Российский архив. Том XII

Оглавление

Из переписки отца Петра Мысловского (письма П. Н. Мысловского А. Х. Бенкендорфу, Н. М. Рылеевой, Н. Д. Фонвизиной, М. Я. Фон Фоку, А. В. и И. Д. Яку

Бокова В. М. Вступительная статья: Из переписки отца Петра Мысловского // Российский Архив: История Отечества в свидетельствах и документах XVIII—XX вв.: Альманах. — М.: Студия ТРИТЭ: Рос. Архив, 2003. — С. 95—97. — [Т. XII].



Протоиерей Петербургского Казанского собора Петр Николаевич Мысловский (1778—1846) получил в исторической литературе довольно широкую известность как официальный духовник, приставленный в январе 1826 г. к заключенным в Петропавловскую крепость декабристам для их религиозного утешения и “увещевания”. Среди отзывов современников о Мысловском (прежде всего, самих декабристов: С. П. Трубецкого, Е. П. Оболенского, А. Н. и А. М. Муравьевых, А. Е. Розена, Н. И. Лорера, М. М. Нарышкина и др.) преобладают теплые, доброжелательные, нередко полные благодарности; в некоторых (Д. И. Завалишин, Н. В. Басаргин) священник оставил недоброе чувство и подозрение в шпионстве (впрочем, Н. В. Басаргин оговаривался: “слышав впоследствии очень много в его (Мысловского) пользу от некоторых из моих товарищей, я боюсь быть несправедливым и оставляю вопрос, чисто ли, прямо ли действовал он в отношении нас или лицемерно, нерешенным” (Басаргин Н. В. Воспоминания, рассказы, статьи. Иркутск. 1988. С. 88). Попытка Е. Е. Якушкина (внука декабриста И. Д. Якушкина) издать в середине 20-х гг. XX в. эпистолярные материалы Мысловского из семейного архива, сопроводив их своим комментарием, успехом не увенчалась. Родившийся из этой попытки доклад Е. Е. Якушкина “Священник Мысловский и декабристы”, прочитанный им в декабре 1925 г. на заседании Московской секции по изучению декабристов и их времени и в Государственном Историческом музее, сохранился лишь фрагментарно, в виде черновых набросков и нескольких отрывков окончательного текста выступления (ГЛМ. Ф. 218. Оп. 2. Д. 59; ГАРФ. Ф. 279. Оп. 1. Д. 1282, 1283).



Когда Е. Е. Якушкин готовил письма к публикации, с них были сделаны машинописные копии, которые позднее осели в различных архивах (ГАРФ. Ф. 279. Оп. 1. Д. 86, 128; ОРРГБ. Ф. 261. К. 21. № 14; РГАЛИ. Ф. 586. Оп. 1. Д. 3, оп. 2. Д. 16, 17 и др.). В копиях имеется ряд текстологических расхождений с оригиналами, пропусков и рукописных вставок.



Публикуемые ниже письма отца Петра, — как официальные, так и личные — достаточно выпукло освещают его личность и способны до известной степени прояснить вопрос о его нравственной физиономии.



Помимо публикуемых, существовали, очевидно, и другие письма Мысловского членам семьи Якушкиных-Шереметевых: фрагменты двух из них (Н. Н. Шереметевой) были напечатаны в 1900 г. в сборнике “Старина и Новизна” (Кн. III. СПб. 1900), но настоящее их местонахождение установить не удалось.



Отец Петр родился 11 июля 1778 г. в городе Валдае в семье валдайского протоиерея Н. П. Мысловского. Учился сначала дома, а в 1789—1796 гг. в Александро-Невской семинарии. Затем служил дьяконом в Валдайской Введенской церкви; дважды (1797, 1800) ненадолго переводился в Новгород. В 1802 г. был определен вторым дьяконом в Казанский собор, где служил уже до самой своей смерти. В 1808 г. он стал протодьяконом, в 1810 г. — иереем.



Поднесенная Мысловским Александру I ода собственного сочинения на годовщину воцарения государя обратила на священника “высочайшее внимание” и с 1804 г. он, параллельно со службой в Казанском соборе, исполнял обязанности придворного священнослужителя. В позднейшие годы отцу Петру приходилось много служить и в домовых храмах Петербурга. С каждым годом обязанности Мысловского становились все многообразнее: в 1812 г. он был назначен депутатом от столичного духовенства “по всем присутственным губернским местам”; в 1818—1822 гг. служил законоучителем кантонистов при Военно-типографском депо Генерального штаба; примерно тогда же начал использоваться властями в качестве тюремного исповедника для “приведения в раскаяние” наиболее опасных и закоренелых “злодеев”, что часто с успехом и исполнял.



В “Комиссии для изыскания о злоумышленных обществах” отец Петр “был употреблен” после того, как были признаны неудачными действия его предшественника — священника Петропавловского собора отца Стахия Колосова.



По свидетельству князя С. П. Трубецкого, “отец Петр был, видимо, неприязненно настроен против арестованных, но когда в течение Великого поста он от большей части из них принял исповедь, расположение его совершенно изменилось, он сделался их другом и вел себя в отношении всех, которые принимали его с благорасположением, как истинный служитель алтаря, исполненный христианского милосердия” (Трубецкой С. П. Материалы о жизни и революционной деятельности. Т. 1. Иркутск. 1983. С. 304).



Мысловскому удалось привести к исповеди и причастию И. Д. Якушкина, который до этого несколько лет сам себя считал безбожником и человеком нецерковным, — событие, которым сам Петр Николаевич очень гордился и до конца дней считал одним из вершинных в своей духовной карьере. Мысловскому же был обязан жизнью М. И. Муравьев-Апостол: священник сумел отговорить его от намерения покончить с собой и вывел из глубочайшей депрессии, в которой декабрист пребывал с начала заключения (см.: ВД. Т. IX. С. 273—274).



