, и чрез четыре часа он был уже мертв. Тогда, не пропустив минуты, я послал в стоявший тут лейб-эскадрон, нарядить людей, чтоб оцепить дом, а сам я побежал к окну полкового командира, чтоб доложить о смерти Ивана Андреевича, которого все уважали, и который с детства моего, хотя и не был мой учитель, но был “и денег, и белья, и дел моих рачитель”. Полковник Пашков приказал оцепить дом, но я ему сказал, что все это уже сделано, а поутру он хотел донести об этом дивизионному начальнику, для получения дальнейших приказаний, которое последовало в том смысле, что я с тремя трубачами, бывшими на моей конюшне, с юнкером Нелюбовым, кучером Платоном Черьяковым и камердинером Петрушей шли за полком в двух верстах, и таким образом мы шли до Дуная, а нас поместили в 10 верстах от Калараша, тоже на Дунае, в маленькой деревне некрасовцев, бывших казаков, и переселившихся в Молдавию и Валахию еще при Петре Великом и сохранивших еще малороссийский язык. Этим не кончилось мое несчастье. На третий день выхода нашего из Слободзи, заболевает один трубач, жалуясь на опухоль горла и на невозможность ехать верхом; тогда я велел ему лечь в мою повозку, но к вечеру его не стало, и оказалось, что он умер тоже чумой, но в другой форме. Нам был объявлен карантин на 14 дней; но все-таки, как за одним несчастьем следует другое, то этими двумя случаями мы не ограничились: в самый последний 14 день нашего карантина умирает мой камердинер Петруша, прелестный мальчик. Рассудив, что если заставят меня снова начать 14-дневный карантин, то не миновать мне участи трех жертв беспощадной чумы, я решился верхом ехать в Калараш, где в то время переправлялся полк через Дунай. Когда я взошел в палатку маркитанта Леона, где обедали все офицеры моего Павлоградского полка, то товарищи мои едва не задушили меня в своих объятиях, увидев меня спасенным от смерти. Тут у меня произошла стычка с дивизионных доктором Топачевым, который нашел, что по военным законам я подлежу расстрелянию за бегство из карантина, но тут полковой командир и все офицеры возмутились выходкой этого доктора и обладили так дело, что благороднейший наш начальник дивизиона барон Будберг решил: мне остаться в полку, а повозку со всеми шерстяными вещами, т. е. мундиры и весь гардероб с повозкой сжечь, — поэтому остались у меня только два конных вьюка и ящик с двумя скрипками, которые были мне доставлены в Шумлу*. Из всего этого явствует, что я остался только с сюртуком и с шинелью, и таким образом пошли мы в Силистрию, где простояли несколько дней, и потом пошли на Провады**. Разумеется, офицеры полка снабдили меня всевозможными мундирами и оружием.
Этот поход на Провады замечателен тем, что последствием его было беспримерное Кулевчинское сражение, которое решило всю войну. План и комбинации главнокомандующего графа Дибича34 так были удачны, что едва ли какое сражение было ему подобно в истории всех войн. План его состоял в следующем: идя на Провады со всей армиею под предводительством главнокомандующего, мы остановились в 20 верстах от Провад. Визирь, находившийся тогда в Провалах с 40-тысячным войском, зная, что главнокомандующий идет на него с армиею, которая, впрочем, состояла только из 15 тысяч, вздумал прорваться в Шумлу, но это ему не удалось.
29 мая (1829), остановившись в 20 верстах от Провад, полк наш расположился на площадке в лесу, а я стоял пред своими трубачами, так как я был полковым адъютантом, главнокомандующий же с директором его канцелярии, флигель-адъютантом Чевкиным35, расположились закусить на лужку против меня. Тогда Дибич подозвал меня и начал так: “Вы были уже в каком-нибудь сражении?” На это я ответил: “В прошлогоднюю кампанию мы всю осень простояли под Силистрией, а зиму под Журжей; как под обеими крепостями были частые ночные вылазки турок, то как мы всегда прикрывали строившиеся батареи, стычки были неминуемы, но настоящими сражениями их назвать нельзя”. На это Дибич
Граф И. И. Дибич-Забалканский
спросил: “А что, хотелось бы Вам иметь сражение?” “Конечно, — отвечал я, — пришли мы издалека, не уйти же нам даром”. На это закончил главнокомандующий: “Ну, так завтра я дам Вам потешиться”. Этот разговор имел огромное последствие на будущую мою служебную карьеру, как увидят дальше. И действительно, нам дали потешиться: на Провады пустили как на жертву Иркутский гусарский полк, бригаду егерей и батальон Муромского пехотного полка, а нас, с утренней зарей 30 мая, повернули вправо, для занятия позиции между Шумлой и дорогой, ведущей из Провад. Несколько верст недоходя позиции граф Крейц36, начальник Уланской дивизии, усталый, изнеможенный кричит нам: “Спасители, спасители наши, скорее спасите нас; сил нет, лошади не ходят”. Тогда мы поспешили рысью и стали во 2-й линии, сменив потом стоявший в 1-й лини Принца Оранского гусарский полк, которым командовал флигель-адъютант Плаутин37, впоследствии командир Лейб-гусарского полка и потом командир Гвардейского корпуса. Когда мы стали на позицию, то увидели ужасную картину: всходило солнце, утро было великолепное, арьергард визиря, обратившийся, конечно, при отступлении в авангард, спускался с Балканских гор; тогда командир 10 конно-батарейной батареи капитан Бобылов пустил такой огонь, что взорвал пороховой ящик, и пожар распространился на весь обоз. Визирь же, говорят, скрылся в Шумлу только с 2-мя тыс. войска, — остальные же, прорвавшись чрез свой арьергард, вступали с нами в бой, но всякий раз принуждены были бежать. Я, как полковой адъютант, развозивший приказания, ходил со всеми 4-мя эскадронами в атаку, из коих 4-го эскадрона, под командою майора Гаврилова, была более других неудачной, потеряв человек 15, в том числе старшего вахмистра. При этой атаке 4-го эскадрона не могу пройти молчанием редкий случай решимости конно-артиллерийского штабс-капитана Осокина, который, дав нам тронуться с горы в атаку, мигом снял с передков и чрез наши головы пустил картечью в неприятеля. Этот удар был так удачно рассчитан, что прошел без малейшей ошибки, скажу только, что воздух над нашими головами был так потрясен, что мы его чувствовали чрез наши клеенчатые кивера. Расскажу маленький эпизод, случившийся со мною после последней атаки. Как выше я сказал, что весь гардероб мой был сожжен, то у меня осталась одна шинель, которую я отдал своему трубачу, чтоб положить ее на его луку. Когда кончилась атака, трубач этот подъезжает ко мне, говоря: “Виноват, Ваше благородие, як пишли в атаку, сронив шинель”. «Разбойник ты этакой, знаешь, что у меня только всего-навсего одна шинель, и ту ты “сронив”». Тогда, не зная что делать и чем прикрыться и отдохнуть после четырех атак, пошел я по полку, искать у товарищей что-нибудь, чтоб могло заменить шинель; тут некоторые офицеры посоветовали мне ехать к полковому командиру Иркутского полка полковнику Ивану Ивановичу Тутчеку (бывшему впоследствии комендантом в Варшаве) и просить его дать шинель, так как в то утро у него было в полку убито 8 офицеров. Вот я и поехал к Тутчеку, который на правом фланге позиции угрюмо сидел на пне; рассказав ему все со мной приключившееся, я имел глупую неосторожность сказать ему, что на мое счастье у Вас убито 8 офицеров, тогда он рассердился, вскочил, и под разными предлогами, как публикация наследникам, оценка имущества, и проч. наотрез отказался мне дать чью-нибудь шинель. После этого я принужден был просить полкового командира съездить к Тутчеку и уговорить его дать мне шинель, что Тутчек и сделал, и за эту плохонькую шинель я должен был дать 2 червонца. Но вот, однако, вышло неудобство: у иркутцев канты на воротнике малиновые, а у павлоградцев — бирюзовые, но это не мешало проносить до конца кампании шинель с малиновым кантом. За это сражение я получил орден св. Анны 4-й степени с надписью “за храбрость”.
Под Шумлой мы простояли месяца полтора, до тех пор, когда Красовский, взяв Силистрию, пришел со своим корпусом нас заменить, затем перешли Балканы так счастливо и покойно, что не имели не малейшего препятствия. Спустившись у прелестного местечка Бунар, мы пошли вправо, вдоль подножия Балканских гор, и пройдя несколько переходов, услышали сильную канонаду у Сливны*, и чтоб поспеть к сражению, то пошли рысью, но, увы! Опоздали к сражению, и мы с полком все-таки остались у Сливны с 11 и 12 егерскими полками под командою бригадного их командира генерала Завадского, для защиты тыла армии, которая пошла в Адрианополь*. Но этого было недостаточно для обеспечения тыла, и нас повели в гору к городу Казан**, в 10 верстах от подошвы горы, куда мы вошли ночью, что было хуже всякого сражения, потому что в темноте пехота турецкая, спавшая сладким сном после сражения, будучи разбужена, кинулась в лес врассыпную и в упор стреляла в наших гусар так, что красавец фланговый лейб-эскадрона, возле которого я стоял, получил такую смертельную рану, что когда он упал, то фельдшер, поручик Ломоносов и я хотели обмыть рану, но только вымарались кровью, ничего не могли разобрать и не более как через 1/4 часа он умер. Повторяю, что это дело было самое скверное, и за это я получил Анну 3 ст. с бантом. Когда стало рассветать, мы вошли в Казан, прогнали все находившееся тут войско, чем удалили его от тыла нашей армии, и тоже пошли в Адрианополь. Тут при одном переходе со мной случилась большая неприятность: 5 лошадей с вьюками и со скрипками и 2 лакея, — один пруссак и один австриец, были взяты в плен, и я вторично остался в одном сюртуке и с шинелью с малиновым кантом.
Из Адрианополя мы в авангарде пошли по дороге к Константинополю, и дошед до местечка Виза (старая Византия) в 40 верстах от Константинополя, нас остановили и велели возвратиться в Адрианополь, объявив нам, что война кончена и приступлено к составлению мирного договора, что и было объявлено как нашим, так и неприятельским войскам. Однако, едва успели мы прийти в Адрианополь, как нас послали в г. Мустав-Пашу***, для усмирения скодрского паши38, который, не слушая фирмана султана о прекращении войны, продолжал действия.
Не могу умолчать и не объяснить, что такое Виза. Это прелестное место, где в башне был заключен несчастный Велизарий39, лишенный зрения. От этой знаменитой башни остались только развалины. В Визе мы пробыли несколько дней в ожидании приказаний, и скука от бездействия была бы еще более чувствительна, если б в одной со мной избе не поместился вечно веселый и милый Фирс Голицын40, которого настоящее имя было князь Сергей Григорьевич, не знаю почему прозванный Фирсом. Он тогда был в той конно-артиллерийской роте, которая состояла при нашей бригаде.
Простояв несколько дней в Мустафа-Паше, я получил такой сюрприз, который, конечно, и во сне не мог бы видеть. Как выше я сказал, что бывший разговор с фельдмаршалом накануне Кулевчинского сражения имел огромное последствие на будущую мою служебную карьеру, то последствием этого было то, что в один прекрасный вечер в Мустафа-Пашу к нашему полку подъехал фельдъегерь с конвертом из Главной квартиры. Как полковой адъютант, я распечатал конверт и ужаснулся, прочитав, что меня требуют немедленно в Главную квартиру с одним офицером с каждого кавалерийского полка, и непременно Георгиевских кавалеров, и чтоб по прибытии я явился к дежурному генералу армии Владимиру Афанасьевичу Обручеву41 и чрезвычайному послу графу (впоследствии князю) Алексею Федоровичу Орлову, для совместного отъезда в Константинополь. Но вот беда, — с чем я отправлюсь, как представитель армии, когда у меня остался только один сюртук и шинель с малиновым воротником? Объяснив все это полковому командиру, сей последний созвал всех офицеров, которые предложили взять новые еще мундиры офицера Форстенберг-фон-Пакиш, пруссака, которому покойная Императрица Александра Федоровна при проезде чрез Петербург подарила новые мундиры, и который был командирован в Бургас, для приема сапожного товара, что и было исполнено. За этот сюрприз я должен был заплатить 2000 р., чему, конечно, немец был рад, так как за такие деньги можно было сделать не один мундир. В ту же ночь я отправился со своим унтер-офицером верхами, лошадей же полковой командир выбрал из лучших в полку и были гнедые.
На другой день, 2 сентября (1829 г.), мы прибыли в Адрианополь, в самый день ратификации мирного договора, где при параде войск я явился дежурному генералу Обручеву, а потом — графу Орлову. Парадом командовал дивизионный начальник генерал-лейтенант князь Горчаков42, впоследствии бывший генерал-губернатором Западной Сибири. Избрание меня в посольство последовало следующим образом. За обедом у главнокомандующего, куда ежедневно собиралась вся свита Главной квартиры, граф Дибич обратился к сидевшем возле него графу Орлову с предложением, что как он едет в Константинополь по случаю окончания войны, то как в его посольстве все чины гражданские, как то Аполинарий Петрович Бутенев43, барон Бруно44, оба впоследствии послы, в Константинополе и в Лондоне, Рикман45, князь Салтыков46, Берг47 (впоследствии генерал-консул в Лондоне) и доктор Зейдлиц48, — то он находит, что приличнее было бы иметь в его посольстве и представителей войск, и спросил графа Орлова, не желает ли он сам сделает выбор. На это граф Орлов ответил, что никого в армии не знает; тогда главнокомандующий сказал: “Стало быть, доверяете Вы мне сделать выбор?” Получив утвердительный ответ, граф Дибич обратился к сидевшему в противоположном конце стола дежурному генералу Обручеву: “Владимир Афанасьевич! Пошлите сейчас за генерального штаба капитаном Коцебу49 (Павел Андреевич Коцебу — впоследствии новороссийский, а потом варшавский генерал-губернатор) и за полковым адъютантом Павлоградского полка Бахметевым, и чтоб они явились к генерал-адъютанту графу Орлову, для отправления с чрезвычайным посольством в Константинополь. Во исполнение сего, как выше сказано, я и явился 2 сентября в Адрианополь, и совершенно в новом мундире.
В Адрианополе мы прожили более месяца, и в половине октября все посольство отправилось верхом через Иреполь* в Родосто**, на Мраморное море, где нас ожидал пароход, присланный султаном Махмудом для доставления нас в Буюк-дере, летнее пребывание нашего постоянного посольства, и отстоящее в 18 верстах дальше Константинополя на Босфоре. Но мне не пришлось ехать на этом пароходе, как объяснюсь ниже, чему причиной была моя молодость и гусарское удальство. Вот что случилось. Прибыв в Иреполь, стоящий в половине дороги между Адрианополем и Родосто, в 40 верстах от одного и другого, мы узнали, что фургон графа с поваром Петрушей, дворецким Николаем Ивановичем и камердинером Григорьем завязли где-то от сильной метели и грязи, и поэтому не могли иметь нашего обеда, который отлично готовил повар Петруша, отличившийся потом в Константинополе, в дипломатических обедах. Тогда паша, бригадный командир в султанской гвардии, присланный для сопровождения нас, предложил графу свой обед. Боже мой! Что тут было, можно было бы читать только в сказке. Пришла прислуга, посадили нас на широкий диван, меж ног каждому поставили круглые столики, подходили к каждому 2 мальчика: один держал серебряную лохань с полотенцем вокруг шеи, а другой с серебряным же кувшином с водой, для мытья рук, точь-в-точь как это делают при архиерейском богослужении. Исполнив этот обряд, воздерживаясь от смеха, нам начали подавать блюда, составленные из разных соусов, попеременно мясных со сладкими. На счастье наше подъехал фургон с приборами, иначе нам пришлось бы есть пальцами. Испробовав 2—3 блюда, граф воскликнул: “Да это невозможно есть; сколько же будет этих блюд? А вот что, господа, кто из нас всех моложе, тот должен испробовать все блюда и давать нам отчет, каковы они”. Благодарю, не ожидал! Оказалось, что я был самый младший из всего посольства (мне было тогда 22 года). Нечего было делать, я должен был покориться воле судьбы. Но, о ужас! Начали считать: 10, 15, 20, 25, 30, и наконец, 32 блюда я должен был испробовать. На другой или на третий день (не помню) въехали мы в Родосто, и тут же граф приказал нам одеться в парадную форму, что и он сделал, надев Александровскую ленту, чтоб идти вместе сделать визит 3-х бунчужному паше50 (Измаилу или Ибрагиму — не помню), сосланному под арест за сдачу Варны. Пробыли мы у него недолго, потому что не было о чем говорить, и сходя по прекрасной мраморной лестнице, я всю ее украсил своей рвотой, которая произошла от пресловутых 32 блюд. Пришел домой, я слег не в постель, а на диван, и оказалось, что у меня гастрическая лихорадка, которая могла бы быть пагубною, если б не был при нас знаменитый доктор Зейдлиц, который сказал графу, что я никак не могу ехать на пароходе. Тогда граф приказал нам остаться в Родосто впредь до выздоровления. При мне остался доктор Зейдлиц и вся конная команда в числе 16 Георгиевских кавалеров; но лечение продолжалось недолго, и через три дня мы все отправились верхами по берегу Мраморного моря, прошли в некотором расстоянии от Константинополя, прямо в Буюк-дере, где прожили недолго, до приезда из Неаполя постоянного посольства, с послом графом Александром Ивановичем Рибопьером51. Посольство это приехало на прелестном новом фрегате “Княгиня Лович” под командою капитана 1-го ранга Волховского, и мы на этом же пароходе переехали в Константинополь, в отведенный нам двухэтажный каменный дом, конфискованный правительством и принадлежащий богатому армянину. Дом этот находится на первой улице Перы. В то время дом нашего посольства, находившийся на этой же улице, сгорел, и остался только один флигель, где помещалась наша почтовая контора, где был почтмейстером Пизани. На этой же улице находились и другие посольские дома, из коих лучших я назову: французское, с прелестным видом с террасы на часть города, называемую Галата, и на большую часть Босфора, на противоположной стороне которого, в Азии, в Анатолии или Никодимии населен большой город Скутари. Еще назову дом австрийского и голландского посольств; остальные же не представляли ничего замечательного. Английское же посольство, которое хотя и помещалось в одном из самых больших домов Перы, но архитектура этого дома была крайне неизящна, и он находился в преузеньком переулке, позади нашего дома.
Чрез несколько дней после переезда нашего в Константинополь назначена была нам аудиенция у Султана Махмуда, куда мы отправились втроем: граф Орлов, Коцебу и я. В предприемной комнате сначала нас угостили кофеем, разными дульцатами* и трубками; табак был отличный, какого я ни прежде, ни после никогда не куривал. Замечательны были чубуки черешневые, без малого в сажень длины, но мундштуки их в 1/4 аршина, обсыпанные бриллиантами, так же как и кофейные и дульцатные чашки, такими, что мы готовы бы были отказаться и от табаку и от кофе, а скорее взяли бы мундштуки и чашечки. После этого нас ввели в приемную. Султан сидел на диване и не вставал с него не от неучтивости, а по существующему этикету; мы же все трое стояли рядом, имея посла на правом фланге; при нас был старший драгоман нашего посольства Франкини. При султане находился один только его статс-секретарь, кажется называвшийся Мухтар-паша, и вдали стояли адъютанты султана: Ахмет-бей и Авни-бей. После вручения графа верительной грамоты длинных разговоров не было; но в конце аудиенции внесли на золотом блюде три холстяных мешка, в которых в каждом было по 10 тысяч пиастров, что тогда составляло по 1500 руб. Когда первый мешок подали Коцебу, то он обратился к графу, что тут, кажется, деньги — мы их взять не можем; тогда Франкини сказал: “Messieurs, il faut les prendre, c’est l’usage!”**. Тогда, совсем сконфуженные, мы принуждены были взять эти мешки, из коих один взял Франкини с жадностью еврейскою. Но эта история тем не кончилась: на обратном пути чрез залив, в прелестнейшем султанском катере, начался об этом разговор в том смысле, что если Государь узнает, что мы взяли деньги, то он будет этим недоволен, но граф успокоил тем, что обещает это уладить, и действительно, оно уладилось так. Ахмет-бей и Авни-бей ежедневно по утрам приезжали к нам, и тут Коцебу, по научению графа Орлова, объяснил им всю неблаговидность того, что мы принуждены были взять деньги, но что мы просим взять эти мешки и выхлопотать нам что-нибудь другое. Так как в то время были уничтожены все турецкие ордена, Ахмет-бей взялся это уладить, и немедленно прислали Коцебу и мне прелестные табакерки с большими бриллиантами, сговорившись вперед, чтоб и им, Ахмет-бею и Авни-бею, как долженствующим получить награды, русский Царь дал какой-нибудь видимый военный знак отличия. Тогда им прислали богатые сабли, бриллиантами осыпанные, а наверху сабель — по огромному изумруду. От этой награды они были в восторге. Эти два адъютанта были замечательны противоположными впоследствии карьерами: Ахмет-бей бесчестною, а Авни-бей — честно. Ахмет-бей, впоследствии Ахмет-паша, много обязанный султану, в 30-х годах при восстании египетского паши против султана, перешел на сторону первого, а Авни-бей кончил жизнь ударом кинжала, сделанного черкесом, ворвавшимся в заседание дивана, как ему, Авни-паше, бывшему тогда военным министром, так и другим министрам.
Жизнь наша в Константинополе была очень оживленна, хотя и была только в кругу дипломатического корпуса: беспрестанные обеды, балы и маскарады сменяли друг друга. Французским послом был тогда граф Гильомино, его жена была очень любезна, а дочь их M-lle Hortensie еще милее. Этот граф Гильомино был дивизионным генералом при Наполеоне I и был в Москве, где после пожара и выгона из нее французов, вошедшие в нее наши войска нашли на одной из ее старинных и великолепных церквей надпись: “Ecurie du comte Guillomino (конюшня графа Гильомино)”. Граф Гильомино был тип наполеоновских генералов, характера прямого, но кажущегося только холодным. Прусским послом был Poie сомнительной, по фамилии, национальности, скорее французской, чем немецкой. Английским послом был лорд Гордон, натянутый, но красивый мужчина и всегда франтовски одетый. Австрийским интернунцием52, стоявшим тогда между послом и посланником, был барон Отенфельс, а жена — тиролька, любившая очень музыку. В двух из этих посольств, а именно, французском и австрийском, преимущественно были частые собрания, в прочих давали только дипломатические обеды, которые вообще были хороши, и конечно, кухня была общеевропейская, т. е. французская.
Граф А. М. Рибопьер
Начну с маскарада у графа Гильомино. Для этого мы составили трио — из двух скрипок и виолончели, одетые в три цвета: розовый, красный и синий, с масками. Взошед с нашими инструментами в залу, мы испросили у хозяйки дозволения сыграть вальс, и получив на то согласие, стали в средине залы и сыграли модный тогда вальс Ланнера53. Кругом нас взвилась молодежь, обрадованная звуками странных инструментов вместо фортепьянного тапера. Когда мы покинули залу, чтоб положить наши инструменты в ящик, произошел такой случай, который заслуживает, чтоб его внести в хронику. Подойдя к выходной из залы двери, увидел я огромного роста рыцаря, с опущенным забралом. Остановившись пред ним и удивясь такому росту, какого в Константинополе я не встречал, невольно воскликнул я по-русски: “Ах! Какой рост!”. Увидя, что мой рыцарь повернул голову с некоторой жеманностью, свойственной подозреваемому мною лицу, я продолжал по-русски изъявлять мое удивление и, наконец, решился ему сказать: “Ты русский, признайся, что ты русский, а не то я тебя уличу”. Тогда мой рыцарь взял меня за руку и сказал: “Ради Бога, не выдавай меня”. Оказалось, что я не ошибся, и что этот рыцарь был Андрей Николаевич Муравьев54, известный своим путешествием ко Священным местам, письмами о Богослужении и разными богослужебными сочинениями. Что он нарядился рыцарем и приехал на маскарад, было бы не особенно важно, но дело в том, что за два дня пред тем он нас всех обманул: мы посадили его на пароход, провожали его с пожеланием благополучного его возвращения из путешествия к Гробу Господню, и он при нас же отправился в Александрию. По возвращении нашем в Петербург, когда я рассказывал об этом дамам, почитавшим его чуть ли не святым, он уверял их, что появление его на маскараде и возвращение инкогнито в Константинополь было дело политико-дипломатическое, и они ему поверили.
Теперь скажу я о музыкальном вечере у австрийского интернунция. Баронесса Отенфельс, как я выше сказал, любила музыку, и для нее я составил первый в Константинополе оркестр, состоявший из любителей и артистов. Любители были из дипломатического общества, из коих я назову пруссака Клецеля на скрипке и австрийских Теста на виолончели и Ольденбурга на флейте; остальные же исполнители на духовых инструментах все были итальянцы; учитель в полковых хорах султанской гвардии и корпусный капельмейстер Доницетти55, брат известного композитора, играл на кларнете; тут были валторны, трубы и проч., и мне немало было труда составить из них порядочный концерт. Однако, мы сыграли увертюру к “Вильгельму Телю” Россини56, а как репертуар был очень бедный, так как ничего в столице нельзя было найти, то в угождение хозяйке я сыграл Тирольские вариации Маурера57, чего тоже нельзя было найти, но благодаря моей памяти, я сам написал их.
Остальное время нашего пребывания в Константинополе мы были заняты, между прочим, отправкой пленных в Россию, и по этому делу были два выходящих из ряда случая. В одно прекрасное утро я пошел гулять по городу, разумеется, пешком, так как в Пере ни одного экипажа не было, а если был дождь, то носили в Chaise a porteurs*, я был в военном сюртуке с эполетами (граф Орлов не позволял нам ходить в статских платьях). Пошел я вверх по Пере к Grand champ des morts**, по направлению к Буюк-дере; у начала этого кладбища находилась гауптвахта с унтер-офицерским караулом; поравнявшись с гауптвахтой, караул вышел “вон”, и выступивший вперед унтер-офицер скомандовал: “На караул”, — на что я ответил приложением руки к козырьку, так как я не умел говорить по-турецки. Унтер-офицер — красивый, щегольски одетый и выправкою Николаевских времен, воскликнул: “Здравия желаю, Ваше благородие!”. Тогда я спросил его, русский ли он, на это ответил: “Нельзя говорить, позвольте прийти к Вам”.
Разумеется, я дал утвердительный ответ, и на другой день, после смены, он пришел ко мне. Тут я узнал, что он был унтер-офицер лейб-гвардии Егерского полка, взятый в плен под Варной в 1828 году. На вопрос мой, отчего же он не возвратился в Россию, когда об этом было объявлено Высочайшее разрешение, он объяснил, что он татарин, и что когда был смотр пленным, то тут же были вызваны все магометане и брались в полки; к тому же, увлеченный любовью одной турчанки, он на ней женился, а теперь, видя свою ошибку и тоску по родине, он просит милостивого разрешения возвратиться в Россию. Об этом я доложил графу, который его к себе позвал и приказал своим порядком написать куда следует; его отпустили, и мы передали его графу Рибопьеру, на фрегат “Княгиня Лович”, стоявший в Буюк-дере. Другой случай был совершенно противоположный. Является ко мне унтер-офицер Белорусского гусарского принца Оранского полка, прося так же его возвратить в Россию. По докладе об нем, граф отказал его принять, велев ему объявить, что Государь Император не позволил принимать тех, которые по первому вызову не хотели возвратиться в отечество, а остались в Турции. Мне было жаль этого гусара, и я объяснил графу, что этот гусар так искренно и откровенно просит, что я прошу простить хотя для меня. “Ну, хорошо, — решил граф, — возьми его, баловник, но только, чтоб это было в последний раз”, — и отправил его к Рибопьеру. Но, увы! Ручательство мое за него не оправдалось, и этот негодяй чрез несколько дней после его приема бежал. Тогда уже граф решительно запретил принимать оставшихся.
Возвращусь к Андрею Муравьеву, до отъезда его к Святым местам, начну с того, что он вознегодовал за то, что я ему отказал в помещении на моей квартире, невзирая на то, что я ему ясно объяснил, что я не имею права распоряжаться моей квартирой, ибо она не моя, а посольская, где живет и посол. По возвращении нашем в Петербург мы снова стали друзьями.
Пребывание наше в Константинополе продолжалось до конца июля. Накануне нашего отъезда граф Орлов позвал меня к себе и начал так: “Мы с тобой, кажется, довольно долго послужили, и узнали друг друга, хочешь ли быть моим адъютантом с переводом в Конную гвардию тем же чином?” (Я тогда был поручиком). Такое неожиданное предложение, конечно, я принял с особенным удовольствием, ибо, хотя я и предан был душой моему Павлоградскому полку, но желание мое всегда было служить в Конной гвардии, с которой я и прежде уже был связан дружбою, быв к ней прикомандированным в 1825—1826 годах. Тут же пошло представление об этом к главнокомандующему Дибичу, находившемуся тогда в Главной квартире армии в Бургасе.
Чрез неделю после того мы отправились со всем нашим чрезвычайным посольством и с командою унтер-офицеров кавалеристов в Одессу, на 84-х пушечном корабле “Пармен”, командиром которого был старик капитан 1-го ранга Антипа (грек), и на корабле был хор музыкантов, который попеременно с песенниками потешал нас по вечерам. Как выше было сказано, что у меня были взяты в плен мои две скрипки, то приехав в Константинополь, драгоман английского посольства барон Шабер предложил мне свою скрипку на все время пребывания нашего в Константинополе. Барон Шабер почитал эту скрипку итальянскою, но я убежден, что она была митенвальдская, т. е. немецкая; но как бы то ни было, скрипка была порядочная и подверглась такой же участи, как и ее предшественницы, что будет объяснено ниже о польском восстании 1830 года. Когда пришло нам время отправляться на “Пармене” в Одессу, барон Шабер просил меня взять на память его скрипку, взамен которой граф Орлов приказал мне предложить барону Шаберу, тоже на память, моего гнедого жеребца, которого Шабер принял с удовольствием, остальных же лошадей, из коих две присланы Паскевичем Дибичу, замечательны были тем, что как горские, они никогда не ковались, граф приказал раздарить служащим при дворе султана, в том числе и Ахмет-бею, и Авни-бею.
Проезд наш от Царьграда до Одессы продолжался 8 дней, так как пароходов тогда еще не было, а были только парусные суда, к тому же, и Черное море во все время сильно бушевало. По прибытии в Одессу нас посадили в 14-дневный карантин. Скука была смертельная, точно в заточении, и для развлечения нашего приезжал часто только граф (впоследствии князь) Михаил Семенович Воронцов58. В конце нашего карантина граф Орлов позвал меня к себе и у дверей встретил меня с печатным экземпляром Высочайшего приказа о переводе меня тем же чином в Конную гвардию, с назначением адъютантом к командиру 1-й бригады гвардейской Кирасирской дивизии, генерал-адъютанту графу Орлову, который, по приезде нашем в Петербург, был отчислен от этой невысокой для него должности в свиту Государя, я же оставался все-таки при нем еще 2 года, без дела, точно так же, как и мой генерал.
По отбытии 14-дневного карантина, граф и все посольство отправились прямо в Петербург, а меня отпустил повидаться с моим отцом, с котором был три года разлучен.
Хотелось мне еще раз видеть мой дорогой Павлоградский полк, который я догнал в Житомире. Встреча моя с моими боевыми товарищами была самая трогательная; меня несколько дней не отпускали, и я был на другой день моего приезда приглашен на бал, данный полку дворянством, в Дворянском собрании. Корпусным командиром был тогда назначен граф Иван Петрович Пален, которому я явился в день моего приезда. Он был братом предшественника своего, графа Петра Петровича, знаменитого в 1812 году авангардного кавалерийского генерала. На другой день бала я пошел с полком, чтоб вспомнить прежние походы, и прошед с полком три перехода, простился с ним и на курьерских лошадях отправился прямо в милый мой Орел, где нашел я всех моих красавиц живыми, но губернатора Сонцева уже не было, а на его месте был Аркадий Васильевич Кочубей59, у которого за обедом я встретился с графом Александром Григорьевичем Строгановым60, бывшим тогда полковником и флигель-адъютантом, присланным по какому-то делу. В Орле я пробыл дня три и отправился через Воронеж в Саратовскую губернию к родителям моим.
Не доезжая имения моего отца села Старой Бахметевки 3 версты есть село Лысые горы; подъезжая к нему, я увидел большой освещенный дом и узнал, что тут поселился во время моего отсутствия родственник наш, генерал-майор Андрей Аркадьевич Бахметев, женатый на моей двоюродной сестре Александре Николаевне Матюниной; и пред тем бывший флигель-адъютантом в царствование Императора Александра Павловича и командовавший батальоном Измайловского полка во время командования этим полком Великим Князем Николаем Павловичем, которого он был любимцем; но Бахметев, любя страстно кавалерийскую службу, имел неосторожность принять в 1820 году Черниговский конно-егерский полк, что и было причиною испорченной его карьеры. По неожиданному вступлению Великого Князя Николая Павловича на престол, Бахметев впал в немилость и при производстве его в 1826 году в генерал-майоры, с назначением командиром пехотной бригады, поэтому видя явную немилость к нему Государя, он вышел в отставку, купил маленькую частицу в с. Лысых Горах и тут поселился. Я рад был тому, что мог заехать в этот дом, чтоб не одному прямо приехать к моим престарелым родителям, которые не были предупреждены моим приездом, и боялся последствий моего внезапного появления после 3-х летней разлуки, и расчет мой отлично удался. Пробыв короткое время у этих родственников, нам заложили отличного рысака в беговые дрожки и мы вдвоем с этим, на мое счастье, попавшимся родственником, быстро доехали до Старой Бахметевки. Я не взошел в дом, а остался у подъезда нашего огромного дома, а взошел первым Андрей Аркадьевич, чтоб исподволь приготовить моих стариков к родственной встрече с сыном, столь блестяще и счастливо закончившим двухлетнюю войну. Когда все было подготовлено, я взошел в дом, и слезы радости не могли не тронуть самое жестокое сердце. Целованьям не было конца. На мое счастье, все мои сестры собрались тут, как будто предчувствовали мое возвращение, и замечательно то, что как почты были в самом жалком состоянии, а о телеграфе и понятия не имели, я не мог предупредить моих родителей о моем с ними свидании. Этот съезд всех членов моей семьи как будто был предчувствован. Еще удивительнее было предчувствие моего добрейшего отца, страстно любившего своих детей; с наступлением весны он объявил матери моей, что он составил следующий план, следующими словами: “Я хочу ехать сначала к дочери моей Марии (Наумовой) в Симбирскую губернию, потом заехать в имение — село Ананьино, поклониться явленному образу Тихвинской Божией Матери, и вернувшись повидаться с сыном, а затем готов умереть”. Все это свершилось, к изумлению всех, знавших этот проект, и к всеобщему горю, ибо отец мой прожил со мной только 10 дней и скончался. При этом горестном событии были, как выше сказано, сестры мои — Марья Наумова с первым ребенком Александрой, родившемся за год пред тем, и впоследствии бывшей замужем за Безобразовым, и сестра моя Евдокия Бекетова с ребенком Екатериной, родившейся в том же 1830 году. Схоронив отца моего, неделю спустя я должен был отправиться к месту моего нового служения.
Несколько дней пред моим отъездом, явилась к нам губительная холера, которая беспощадно уносила ежедневно множество жертвы, доходивших до 50 человек в день, так как в то время никто еще не знал этой болезни, да и теперь еще аллопаты не совершенно знают способ ее лечения, и одни только гомеопаты с успехом борются с нею. Более всех пострадали люди, предававшие себя пьянству. Весть о появлении холеры в Саратовской губернии быстро распространилась по России, и когда я проезжал через Кирсановский уезд, Тамбовской губернии, то крестьяне села Либичей с кольями в руках не пустили меня проехать в село, и меня спас от ярости крестьян только помещик их Николай Иванович Кривцов, у которого просидев вечер, отправился я в Москву, где на другой день я явился к генерал-губернатору Дмитрию Владимировичу Голицыну61, у которого я застал собрание докторов, которые, узнав, что я еду из Саратовской губернии, с интересом расспрашивали о всем том, что я видел и знал о холере. На другой день я отправился в Петербург, где по приезде моем я не нашел графа Орлова, — он тогда был послан в Вену по Высочайшему повелению, но явился к нему тотчас после его возвращения.
Я остановился в гостинице Демута, где, конечно, не мог оставаться долго и должен был искать более оседлое место, так как при мне были два лакея, повар, и я ждал из своего завода 6 лошадей и трех кучеров и купил уже карету, коляску, дрожки и сани. В то время ездили в карете четверней с форейтором, следовательно, такое количество кучеров и лошадей было необходимо. Но вскоре я нашел убежище в казармах полка, на квартире графа Стенбок-Фермора62, который тем более с радостью предложил свою квартиру, что у него был только один камердинер, а я ему предложил и повара, и экипаж. Из этого ясно видно, что Стенбок не имел достаточных средств, чтоб иметь свою кухню и экипаж, но впоследствии он сделался богачем, женившись на единственной дочери тогдашнего военного губернатора Эссена63, которая принесла ему если не красоту, то большое богатство, вследствие чего он мог выстроить известный Пассаж на Невском проспекте, но как неспособный вести как следует дела по администрации такого заведения, он его лишился, и Пассаж перешел в другие руки. Как полком Конно-гвардейским командовал тогда генерал барон Оффенберг, тот самый, который в бытность мою в Павлоградском полку командовал этим полком и который меня особенно любил, то он с великим удовольствием не только дозволил мне жить в казармах, но и велел отвести мне сараи и поместить лошадей в казенных конюшнях.