Из пятерых приговоренных к смерти трое — К. Ф. Рылеев, М. П. Бестужев-Рюмин и С. И. Муравьев-Апостол — добром помянули отца Петра в своих предсмертных письмах и завещаниях, а П. И. Пестель, лютеранин по вероисповеданию, отказавшийся в крепости от исповеди и причастия, непосредственно на эшафоте попросил от отца Петра предсмертного благословения.



Во время повторного повешения троих сорвавшихся с виселицы Мысловский, по некоторым свидетельствам, упал в глубокий обморок; другие современники, впрочем, сообщали, что он безуспешно пытался воспрепятствовать повторной казни. На другой день после экзекуции, когда на Петровской площади в Петербурге происходил благодарственный молебен “на ниспровержение крамолы”, Мысловский остался в Казанском соборе и в одиночестве отслужил панихиду по казненным.



Как во время следствия, так и позднее, отец Петр оказывал постоянную поддержку семьям заключенных и как духовник, и как доверенное лицо: тайно передавал письма и устные известия, предупреждал родню об очередности отправления в Сибирь, лично провожал некоторых из высылаемых (в частности, И. Д. Якушкина и М. И. Муравьева-Апостола).



В Следственной комиссии миссия Мысловского была сочтена успешной: “трудами своими, терпением и отличными способностями действовал с успехом на сердца преступников, многих из них склонил к раскаянию и обратил к вере” (ГАРФ. Ф. 48. Оп. 1. Д. 288. Л. 57 об.), и отец Петр был представлен к ордену св. Анны, а в конце 1826 г. произведен в протоиереи.



В том же, 1826 г. Мысловский был намечен одним из возможных кандидатов в законоучители к наследнику престола, великому князю Александру Николаевичу, но в конце концов воспитатель наследника, В. А. Жуковский, решился предпочесть кандидатуру о. Герасима Павского. О Мысловском Жуковский писал: “Он человек достойный по твердому характеру, по уму и по сердцу. Но этого мало: нужно иметь при характере и большие сведения по богословию” (“Жизнь”. 1898. № 9. С. 325).



В последующие годы отец Петр занимал должность старшего законоучителя в женском Патриотическом институте (где, кстати, в 1828—1832 гг. училась дочь казненного К. Ф. Рылеева Анастасия); был избран как знаток церковнославянского языка и проповедник в члены Российской академии. Умер 6 марта 1846 г.



На протяжении последних двадцати лет жизни отец Петр многократно порывался написать воспоминания, прежде всего о своих отношениях с декабристами, но, судя по всему, работа эта так и не была начата. Сохранились лишь небольшие наброски автобиографического характера, сделанные Мысловским в записной книжке, хранящейся в Щукинском собрании (ОПИ ГИМ). Эти записи в значительной и наиболее содержательной своей части были опубликованы в “Сборнике старинных бумаг, хранящихся в музее П. И. Щукина” (Вып. 4. М. 1905. С. 29—40); единственный фрагмент, имеющий отношение к декабристам, с характеристикой П. И. Пестеля, неоднократно затем перепечатывался и цитировался (см., например: “Декабристы в воспоминаниях современников”. М. Изд-во МГУ. 1988. С. 308—310).



В публикуемых письмах сохранены основные языковые и стилистические особенности оригиналов, орфография по возможности приближена к современной, подчеркнутые в тексте слова печатаются курсивом.



Мысловский П. Н. Письмо Рылеевой Н. М., 11 сентября 1826 г. С. Петербург // Российский Архив: История Отечества в свидетельствах и документах XVIII—XX вв.: Альманах. — М.: Студия ТРИТЭ: Рос. Архив, 2003. — С. 97—98. — [Т. XII].



1



Усердное, хотя малое приношение несчастной вдове Рылеевой.



С. Петербург. Сентябрь, 11 Число. (1826)



Милостивая Государыня Наталья Михайловна



С прошедшею почтою, как видите, получил я из Москвы от неизвестного Благотворителя 500 ассигнациями в пользу вашу. С душевным удовольствием препровождая оные к Вам, прошу Бога о неоставлении Вас и на будущее время. Верьте, друг мой, что слова, как бы Пророческие, супруга вашего, слова — уже последние для него и для вас в мире, сбываются в точности1. Он сам весь погружался в милосердие Божие и Вас просил положиться на Него. Вот и доказательство сей уверенности. Господь Вас не оставляет и не оставит. Не гнушайтесь, друг мой, усердием сердец Благородных, приемлющих чужое горе за свое собственное. Молите Бога за тайных Ваших благодетелей. Их видит наш Создатель и без сумнения готовит явные некогда воздаяния.



Между тем справедливость требует, чтоб возвестить и о руке таящейся и благотворной. Не угодно ли будет Вам попросить или г. Греча или г. Булгарина, чтоб кто-либо из них припечатал в журнале своем2 статью, которую Вы прочтете на обороте? И для меня будет это оправданием пред особою, которая, к совершенной моей радости, поставила меня между собой и Вами.