Я приехал так кстати, к этому времени, что имел возможность отпраздновать 100-летие учреждения конной гвардии вскоре после моего приезда. Праздненство это совершилось на площади против Зимнего дворца, на том месте, где теперь стоит Александровская колонна. Полк, состоявший из 6 действующих эскадронов, был верхом построен в 3 фаса, по 2 эскадрона в фасе, а четвертый фас был открыт для присутствовавших; в середине же площади стоял аналой, и кругом его — придворное духовенство, где совершено было молебствие. Из Царской фамилии, которая тогда была немногочисленна, находились только Государь Император Николай Павлович, Наследник Александр Николаевич64 и Великий Князь Михаил Павлович65; шеф же полка Великий Князь Константин Павлович не приехал, а оставался в Варшаве.
Все время до начала зимы было тихое, но в один разводный день (тогда разводы делались ежедневно) после спокойного исполнения развода, где Государь выказал беспримерную твердость характера, к удивлению всех, вызвал в середину манежа всех офицеров и свиту и объявил о восстании в Польше, и великолепною речью призывал к оружию для усмирения исконного врага. Дружное “ура!” раздалось по всему манежу, и те из офицеров, которые подали в отставку, просили возвратить им прошения. После этого полки начинали приготовляться к походу, и с каждого полка назначены были по 4 эскадрона, а оставлены по 2 эскадрона действующих и запасные эскадроны; выступили же они из Петербурга по наступлению весны. Не зная, что мне предстоит в эту кампанию, я спросил графа Орлова, поедет ли он тоже в армию, на это граф ответил, что как Государь намеревается туда ехать, то, конечно, и он с ним поедет, а на вопрос мой, должен ли буду и я ехать, он сказал; “Конечно, и ты поедешь”, — для чего я приготовил бричку с тремя лошадьми, верховую лошадь, кучера, лакея и ту скрипку, которую я привез из Константинополя. Но Государь в армию не поехал, поэтому и граф Орлов, и я всю Кампанию просидели в Петербурге, и не без действия, потому что пришедшая холера была причиною бунта на Сенной площади в июне месяце (1831 г.).
Император Николай Павлович с конногвардейцами
По первом известии о возгоревшем бунте, Государь Император Николай Павлович, живший в любимой летней резиденции в Петергофе, утром послал за графом Орловым, жившим тогда на своей прелестной Стрельненской даче, и приказал ему сей же час ехать в Петербург, и назначил его временным военным губернатором Адмиралтейской части и жить в Аничковском дворце, как ближайшем помещении к Сенной площади. Граф приказал мне жить в Аничковском дворце. Это время для меня было труднее всяких кампаний, потому что во время бунта должен был несколько дней находиться на площади, а как я не мог выдержать эту обязанность один, то я просил графа, чтоб он дал кого-нибудь в помощь. Тогда он написал начальнику штаба, впоследствии бывшему военным министром, графу Александру Ивановичу Чернышеву66, чтоб он прислал кого-нибудь мне в помощь, и тогда граф прислал состоявшего при Главном штабе генерал-майора Вохина67. В Каретную же часть, где тоже были беспорядки, но не в такой степени, как на Сенной, назначен был генерал-адъютант князь Трубецкой68. Государь несколько раз приезжал в город и всегда прежде заезжал в Аничковский дворец. Раз приехавши в Аничковский дворец и нашед тут графа Орлова, Государь спросил меня, где Орлов, и когда я ответил, что он в комитете, то приказал мне позвать весь комитет на Елагин остров. Я сей час же поскакал в присутствие, где председательствовал генерал-губернатор Эссен, и объявил всему комитету волю и приказание Государя, и сей же час все поехали на Елагин остров. Я тоже поехал туда, но, конечно, должен был стоять в отдалении и только мог расслышать несколько слов, сказанных Государем; между прочим он сказал, что снятие с лошади жандармского офицера и сорвание с него эполет и аксельбант превышает всякую дерзость, а равно и избиение докторов и разгромление временной больницы.
В один из своих приездов в Петербург Государь подъехал к церкви Спаса на Сенной, и остановившись, встал в коляске и не сходя с нее, громким, ясным голосом произнес народу знаменитую речь, кончившуюся словами: “На колени!”. Мгновенно вся площадь встала на колени и молилась перед храмом. Оставив площадь, Государь возвратился в Петергоф, и вскоре после этой речи возмущение прекратилось, а граф Орлов продолжал жить в Аничковском дворце для окончания дел в холерном комитете, но это недолго продолжалось.
В это время от усталости и от лихорадки я принужден был отправиться в казармы для более удобного лечения, где полковой наш доктор Габерзанг мог удобнее и чаще меня посещать. Несколько дней спустя получил я записку графа Орлова, которою он меня спрашивает, так ли я болен, что не могу ехать с ним в новгородские поселения для усмирения бунта? На что я ответил, что не только ехать, но и встать с постели не в состоянии, к величайшему сожалению; вследствие этого он прислал другую записку, которою поручает написать письмо к графу Чернышеву, прося его прислать к нему кого-нибудь для сопровождения в эту командировку. Конечно, лежа я не мог писать и послал за полковым писарем, которому продиктовал письмо, и отправил для подписи графу. Как в это время, по случаю войны, были беспрестанные посылки в армию, и никого не было в городе при Главном штабе кроме князя Василия Андреевича Долгорукова69 (штаб-ротмистр Конной гвардии и флигель-адъютант, впоследствии военный министр, а потом шеф жандармов). Усмирение мятежа продолжалось недолго, и чрез неделю Орлов с Долгоруким возвратились в Петербург, и за эту поездку Долгорукий был произведен в ротмистры. Это производство было для него тем важно, что в 1835 году он был уже произведен в полковники, что дало ему возможность получения места начальника штаба инспектора резервной кавалерии графа Никитина, а затем открылась ему и дальнейшая карьера, тогда как если б он не был произведен в 1831 году в ротмистры, то в 1835 году он не мог бы быть произведен в полковники, и должность начальника штаба была бы заменена другим. До конца своей жизни Долгорукий не мог забыть, что моей болезни он обязан своей карьерой, и часто об этом мне напоминал.
Весь 1831 год я оставался адъютантом, а 20 января 1832 года обращен во фронт по следующему случаю. В январе этого года был бал в Концертной зале Зимнего дворца. Государь разговаривал с графом Орловым, в это время мимо их я провальсировал. Государь, увидя меня, сказал графу Алексею Федоровичу по-французски: “A propos, il у a longtemps que je voulais te demander, que fait donc Bachmeteff chez toi?”, т. е. “Кстати, я давно хотел тебя спросить, что же делает у тебя Бахметев?” (Государь Николай Павлович, так же как и Государь Александр Николаевич, по-русски всегда говорил “ты”, а по-французски — vous). На это граф ответил: “Sire, il fait tout juste се que moi je fais, c. a. d. rien — Государь, он делает точно тоже, что и я, т. е. ничего”). Тогда Государь сказал, что как по общему правилу у генералов, не занимающих никаких должностей, не полагается иметь адъютантов, назвав при этом как пример генерал-адъютанта графа Павла Васильевича Кутузова, то чтоб меня зачислили во фронт, и тогда я поступил в 5 эскадрон, которым командовал ротмистр Туманский, и в числе офицеров был князь Владимир Андреевич Долгорукий70, впоследствии московский генерал-губернатор; других же не могу вспомнить, тем более, что они часто менялись.
Следующие года, до 1833 года, прошли обычным порядком, но в этом году случилась временная перемена в моей службе. Весной Государь делал смотр в Бобруйске 1-му пехотному корпусу и был очень недоволен 1-ю кавалерийскою дивизиею, в особенности 2 бригадою, состоявшею из гусарских полков Сумского и Клястицкого; первым командовал полковник Арцышевский, а последним — полковник Ильинский. 1-я же бригада состояла из Петербургского и Курляндского уланских полков; последним командовал полковник Лангель, служивший до того в Конной гвардии, а первым не помню кто. Дивизиею командовал генерал-лейтенант Ланской, прежде командовавший Иркутским гусарским полком, в то время, когда я начал службу в одной с ним дивизии. Государь, возвратившись в Петербург, немедленно призвал к себе полкового моего командира барона Оффенберга и приказал ему ехать в место расположения 1-й кавалерийской дивизии и произвести следствие, отчего лошади этой дивизии очень худы и дурно выезжены. Как полковой командир не имел адъютанта, а генералу одному ехать нельзя, то Оффенберг выпросил у Великого Князя Михаила Павловича взять меня с собой, и мы поехали прежде в Ковно*, где был штаб дивизии. Оффенберг остался в Митаве**, а я вперед поехал в Ковно и вечером пришел к Ланскому. Первый вопрос его был, по какому случаю я попал в Ковно, и когда я ему сказал, что приехал не один, а с Оффенбергом, то он ударил себя в лоб и вскрикнул: “Понимаю, это следствие”. Тут я стал успокоивать Ланского, говоря, что ему нечего беспокоиться, и, зная хорошо Оффенберга, должен быть спокоен и уверен, что Оффенберг сумеет все сделать, чтоб добросовестно оградить его от неприятностей или умалить их по возможности, что и было сделано, как ниже будет сказано. На другой день приехал в Ковно Оффенберг, и мы остановились на площади, в какой-то гостинице. Вскоре отправились мы в город Тьельш***, на границе с Пруссией, где нашли Сумской полк. Полковой командир Арцышевский (поляк) чрезвычайно мне понравился; мало встречал я людей таких симпатичных, как он: образование, начитанность, любезность и вообще его характер меня очаровали. В последнюю кампанию в 1831 году, при усмирении польского мятежа, он командовал этим полком, который служил отлично, но, как он мне говорил, Государь был недоволен тем, что в полку было много поляков офицеров, и что он не мог понять, почему было такое негодование, когда офицеры эти служили верно отечеству и строго исполняли долг присяги. В доказательство того, что полк служил верно, служит то, что он сам в эту кампанию получил все высшие ордена, какие может получить полковник, в том числе получил и золотую саблю с надписью “за храбрость”, что тогда составляло высшую награду. Еще приписывал он негодованию Государя то, что лошади были худы и дурно выезжены, но он объясняет это тем, что незадолго до смотра был обмен лошадей. Так как до того времени все эскадроны были разных мастей, а теперь, после обмена, все полки были составлены из одной масти; так, его Сумскому полку прислали из других полков гнедых лошадей, а Клястицкому — серых. Все это при следствии Оффенберг принял в соображение и поместил в докладе. На другой день Оффенберг сделал смотр полку и действительно нашел его не в блестящем положении. Потом мы отправились в г. Вилькомир* для осмотра Клястицкого полка, который нашли также неудовлетворительным. Из Вилькомира мы поехали в Вильно, где смотрели Петербургский и Курляндский уланские полки, которые нисколько не были лучше первых.
Окончив смотры и следствие, мы возвратились в Петербург, и следствие было представлено в Главный штаб. Тут я потерпел большую нравственную неприятность. Во время нашего путешествия Оффенберг предложил мне быть его адъютантом, о чем он хотел просить Великого Князя Михаила Павловича на том основании, что граф Апраксин, командуя Кавалергардским полком, в то же время имел личного адъютанта Чоглокова. Будучи многим обязан Оффенбергу, как бывшему командиру двух полков, где я служил, конечно, мне совестно было в этом ему отказать, и я согласился. Учреждение меня адъютантом не заставило долго себя ждать, и я вообразил себе, что карьера вследствие этого будет облегчена, но я ошибся. Не прошло месяца, как Оффенберг произведен был в генерал-лейтенанты и назначен начальником той же 1-й кавалерийской дивизии, над которой он производил следствие. Что мне делать? Думал, думал и, наконец, решился все изъяснить Оффенбергу, что у меня на сердце лежит, что преданность моя к полку, молодость (тогда мне было 26 лет), приятное положение мое в обществе, большой круг знакомых и приятелей, и, наконец, удалившись в какую-нибудь глушь, лишиться всего этого, вынудило меня просить извинения, что я не могу оставаться его адъютантом и ехать с ним, и чтоб меня обратили во фронт, что и было немедленно сделано. Оффенберг, видимо, не ожидал такого с моей стороны признания, выказал сожаление, что должен со мной расстаться, и мы расцеловались, но не умолчу, что при этом навернулись у меня слезы, и вышел от него взволнованным. Конечно, возвращение мое во фронт не было затруднительно.
На место барона Оффенберга был назначен командиром Конной гвардии генерал-майор свиты Его Величества барон Егор Федорович Мейендорф71, отличившийся в 1831 году под Гроховым, командуя Малороссийским принца Альберта Прусского кирасирским полком, впоследствии генерал-адъютант и обер-шталмейстер Высочайшего двора. Мейендорф, очень красивый, элегантный и милый, был очень любим в полку, но прокомандовал полком немного, всего 3 года, с 1833 по 1836 год. Полк стоял в Стрельне, когда он его принял. В то время полковое общество было большое, благодаря тому, что как тогда не было еще железной дороги, то офицеры мало уезжали в город, а потому обыкновенно летом, во все время стоянки Конной гвардии в Стрельне, были беспрестанные собрания общества и разные увеселения, и по вечерам в Нижнем саду дворца играли 2 хора музыкантов полковых: один духовой, а другой трубаческий. Во дворце жили три семейства: Опочинина72, Чичерина, бывших адъютантов Великого Князя Константина Павловича, и незаконный сын Его Высочества, офицер Конной гвардии и флигель-адъютант Александров73. Сыновья Опочинина и Чичерина служили тоже в этом полку, который тогда был самый модный, так как в нем служила высшая аристократия, как Орловы, Долгорукие, Строгановы, Шуваловы, Голицыны, Нарышкины, Одоевские и проч. Более всех инициатива всех увеселений принадлежала Федору Петровичу Опочинину и его двум дочерям: Александре и Марии Федоровнам, из коих впоследствии первая была замужем за Туманским, офицером нашего же полка, а вторая — за Горяйновым. Увеселения эти состояли из пикников, танцевальных вечеров, спектаклей, каруселей, прогулок в экипажах и проч.
Князь В. А. Долгоруков
Замечателен был пикник в Ораниенбауме, где мне пришлось играть большую роль. В одной из красивых дач Ораниенбаума 7 сентября того же 1833 года приехали мы в экипажах и омнибусах; после обеда начались танцы, среди которых, приготовив заранее и отпечатав стихи, я вышел в середину залы с гитарой и пропел произведшие впоследствии фурор сочиненные мною на этот случай следующие куплеты на тему модного тогда штраусовского вальса:
De moments
Si charmants
Que chacun profite au plus vite.
Les beaux jours
Sont si courts
Bientot ils auront pris la fuite.
1 Couplet
A musons nous, et qu’ un peu de folie
Les preside a nos ebats joyeux;
Dans ce sejour il faut bien que l’on rie,
Qui ne rit pas, ne saurait etre heureux,
De moments
Si charmants et cet.
2 Couplet
N’oublions pas qu’en son rol tyrannique
Le temps s’enfuite emportant nos plaisirs
Rions, chantons, et ce gai pique-nique
Nous laissera de joyeux souvenirs.
De moments
Si charmants et cet.
3 Couplet
En contemlant tant de femmes charmantes
Qui renite la joie et gaiete,
Je vois que Dieu pour nos ames aimantes
S’il le plaisait et crea la beaute,
De moments
Si charmants et cet.
В такие милые моменты,
Которыми каждый хочет воспользоваться побыстрее.
Прекрасные дни
Так коротки,
Скоро они пройдут
Давайте развлекаться, и пусть немного безумия
Украсит наши веселые игры.
В нашем бытии нужно, чтобы люди смеялись
Кто не смеется, тот не умеет быть счастливым
В такие милые моменты... и т. д.
Давайте не забывать, что время — тиран
Убегает, унося с собой все удовольствия.
Давайте же смеяться, давайте петь,
И пусть этот веселый пир оставит нам радостные воспоминания
О моментах, таких милых и т. д.
При виде стольких красивых женщин
Кто сможет отказаться от радости и веселья?
Я думаю, что Бог по собственному желанию
Для наших любвеобильных душ
Создал прелесть этих моментов
Таких милых... и т. д.*
Читатель может себе вообразить, какой фурор произвели эти куплеты и эта сцена, до тех пор никем и никогда в Петербургском обществе неслыханная и невиданная. Но все это не прошло даром, и мне представился такой сюрприз, который никогда не мог прийти мне в голову. После одного последующего танца Николай Матвеевич Толстой, адъютант Великого Князя Михаила Павловича, а впоследствии генерал-адъютант, пригласил меня сесть и начал такой разговор, что я не мог понять ни цели разговора, ни смысла его, все так было несвязно, что я одну минуту думал, что не сошел ли он с ума, не подозревая цели его разговора, как вдруг раздался марш полкового оркестра, и из двери соседней комнаты вышли попарно дамы, а в конце кортежа две старейшие из дам — Дарья Михайловна Опочинина и княгиня Анна Михайловна Щербатова несли дубовый венок. Когда составился круг из дам, Толстой, взяв меня под руку, толкнул меня в середину круга. Догадавшись, что это выходила манифестация, я стал на колени, и почтенные дамы возложили на меня венок. Не нужно говорить, как я был взволнован от неожиданной награды, тем более, что в это время я был сильно влюблен в одну из действующих тут дам. Слух об этом торжестве мгновенно разнесся по столичному обществу, и посыпались отовсюду требования экземпляров этих куплетов; между прочим Великой Княгине, тогда еще Великой Княжне Марии Николаевне74 было послано 10 экземпляров, и много было послано и в Москву.
По возвращении с полком в петербургские казармы, по окончании травяного продовольствия, меня встретила неожиданная и неприятная командировка за ремонтом. Назначили трех ремонтеров: меня, Опочинина и Головина, и каждому из нас поручено было купить по 45 лошадей вороной масти. Этот сюрприз тем более для меня был тягостен, что всем известно было, что за 500 рублей ассигнациями немыслимо было купить вороных лошадей не ниже 4-х вершков75, так как в кирасирской дивизии не допускались лошади ниже 4-х вершков, и рост их доходил до 9 и более вершков, и даже одна была 11 вершков, которая могла быть употребляема только в большие парады на правом фланге лейб-эскадрона. Следовательно, неминуемо надо было прибавить свои деньги на порядочную сумму, а где из взять? Надо было думать и думать; да кроме траты на лошадей, нужно было их кормить целый год на свой счет, так же, как и команду, состоявшую из 10 кирасир, и еще порядочно стоили разъезды по всей России. Думал, думал и придумал один исход:: ехать в Саратов и просить помощи у дяди моего Беднякова, родного брата моего отца, от одной матери, разных отцов, и слывшего большим богачем, как говорили, нажившего состояние бывши долгое время председателем уголовной палаты. Но как денег недостаточно еще для того, чтоб исполнить поручение, а необходимо знание, я же никогда для себя не покупал лошадей, имея собственный завод, то по совету знающих это дело людей, я отправился в Москву и адресовался к рекомендованному мне барышнику, коломенскому ямщику Кулькову, с которым заключил условие на покупку 47 лошадей, по 800 рублей за каждую лошадь, с тем, чтоб покупка эта сделана была к 1-му августа и сдана мне в Коломне. При этом я дал ему в задаток 10 тысяч рублей, а остальные 27 600 р. с рассрочкою на три срока. Кончив это дело, я отправился в Саратов к дяде и откровенно объяснил, что если он мне не даст 26 тысяч, то я буду самый несчастный человек, что не только я испорчу свою карьеру, но что попадусь даже и под суд. Старик, скупой и притом бездетный, трое суток меня морил грустью расстаться с частью нажитого им большого капитала, наконец, на 4-й день утром входит в мою комнату, восклицая: “Ну-с, Вы думаете-с (он имел привычку прибавлять к каждому слову “с”), что я спал-с всю ночь, нет-с, я три ночи не спал-с. Вы в Петербурге-с хвастали-с, что у Вас есть богатый дядюшка-с, и вот Вас и послали-с за ремонтом-с; ну-с, извольте-с получать-с деньги-с; только у меня-с чистых денег нет-с, а есть билеты-с, которые извольте-с разменять-с, а как по билетам есть лишние-с 150 рублей-с, то извольте-с возвратить мне их”. Получив эти билеты, я тотчас послал за богатым помещиком Яковлевым, мне рекомендованным, который кажется также нажил 3 тысячи душ, как и мой дядюшка; все деньги он мне разменял, и этот трехтысячный помещик, вместо того, чтоб везти свои деньги в банк, что сопряжено с большими хлопотами, у меня же выманил, так сказать, на чай, или просто на водку 25 рублей. Получив эти 26 тысяч и возвратив дядюшке 150 р., тут же поскакал я в Тамбов, где ждал меня Кульков, и тут, по условию, я дал ему еще 10 тысяч и отправился в любимую мою старую Бахметевку, где нашел мою мать с некоторыми моими сестрами.
По наступлении весны я объездил моих замужних сестер: сначала поехал к сестре Бекетовой, Вольского уезда* в село Куриловку, где прожил с неделю, потом поехал в Симбирскую губернию, в село Архангельское, к сестре Наумовой, где прожил более недели.
Возвратившись в Бахметевку, поотдохнув, отправился я в Коломну, чтоб посмотреть ремонт, и нашел уже лошадей 30, которые мне очень понравились. В Коломну я приезжал еще раз, а последний раз я принял окончательно весь ремонт, и отправив его в Петербург, сам туда поехал. Чрез месяц с небольшим ремонтом прибыл в Петербург, где его и сдал, но из 47 лошадей было забраковано 7 лошадей, так что, за исключением запасных 2 лошадей, осталось недоведенных 5 лошадей; а как для такого малого количества нельзя было вторично командировать, то я принужден был возвратить 2500 руб., а бракованных 7 лошадей частью продал тут же, а частью зачел за остальной долг Кулькову, конечно, по уменьшенной цене.
Моя командировка оказалась впоследствии благодетельною для всей гвардии и армии по следующему случаю. На мое счастье, как выше было сказано, был командирован и Опочинин, отец которого, весьма хитрый старик, имел случай оассказать Великому Князю Михаилу Павловичу, как офицеры разоряются посылкою их за ремонтом, о каковом деле они и понятия не имеют. Великий Князь, в первый раз узнавши об этом, потому что никто не решался ему об этом говорить, послал за командиром Кавалерийского гвардейского корпуса генерал-адъютантом Депрерадовичем76, которого спросил, знает ли он, что офицеры прибавляют свои деньги на ремонты? На это Деперадович ответил, что, конечно, он это знает, и что это было неизбежно, потому что, по принятому правилу, ежегодно офицеры назначаются ремонтерами на один только год, не будучи в этом деле специалистами, а если б нашлись специалисты, которые на несколько лет брались поставлять ремонт, то тогда они могли бы заводить рассадники и закупать жеребят, что это принесло бы даже пользу ремонтерам. Выслушав основательное объяснение Депрерадовича, Великий Князь спросил его, не имеет ли он в виду такого офицера, на которого он мог бы надеяться, что он беспристрастно ему все это докажет. На это Депрерадович ответил, что имеет в виду такого, на которого вполне он мог бы надеяться, и при этом назвал меня. На другой день рано утром получил я записку, которою Депрерадович приглашает меня в 11 часов. Явившись к нему и подтвердив верность дошедших до Великого Князя сведений, Депрерадович спросил меня, могу ли я ему предоставить подробный счет моим расходам по ремонту, на что я ему ответил, что не замедлю его представить, что и исполнил в несколько дней. Из этого отчета он с удивлением увидел, что вместо 22.500 р., полученных мною от казны, мною издержано свыше 50.000 рублей. Счет этот был им представлен Великому Князю, которым была назначена комиссия для рассмотрения этого дела и составления проекта для учреждения нового положения о ремонтах, вследствие чего и система ремонтирования изменилась, и назначены были постоянные ремонтеры, которые лучше знают эту операцию, чем те офицеры, которые никогда покупкою лошадей не занимались и не разорялись. Время все сглаживает, заставляет забывать прошлое, и я уверен, что немного осталось кавалеристов в живых, которые знают, как изменилась система ремонтирования, и что, хотя и случайно, но обязаны мне.
В следующие затем годы ничего особенного отметить не могу; приезжали разные принцы иностранные, устраивались придворные и частные балы и вечера, из последних, более значительными и замечательными назову вечера в Аничковском дворце, быть на которых льстило всю молодежь, и на которые было приглашаемо очень немного и весьма ограничено, и не превышало 25 пар. На одном из этих вечеров со мной был такой случай, который мог бы иметь неприятные последствия. В одной из двух гостиных, направо из второй залы. Обыкновенно танцевали под фортепьяно, скрипки и виолончель; на двух последних играли братья Лядовы77, третьего же имя не помню. Танцевали котильон, и тогда была в моде фигура игры в горелки; пришла моя очередь бежать с моей дамой; я так разлетелся по скользкому паркету, что как гостиная очень мала, что я налетел на косяк двери, ведущей в другую гостиную, и, конечно, расшиб бы себе лоб, если б Государь Николай Павлович, стоявший в дверях, не остановил меня за горло.
В 1836 году я получил годовой отпуск и прожил все время в деревне, где занялся разделом родовых имений, по которому мне досталась Старая Бахметевка, Аткарского уезда, состоящая из 3 участков: Старобахметевского Казенного и Николаевского, небольшая часть в селе Лысые Горы, единственно для того чтоб иметь оба берега реки Медведицы необходимые для двух мельниц; всего в Саратовской губернии до 400 душ, при 6640 десятин и Симбирской губернии село Ананьино с 130 крестьянами, при 12 240 десятинах. Сестры мои получили: Александра — в Новой Бахметевке, Аткарского же уезда, Мария Наумова — село Блохино, Пензенской губернии и уезда, Анна Бутягина — в селе Новой Бахметевке, Евдокия Бекетова — в сельце Бутырках и Екатерина Гардер — в сельце Липовке, оба последние имения в Аткарском уезде. Как видно, мне, жившему и служившему в Петербурге, трудно было самому заниматься хозяйством, тем более, что на мою долю досталась огромная усадьба, состоявшая из 14 разного рода строений, и дворовых: музыкантов, актеров, певчих, мастеровых всякого рода, кучеров и конюхов при конном заводе, всего дворовых 180 душ, то я принужден был найти управляющих, приказчиков, бургомистров, старост и проч., чтоб вести порядочно хозяйство, которое тем более было трудно, что надобно было кормить массу бесполезных ртов, не приносящих никакой пользы и не привыкших с рождения своего ни к какому труду. Однако, все это я привел хотя не к образцовому хозяйству, но в хороший порядок, потому что имел опытного и честного управляющего, который ежемесячно посылал мне определенную сумму.
Возвратившись в 1837 году, фронтовая моя служба продолжалась по-прежнему, но я принялся за любимый мой инструмент, купив очень дешево, за 600 р. скрипку Гваданини78, а дешево она мне пришлась оттого, что она была кем-то заложена, и я ее выкупил. В то время, как бывший ученик первого нашего скрипача Бема79, я играл одни сочинения разных авторов, как то: Роде80, Виоти81, Лафона, Липинского82, Маурера и более всего — Берио83, сам же я еще не писал соло для скрипки, а как фундаментально изучивший теорию и контрапункт у Шванке и Шрейенцера, я более занимался сочинением церковной музыки, к которой имел особенную любовь, но об этом буду говорить подробно ниже и в свое время.
Теперь расскажу о летней нашей стоянке в 1837 году в Стрельне. Тут во дворце, в семействе Опочининых, жила сестра Дарьи Михайловны Опочининой, Анна Михайловна Хитрово, одна из дочерей фельдмаршала князя Кутузова-Смоленского, также сестра Прасковьи Михайловны Толстой и Елизаветы Михайловны Хитрово, бывшей прежде замужем за графом Тизенгаузен, от которого у ней были две дочери: Дарья Федоровна Фикельмон, муж которой был австрийским послом при нашем дворе, и графиня Екатерина Федоровна Тизенгаузен, камер-фрейлина и бывшая фрейлиной при Императрице Александре Федоровне. В это лето вышеназванная Анна Михайловна Хитрово ездила куда-то и была в отсутствии месяца два; для приезда ее в сентябре Опочинины задумали сделать ей задушевный прием, который хотели выразить спектаклем, составленным из шарады в действиях, для чего избрали слово Parole. 1-е действие было Pas, изображенное балетом, 2-е — role, изображено было театральною школою, где ученики и ученицы разучивали роли, в куплетах которых постоянно выговаривалось слово Parole; в 3-м действии, для изъяснения полной шарады, был институт глухонемых, где воспитанники и воспитанницы были так поражены и обрадованы приездом любимой тетки, что от такой неожиданности вдруг всем глухонемым возвратился и слух, и голос. Явление хотя и фантастическое, но мало ли что бывает на этом свете. Слова написал л(ейб) г(вардии) уланский офицер Клерон (Clairon), а музыку я набросал на Cle-du-Cavcase. Все репетиции шли гладко, на самой же последней утренней репетиции Дарья Михайловна Опочинина объявила мне, что после спектакля, когда будут вызывать актеров, то вызовут и оркестр, и меня, за что мне осталось только благодарить, если публика найдет меня того достойным. Но мало было ей того, и она объявила мне, что это еще не все, а что потребуют от меня еще объяснения шарады. Как я ни отговаривался и не упрашивал ее этого не делать, но она объявила, что это дело уже решено. Благодарю, не ожидал. Однако, возвратясь домой, я подумал, что ведь будет плохо, если я не приготовлюсь к этому сюрпризу и опростоволосюсь, поэтому я набросал нижеследующие куплеты. Действительно, меня вызывали и закричали: “Объяснение шарады”. В это время Клерон заменил меня в аккомпанементе и сел за фортепьяно. Когда меня вызвали криком: “Оркестр, оркестр”, — я вышел и запел:
“Sans etre ni muet, ni mort,
Je fus prie de la parole,
Que d’etre acteur, n’est pas mon fort,
L’accompagnement fut mon role;
Mais je veux dire aussi combien,
Nous fut peniole Votre absence;
Le ciel compense par ses biens,
Car nous revoyons Votre tante (bis)”.
После долгих аплодисментов закричали:“Bravo, bravo! Explication de la charade!”
Тогда я продолжал 2 куплет так:
Il s’agit — de vous expliquer
La charade representie,
Deux syllabes sont indiquees
La piece si bien presentes,
La premiere ce fut un pas,
La seconde c’etait le role.
Devinez donc, n’hesitez pas,
Car nous vous donons sa parole (bis)”.
Поскольку я ни нем ни мертв,
Скажу вам речь я сей момент.
Хоть и не лучший я актер,
Удел мой — аккомпанемент.
Скажу, что в горе погрузила
Нас об отъезде вашем весть.
Но небо милость нам явило
И ваша тетя снова здесь
Шарада вовсе не глупа,
Заключена вся в слове соль,
Где первый слог из танцев па
А слог второй — из пьесы роль
И без труда всяк догадается,
Что в “слове” слово заключается*
Тут еще больше раздался крик “браво!” и за ним аплодисменты.
Вообще, это лето, проведенное в Стрельне, было оживленно и по окончании его мы, как и прежде, возвратились в Петербург, в наши покойные казармы; и опять те же обеды в табль-дот любимого нашего Дюме84, на углу Гороховой и Малой Морской, где карточная игра совсем была исключена из употребления, а господствовало одно только домино на нескольких столах.
В этом, 1838 году, приехал в первый раз гениальный скрипач Оле-Буль85, норвежский уроженец, и вскоре после своего приезда дал в Большом театре концерт, составленный исключительно из собственных его сочинений, составляющих его собственную систему, состоящую в том, что как гриф, так и подставка — плоские, т. е. прямые, без скатов и округлений, на каковой скрипке он мог играть на всех струнах разом и исполнять четырехголосные пьесы, даже фуги, и, кроме того, мог играть и на одной струне, что можно делать только тогда, когда привыкнешь играть с такими плоскими грифами и подставкой. Разумеется, интересуясь скрипкой как любимым моим инструментом, я поехал в концерт. Впечатление, которое на меня произвел первый удар смычка, неизъяснимо: я весь задрожал, был в восторге, когда он начал свой А-дурный* концерт. Новизна стиля, качество звука, мощность, разнообразие смычков, между тем, легкость, с которою он все исполнял, — меня все это так поразило, что все вместе взятое вполне завладело мною, и я остался навеки его поклонником, и впоследствии так был одушевлен, что все мои после того сочинения носили отпечаток его стиля, исключая только то, что я не усвоил себе ни его грифа, ни подставки, ни смычка, который был за 4 вершка длиннее наших, обыкновенных туртовских86 смычков, потому что перевес к концу его был так силен, что колодка его для меня, непривыкшему к такому перевесу, была гораздо слабее, чем оконечность его, и хотя Оле-Буль и упрашивал меня взять и ввести в употребление один из его смычков, но я решительно отказался его принять, и своим великолепным туртом впоследствии я делал тоже чудеса, как в стоккато, спигато, жете87 (jetees) и проч. Последней его пьесой была Polaca guerruera. Ну, эта пьеса — верх всего, что до сих пор было слыхано на скрипке, каковую пьесу, конечно, ни один из последовавших скрипачей не мог играть. В одно с ним время приехал им Вьетан88. Это тоже колосс, но только в другом роде. Это был чистейший классик, тогда как Оле-Буль был романтик с головы до ног. После концерта я прямо отправился к Оле-Булю, остановившемуся, не помню, в какой-то гостинице, — и прямо объявил ему, что он меня вполне обворожил. Увидя незнакомого ему гвардейского офицера, он, естественно, был очень польщен его откровенностью и обрадовался, что он имеет дело со скрипачем, а не с каким-нибудь репортером. С тех пор у нас завязалась такая дружба, которую нельзя было разорвать до последних дней нашей жизни.
Вскоре после нашего задушевного разговора мы с ним поехали в концерт первого нашего виолончелиста Шуберта89, техника которого была доведена до высокой степени, но игра его была сжата и без увлечения. Возвратившись из концерта, я спросил его, как он нашел Шуберта. “Да, хорош, — ответил он мне, — но когда Вы услышите Серве90, то это будет совсем другое”. Вскоре приехал и Серве. Признаюсь, что я ни прежде, ни до сих пор не встречал такого могучего виолончелиста, и наверное, уже не услышу подобного; все, что после него мы слышали, — это пигмеи, хотя и стараются ему подражать.
Генриетта Зонтаг
Как я выше сказал, что я настроен был стилем Оле-Буля, первую пьесу, которую я написал в этом стиле, была фантазия на мотив из “Нормы”91, которую я в первый раз играл на вечере у Анны Александровны Александровой, жены флигель-адъютанта Александрова, о котором выше было сказано, и живших в своем доме на углу Исакиевской площади и Большой Морской, ныне принадлежащем германскому посольству. На этом вечере должна была петь несравненная графиня Росси, бывшая знаменитая Зонтаг92, муж которой был тогда послом итальянским. Хотя она и приехала на вечер, но петь не могла, от осиплости голоса, так что я принужден был играть один. Тут был Великий Князь Михаил Павлович, увидев которого, я боялся играть, зная его строгость, и смотревшего на офицера как на солдата, который ничего другого знать не должен, как службу, но меня уговорили все-таки играть, и Великий Князь, очень ко мне благоволивший, не выказал ни малейшего негодования. Тут же увидел я только что приехавшего в первый раз в Петербург виолончелиста Серве, о котором выше сказано, и привез его граф Матвей Юрьевич Вильегорский93, протектор всех артистов и бывший сам хороший виолончелист. Увидя такую знаменитость и царя виолончелистов как Серве, я должен бы был смутиться, но как Оле-Буль уверял, что я такой скрипач, что ставит меня выше всех современных скрипачей, как Берио и всех других, то я и не смутился, и храбро и уверенно вступил на арену, и признаюсь, что произвел такой фурор своим стоккато, что все кинулись меня приветствовать, и более всех меня польстил отзыв и комплименты Серве. Это придало мне столько энергии, что я неусыпно стал сочинять пьесы более значительные, как Е-мольный* концерт, названный Concerto fantastique, Д-дурный* концерт и множество фантазий, преимущественно с собственными мотивами.
Вскоре поле этого, прежде своего концерта, Серве играл на вечере у братьев Вильегорских; с нетерпением я ждал первого удара его смычка, и когда он начал свой Е-мольный концерт, то дрожь охватила всю мою внутренность, точно так же, как это было со мной при первом появлении Оле-Буля на сцене Большого театра. Что за мощная сила звука его инструмента!... Что за техника и пение, вообразить себе нельзя. Вспомнил я слова Оле-Буля о Серве, но они недостаточны были для полного понятия о гениальности как исполнения, так и стиля его сочинений. Он, как и все великие виртуозы, никогда не играют чужие произведения, а всегда свои, и я такого убеждения, что настоящий и первоклассный артист не должен играть чужие сочинения, а должен быть самостоятельным, точно так же, как и оратор не должен говорить чужие речи и излагать их мысли, иначе он уподобится актеру, играющему роли разных характеров, и тогда его можно назвать скрипичных или виолончельных дел мастером, не имеющим своего характера.