Призывая на Вас Утешителя духа, о нем же мои и движения, и слезы, и поручая вас с сиротою Вашей сей Небесной опеке, имею честь пребывать навсегда покорнейшим и благожелательным слугою



Петр Мысловский



Вдова Н. М. Рылеева сего 1826 года сентября 11 числа получила из Москвы от неизвестного Благотворителя пять сот руб. государственными ассигнациями, адресованных с последнею почтою на имя одной духовной особы. Благодарные слезы вдовицы и сироты ее, молитвенный вопль сердец их Богу, суть единственная дань Благодеющему втайне. Да не оскорбится благородное сердце его сим достодолжным благодарением. Прямое же воздаяние за дела милосердия предоставил себе одному Премилосердому!*



Мысловский П. Н. Письмо Фонвизиной Н. Д., 15 февраля 1827 г. С. Петербург // Российский Архив: История Отечества в свидетельствах и документах XVIII—XX вв.: Альманах. — М.: Студия ТРИТЭ: Рос. Архив, 2003. — С. 108—109. — [Т. XII].



1



С. Петербург. 1827 года, февраля 15 дня.



Верный Ваш Комиссионер подал мне письмо Ваше, любезнейшая дочь моя, от 4 числа сего месяца писанное. Я сто крат благодарил Бога, что Вы, при Его же благословении, в добром здоровье достигли Москвы. Я радовался бы, как младенец, вести сей, естли бы не имел причины вкупе и не скорбеть. Что делать? На каждом шагу в жизни сей уверяешься более и более, что нет здесь ни спокойствия и ни блаженства прочного. Всё, и доброе, и худое, что говорит сердцу нашему: Вы рождены не для Земли. Здесь Вы изгнанники. Ваше назначение за пределами гроба. В нем только заснете спокойно, дабы снова пробудиться к вечному и неизменному покою. Бедные пришельцы! не выпускайте из виду ни на минуту вечной отчизны Вашей. Потрудитесь здесь, да там навсегда успокойтесь. Потерпите здесь, дабы ничего не осталось для Вас терпеть в будущности. Понесите земное вечное бремя, да легко и сладостно будет Вам там, там — за последнею видимою звездою в небе.



Так! Должно сознаться, что нечего нам ждать от сынов мира сего. К нещастию мы имеем горестную причину нередко жаловаться с Давидом: аще поносих ми враг, претерпех бых от него. Но и ближние мои далече сташа от мене! Знаю, друг мой, что это чувствие тягчайшее всех чувствий преогорчения. Очень верно, что запинание присних или близких к нашему сердцу суть зрелища неправды, неудобоносимые. Но да не смущает Вас сия новая школа искушения. Жив еще Бог Авраамов и наш Бог! Положитесь на Него во всем. Он никогда не изменит отеческим своим чувствам в болезнях, в душевных скорбях и страданиях, в нещастиях и вообще в крестах, от Него ниспосылаемых, Он благоволит только искушать веру нашу, и даже тогда, когда об ней верен. Лучше сказать: Он хочет нас уверить в нашей к Нему вере и любви. Почитайте, друг мой сердечный, что Милосердый, вводя Вас в новое узилище тесноты, готовит Вас, может быть, к неожиданным явлениям Благодати. Притом, Вы так много уже потеряли, что все остальное едва ли должно иметь в глазах Ваших какую-либо цену. Не смотрите ни на что. Не трогайтесь безделицами, хотя и весьма важными. Прибегайте втайне к Богу — Помощнику в молитве Вашей, и Он наверно поспешит Вам на помощь. Не позволяйте себе раздражаться и умствовать: иначе попортите все дело Божие. Дайте Ему в покорности духа Вашего докончить начатое. Ах! Почто я не с Вами? Мое бы было щастие пособить Вам понести крест Ваш. Я перелил бы душу мою в Вашу добродетельную душу, смешал бы искреннейшие слезы мои с Вашими. Но Провидение подписало нашу разлуку. Она, по всей правде, горестна; по меньшей мере никто не разлучит меня с Вами духом. Мое сердце последует за Вами повсюду с наилучшими пожеланиями. И в храме Заступницы Небесной не редко будет слышан глас его. Господь Вас благословит на всякое дело благое, и во-первых, да даст Вам благодушное смирение и терпеливость. Да не искушает Вас выше сил Ваших. Да обратит слезы огорчения Вашего в слезы умиления и тихой радости. Да будет Он Вам в Отца везде и во всякое время.



И. А. Фонвизин



Коль скоро получу письмо — будьте уверены: в тот же час пошлю к Вам с вернейшим случаем. Прошу поклониться Ивану Александровичу13. Малюток Ваших лобызаю и благословляю стократно. Прощайте, друг мой сердечный! Ради самого Бога, обо всем пишите ко мне. Мне сладко будет отвечать Вам.



Весь Ваш П. М.



От Над(ежды) Николаевны14 я имею несколько писем. Они здоровы.



Мысловский П. Н. Письмо Якушкиной А. В., 15 марта 1827 г. С. Петербург // Российский Архив: История Отечества в свидетельствах и документах XVIII—XX вв.: Альманах. — М.: Студия ТРИТЭ: Рос. Архив, 2003. — С. 123—126. — [Т. XII].