Конечно, я сошелся с Серве так, что мы виделись ежедневно и играли вместе; а как в казармах, в моей квартире, была большая зала, и у меня можно было играть полному оркестру, который состоял из духовых инструментов полка, а струнные инструменты были исполнены аматерами** и первыми артистами, как Ромберг94, Маурер, Бем (скрипачи), Шуберт, Кнехт и Гросс95 (виолончелисты); и тут мы пробовали наши сочинения, как Вьетан, Серве и я, что было удобно, так как оркестров для этого нельзя было иначе собирать.
В этом же году Оле-Буль дал концерт в Выборге, и я с его единоземцем Моргенштерном, секретарем шведского посольства и камергером и флигель-адъютантом короля шведского, поехали с ним в двух каретах. Я же, командовавший эскадроном, уехал не спросясь позволения полкового командира, за что по возвращении получил выговор, впрочем, не имевший последствий. Но в Выборге случилась весьма комическая история. Мы приехали в Выборг утром, в день концерта, послав за два дня до нашего отъезда секретаря Оле-Буля Келлермана, очень хорошего виолончелиста, который единственно из привязанности и дружбы взялся быть его секретарем. Мы остановились в какой-то гостинице, куда явился для репетиции единственный в городе пианист Бернард, который с первых тактов оказался так плох, что мы все время сердились. После обеда мы еще раз сделали репетицию, но она оказалась не лучше первой; мы были в отчаянии. Наконец, нам дают знать, что в зале ратуши уже собирается публика, и мы поспешили в залу. Я сел в средине 4 ряда, Оле-Буль начал свою Polaca guerriera, — слышу и вижу, что дело плохо: Бернард не следит, врет и видимо затрудняется; я перепрыгнул чрез пустые стулья, вскочил на сцену, прогнал Бернарда, сел за фортепьяно и кончил пьесу, к удивлению публики, которая, увидев офицера, так поспешно перепрыгнувшего чрез стулья и вскочившего на сцену, естественно, приняла меня за сумасшедшего, и когда поняла цель такого поступка, закричала “браво” и хохоту и аплодисментам не было конца. В ту же ночь мы отправились обратно в Петербург, и Оле-Буль уехал за границу с намерением приехать опять в Петербург, что он и исполнил через 2 года.
Летом 1839 года мы по-прежнему поле маневров простояли в Стрельне, а как лошади наши были на травяном продовольствии, и ученьев не было, то мы принялись за любимые наши пикники, из которых не могу пройти молчанием один из них, бывший в Петергофе. Мы поехали все в своих экипажах; в коляске, в которой я ехал, были две дамы и 2 мужчин: князь Виктор Васильчиков96, впоследствии товарищ военного министра, незадолго пред тем произведенный в офицеры, и один из героев Севастопольской кампании, и я; дам же не смею назвать, скажу только, что одна из них — молодая, красивая, и молодежь за ней ухаживала. Приехав в гостиницу “Самсон”, где был приготовлен обед, я пошел в отдельную комнату и написал следующие куплеты:
“За хвостиком кокетки
Вилась вся молодежь;
Ее пустили детки
Друг другу на дележ.
C’est si peu de chose
Mais voyez pour cause
A quoi l’on s’expose
Par humanite.
Любил ее барон*
И князь**, и дворянин;
Но кто из них смешон,
То ротмистр Головин.
C’est si peu de chose et cet.
Досадою горя
Илюша*** ус крутил,
Серьезно говоря,
Как молодежь кутит.
C’est si peu de chose et cet.
Конечно, тут же молодежь приступила к списыванию копий с этих куплетов, которые впоследствии все распевали.
Забыл я внести в мои записки один довольно неприятный эпизод, случившийся со мной в 1836 году. Государь делал смотр полку в Михайловском манеже. Тогда я командовал 4-м эскадроном, и Государь был очень доволен смотром, и по окончании его вызвал всех эскадронных командиров и особенно их благодарил. У меня тогда был отличный жеребец, за которого я заплатил 7 тысяч ассигнациями, что впоследствии составило 2 тысячи рублей серебром. Конь этот был чрезвычайно горяч. Когда Государь распустил нас по своим местам, то жеребец мой от шума палашей взвился, встал как свечка и сделал пируэт направо, а я упал налево. Тут подбежали стоявшие пешком в свите генерал и флигель-адъютанты, которые подняли меня всего испачканного в песке, что представляло неприглядную картину на белом мундире. Однако, этот случай был причиною, что я с неделю пролежал в постели. В тот же день вечером был где-то раут, где Великий Князь Михаил Павлович, любивший каламбуры, и из коих многие были отличные, обратился к кавалергардскому офицеру Дантесу, тому самому Дантесу, который убил на дуэли нашего бессмертного поэта Пушкина, с следующими словами: “Et a matin quelle culbite a fait Bachmeteff, il a fait une roulade sur le dos”. На что Дантес ответил: Pardon, Mon Seigneur, je crois que c’etait une roulade sur le sol”*.
В 1839, 1840 и 1841 годах мне особенно много приходилось играть в публичных концертах, иногда бывало, что в один вечер в 2-х залах играл, и всякий раз разные пьесы, и со мной ездили разные аккомпаниаторы, как Фальвейлер97, Герне, Шрейцерн и Легран. В 1840 году для меня были очень лестны 2 концерта, а именно: возвратившись раз очень поздно домой. Я нашел следующую записку графа Михаила Юрьевича Виельгорского98: “De се pas je reviens de chez la Grande Duchesse Elene, qui desire que vous jouiez demain un solo au Concert patriotique. Pas de refus, car uniquement pour vouss l’orchestre est commande pour les 2 h. dans la salle de la Grande Noblesse”**.
Вот это сюрприз! К этому же времени пришел и другой сюрприз — читаю в полковом приказе, что завтра полковой плац от 12 до 1 часа назначен для ученья моего эскадрона. Вот еще второй сюрприз! Как быть? А ведь надо исполнить и то и другое. Ничего, Бог милостив, и исполню все, зная мою твердую натуру. Это было в апреле, холод был еще порядочный. На другой день в 12 часов я уже учил эскадрон, от палаша руки окоченели, и кончив ученье, возвратился домой, натер себе руки спиртом, и взяв скрипку, отправился я на репетицию. Тут, в зале, я уже нашел 2-х братьев Виельгорских, Серве, Глинку, Маурера и Бема. На счастье мое, как все мои пьесы более или менее, что называется, под пальцами, я и выбрал из них мою Fantasie elegante, которая для публики была эффектна и ею любима. Я тут не чувствовал никакого последствия от утреннего конного увечья. Фантазию мою мы повторили два раза, а оркестром дирижировал Ромберг, и невзирая на то, что он был закоренелый сухой классик, пьеса ему понравилась, так же, как и всем присутствующим, а Серве все восхищался моим stocato, который называл всегда “polisson de staccato”*. Граф Михаил Юрьевич Виельгорский пожелал еще раз прослушать мою “элегантную”, пригласил нас всех к себе (на углу Михайловской площади и Большой Итальянской), и там, под аккомпанемент фортепьян, с Фальвейлером, я еще сыграл эту пьесу. После этого меня заставили пропеть несколько из моих романсов, где, между прочим, пропел мой “Перситский булат”, который они все в первый раз узнали. Этот страстный романс написан в 5/4, каковой ритм никому еще в голову не приходил, я же этим ритмом хотел придать более страсти. Тут Маурер и Бем возмутились против этого нововведения, говоря, что 5/4 не может существовать, так как неделимо, и в теории нет такого указания. Только граф Виельгорский не нашел в нем ничего неприятного и неприличного, а Глинка, сидя в углу комнаты, призадумался и не высказал никакого своего мнения, только при разъезде сказал мне: “Мы об этом подумаем”, — и действительно, подумал, и впоследствии написал в “Жизни за Царя” хор женщин в 5/4, который прежде был написан другим размером, кажется, в 3/8.
Все это было хорошо, но все-таки, самое трудное ожидало меня вечером, и как нарочно, пришлось некстати мое приглашение некоторых из близких мне обедать в тот день у меня. Тогда обедали все в 4 1/2 часа. Приехали Серве, протоирей Турчанинов100, известный сочинитель, а более — перелагатель церковной музыки. Когда я по по-привычке налил себе рюмку хереса, то Серве вырвал ее из моих рук, закричав: “Нет, этого я не позволю. Когда я должен играть вечером, то я всегда целый день лежу в постели и ни капли никакого вина не пью”. Невзирая на это строгое запрещение, я все-таки налил другую рюмку и выпил ее, что, конечно, не имело никаких дурных последствий, и в 7 часов мы отправились в Дворянское собрание.
Вскоре зала была полна; в ложе были Государь Николай Павлович, Императрица Александра Федоровна, Наследник Александр Николаевич и Великий Князь Михаил Павлович с супругою Великою Княгинею Еленою Павловною, Великая Княгиня Мария Николаевна и Великая Княжна Ольга Николаевна101, — более из Царской фамилии никто не мог быть, так как все прочие еще были малолетные. В комнату сзади большой залы, где собирались исполнявшие артисты, взошел шеф жандармов генерал-адъютант граф Александр Христофорович Бенкендорф, и увидя меня совсем в расстегнутом мундире и в белом жилете, удивясь этому, воскликнул: “Как это можно, Вы совсем расстегнулись, этак нельзя явиться пред Государем”, — на это я ответил, что не могу играть застегнутым, так как это меня стесняет, более всего — правую руку, так как мой смычек требует свободы; так я и вышел весь расстегнутый.
Как я еще не слышал в такой большой зале моего Иозефа Гварнериуса102 и не знал его силы, то я попросил графа Росси, мужа Зонтаг, сделать мне одолжение, прослушать мою скрипку в противоположном конце залы, у колонн при входе в залу, для того, чтоб быть уверенным, что скрипку мою можно было слышать и на таком дальнем расстоянии, что он очень охотно и любезно сделал, тем более, что и он играл на скрипке и интересовался ею, а в окончании пьесы он пришел мне сказать, что не только в сильных местах, но и в финале длинное стоккато было так ясно, что каждая нота ясно отделялась. Я сам был удивлен, что ни малейшего волнения и страха у меня не было, несмотря на полную залу и присутствие всей Императорской фамилии, и всю мою фантазию я сыграл с таким эффектом, что зала оглушилась аплодисментом, и меня позвали в ложу, где Государь и Императрица изъявили свою благодарность за пользу, принесенную Патриотическому обществу, концерты которого так высоко ценились, что превосходили все прочие концерты, но, к сожалению, впоследствии и по сие время они утратили прежнее значение, обратившись в обыкновенные, мало интересные. В этом же концерте несравненная и, можно сказать, божественная графиня Росси (знаменитая Зонтаг) спела две пьесы.
Великий князь Михаил Павлович
После этого генерал-адъютант граф Литке103, воспитатель Великого Князя Константина Николаевича104, с намерением развить вкус Великого Князя к классической музыке, устраивал по вторникам вечера в квартире Великого Князя, в Зимнем дворце, и для устройства этих вечером пригласил Гензельта105, хотя тогда еще молодого, но уже прославившегося во всей Европе артиста фортепьяниста. Соло он тут играл редко, но устраивал квартеты, трио и сонаты всех тогдашних классиков, и иначе не хотел их играть ни с кем другим, как со мной и виолончелистом Гроссом, и эти квартеты у нас шли отлично. Таким образом всю зиму мы играли по вторникам, следствием чего было то, что Великий Князь начал учиться играть на фортопьяно и на виолончели, и кажется, до сих пор их не покидает. В это время Великому Князю было 12 лет. В маленькой комнатке, где сидел Великий Князь со старым адмиралом Грейгом106, бывшим начальником Черноморского флота, в один из таких вечером подали чай; когда кончили чай, видя, что у Великого Князя чашка пуста, и он не знал, куда ее поставить, подошел я к нему, сказав, конечно, из учтивости: “Позвольте, Ваше Высочество, я поставлю чашку”, — каково же было мое удивление, когда на это он ответил: “вы здесь не хозяин”, — как будто хозяин обязан собирать чашки. Благодарю, не ожидал.
Великая княгиня Елена Павловна
После этого в 1840 году Глинка, занимавший тогда место капельмейстера в Придворной певческой капелле, где больших и малолетных певчих учил пению, был командирован в Малороссию для набора певчих и нашел там Артемовского107, отличного баса, и привез его с прочими в Петербург; но увидя, что такого голоса служба его в Капелле не может достаточно обеспечить, по скудному тогда содержанию, вознамерился отправить его в Италию, для изучения пения, но как на это надо иметь средства, то он и задумал составить концерт, в котором пригласил меня играть. Концерт этот состоялся в зале князя Юсупова у Поцелуева моста на Мойке и оказался блестящим и собравшим такую почтенную сумму, что нашлась возможность отправить Артемовского в Италию.
Тут опять случился для меня такой сюрприз, какого, конечно, я не ожидал. Взошед на эстраду, начал я свой 2-й каприз, очень блестящий для публики, и увидел стоявшего в недальнем расстоянии Оле-Буля, о приезде которого я еще не знал, так как он пред вечером только приехал в Петербург из-за границы, и, остановившись в гостинице, прочел афишу, в которой было сказано, что я играю в тот вечер в зале Юсупова; несмотря на усталость от тяжелого путешествия, решился ехать меня послушать. Увидав издали Оле-Буля, я так был поражен внезапным его появлением, что еще более был вдохновлен и сыграл мой каприз с такой энергией, что потряс всю залу. Когда я кончил мою пьесу, меня стали вызывать несколько раз, и в один из этих вызовов Оле-Буль взошел на эстраду и поднес мне прелестную скрипку Руджери108, купленную им в Вене у вдовы Реачек, муж которой незадолго пред тем умер, оставив коллекцию лучших инструментов. Этот сюрприз так меня взволновал, что при публике я кинулся в его объятия, что еще более произвело такой восторг, что шум, крик и аплодисменты были еще сильнее, чем прежде. Скрипку эту я сохраняю и по сие время, и сохраню навсегда. Результатом этого концерта было то, что Артемовский был отправлен в Италию и по возвращении был принят в Императорскую Русскую оперу в Петербурге, где имел значительный успех.
Лето 1841 года мы, по обыкновению, после маневров провели в Стрельне, и в конце лета высказалась надежда на важную перемену в моей жизни. На Петергофской дороге была дача, принадлежавшая старухе Юлии Федоровне Моллер, вдове бывшего морского министра Антона Васильевича Моллера109, где старуха проводила всякое лето. Одна из ее дочерей, Елизавета Антоновна, была замужем за бывшим статс-секретарем и начальником 1-го отделения Собственной Его Величества канцелярии тайным советником Николаем Назарьевичем Муравьевым110 и имела много детей, из коих две оставшиеся в живых дочери, Елизавета и Юлия Николаевны111 в этом году начали выезжать в свет и это лето провели у своей бабушки, а как эта дача была недалеко от Стрельны, то она привозила внучек на все наши увеселения и собрания. В одном из этих собраний я увидал этих сестер, и Елизавета Николаевна так с первого раза поразила своей красотой и кротким выражением ее голубых глаз, что я предчувствовал, что выбор для спутницы в моей жизни падет не иначе, как на нее, что и решилось скоро после того.
Вернувшись в петербургские наши казармы, флигель-адъютант, моряк, Богдан Александрович Глазенап, женатый на второй дочери адмирала Моллера, Эмилии Антоновне, повез меня к родителю молодых девиц-красавиц Николаю Назарьевичу Муравьеву, жившему в своей богатой даче, на 13 версте по Шлиссельбургской дороге, близ Фарфорового завода, и называвшейся Покровским. Старик Муравьев уже был в отставке и занимался оригинальным хозяйством, которое, впрочем, давало ему порядочный доход, преимущественно клубника и скотоводство. Николай Назарьевич первоначально был женат на Мордвиновой112, от которой он имел трех сыновей: Николая, впоследствии граф Амурский, Валериана, впоследствии сенатор, и Александра, и трех дочерей: Екатерину, замужем за Александром Федоровичем Моллером, начальником 1-й гвардейской пехотной дивизии; Александру, замужем за родным братом Моллера, Федором Федоровичем Моллером, командиром л(ейб)-г(вардейского) Павловского полка, и Веру, замужем за Шестаковым.
Будущее счастье мое было потрясено горестным известием о потере сестры моей Анны, с которой я более, чем с другими был дружен, так как мы вместе учились, а прочие сестры были или старше, или моложе нас.
Посещения мои этого почтенного семейства стали часты, и в одно утро я решился объясниться и предложить мою руку избранной мною в подруги Елизавете Николаевне, с которой я вполне счастливо прожил 26 лет. Эта жизнь моя не могла не быть счастливою с такой женщиной, которая соединяла в себя все редкие качества, как светлый, здравый ум, доброту души, кротость примерную, служившие мне утешением и смягчавшие мой иногда строптивый характер.
В одно и тоже время я подал в отставку и был уволен с чином полковника. Отставку я почитал неизбежною, потому что находил, что хозяйство несовместимо со службой, в ущерб одного другому, невзирая на просьбы полкового командира Антона Антоновича Эссена, который готов был мне дать лучшую квартиру; но я никак не мог остаться в Петербурге, поэтому, по первому открывшемуся пути, в апреле, я поехал в саратовское имение, в дорогую мою Старую Бахметевку, чтоб устроить дом так, чтоб молодая хозяйка была довольна. И действительно, я отделал большой дом так, что он был неузнаваем. Простой, обыкновенный дом я обратил в готический, с тремя башнями, и в нем оказалось 22 комнаты, кроме разных флигелей для гостей. Заказал я в Саратов лучшему столяру Эренбрауту разных фасонов мебель, а как я не мог долго оставаться в имении, то я поручил дворецкому моему, прусскому подданому Тагацу все докончить. И действительно. Все было сделано для принятия молодых так, что всех прельстило, когда мы туда приехали.
Возвратившись в Петербург, свадьба совершилась 12 июня(1842 ), и после обычных визитов мы отправились в прелестном новом дормезе113. Приехав в Бахметевку, молодая моя жена была восхищена, увидав такое роскошное имение, в которое въехав, мы сначала отправились в прелестную нашу церковь, где при звоне колоколов были встречены духовенством, хором певчих и всем народом, встретившим нас с хлебом-солью на серебряном блюде с надписью. Из церкви мы все пошли в дом чрез сад, который против церкви. Тут мы нашли приехавших к нам навстречу мою мать и сестру Бекетову со всеми пятью дочерями. Взошед в дом, жена моя еще более была поражена красотой, комфортом и роскошью огромного сада. На другой день было представление всех служащих в имении, которых молодая хозяйка должна была узнать. Потом начались театры, концерты и катанья, происходившие каждый день. Так мы провели остальную часть лета, а на зиму поехали в Саратов, наняв дом Штафана на Московской улице. Тут, в этом доме, родился первый наш сын Иван, 12 марта 1843 года, следовательно, ровно день в день чрез 9 месяцев после нашей свадьбы, и через четыре недели мы повезли его в Бахметевку, где провели весь год в полнейшем счастье. Но на другое лето мы поехали с ним к сестре моей Бекетовой, Вольского уезда в село Куриловку. Тут наше счастье было потрясено потерей нашего первенца, кончина которого была беспримерная. Встав в 7 часов утра, я пошел на него посмотреть и нашел его играющим и бегающим с дядькой своим Александром Пуховым. Но в это время ему подали морковь, дающуюся обычно детям; закашлявшись, кусочек моркови попал ему в дыхательное горло и, не имея силы его откашлять, с ним сделался удар, впал вдруг в беспамятство, и не взирая на все принятые меры, причем и рвотное не подействовало, в 9 часов того утра нашего дорогого первенца не стало. Излишне говорить, каков был для нас этот удар. На другой день повезли мы его в гробике в Бахметевку, где схоронили его в семейном склепе, сделанном в церковной ограде.