П. Н. МЫСЛОВСКИЙ — А. В. ЯКУШКИНОЙ



Якушкина (урожд. Шереметева) Анастасия Васильевна (1807—1846), с 1822 г. жена декабриста И. Д. Якушкина. С момента осуждения мужа намеревалась ехать за ним в Сибирь, но поездка не осуществилась, несмотря на усиленные хлопоты (в том числе и П. Н. Мысловского). В 1827 г. это произошло по решению самого И. Д. Якушкина, который счел, что только жена “могла дать истинное направление воспитанию сыновей, как он понимал его” (Якушкин И. Д. Мемуары, статьи, документы. Иркутск. 1993. С. 165) и запретил ей уезжать от детей. Он по дороге в Сибирь из роченсальмского форта “Слава”, виделся с женой и тещей в октябре 1827 г. в Ярославле. Повторная попытка воссоединиться с мужем в 1832 г. закончилась неудачей, как можно предположить, вследствие неудачного стечения ряда обстоятельств, где сыграли свою роль и репутация Н. Н. Шереметевой, как властной и деспотичной матери, и замкнутый и пассивный характер самой А. В. Якушкиной. В ответ на прошение о поездке А. В. Якушкиной в Сибирь, А. Х. Бенкендорф предложил генералу Н. Н. Муравьеву (1768—1840) (его сын Михаил был женат на другой дочери Шереметевой — Пелагее) выведать “частным образом” у Якушкиной, насколько она на самом деле хочет ехать к мужу. Вскоре Муравьев сообщил: “Об отъезде Настасьи Васильевны я старался узнать от нее, действительно ли она хочет, или нет, и более ничего от нее узнать не мог, как то, что она дала слово матери ехать и потому не переменит своего намерения, хоть ничего утешительного в сей поездке не предвидит” (Дневник А. В. Якушкиной // Новый мир. 1964. № 12. С. 158; ГАРФ. Ф. 109 1 эксп. 1826 г. Д. 61. Ч. 56. Л. 4—5). Бенкендорф в своем докладе Николаю I подробно пересказал сообщенное Муравьевым и добавил, что, по его сведениям (такой слух действительно ходил) Якушкина выходила замуж по принуждению матери и мужа своего не любит. В результате на рапорте появилась резолюция Николая I: “Отклонить под благовидным предлогом”.



Публикуется по автографу: ГАРФ. Ф. 279. Оп. 1. Д. 126.



***



С. Петербург. Марта 15, 1827 г.



Дурно выразился бы я, сказавши, что мне очень приятно было получить письмо Ваше, милостивая государыня Настасья Васильевна. Слово это сухо, не достаточно: поищите лучшего выражения, не в лексиконе, однако, а где-нибудь. Душевно благодарю Вас за искреннейшие чувства Ваши, коих я истинно не заслужил, и кон служат токмо свидетельством собственного Вашего благодушия. Не полагайте, чтоб я заблуждался много в молчании Вашем. Я знал всегда, что это не туалетное жеманство. Я успел несколько заглянуть в изгибы сердца Вашего и видел в нем все благородное, умел в подобном же молчании питать к Вам и беспредельную любовь отца, и признательность человека слишком обязанного. Но что мне хотелось — непременно возбудить Вас писать ко мне. Это была слабость нежного друга, которой привык с некоторого времени считать жребий Ваш собственным своим. Правда, какая-то клятвенная печать молчания, как бы на устах Захарии, лежала на чувствах Ваших, по-видимому хладных, зато как дружески, как обязательно разговорились Вы в любезном Вашем письмеце. Простите, ежели в письме моем к достойной Вашей маменьке осмелился пошутить над Вами, что слишком расхорохорилось смирение молчавшей. Бог видит, как бы я желал почаще получать такие письма.



Не знаю, за что угодно Вам обязываться мне столь много, тогда как все, что не касалось Вас доселе, относиться должно к единому токмо милосердию Божью. Неужели Вы хотите оставаться у меня в долгу за то именно, что Вы уже сами почтили меня столь лестною честью знакомства и приязни. По всей истине — не нам, не нам, а имени Твоему. Насчет твердости Вашей решимости, чтобы ехать в край Вам чуждый и отдаленный, я ничего не могу сказать Вам нового. Вы знаете мои на сей раз чувства. Дело сие единожды решено и не должно подвергаться ни исследованиям, ни сумнениям. Обеими руками надлежит держаться обета, изреченного сердцем и основанного на долге религии. Вам скажут: будущность Ваша ужасна, и я это совершенно знаю, и Вам известен жребий, Вас ожидающий. Но что же была бы за жертва, ежели бы мы приносили ее без содрогания сердца? Не мысль очаровательности, не чувственность плоти, — существенная обязанность да окрыляет полет Ваш в чужбину. Человеколюбие, дружба, любовь, постоянство — вот Ваши спутники. Почему знать, у здешних ли или тамошних пределов лежит истинное благо Ваше. Мы видим, что люди нередко делаются счастливыми с той минуты, когда сделаются несчастными. Но пусть и не так: то достоверно, что стезя к благополучию, на коей Небо ведет любимых чад своих, всегда усеяна тернием. Следовательно, коль скоро в праведных судьбах Божиих определено, чтобы Вы непременно соделались жертвой благих искушений Его, то и гибель сию надлежит Вам почитать единственным блаженством Вашим. Излишним почитаю обращать внимание Ваше на те взаимные клятвы, которые Вы произнесли некогда у подножия алтаря, как Вы думаете о них? Ведь они залогом Вашим лежат в хранилище небесном. Тот, Кто принял их, непременно потребует у Вас отчет в день праведного суда. Не слушайте, ежели Вам станут внушать, что клятвы сии потеряли свою силу. Нет: Бог единожды сочета, человек да не разлучает. До тех пор, пока будут биться в Вас сердца Ваши друг для друга, союз Ваш свят и не разрушим. И можно ли шутить условием, в коем Всевышний был свидетелем? Разве Вы вверились друг другу для одних только красных дней? О, какой это стыд человечеству, религии, Небесам! Охотно соглашаюсь — опустело место друга Вашего в обществе, среди кровных и знаемых Ваших, однако не в Вашем сердце. Он один и занимать должен его до гроба. — Заранее угадываю, что слова мои покажутся соблазном для многих, даже безумием для тех, которые хотят быть и чувствительны, и добродетельны токмо по моде. Такие люди обыкновенно никогда не чувствуют, что надлежит чувствовать: они только нежничают и применяются к виду добродетели, которой вовсе не имеют. Хотите ли Вы сделать поверку прямым добродетелям, дабы отделить их от ложных? Вот она: добродетели, рождаемые рассудительностью и размышлением, кольми паче подчиненные разборчивости вкуса, всегда изменяются и стареют, но добродетели истинно христианские не могут изменяться, а всегда остаются одинаковыми, потому что и Господь наш всегда есть един, той же и вовеки. Но какая добродетель может ближе подойти к качествам Бога любви, как не человеколюбие и сострадательность? И где же их жилище, как не жилище бедствий и гибели? Там их озарение и свет неприступный. Человек никогда не может столь далеко простирать жестокости своей к ближнему, как тогда, когда сердце его не только отказывается от помощи и услуг, но еще исполняется ненависти. Ужасно помыслить, когда вдруг преследуют и порок, и человека порочного, который во всяком случае не перестает еще быть братом нашим. Это ли чувства кроткого Бога-человека, который к себе только был строг, но ко всем снисходителен и милостив? Это ли признаки истинной веры? По ее гласу мы обязаны не только прощать, но и любить жестоких врагов наших, то можно ли, чтобы мы сделались нечувствительны к гласу страдальца, нам кровного? Мы просто даже недостойны будем счастья, ежели не станем чужого горя почитать собственным нашим. Не спрашивайте, почему тот, а не другой кто низринулся в бездну глубокую: это известно одному Богу. Ваш долг благоговеть только перед святыми Его изволениями и, лобзая руку карающую и легко могущую обратить в благословение и самые клятвы, уметь и самые бедствия включить в число великих милостей Божиих. Что же, ужели коснеть еще в выборе и гаданиях? Жребий выпал из урн судеб, и Вам остается, украсив сердце свое новыми добродетелями, посвятить их страдальцу. Возьмитесь рука в руку и пройдите с ним в терпении духа предлежащее поприще скорбной и тесной жизни.



Быть может, поблекнет скоро лицо Ваше, зато в сердце прозябнет цветник райский. Оно ни в чем не станет упрекать Вас. Вам снова скажут мудрые земли: а край безвестный, а смертный час? Отвечайте им: все равно, под елью ли в холодном климате, под пышным ли мавзолеем в странах теплых, созревать семени для будущего восстания. Напротив — явится, может быть, некогда новый сетующий пришелец и подивится знамению завета и любви супружеской, протяженному над безвестной могилою неразлучных. Но, решаясь на шаг столь трудный и великий, Вы всеми мерами должны блюстись от всякой мечты и воображения: это было бы одно только воздушное созидание. Напротив, исполняйте долг свой из послушания к вере и здравому рассудку. Выкиньте из головы, что похождения Ваши украсятся в отдаленной истории многими прибавлениями: это вздор, недостойный истинного христианина. Дело не в письменах о нас, имеющих дойти до позднего потомства, а в прямом долге, заключающем в себе единую добродетель. Всячески старайтесь походить на тех людей, которые до тех пор, пока благоприятствует им земное счастье, не щадят никаких услуг и благодеяний своих к ближнему. Когда же оно оставляет их, они обогащаются новыми добродетелями. Таковые всегда и несчастьем своим столько же успеют воспользоваться, сколько и счастьем.



Наконец, нельзя еще раз не сознаться, что будущий жребий Ваш довольно незавиден, но разве он улучшится, когда один из Вас будет жить по ту, другой по сю сторону полюса? Мне кажется, печаль менее двум, чем радости одному. Так, я издалека вижу приют страданий, окруженный дикостью природы. Вижу в нем молодую жену, покрытую рубищем на месте нынешних многоценных тканей. Но как пристал к ней наряд сей, как он почтен и величествен! Но что там копошится под мраком нощи глубокой? Бедный страдалец, утомленный от дневных работ, падает на ложе сонное, и какой-то ангел-хранитель с умилением на устах закрывает ему вежды, не могущие сами по себе закрыться, живит и греет кровь его, холодеющую от воспоминаний горестных, сдвигает рукою своею гору, гнетущую грудь любезного, и тем вливает несколько капель отрадных в горький сосуд страдания.



Какая поразительная картина торжествующей добродетели! Это прекрасная пальма, растущая в пустыне бесплодной, это добродетельная невеста, воспетая в песнях Соломоновых. Вижу все сие, и перо валится из рук, трепещущих от чувствий радости и удивления.



Оканчиваю письмо мое поручением Вас Богу премилосердному. Он да управит Вашим сердцем и участью. Что же подлежит до меня, то я, право, изнурился в благих желаниях моих к чадам скорби и бедствий. Небо безмолвствует на вопль мой. Так угодно Создателю. Покоримся Ему во всем. Прощайте. Не забывайте меня, а я вовеки не забуду спутницы друга моего, готовой искать его даже на дне тартара. Ваш покорный и препокорный



М. П.



Мысловский П. Н. Письмо Фонвизиной Н. Д., 28 марта 1827 г. С. Петербург // Российский Архив: История Отечества в свидетельствах и документах XVIII—XX вв.: Альманах. — М.: Студия ТРИТЭ: Рос. Архив, 2003. — С. 109—115. — [Т. XII].



2



С. Петербург, 1827 года, марта 28 дня.



Письмо Ваше, друг мой сердечный, от 14 числа сего месяца я имел честь получить. Дожидал и других, обещанных вслед за первым, но не дождался. Напрасно Вы извиняетесь в долговременном Вашем молчании. Естли бы не было тому достаточной причины, и тогда не умел бы я на Вас рассердиться. Я очень знаю Ваши обстоятельства, а и того больше, Ваше сердце: можно обойтись без всякого огорчения и претензии.