Тяжело было нам остаться без сына, и на другой год мы поехали в Петербург, чтоб провести там зиму, и наняли квартиру на углу Благовещенской и Галерной в доме Мусина-Пушкина, впоследствии Вонлярлярской. Мы нашли тут родителей моей жены, Муравьевых, оставивших свою прелестную Покровскую дачу и переселившихся в Петербург с дочерью Юлиею, вскоре после того вышедшую замуж за сына моей двоюродной сестры Ольги Николаевны Пашковой, кавалергардского офицера Алексея Егоровича Пашкова, и с малолетнею дочерью Ольгою.
Тут в 1845 году, в июне, родилась дочь моя Александра, а по прошествии 6 недель мы с ребенком отправились в любимую нашу Старую Бахметевку, где вполне были счастливы с нашей красоткой Сашей до тех пор, когда ее унесла в могилу нещадная корь в 1848 году.
Осенью этого года саратовское дворянство экстренным собранием, по случаю смерти Петра Ивановича Бекетова114, единогласно избрало меня своим губернским предводителем. Напрасно доказывал я почтенному дворянству, что немыслимо меня избирать в эту трудную, хотя и почетную должность, о которой я понятия не имею, зная только мой эскадрон и вообще военную службу, но тщетно все это доказывал и получил только один ответ, что это дело уже решенное бесповоротно, и, таким образом, избрание меня пошло на Высочайшее утверждение, которое было получено чрез три недели. Однако, в голове моей засела мысль, что плохо будет, если я не займусь изучением всего необходимого для исполнения должности губернского предводителя дворянства добросовестно, и тем оправдать доверие дворянства, и для этого, пока шло представление, в период времени между представлением и утверждением, я прилежно принялся изучать III т. Свода законов “О службе от правительства” и IX т. “О службе по выборам”, и, Боже мой! Что я тут нашел? То, о чем у меня и помышления не было, например, в IX т. я нашел, что я или председательствую или присутствую в 13 присутствиях; но это меня не смутило, и я, так сказать, назубрил так статьи законов, что когда нужно было справиться в законах, то не смотря в них, я называл прямо статьи, чему всегда удивлялись присутствовавшие.
Дворянство всегда и явно выражало мне доверие, и не было никогда ни недоумений, ни неприятностей между дворянством и его предводителем. Но у губернского предводителя было лицо, с которым у него неизбежны всякого рода столкновения, и это лицо есть губернатор. Хорошо идут дела, когда губернатор с губернским предводителем одинаковых направлений; но, увы! Это встречалось в то время очень редко. К несчастью, в то время был министром граф Перовский115, весьма ограниченный администратор, принимавший более к сердцу вес булок, усвоивший себе право папской непогрешимости, соединенной с большой дозой деспотизма, и при отправлении губернатора к своему посту, давал ему свой камертон, которым, конечно, пользовались губернаторы в угоду своего начальника. Так и случилось, в особенности в последние годы моего предводительства.
Когда я вступил в должность, тогда был губернатором некто Кожевников116, пред тем бывший атаманом Уральского казачьего войска. Вот тут-то он, привыкши расправляться с казаками нагайкой, он вообразил себе, что он также может действовать и в самостоятельной губернии, где преобладал элемент дворянский, о котором этот губернатор, в полном смысле чиновник, неимеющий ничего, кроме казенного жалованья, и понятия не имел, или если и имел, то превратное.
До вступления моего в должность и более года после того отношения наши были приличны — до первого столкновения. Находя, что Кожевников человек достаточно умный, порядочно образован, хотя и односторонно, иногда острый, и имел всегда отличного повара, давал хорошие обеды, одним словом, ел хорошо, но только пил немного излишнее, так что после обеда он уже ни на что не был способен, ложился спать и вставал утром с постоянною головною болью, что отражалось более и прежде всего на бедном полицмейстере, обязанном являться в 9 часов утра со своими рапортом. Вообще, Кожевников обходился со своими чиновниками хуже, чем со своими лакеями, лишиться которых ему было более чувствительно, чем лишиться чиновника, которого ему легко было заместить.
Ссоры наши начались с той поры, когда он начал вмешиваться в мои права, и прежде всего, он без моего согласия перевел депутата Дворянского собрания в уездные исправники. Потом пошли требования с моей стороны, начав с того, что он не препровождал ко мне несколько третей года списков всех служащих, которым делались выговоры им самим и губернским правлением, каковые списки он должен был мне представлять на основании закона, имевшего ввиду, что я мог только по этим спискам делать мои заключения при дворянских выборах. Потом было неправильное действие полиции при описи дома старых девиц Чекмаревых, по извету одной из сестер на духовное завещание матери их. Полиция, взошед в дом, не матери, а рядом с ним, в дом, принадлежащий не матери, а дочерям, и опись эту вздумали делать квартальный надзиратель с поверенным истицы, без опекуна и свидетелей, которого хотя и пригласил квартальный, не имевший права приглашать свидетеля, тем более другого сословия. По этому поводу, приехав в этот дом по приглашению старух, я прогнал всех пришедших, тут же написал обо всем губернатору, сказав, что по предоставленной мне ст. 1011-ю III т. власти, я сам назначу свидетелей. Замечательно, что на спрос об этом происшествии министра внутренних дел, губернатор объяснил, что я тут действовал совершенно законно, что ссылался на приличные к делу статьи закона, а в Сенат донес о превышении мною власти. Понятно, что после таких действий губернатора не могло и быть речи о хороших отношениях между дворянством и губернатором, последствием чего было еще более мое наблюдение за непозволительными действиями полиции; в том числе, было знаменитое мое отношение к губернатору по поводу поведения полиции в доме Дворянского собрания, где в буфете пристава пили шампанское, вместо того, чтоб быть на своих местах для исполнения своих обязанностей. Это знаменитое отношение было напечатано во многих газетах и принято с большим сочувствием. О всех случаях столкновения с губернатором впоследствии было так много, что заняло бы целые томы. Результатом этих столкновений было то, что нас обоих вызвали в 1850 году в Петербург.
Забыл сказать, что первый выбор меня в губернские предводители в 1848 году был только на один год, оставшийся от трехлетия после смерти предшественника моего Бекетова, а в конце 1849 года я снова был избран на эту должность, и по утверждении прослужил все трехлетие, до 1852 года.
Приехали мы почти одновременно в Петербург весной 1850 года, и первый мой визит был к товарищу министра внутренних дел Ивану Григорьевичу Сенявину117, прежнему моему товарищу в Конной гвардии, принимавшему мою сторону в нашей ссоре, но как человек, сам запутанный в своих делах, и даже по службе, в бытность его губернатором в Москве, действовал мало откровенно, в угоду своего начальника Перовского, который, конечно, брал сторону губернатора, и впоследствии, перерезав себе горло бритвой, кинулся с балкона 2 этажа дома на углу Сергиевской улицы на мостовую, где и кончил свою жизнь.
Облекшись в мой красный (бальный) конногвардейский мундир, мы вместе с ним поехали к министру Перовскому, жившему в доме министерства у Александринского театра. Мы нашли Перовского в рабочем его кабинете, за столом, окруженном камелиями, странно одетым в виц-мундире, с Владимирской лентой по жилету, в каковом костюме он ежедневно принимал и представляющихся, и докладчиков. Конечно, первые его слова были обращены к нашей взаимной ссоре, о которой я подробно рассказывал и объяснял. В конце же аудиенции он сказал, что доложит об нашей ссоре Государю. На это я ему ответил, что как Вы намереваетесь об этом доложить Государю, то заодно прошу Вас доложить Его Величеству, что мы одинаково преданные ему подданные, но что обидно для губернии, что у нас такой пакостный губернатор. “Вы меня оскорбляете, милостивый государь, зная, что я назначаю губернаторов”, — ответил Перовский. На это я возразил, что я никогда не думал, чтоб он мог назначить губернаторов, а всегда думал, что их назначает сам Государь Император118. “Хорошо, — закончил он, — и об этом оскорблении меня я так же доложу Государю”. Однако, подумав, что скверно будет, если он действительно обо всем доложит Государю, тут же прямо я поехал к своему старому генералу и покровителю князю Орлову, которому все рассказал подробно, а как князь Орлов знал хорошо мою откровенность и прямоту, разумеется, всему моему рассказу поверил и сказал: “Нет, этого-то не бойся; все это вздор, никогда Перовский не осмелится докладывать Государю о таких делах”. Успокоенный таким отзывом князя Орлова, я преспокойно отправился домой, но на другой день, возвратившись домой довольно поздно, нашел я на столе записку тогдашнего обер-полицмейстера Галахова119, бывшего моего товарища в Конной гвардии, следующего содержания: “Граф (тогда он был граф, а в княжеское достоинство пожалован в день Коронации в 1856 году Государя Александра Николаевича) Алексей Федорович (Орлов) просит тебя приехать к нему завтра в 10 часов”. Конечно, к назначенному времени я был у него в кабинете, где граф юмористически воскликнул: “Помилуй, что это, какие ты грубости наговорил Перовскому? Когда же ты перестанешь горячиться?”. На это я ему ответил: “Да ведь, граф, я Вам третьего дня все подробно рассказывал, и более того ничего не говорил”. “Ну, хорошо, поезжай же ты к нему и извинись, сказав, что каешься в твоем раздражении; он этим будет доволен и только этого и ждет”. Конечно, я готов был исполнить совет графа и тут же поехал к Перовскому, который, по обыкновению, с Владимирской лентой чрез плечо, принял меня, видимо довольный моим появлением. Тут я слово в слово сказал то, чему научил меня граф Орлов. “Хорошо, — ответил Перовский, — и только прошу Вас помириться с губернатором и приехать ко мне завтра в это время”. На это я ответил, что лично я ничего не имею против губернатора и готов примириться, но примириться с делами, касающимися дворянства я не имею права, тем более, что эти дела рассматриваются в Сенате. При этом я добавил, что если он, министр, желает водворить спокойствие, то прошу его уволить начальника канцелярии Дурасова, старшего советника губернского правления Горохова, имевших прескверную репутацию, и доктора Бензенгера, как всех бывших причиной наших ссор. Об это я подал записку Перовскому, и чрез несколько дней последовало их увольнение, что немало изумило и обрадовало всю губернию. “Хорошо, — закончил Перовский, — а все-таки приезжайте завтра”. С тем я и удалился.
На другой день, в назначенный час я был у Перовского, где уже нашел и Кожевникова. Без всяких предисловий Перовский начал с того, что просил нас помириться, подать друг другу руки, и чтоб я сделал визит губернатору, а чтоб губернатор, вслед за тем, отдал бы мне визит. Эту комедию мы исполнили буквально, и при этих церемониях не было никаких по службе разговоров, и конечно, я умолчал о поданной мною записке, так что об увольнении этих трех лиц Кожевников узнал только по приезде в Саратов. Понятно, какой переполох произвело это известие, которому дворянство было радо. Между тем, в Сенате разобрали все полученные наши дела, результатом чего было то, что губернатор получил от Сената три выговора. Казалось бы, что виновность губернатора ясно была доказана, но Перовский, по принятому им принципу неунижения правительственной власти, столько был неблагороден и несправедлив, что вознаградил его Станиславской лентой, а я не получил ничего, хотя директор его канцелярии, негодяй Гвоздев, и приехал мне сказать, что я тоже получу Владимира 3-й степени. Все это по возвращении моем в Саратов произвело в дворянстве ропот.
На зиму, на 1852 г., мы с семейством, т. е. с женою и дочерью Мариею120, родившеюся 26 июня 1849 года, отправились в Петербург и остановились в доме Ртищева, ныне Туликова, на углу Невского проспекта и Литейной. Тут же наняли квартиру на зиму и сестра моей жены Юлия Николаевна с мужем Алексеем Егоровичем Пашковым, а весной 1852 г. мы отправились в нашу Старую Бахметевку, где 5-го июня родился у нас сын Николай.
В течение лета я, конечно, ездил в Саратов по службе моей как предводитель. В половине декабря начались выборы дворянства на следующее трехлетие, где я в третий раз был избран в губернские предводители, но, по принципу своему, Перовскому не угодно было доложить Государю о моем утверждении, и таким образом все три года дворянство осталось без губернского предводителя, каковую должность все три года исполнял по закону уездный предводитель, так что все три года, можно сказать, прошли молчанием. Хотя другой, может быть, и обиделся этим молчанием, но я этому был очень рад, ибо мог на свободе лучше заняться хозяйством, которое, благодаря предводительству, было чувствительно потрясено.
Тут свободнее я мог заняться музыкой, и вместо маленького бального оркестра я составил полный оркестр, где все духовые инструменты, даже гобои, фаготы, валторны и тромбоны были удвоены, что редко было видно в провинциальных оркестрах. В числе 28 человек были и крепостные, и наемные, и ученики-любители. В капельмейстеры я пригласил известного в Петербурге Гильмана, имевшего большой оркестр, игравшего в загородных увеселительных заведениях в одно время с его конкурентом Кунглемом. Замечательно, как русский народ склонен и способен более к классической музыке: Моцарт, Бетховен, Гайдн, Мендельсон и другие классики исполнялись так хорошо и сочувственно, что позавидовали бы и немцы, но зато русский человек не сочувствует итальянской и бальной музыке, и исполнение им вальсов, полек и аранжировок из итальянских опер бездушно и вяло, в чем они сами сознаются. Легко сказать, что в Бахметевке исполнялась достаточно удовлетворительно даже и 9-я симфония Бетховена, которая и в Петербурге исполняема небезукоризненно. Таким образом, мы продолжали нашу спокойную и приятную жизнь. Летом оркестр играл в саду, где устроена была эстрада, и где звуки его переливались с пением соловья, а в ненастную погоду и зимой ежедневно с 7 часов оркестр или квартет, или певчие услаждали нас в зале большого дома.
Но дело не обошлось без неприятностей: двое из дворовых умышленно подожгли наш прелестный дом, который сгорел дотла, но как это случилось летом, и в доме было четыре просторных подъезда, то все до мелочи было вынесено и спасено примерным усердием дворовых людей, — даже громоздкие вещи, как клавикорд, бильярд и шкафы не потерпели никакой порчи от пожара и были вынесены. В тот же день мы принуждены были разместиться в 3-х флигелях, и в то же лето началась работа по соединению двух каменных флигелей большой залой в два света, бильярдной и передней, и к осени вся эта работа вчерне была готова, и на другой год отштукатурена, и из соединения двух флигелей вышел, так сказать, дворец, или замок из 20 комнат. Тут-то, в зале в 7 саженей квадратных, еще лучше раздавались звуки оркестра.
В этом только году (1854 г.) губернатор Кожевников был уволен в отставку без прошения, и отправившись сначала в Петербург, а потом во Псков, к своему родному брату, в самом жалком и бедном положении вскоре умер.
На другой год, т. е. в 1855 году, мы поехали в Петербург, чтоб провести там зиму, и наняли квартиру на Симеоновской улице в доме Тура, и возвратились в саратовское имение на другой год.
В 1857 году я провел один всю зиму, где имел дело в Сенате. Весной 1860 года я опять по этому делу отправился в Петербург и возвратился в деревню в июле, предавшись прежним моим занятиям музыкой и хозяйством.
В конце октября того года, приехав опять в Петербург, я нашел его в полном трауре по случаю кончины Императрицы Александры Федоровны. Вот с этого-то времени совершенно изменилась моя жизнь. Покойный министр Императорского двора граф Владимир Федорович Адлерберг121 предложил мне быть директором Придворной певческой капеллы, по желанию Государя Императора Александра Николаевича. Так как артистическая часть и специально духовное пение были моим элементом, то я, конечно, весьма охотно принял это предложение, тем более, что это было желание Государя, и пока шли переговоры и переписка, и требование формулярного списка, подошло 19 февраля, где состоялся указ об освобождении крестьян от крепостной зависимости, то я просил графа повременить назначением меня прямо директором, а назначить только помощником директора, гофмейстера Алексея Федоровича Львова122, замечательного артиста и композитора, принужденного составить эту должность по слабости здоровья и глухоте. Тогда, для приведения в порядок дела по увольнению крестьян и для введения нового порядка в управлении имениями, я просил министра дать мне отпуск на три месяца, на что он и согласился, и 23 апреля, после причастия Императорской фамилии, при чем я присутствовал по службе как помощник отсутствовавшего директора, отправился в Москву, где ожидал меня дормез, и выехал в тот же день по Владимирской дороге, в одном из сел увидел крестный ход во время заутрени Светлого Христова Воскресения.
В среду, на Пасху, приехал я в имение и тут же, собрав крестьян, объяснил им положение о крестьянах, вышедших из крепостной зависимости, и цель, которую имел Государь для исполнения этого положения, но результат которого, как известно, выказался впоследствии неудавшимся благодаря общинному владению, где некоторые нажились, а другие разорились, так как бездомники и бродяги, на которых накопляются податные недоимки, надеются на богатых, у которых все продают нажитое ими многолетними трудами. Это положение заставило придумать и образовать другого рода хозяйства, как работу вольнонанимаемым трудом и сдачею свободных земель, что по новизне своей было весьма трудно; но благодаря примерной нравственности крестьян, вся эта перемена совершилась благополучно.
Хотя отпуском моим я и мог пользоваться до 23 июля (1861 г.), но в половине июня я получил от министра Двора телеграмму, которую он требует скорейшего моего возвращения, поэтому я тотчас же выехал и приехал 29 июня утром в Петербург, где я нашел Высочайший приказ об увольнении гофмейстера Львова от должности с сохранением чина Двора и о назначении меня директором капеллы. В то же утро, в 10 часов, я поспешил представиться Государю в Петергофе, где 29 июня по случаю праздника св. Петра и Павла была обедня. Сначала я явился министру и потом пошел во дворец. В 12 часов, по окончании обедни, Государь принял меня на террасе 2-го этажа, где представлялись и прочие особы. Государь, увидав меня, сказал: “Как я рад тебя видеть; ты видишь, как команда распалась и расстроилась, помоги нам, возьми ее в руки, — надеюсь, что ты ее исправишь”.