Вы говели? Слава Богу! Благодарение Спасителю, который призвал вас в таинственное с собою обручение. Впрочем, хорошо поститься по две недели и более даже и без говения, но поститься надлежит более духом, нежели телом; умерять надо не столько кушанья на столе, сколько мысли в сердце, препятствующие истинному говению и которые несут на себе нередко печать новых соблазнов. Внешний пост, который, по-видимому, должен изнурить, напротив, много помогает испорченному желудку. Точнехонько и дух наш, обремененный пищею земною, чувственною, имеет равномерно нужду в посте. Он тогда бывает гораздо сильнее и лучше варит.



Вы не нашли в живых Духовника Вашего. Вот поучительный урок, что человек должен делать беспрерывные потери! Вот наставление, что ничего нет твердого и прочного под солнцем! Молитесь, друг мой, за прежнего пастыря вашего. Он за Вас некогда молился и не раз примирял Вас с Богом. Не знаю, от чего, но мне пришло в голову в сию минуту: будет время, что Вы еще должны будете потерять не одного Духовника Вашего. Быть может, возвратитесь некогда в край родимый, поищете взорами и сердцем Вашим того, кто более всех Духовников Ваших любил Вас — и какой-нибудь незнакомец в молчании укажет Вам на скромный теремок, покрывающий прах истинного друга и отца Вашего. Тяжкая для сердца мысль! Но что мы противоположим законам природы, всегда послушной велениям Создателя! — простите, и за себя, и за Вас навернулись у меня две слезы, крупные, как перло Востока.



Вы называете меня другом своим: добре и воистину рекла сеи: есмь бо. Но зачем Ваша оговорка? Не хотите ли научить меня сумневаться в Вас? Никогда не научите. Так, любезнейшая дочь моя! До гроба сохраню я к Вам священнейшие чувствования дружбы моей, освященные нежными чувствиями отца. Вы слишком дороги сердцу моему и один раз подаривши Вас полной доверенностию моею, как залогом любви беспредельной; никогда уже не потребую оной назад я ни по капризам, ни по другим каким-либо расчетам. Я буду возвышаться сими чувствованиями. Однакож прошу Вас не забывать, что как у Вас, так равно и у меня есть наилучший и единственный друг, Бог, который несказанно любит всех нас и во грехах наших. Этот друг не из числа мирских друзей, которых чем более у нас, тем они менее любят нас, но Он любит нас от вечности и гораздо прежде, нежели мы Его полюбили. Старайтесь всячески соделаться достойными сего содружества. Какое было щастие для Апостолов слышать из уст Учителя: Вы друзи мои есте! Какое и наше блаженство быть удостоверенными, что друг сей, Небесный жених, беспрестанно призывает к себе невесту свою — душу Благородную Христианскую: Прииде голубице моя! прииди ближняя моя! Вся добра сеи и несть порока в Тебе.



Новый и неожиданный опыт искушения Вашего выводит Вас, как я вижу, из самих себя. Должно сознаться, что нет более и тягчае для нас креста, как сами мы. Но не страшитесь сего. Видно, Бог очень любит Вас, когда начал поражать Вас Вами же самими. Он хочет, может быть, унизить и вовсе истребить самолюбие Ваше: не мешайте же сему. Бог знает, что мы нередко ненавидим самолюбие наше и любим даже унижение и ничтожество только на словах. А потому Он истребляет в нас зло сие решительным образом. И следовательно, какой бы не потребовал он от нас жертвы, мы обязаны приносить оную без всякого размышления. Если Ему угодно, мы должны лишать себя самых невинных радостей. Вспомните о Аврааме. Пусть трепещет сердце наше, пусть оно скорбит со Иисусом, но мы, подобно Ему, потея водою и кровию, обязаны только вопить на небо: не наша, а Твоя воля да будет! Без сей покорности, без сего самоотвержения, всякая другая преданность наша была бы токмо мечтательная. Уму свойственная рассеянность, но не слыхано, чтоб воля, во всем преданная Богу, могла рассеиваться.



Я очень вижу, что Вы, мучась новыми беспокойствиями сердца Вашего, желали бы перейти в состояние тишины, в которой могли бы заниматься Вашим положением. Это очень натурально, но знаете ли? Господу то неугодно, он именно хочет, чтоб то, что могло бы занимать Вас, даже с некоторым довольством, непременно обратилось Вам в скуку и послужило к вящему сокрушению от Вас, Он хочет, чтоб Вы душевные беспокойства Ваши принимали в духе покаяния о грехах Ваших. Он непременно желает, чтоб Вы совершенно приучились к терпению, столь необходимому под крестом или на кресте, и в котором Вы будете иметь нарочитую нужду. Так не пугайтесь же нынешнего Вашего положения, не бойтесь новых крестов и освобождения от них дожидайте только от Великого Крестоносца Иисуса. Он все исправит в свое время. Он, любя Вас, не попустит, чтоб кресты Ваши превысили Ваши силы. И нужно ли говорить Вам о последствиях? Вот оне: претерпевый до конца, той спасен будет.