И действительно, я принял ее в руки. Признаюсь, что в хоре я нашел прекрасный материал, но учителя капеллы... Из четырех учителей я нашел только одного дельного, это старшего учителя Рожнова, остальные трое были ниже посредственности. Но каковы бы ни были учителя, но все-таки без высшего над ними руководителя дело было немыслимо, а как я выше сказал, Львов стал слаб здоровьем и притом же глух, следовательно, ясно, что учителя одни не могли знать все тонкости изящного исполнения.
Остальную часть лета, до осени, Государь, со всем семейством в первый раз провел в Ливадии, и по возвращении его в Царское Село мы встретили его в дворцовой церкви, где был отслужен благодарственный молебен о благополучном возвращении, что всегда делалось при отъезде и по приезде. По окончании молебна Государь подозвал меня к себе и сказал: “Я вижу, что ты не забыл мои слова, и нахожу уже теперь большую перемену в хоре”.
Всю зиму я серьезно занимался очисткою хора, многих безголосых и безнадежного поведения уволил, и в том же году послал в Малороссию для набора мальчиков, как в придворный, так и в Исаакиевский хор, который также состоял в ведении директора Придворной капеллы, и привезено было 63 мальчика. В этом же году возобновился инструментальный класс, необходимый для пользы капеллы по двум главным причинам: вообще для развития музыкальных способностей и слуха малолетних, и для того, что родители малолетних охотнее дают своих детей в капеллу, если знают, что их дети, по спадении голосов, могут продолжать артистическую карьеру, и не шатаясь без места, могут добывать себе пропитание.
В царствование Государя Николая Павловича капелле дано было право выбирать мальчиков и в архиерейских хорах, и везде, где таковые найдутся достойными быть в царском хоре, но Государь Александр Николаевич не любил такое самоуправство, а потому очень было трудно выбирать мальчиков.
В великом посту я продолжал сохранять престиж несколько лет пред тем учрежденного Концертного общества123, где исполнялась классическая музыка оркестром совокупно с придворным хором, и кроме того, в течение зимы давались духовые концерты в пользу вдов и сирот придворных певчих, доходивших до 8 концертов в зиму. Половина выручаемой, за расходом, суммы, выдавалась большим певчим, а другая половина поступала во вдовий капитал, проценты с которого выдавались в размере 100 рублей в год каждой.
Во все время царствования Государя Императора Александра Николаевича служба придворных певчих была очень деятельная и довольно тяжелая, так как служба производилась ежедневно в соборе Зимнего дворца, а в праздничные дни, кроме того, в малой церкви того же дворца, где присутствовала Императорская фамилия, в Мраморном дворце Великого Князя Константина Николаевича и в Мариинском дворце Великой Княгини Марии Николаевны. Но в эти дворцы, в первый же год моего управления, Государь запретил командировать придворных певчих, чем в особенности был недоволен Великий Князь Константин Николаевич, который такое Высочайшее повеление приписывал моей инициативе, сказав мне: “Благодарю Вас, Вы у меня отняли певчих, которым я платил свои кровные 400 руб.”. Понятно, что это ему было неприятно, потому что нанимая частный хор, весьма плохой, он принужден платить за него вдвое, если не втрое. Кроме вышеисчисленных служб придворный хор всегда пел в полках в полковые их праздники, в загородных дворцах и в лагере, и вообще во всех тех богослужениях, где присутствовал Государь, и я лично везде был, где пел хор, не доверяя никому донесений мне об удовлетворительном исполнении службы, а присутствуя сам лично; мне была возможность следить и исправлять ошибки, что Государю очень нравилось.
Служба моя при Высочайшем дворе вообще всегда была приятною, и вот перечень вообще всех наград, мною полученных. Служив в Конной гвардии ротмистром я вышел в отставку полковником, а по вступлении в 1861 году в должность директора придворной капеллы, во уважение к прежней моей службе губернским предводителем, был переименован, или, лучше сказать, пожалован, или награжден, чином статского советника. Вместо надворного советника, следовавшего по закону. В 1864 году был произведен в действительные статские советники, в 1866 году был пожалован в камергеры, в 1868 году получил Станислава 1 степ. — беспримерная награда, так как я имел только Анну 3 степени, не имея никакого русского креста на шее, кроме виртембергского Фридриха со звездой, пожалованного мне Королевой Ольгой Николаевной по случаю 25-летия ее замужества. 1872 году я был произведен в тайные советники и в гофмейстеры Высочайшего двора, в 1874 году я получил орден св. Анны 1-й степени и в том де году, по случаю бракосочетания Великой Княгини Марии Павловны124, принцессы Мекленбургской, с Великим Князем Владимиром Александровичем125 — мекленбургский орден Вендской короны со звездой. В 1879 году я получил орден свят. Владимира 2 степ. и в 1833 году — Белого Орла. Кроме того, я получил от Государя в разное время две бриллиантовые табакерки, и одну такую же — от Великого Герцога Мекленбург-Шверинского по случаю свадьбы Великой Княгини Анастасии Михайловны с сыном его, наследником Мекленбургским126. Дочь моя, Мария Николаевна, была в 1877 году пожалована в фрейлины к Государыне Императрице Марии Александровне127. Денежных же наград, или вспомоществование, я получил до сих пор в разное время, кроме весьма ограниченного штатного жалованья: от покойного Государя Александра Николаевича — 56.000 и в 1876 году — аренду в 2.000 р. по случаю 50-летия со дня производства меня в первый офицерский чин, и от ныне царствующего Государя Александра Александровича128 — 17.500 р., — всего деньгами 73.500 р., и им же увеличено жалованье в тройном размере, так что по сие время я получаю всего содержания разных наименований 7.600 рублей.
Вернусь к периоду времени моего управления Придворной капеллой, по 1883 год. В этот период перебывало у нас множество коронованных особ и принцев. Назову покойного Императора германского Вильгельма129, замечательно доброго и симпатичного старичка; Императора австрийского Франца Иосифа130, о котором того же не могу сказать; Короля шведского Оскара131, весьма образованного, любезного для общества и любителя музыки; Короля датского Христиана132, которого, кроме его личных качеств, Россия не может не любить и сердечно не благодарить за дарование нам ангельской Императрицы Марии Федоровны133, его дочери, которую вся Россия обожает; Короля Италии Гумберта134, весьма оригинального в обращении, приезжавшего к нам еще Наследным Принцем с своею любезною Маргаритой. До какой степени он был оригинален, расскажу об одном инциденте, или случае. Они были помещены в Эрмитаже (Зимнего дворца); в одно утро они пригласили меня к завтраку; в то время нынешняя Королева Маргарита со всеми приглашенными, а именно, послом при нашем Дворе Нигри, назначенными от нашего Двора стоять при Гумберте свиты генерал-майором Демидовым, князем Лопухиным, а при Маргарите — в должности егермейстера Демидовым Сан-Донато, — окружали стол с закусками, между которыми Королева испробовала свежую икру, которую она никогда не едала и не видала, и которая ей очень понравилась, он, без малейшей церемонии, сел в средине стола, покрытого кувертами на 15 персон, и занимался чтением меню во все время нами проведенное за закуской, что, конечно, не могло не поразить нас, русских, привыкших к обычной нам учтивости. Вообще, я заметил, что он не очень любезно обходился с чиновниками своего итальянского посольства при нашем Дворе. По сторонам Короля сидели назначенные состоять при нем, а Королева, любезностью, совершенно противоположною с ее супругом, посадила Нигри по свою левую сторону, а меня — по правую. Наконец, назову Императора бразильского Дон-Педро135, ученого и в высшей степени образованного властителя государства, обязанного ему многими преобразованиями. Теперь я назову наследников престолов, посетивших нашу столицу: германского136 и итальянского, ныне уже царствующих, английского — герцога валлийского и датского137. Перситский шах приезжал к нам два раза. Рассказывают, что в один из его приездов Императрица наша Мария Федоровна, бывши еще Цесаревной, спросила шаха, куда он из Петербурга поедет, так как он намеревался ехать в разные места Европы, и на это, как говорят, он сказал, что, “действительно, я намеревался ехать по Европе, но когда я Вас узнал, то убежден, что лучшего нигде не увижу, и поэтому прямо поеду к себе.” О разных приезжавших к нам принцах говорить нечего; их было так много, в особенности немцев, что и перечесть нельзя, но скажу только, что все, как коронованные особы, так и принцы и их свиты не уезжали из Петербурга не услышав придворных певчих, которые были доведены до такого совершенства, дальше которого идти невозможно, и которому иностранцы восхищались.
Так продолжалось до 1883 года, когда Государю Александру Александровичу угодно было поставить придворный хор на второй план, а учредить в капелле оркестр, полный и со всеми духовыми инструментами, для чего здание Придворной капеллы значительно расширено и будет стоить громадную сумму, приблизительно до миллиона рублей. Замечательно, что я, находя необходимо нужным сделать несколько улучшений и удобств, 25 лет пред тем представил Министерству Императорского двора две сметы: одну в 12 тысяч, а другую — в 20.000 рублей, но бывший тогда контролер и вместе с тем заведующий кассой министерства, барон Кистер, не нашел возможным разрешить эту сумму, ничтожную в сравнении с миллионом. Таковая перемена в переформировании Придворной капеллы, не соответствующая ни моим летам, ни положению, вынудила меня оставить должность директора капеллы, которая вовсе уничтожена, и назначен был не директором, а начальником ее флигель-адъютант полковник граф Шереметев139, впоследствии произведенный в должность егермейстера. При этом должен заметить, что граф Шереметев никогда не был музыкантом, и едва ли когда-нибудь учился музыке. А занятия в капелле разделены на отделения: певческое, оркестровое, теоретическое, научное, административное и хозяйственное, порученные разным лицам. Певческим же отделением управляет старший учитель Смирнов, мой ученик, по возможности сохраняющий традиции прежнего хора, который он мог бы поддерживать, если б ему на то давали средства. Содержание как учителей, больших певчих и малолетних значительно увеличено вслед за моим выходом, некоторым вдвое и втрое, что дает, конечно, возможность легче находить охотников на эту службу.
Я сказал, что должность директора с 1883 года уничтожена. Этим я объясню, что должности директора присвоено было: цензура всех церковно-музыкальных сочинений и разрешение их к печатанию, наблюдение за епархиальными всей России хорами, обязательное определение к ним регентов с выдачею аттестатов; обучение всех полковых хоров, которые в течение 20 лет со времени принятия их в мое ведение достигли возможной степени совершенства, за что ныне царствующий Император особенно меня благодарил; запрещение давать частные духовные концерты; запрещение и наблюдение за тем, чтоб певчие обязательно в церквах исполняли по Высочайше утвержденному Обиходу и пьесы, утвержденные директором и разрешенные Святейшим Синодом к употреблению. Все эти права уничтожены и переданы Святейшему Синоду. Придворной капелле было Высочайше разрешено давать в своей зале концерты, в виде спевок, с платою по 1 р. 50 к. с персоны за вход, в пользу вдов и сирот капеллы, по Высочайше утвержденному положению о вдовьем капитале, который при сдаче мною капеллы достиг до 17.000 рублей, положенных в банках, и с которого проценты выдаются вдовам и сиротам капеллы. Но как с выбытием моим капелла не дала ни одного концерта в пользу вдов и сирот, то с тех пор капитал не прибавился, а вдовы и сироты ежегодно прибавляются. Выше я перечислил все службы, которые при покойном Императоре Александре Николаевиче были обязательны; но в настоящее время придворный хор исполняет службу только во дворце, где присутствует Государь с семейством; в полковых же праздниках и в лагере поют полковые хоры.
Оставив капеллу, Государю угодно было сохранить мне чин Двора, то есть гофмейстера, увеличить мое содержание и назначить квартирные деньги в размере 2.000 в год. Теперь служба моя состоит в том, что являюсь ко Двору, получая назначения в разных придворных торжествах; но для меня самое приятное и лестное есть то, что Государь и Императрица пригласили меня раз навсегда являться и быть на всех семейных праздниках, как в Аничковском дворце, так и во всех их загородных пребываниях.
ПРИМЕЧАНИЯ
1 Бахметева (урожд. Мачеварианова) Александра Сергеевна.
2 Бахметев Иван Николаевич (ок. 1765—1830), коллежский советник, помещик Саратовской губернии.
3 Сестры Бахметевы: Александра Ивановна (ок. 1802— ?); Мария Ивановна (ок. 1805— ?), в замуж. Наумова; Анна Ивановна (ок. 1806—1841), в замуж. Бутягина; Евдокия Ивановна (ок. 1810—1893), в замуж. Бекетова; Екатерина Ивановна (ок. 1813— ?), в замуж. фон Гардер.
4 Пансион существовал до 1834 г.
5 Перевощиков Дмитрий Матвеевич (ок. 1788—1880), действительный статский советник, академик. В 1818—1851 гг. преподавал в Московском университете геометрию, алгебру и астрономию.
6 Терновский Петр Матвеевич (1798—1874), проитерей, доктор богословия. В 1822 г. бакалавр греческого языка в Московской духовой академии, с 1827 г. ординарный профессор богословия и церковной истории в Московском университете.
7 В 1823 г. Яков Александрович Миллер был старшим учителем Саратовской гимназии, директором — в 1825—1831 и 1834—1837 гг.
8 Пашков Егор Иванович (1795—1862), генерал-майор. С 1826 г. служил в Павлоградском полку, в 1827 г. назначен командиром этого полка; после выхода в отставку в 1832 г. поселился в Москве.
9 Панчулидзев Алексей Давыдович (1762—1834), действительный статский советник. В 1808—1826 гг. саратовский гражданский губернатор; на этом посту много сделал для благоустройства Саратова.
10 Ланской Василий Сергеевич (1754—1831), действительный тайный советник. Возглавлял Министерство внутренних дел в 1823—1828 гг.
11 Толстой Петр Александрович (1770—1844), генерал от инфантерии. До 1828 г. командовал 5 пехотным корпусом в Москве.
12 Путята Василий Иванович (1780— ?), действительный статский советник. Состоял Генерал-кригс-комиссаром в 1824—1827 гг.
13 Вел. кн. Николай Павлович (1796—1855), будущий Император Николай I; в 1818 г. был назначен командиром 2 бригады 1 гвардейской пехотной дивизии, тогда же командовал Измайловским полком; оставался шефом этого полка и после вступления на престол.
14 Гогель Иван Григорьевич (1770—1834), артиллерии генерал-лейтенант, военный педагог и писатель. В 1806—1830 гг. директор Пажеского корпуса.
15 Оде-де-Сион Карл Иосифович (1753—1837), генерал-майор. Приехал в Россию из Швейцарии (в 1791 г. был приглашен А. В. Суворовым в воспитатели его сына). По принятии русского подданства поступил на военную службу; в 1802—1827 гг. — инспектор Пажеского корпуса.
16 Кутузов (Голенищев-Кутузов) Павел Васильевич (1773—1843), граф, генерал от кавалерии, генерал-адъютант. В 1823 г. был назначен главным директором Пажеского и Кадетского корпуса, Императорского Царскосельского лицея и членом совета о военных училищах; в 1825—1830 гг. — петербургский военный генерал-губернатор.
17 Орлов Алексей Федорович (1786—1861), генерал от кавалерии, генерал-адъютант. Возведен Александром II в княжеское достоинство.
18 Указ “О перемене в одежде войск” был утвержден 11 февраля 1826 г. “О перемене в одежде кавалерии” — 10 июня 1826 г.
19 Оффенберг Федор Петрович (1789—1857), барон; генерал от кавалерии. В 1819—1828 гг. командовал Павлоградским гусарским полком, в 1828—1833 гг. — лейб-гвардии Конным полком, в 1833 г. назначен начальником 1 легкой кавалерийской дивизии.
20 П. А. Сонцов (Сонцев) был женат на Екатерине Дмитриевне, урожд. Чертковой (1793—1876); Мария Дмитриевна — ее сестра, в замуж. Шеппинг.
21 Каменский Сергей Михайлович (1771—1835), граф; генерал от инфантерии. Выйдя в отставку в 1822 г. поселился в Орле, удивлял всех своими странностями и большой расточительностью. Так, кроме собственного театра и труппы актеров Каменский имел 80 человек музыкантов, обмундированных по военному образцу; дворня его состояла из 400 человек. (См.: Записки графа М. Д. Бутурлина // “Русский Архив”. 1897. Кн. 2. С. 185—213).
22 Чертков Александр Дмитриевич (1789—1858), тайный советник, председатель Московского общества истории и древностей российских, основатель Чертковской библиотеки; автор научных трудов по истории и археологии. В 1827—1829 гг. служил в полку эрц-герцога Фердинанда (бывший Изюмский) 2-й гусарской дивизии, в которую входил и Палвоградский полк. В 1844—1856 гг. — московский губернский предводитель дворянства.
23 Фон дер Остен-Сакен Фабиан Вильгельмович (1752—1837), барон; генерал-фельдмаршал. С 1818 г. — главнокомандующий 1-й армией. В 1821 г. Остен-Сакен получил графский титул, в 1832 г. — княжеский.
24 Павлоградский полк праздновал свой столетний юбилей 9 июля 1864 г., а не в 1865 г., как у автора.
25 Горчаков Михаил Дмитриевич (1793—1861), князь; генерал от артиллерии., генерал-адъютант. С 1820 г. был начальником штаба 3 пехотного корпуса, с которым принял участие в русско-турецкой войне 1828—1829 г.
26 Онслоу (Онслов) (1784—1852), английский композитор; пользовался большой популярностью как создатель камерной музки.
27 Феска Фридрих Эрнст (1789—1826), немецкий скрипач и композитор.
28 Лафон Шарль Филипп (1781—1839), французский композитор и скрипач.
29 Правильно “вентилями” от нем. Ventil — клапан.
30 Щербатов Алексей Григорьевич (1776—1848), князь; генерал от инфантерии. Командовал 2-м пехотным корпусом с 1826 г.
31 Будберг Карл Васильевич (1775—1829), барон; генерал-лейтенант. В 1821 г. был назначен начальником 2-й гусарской дивизии, с которой принял участие в войне 1828—1829 гг.; умер по дороге в Адрианополь.
32 Кавалерийский взвод (32—40 сабель) обычно составлялся не менее чем из 8 рядов.
33 Господарь — титул правителей Дунайских княжеств Молдовы и Валахии, употребляемый в XIV—XIX вв.
34 Дибич Иван Иванович (1785—1831), граф; генерал-фельдмаршал. В начале 1829 г. был назначен главнокомандующим действующей армией в Турции; по окончании войны получил титул “Забалканского”.
35 Чевкин Константин Владимирович (1803—1875), генерал от инфантерии, генерал-адъютант. В 1827—1831 гг. состоял при Главном штабе в армии И. И. Дибича.