Вы боитесь своих мыслей, своего сердца, самих себя; правда, есть чего и бояться. Это такие вещи, которые одна другой ужаснее. К нещастию, не сокроешься от них в недрах земли, ни на дне моря. Они преследуют нас и в сладких мечтаниях ночи. Что ж! Ужели придти от того в отчаяние? Боже сохрани! Да разве мы позабыли, что у нас, при нас, с нами всегда Тот, Который не дремлет, ниже успнет, храня возлюбленного своего Израиля? О нем сокрушим ковы врагов наших. О Нем и в Нем не постыдимся вовеки. Дело в том, чтоб мы крепко на Него уповали и не желая ничего разбирать, слепо шли за Ним даже во мрак и гибель. И там будет спасение наше от Него, и свет соделается мраком не с Ним. Притом должны знать еще что добродетель не в том состоит, чтоб не иметь многих бесполезных, даже вредных мыслей, но чтобы не следовать им самовольно, а обнаруживать востание плоти и духа пред Спасителем, и просить у Него оружие на прогнание и побеждение. Когда разбойники отнять хотят жизнь у проходящего, ужели не должен он прибегнуть к всевозможным средствам защиты, а паче к помощи Божией в молитве? Когда бесстыдный сластолюбец кидается на беззащитную девственность, ужели дева или жена благородная не употребит всех своих усилий, дабы отвратить насилие? Так-то должно и нам поступать, когда или помыслы убиственные, или другие шатания вражии станут поборать бедное сердце наше, и без того всегда слабое и готовое нам изменить. В таком случае, говорит Апостол, хватайтесь скорее за оружие, еже есть глагол Божий, препоясуйтесь мечом духовным и в надежде на помощь Вышнюю исходите в сретение ему, т. е. врагу, и — сила знамения Креста рассеет сонмище чуждых. Ах! всегда спасительна для нас хоругвь сия! Пред нею и Ад не устоял, и смерть выронила от страха оружие из рук своих. Но я замечаю, друг мой, что Вы любите и мечты, особенно много занимает Вас будущее. На что ломать нам голову, а часто и сердце, над тем, что еще не наше? Ибо будущее неизвестно, будет ли нашим. Довольно размышлять и о настоящем, и то как бы в присутствии Божии. Например: почувствуете ли Вы сладость благодати, не запа(са)йтесь оною на завтра, так, как Израиль делал в пустыне с манною; не желайте ни продолжения, ни сокращения оной, но пользуйтесь сими минутами тихо и более для укрепления Ваших немощей. В такой ощутительной горячности Вы не приметите, как будет проходить время, а лучше сказать: Вы не почувствуете, есть ли это время на свете: во время же сухости и даже отвращения опять беседуйте с Христом, говорите Ему о Вашем ничтожестве и о исправлении себя, соделавшись пред Ним сущим дитятею. Не говорите, даже не позволяйте себе этой мысли, чтоб небо и земля от Вас отступились. Это столь же ужасно, как и несправедливо. Когда солнце за облаками, не значит, чтоб оно перестало светить, а тем менее существовать. Следовательно, всякой подобной излишек происходит или от воображения, желающего все знать, представлять и измеривать в прошедшем и будущем, или от самолюбия, увеличивающего как страдания, так и самые восторги. Вообще, сила воображения не подкрепляемого молитвою и преданностию Богу, всегда в состоянии угасить свет внутренний, подобно как ветр задувает свечку.



М. А. Фонвизин



Вот что правда Ваша, то истинная правда только то, что лишение мира относите Вы к грехам нашим. И Давид, под бременем тяжких преступлений, жаловался на сие. Несть мира в костях моих от лица грех моих: вот умиленный глас сердца его к Сердцеведцу! Подлинно, где нет мира в сердце, там и Бог отсутствует. Однако отсутствие сие не предполагает невозвратной погибели. Оно бывает отнюдь не для того, чтоб никогда уже не заменилось новым, благодатным явлением. Нежная мать часто прячется от детей своих, дабы привесть их в некоторое



Н. Д. Фонвизина



смущение и даже в страх. Как бедные малютки мучатся и потеют, ища свою родную! Но зато, какая неописанная бывает в них радость, когда сию найдут! Верьте, это слабо еще изображают разочтенное удаление от нас Небесного Отца. Милосерднейший явится ищущим Его, явится из-за облака, в котором был сокрыт на минуту, и — вселенная исполняется радости. В этом именно смысле я и просил Вас быть совершенным дитятею пред Богом. Не пытуйте благодати. Она может надолго сокрыться. Я не знаю, какого рода новые смущения тяготят душу Вашу; но в том совершенно уверен, что вообще для всех и от всех подобных беспокойств существенное и самое вернейшее врачевание: пост и молитва. Каждый род душевной болезни имеет свой рецепт, но сей спасителен во всех вообще, и в каждом порознь. От чего? — Именно оттого, что он прописан небесным врачом душ и телес. Откройте на время Евангелие, — Вы там увидите злополучную мать, хотя не израильского колена, но в духе чистой веры вопиющую во след Иисуса: Помилуй мя, сыне Давидов! Дочь моя зле, т. е. ужасно беснуется. Ученики и прочие иудеи желали знать от Христа, чем можно избавиться от сего мучительного состояния? — Ничем, сказал Богочеловек, как токмо постом и молитвою. — Так говорите же и Вы Христу, вопите к нему подобно жене Хананейской: помилуй мя, Спасителю мой! Не дщерь и не плоть, а дух мой зле беснуется. Помози Господи моему слабоверию. Отврати от мене внушения плоти и духов злобы поднебесных. Исторгни из сердца моего корень греха, глубоко утверждаемый рукою Едемского обольстителя. Обнови дух мой и посели в ней страх твой. Врази мои восташа на мя, но у меня единая помощь и избавление мосты сие. Побори борющия моя. Не дай врагу моему радоваться о мне и да не речет в буйной твердости своей: укрепихся на ню. Защити и спаси мя от всех, гонящих мя, да не рекут: где есть Бог ея, на него же упова? Не привлецы мене со грешники и не даждь видеши истления рабы твоей. Еда вовеки отринешь мя и не приложиши благоволити паки? Еда удержи ми во гневе твоем щедроты своя? Боже мой! Не удались от мене, Боже мой! В помощь мою вонми и яви мне милость твою и спасение Твое даждь. Боже! очисти грех мой: мног бо есть! Господи! Скорби сердца моего умножашах: сохрани убо душу мою и избавь мя, да не постыжусь яко на Тя упова.