36 Крейц Киприан Антонович (1777—1850), граф; генерал от кавалерии. В 1828 г. был назначен начальником 4-й уланской дивизии; его успешные действия в качестве командира колонны, направленной к Шумле, облегчили победу в Кулевчинском сражении.
37 Плаутин Николай Федорович (1794—1866), генерал-адъютант. В 1827—1831 гг. командовал гусарским принца Оранского полком; в 1839 г. назначен командиром лейб-гвардии гусарского полка; в 1856—1862 гг. — командир Гвардейского корпуса.
38 Мустафа, паша Скодрали, наместник турецкого султана в Албании, весной 1829 г. собрал 20-тысячную армию албанских милиционеров и привел ее в Западную Болгарию, пытаясь продолжать военные действия против русских войск после заключения мира.
39 Велизарий, или Велисарий (ок. 504—565), византийский полководец. Был несправедливо обвинен в заговоре против императора Юстиниана I и подвергся опале, что впоследствии породило легенду об ослеплении Велисария.
40 Голицын Сергей Григорьевич (1803—1868), князь; отставной штабс-капитан артиллерии; поэт, музыкант.
41 Обручев Владимир Афанасьевич (1793—1866), генерал от инфантерии, сенатор. В 1828 г. получил должность дежурного генерала 2-й армии. Впоследствии был оренбургским военным губернатором; предпринял экспедицию на восточный берег Каспийского моря; его именем было названо первое паровое судно, появившееся на Аральском море, и один из островов.
42 Горчаков Петр Дмитриевич (1785—1868), генерал от инфантерии. В 1828—1829 гг. командовал 18 пехотной дивизией; в 1836 г. назначен генерал-губернатором Западной Сибири и командиром отдельного Сибирского корпуса.
43 Бутенев Аполлинарий Петрович (1787—1866), дипломат. В Константинополе служил с 1821 г.; в 1830 г. назначен чрезвычайным послом и полномочным министром.
44 Бруно (Брунов) Филипп Иванович (1797—1875), дипломат. В 1829—1830 гг. — управляющий дипломатической канцелярией в Константинополе; в 1840—1874 гг., за исключением краткого перерыва, был представителем России в Лондоне. С 1871 г. граф.
45 Рикман Петр Иванович (1790—1845), тайный советник, дипломат. В 1827—1830 гг. был советником посольства в Константинополе.
46 Салтыков Алексей Дмитриевич (1806—1859), князь; путешественник, писатель и художник. В 1823 г. поступил на службу в Коллегию иностранных дел; в 1828 г. состоял при А. П. Бутеневе, бывшем тогда поверенным в делах в Константинополе.
47 Берг Александр Федорович, действительный статский советник. В 1829 г. — секретарь при посольстве графа А. Ф. Орлова. Состоял генеральным консулом в Лондоне в 1862—1883 гг.
48 Зейдлиц Карл Карлович (1798—1885), главный врач русской армии; впоследствии президент терапевтической клиники при Медико-хирургической академии. (См.: Воспоминания доктора Зейдлица о Турецком походе 1829 года. // “Русский Архив”. 1878. Кн. 1. №№ 4; кн. 2. № 5).
49 Коцебу Павел Евстафьевич (1801—1884), граф (с 1874 г.); генерал от инфантерии, генерал-адъютант. В 1862 г. занял пост новороссийского и бессарабского генерал-губернатора и командующего войсками Одесского военного округа; в 1874—1889 гг. был варшавским генерал-губернатором и командующим войсками Варшавского военного округа.
50 Паша (сокр. перисидск. “падишах”) — титул первых сановников в Турции. В торжественных случаях впереди паши носили конские хвосты — бунчуки. Этот обычай был уничтожен султаном Махмудом II (1784—1839), однако, градация паши по числу бунчуков сохранилась. Трехбунчужный паша соответствовал в русской армии чину полного генерала (генерал-аншефа).
51 Рибопьер Александр Иванович (1781—1865), граф; действительный тайный советник. В 1824—1830 гг. — посол в Константинополе.
52 Интернунций (лат.) — второстепенный посол папы римского. Так же называли временного представителя Австрии в Константинополе. Впоследствии это название перешло и на постоянного посла Австрии в Турции, но к концу XIX в. вышло из употребления.
53 Ланнер Иозеф Франц Карл (1801—1843), австрийский скрипач, дирижер и композитор; один из создателей нового типа танцевальной музыки — венсокго вальса.
54 Муравьев Андрей Николаевич (1806—1874), член Российской академии наук, путешественник, писатель; автор книг духовного содержания — “Письма о богослужении Восточной кафалической церкви” (Спб. 1836), “История Российской церкви” (СПб. 12838) и др. Свое паломничество в Палестину описал в книге “Путешествие ко Святым местам в 1830 г.” (СПб. 1832).
55 Доницетти Джузеппе (1788—1856), итальянский композитор, педагог и дирижер; брат известного композитора Гаэтано Доницетти (1897—1848). В 1828 г. был приглашен в Стамбул и назначен главным музыкальным гувернером султанского двора; обучал турецких музыкантов; впервые организовал в Турции европеизированный военный оркестр, для которого писал музыку; автор национальных турецких гимнов “Махмудие” (1828) и “Меджижие” (1839). Был награжден титулом паши.
56 Россини Джоаккино Антонио (1792—1868), итальянский композитор. Опера “Вильгельм Телль” была написана в 1829 г.
57 Маурер Людвиг Вильгельм (1789—1878), скрипач, композитор и дирижер. С 1821 г. — композитор и капельмейстер Императорских театров в Петербурге.
58 Воронцов Михаил Семенович (1782—1856), светлейший князь; генерал-фельдмаршал.
В 1823—1844 гг. — новороссийский генерал-губернатор и полномочный наместник Бессарабской области.
59 Кочубей Аркадий Васильевич (1790—1878), действительный тайный советник, сенатор. В 1830—1837 гг. — орловский губернатор.
60 Строганов Александр Григорьевич (1795—1891), граф; генерал-адъютант, член Государственного совета.
61 Голицын Дмитрий Владимирович (1771—1844), светлейший князь; генерал от кавалерии, член Государственного совета. С 1829 г. — московский генерал-губернатор.
62 Стенбок-Фермор Яков Иванович (? —1856), граф; в 1828—1837 гг. служил в Конной гвардии. После женитьбы получил право именоваться графом Эссен-Стенбок-Фермором.
63 Эссен Петр Кириллович (1772—1844), граф; генерал от инфантерии. В 1829—1844 гг. — Санкт-Петербургский генерал-губернатор.
64 Александр Николаевич (1818—1881), вел. кн.; старший сын Николая I, с 1855 г. — Император Александр II.
65 Михаил Павлович (1798—1848), вел. кн.; брат Николая I, генерал-фельдцейхмейстер.
66 Чернышев Александр Иванович (1785—1857), светлейший князь, генерал-адъютант, генерал от кавалерии. Возглавлял Военное министерство в 1827—1852 гг.
67 Вохин Петр Васильевич (1794—1869), генерал-лейтенант.
68 Трубецкой Василий Сергеевич (1776—1841), князь; генерал-адъютант. Во время эпидемии холеры в Петербурге (1831) состоял временным военным губернатором нескольких частей города.
69 Долгоруков Василий Андреевич (1803—1868), князь; генерал от кавалерии, генерал-адъютант. В 1853—1856 гг. управлял Военным министерством; в 1856—1866 гг. занимал пост шефа жандармов и главного начальника III отделения Собственной Его Величества канцелярии.
70 Долгоруков Владимир Андреевич (1810—1891), князь; генерал от кавалерии, генерал-адъютант. В 1865—1891 гг. — московский генерал-губернатор.
71 Мейендорф Егор Федорович (1792—1879), барон; генерал от кавалерии, генерал-адъютант. Командовал лейб-гвардии Конным полком в 1833—1837 гг.
72 Опочинин Федор Петрович (1779—1852), действительный тайный советник, обер-гофмейстер. Д. М. Опочинина, урожд. княжна Голенищева-Кутузова (1788—1854) — статс-дама.
73 Александров Павел Константинович (1808—1857), генерал-адъютант. Служил в лейб-гвардии Конном полку в 1832—1846 гг.; Жена — урожд. княжна А. А. Щербатова (1808—1870).
74 Мария Николаевна (1819—1876), вел. кн.; дочь Николая I. В 1839 г. вышла замуж за герцога Максимилиана Лейхтенбергского.
75 Имеется в виду высота лошади в холке; выражение “не ниже 4 вершков” следует понимать как “не ниже 2 аршин 4 вершков”, что составляет около 1 м 60 см. (Аршин — 71,1 см, вершок — 4,4 см).
76 Депрерадович Николай Иванович (1776—1843), князь; генерал от кавалерии, генерал-адъютант. В 1821—1835 гг. командовал 1-м резервным кавалерийским корпусом.
77 Лядов Александр Николаевич (1814—1871); с 1833 г. дирижер Императорских театров. Его брат, Константин Николаевич (1820—1871), дирижер, скрипач и композитор.
78 Гваданьини — семья итальянских мастеров смычковых инструментов. Наиболее известны Лоренцо (1695—1745), ученик А. Страдивари, и его сын Джованни Баттиста (1711—1786).
79 Бем Франц (1788—1846), скрипач и педагог. В 1820—1840 гг. преподавал в Петербургском театральном училище; в течение 30 лет устраивал в Петербурге камерные музыкальные собрания.
80 Роде Жак Пьер Жозеф (1774—1830), французский скрипач, педагог и композитор.
81 Виотти Джованни Баттиста (1755—1824), итальянский скрипач и композитор.
82 Липиньский Кароль (1790—1861), польский скрипач, композитор и фольклорист. В 1820—1830 гг. концертировал в России.
83 Берио Шарль Огюст (1802—1870), бельгийский скрипач, композитор и педагог; основатель
бельгийской скрипичной школы. В 1859 г. по приглашению Н. Б. Юсупова посетил Россию.
84 Ресторан Дюме был известен на весь Петербург и считался самым изысканным в городе.
85 Булль Уле Борнеман (1810—1880), норвежский скрипач, композитор, собиратель народных песен и общественный деятель. Гастролировал в России в 1838, 1841, 1866 и 1867 гг. Булль использовал характерные приемы многоголосной игры, идущей от народных норвежских скрипачей.
86 Турт Франсуа (1747—1835), французский скрипичный мастер. В 80-х гг. XVIII в. изобрел современную конструкцию смычка.
87 Музыкальные термины, означающие короткое, отрывистое исполнение звуков; два последних применяются для обозначения приемов игры на смычковых инструментах.
88 Вьетан Анри (1820—1881), бельгийский скрипач и композитор. В 1838—1840 гг. гастролировал в России; в 1845—1852 гг. — придворный солист в Петербурге.
89 Шуберт Карл Богданович (1811—1863), немецкий и русский виолончелист, композитор, дирижер и музыкальный деятель. С 1835 г. жил в Петербурге.
90 Серве Адриен Франсуа (1807—1866), бельгийский виолончелист. Гастролировал в России в 1839 г. и в 1840-х гг.
91 “Норма” — опера В. Беллини; впервые поставлена в 1831 г. в Милане.
92 Зонтаг Генриетта (1806—1854), немецкая певица. В 1830 г. вышла замуж за графа Росси и покинула сцену, однако, продолжала выступать в концертах. В 1837—1843 гг. жила в Петербурге.
93 Виельгорский Матвей Юрьевич (1794—1866), граф; виолончелист-любитель и музыкальный деятель.
94 Ромберг Бернхард (1776—1841), немецкий виолончелист и композитор.
95 Гросс Иоганн Веньямин (1809—1848), виолончелист и композитор. После 1835 г. жил в Петербурге, был первым виолончелистом императорского оркестра.
96 Васильчиков Виктор Илларионович (1820—1878), князь; генерал-адъютант. Служил в Конной гвардии в 1839—1855 гг.
97 Фольвейлер Карл (1813—1848), немецкий композитор. Несколько лет жил в Петербурге, преподавал музыку.
98 Виельгорский Михаил Юрьевич (1788—1856), граф; композитор, музыкальный деятель.
99 Елена Павловна, вел. кн., урожд. Фредерика Шарлотта Мария, принцесса Вюртембергская (1806—1873), жена вел. кн. Михаила Павловича. Покровительствовала наукам и музыке; при ее ходатайстве и денежной поддержке в 1862 г. была основана Петербургская консерватория.
100 Турчанинов Петр Иванович (1779—1856), протоиерей; композитор. С 1827 г. — учитель пения Придворной певческой капеллы; в 1833-—1841 гг. — протоиерей дворцовых церквей.
101 Ольга Николаевна (1822—1892), вел. кнж., дочь Николая I. В 1846 г. вышла замуж за принца Вюртембергского, впоследствии короля Карла I.
102 Гварнери Джузеппе (1698—1744), итальянский мастер смычковых инструментов.
103 Литке Федор Петрович (1797—1882), адмирал, президент Академии наук, известный путешественник. В 1838 г. был назначен воспитателем вел кн. Константина Николаевича.
104 Константин Николаевич (1827—1892), кел. кн., второй сын Николая I; генерал-адмирал, председатель Государственного совета.
105 Гензельт Адольф Львович (1814—1889), композитор и пианист. В 1838 г. приехал в Петербург; принял русское подданство. Состоял пианистом при Дворе Императрицы Александры Федоровны, а также инспектором музыки женских учебных заведений.
106 Грейг Алексей Самуилович (1775—1845), адмирал. В 1816 г. был назначен главным командиром Черноморского флота и портов, николаевским и севастопольским военным губернатором.
107 Артемовский (Гулаг-Артемовский) Семен Степанович (1813—1873), певец, композитор, драматург. В 1842—1864 гг. пел в составе русской оперной труппы в Петербурге. Автор оперы “Запорожец за Дунаем” (1863 г.).
108 Руджери (Rugeri) — итальянские скрипичные мастера: Франческо (1670—1720) и его брат Джованни Баттиста (1700—1725).
109 Фон Моллер Антон Васильевич (1764—1848), адмирал. В 1828—1936 гг. — морской министр. Был женат на Юлии Федоровне, урожд. фон Нолкен (1789—1879).
110 Муравьев Николай Назарьевич (1775—1845), тайный советник, статс-секретарь, сенатор. В 1826—1832 гг. управляющий Собственной Его Величества канцелярией. В 1822 г. женился на Елизавете Антоновне фон Миллер (1807—1877).
111 Муравьева Елизавета Николаевна (1824—1868); с 1842 г. замужем за Н. И. Бахметевым. Муравьева Юлия Николаевна (1825—1878); с 1845 г. замужем за подполковником Алексеем Егоровичем Пашковым (1821—1896).
112 Мордвинова Екатерина Николаевна (1791—1819); с 1808 г. жена Н. Н. Муравьева.
113 Дормез (от фр. dormeuse) — карета, приспособленная для сна в пути.
114 Бекетов Петр Иванович (1790—1848), гвардии ротмистр, с 1816 г. а отставке. Состоял Саратовским уездным и губернским предводителем дворянства. Муж сестры Н. И. Бахметева — Евдокии Ивановны.
115 Перовский Лев Алексеевич (1792—1856), граф; действительный тайный советник. В 1841—1852 гг. — министр внутренних дел.
116 Кожевников Матвей Львович, действительный статский советник. В 1846—1854 гг. — саратовский гражданский губернатор.
117 Сенявин Иван Григорьевич (1801—1851), тайный советник, сенатор. В 1818—1830 гг. служил в Конной гвардии; в 1840—1843 гг. — московский гражданский губернатор; с 1844 г. — товарищ министра внутренних дел.
118 Назначение и увольнение губернаторов осуществлялось по именному Высочайшему указу и Высочайшему приказу.
119 Галахов Александр Павлович (1802—1863), генерал-адъютант, генерал-лейтенант. Служил в Конной гвардии в 1820—1846 гг.; в 1847—1856 гг. — санкт-петербургский обер-полицмейстер.
120 М. Н. Бахметева (1849—1896) впоследствии вышла замуж за генерал-майора Владимира Оржевского.
121 Адлерберг Владимир Федорович (1791—1884), граф; генерал-адъютант, генерал от инфантерии. В 1852—1872 гг. — министр Императорского Двора.
122 Львов Алексей Федорович (1798—1870), композитор, дирижер, автор музыки русского национального гимна. В 1837—1861 гг. — директор Придворной певческой капеллы.
123 Концертное общество — музыкальное общество в Петербурге, основанное в 1850 г. А. Ф. Львовым на базе симфонических концертов, которые он устраивал в собственном доме. В состав оркестров Концертного общества входили лучшие русские музыканты, служившие в Императорских театрах; дирижировали Л. В. Маурер и А. Ф. Львов.
124 Мария Павловна (1854—1923), вел. кн., дочь герцога Мекленбург-Шверинского Фридриха-Франца II.
125 Владимир Александрович (1847—1909), вел. кн., третий сын Александра II.
126 Фридрих-Франц III (1851—1897) в 1879 г. вступил в брак с вел. княжной Анастасией Михайловной, дочерью вел. кн. Михаила Николаевича.
127 Мария Александровна, урожд. Максимилиана-Вильгельмина-Августина-София-Мария, принцесса Гессенская (1824—1880), жена Александра II; Императрица с 1855 г.
128 Александр III (1845—1894), второй сын Александра II, Император с 1881 г.
129 Вильгельм I (Фридрих-Людвиг) (1797—1888), император германский и король прусский, вступил на престол в 1861 г.
130 Франц-Иосиф I (1830—1916), император австрийский, вступил на престол в 1848 г.
131 Оскар II (Фридрих) (1829—1907), король шведский и норвежский, вступил на престол в 1872 г.
132 Христиан IX (1818—1906), король Дании, вступил на престол в 1863 г.
133 Мария Федоровна, урожд. Мария-София-Фридерика-Дагмара (1847—1928), жена Александра III; Императрица с 1881 г.
134 Гумберт I (1844—1900), король Италии, вступил на престол в 1878 г. С 1868 г. женат на принцессе Маргарите Савойской, дочери герцога генуэзского Фердинанда.
135 Педро II (1825—1891), император бразильский. По его инициативе в Бразилии сначала частично (в 1871 г.), а затем полностью (в 1888 г.) было отменено рабство.
136 Фридрих III (Фридрих-Вильгельм) (1831—1888), король прусский и император германский.
137 Альберт-Эдуард (1841—1910), принц Уэлльский. С 1901 г. — король Великобритании Эдуард VIII.
138 Наср-Эддин (1831—1896), персидский шах. В 1873, 1878 и 1889 гг. путешествовал по европейским странам.
139 Шереметев Сергей Дмитриевич (1844—1918), обер-егермейстер, почетный член Академии наук, председатель Археографической комиссии. В 1883—1894 гг. — начальник Придворной певческой капеллы. В те же годы управляющим капеллой был композитор М. А. Балакирев.
Публикация Г. Ф. СОЛОВЬЕВОЙ