Сим и подобным образом молитесь Вы Премилосердому, и в молитвах прогоняйте всякое суетное помышление или ищите таких которые не приходят. Дайте только разговориться сердцу Вашему пред Богом в смирении и Вам трудно будет остановиться. Святые гораздо более Вас имели крестов, однако и среди оных умели сохранить и мир с Богом, и правду в сердце. Ибо беспрестанно молились. Молитесь же и Вы. Молитва то же для духа нашего, что пища для тела. Но естли не удовлетворит или даже наскучит молитва, оставьте ее без всякого оскорбления на себя и взявши книгу, читайте с желанием назидания себе. Когда говорю я, что для назидания себе, то конечно разумею не такие книги, какие видывал я у Вас в доме Варварина15. Надобно читать в Вашем положении такого роду сочинения, которые не дают много разума; напротив, отнимают желание иметь его. Блажени нищие Духом. Блажени поучающиеся в законе Господни день и нощь. После такового чтения, на место отдыха, углубитесь в прочитанное Вами, но более сердцем, нежели умом. Например: прочитавши из Иоанна Евангелиста главу о страданиях Иисуса Христа, коих творим мы ныне память, размыслите хорошенько: за что страдал неповинный Сын Божий? Что сделала для нас, бедных грешников, вечная и беспредельная любовь Отца Небесного? Какою неслыханною жертвою искуплен человек-грешник, дерзкий ослушник Адонаи16? Вникните в чувства Иисуса Христа на кресте и спросите себя беспристрастно: заслуживаете ли Вы такие не оцененные заслуги? Не распинаете ли вы снова Великого Крестоносца вашими грехами, Вашим нетерпением, малодушием и даже пылкостию своего сердца? Никакого нет сумнения, что после сих Благочестивых размышлений воспрянет дух Ваш, как бы от усыпления некоего смягчится сердце окаменелое, и следовательно холодность и упорство уступят живым впечатлениям Благодати, сухость сладости, недостаток избытку, лишение приобретениям, и в довершение торжества веры, утешительницы страждущих, Вы зарыдаете как ребенок слезами умиления и благодарности к Спасителю. Вы невольно увлечетесь в недро Его и скажите Ему: Так! Твое есть дело любить праведника, но и миловать грешника. Ты многомилостив и во гневе своем: что ж будешь в милосердии и любви? Боже! Снова оживил и воскресил Ты душу мою почти дерзнувшую неположиться на судьбы Твоя. Пробави убо Господи милость Твою ведущей Тя.



Писал бы Вам, друг моего сердца, еще более, но право, и рука устала, и говеющие мои напомнили мне о вечерних молитвах. Во многих домах я служу, вдобавок каждый день обедня в домовой церкви. Прощайте. Не смею однакож обманывать Вас, чтоб сам я подчас не скорбел Вашею скорбию. Тужу иногда об Вас в уединении моем и сердечно желаю Вам того спокойствия, которое доставляет нам чистая преданность изволениям Божиим. Еще раз прощайте. Не скучайте, естли, может быть, нескоро получите от меня письмо. Гора дел предстоит немощам моим. Знайте, наконец, что любовь моя к Вам еще более умножается в Ваших немощах и в беспокойствах сердечных. На этот раз как бы хотелось мне быть вместе в Вами!



Вам во Христе усердный и преданный друг П. М.



P. S. Рассчитывая дни получений писем, я думаю, Вы это письмо получите в начале Пасхи. Итак, издалека поздравляю Вас с праздником праздников, душевно обнимаю Вас и велегласно восклицаю: Христос Воскресе!



Ба! Только что хотел печатать письмо, как подают мне Ваше письмо от 21 числа сего м-ца. Оно совсем не таково, как предшествовашее ему. Благодарю Бога, что вижу Вас паки в некотором спокойствии. Не видите ли Вы на самом опыте, что дела веры весьма пособляют нам нести крест наш? Ну, тем чаще прибегайте к сим спасительным пособиям. Сверх сочинений Святителя Димитрия, достаньте полное собрание сочинений Преосвященого Тихона, епископа Воронежского17. Ах! И он писал чистым золотом, на всякий случай, на всякую потребу найдете там достаточные советы и врачевства. Слог его разговорной, чистой, отеческий. Читая его, кажется, видим и слышим сего Богодухновенного Иерарха. Пожалуйста, познакомьтесь с духом письмен его. Скажете спасибо, разумеется, не мне, а покойному сочинителю.



Дурно Вы сделали, что хотели обойти москов(ского) Вашего Духовника, но весьма хорошо, что чистосердечно мне признались. И всегда поступайте так, друг мой. Ошибки не будет. Заметьте же — надобно, чтоб сельский Ваш Духовник отошел ко отцам своим. Не есть ли это урок? Не наставление ли, чтоб мы не шутили, не коварствовали в делах религии. Я уверен, что Вы Духовнику своему непременно сказали о Вашей увертке. Иначе быть не могло.



Несказанно подарили Вы меня, уведомивши, что Ваш и мой друг18 здоров, а что всего больше — так и спокоен душевно. Паче меда и сота для меня словеса сии. Да подкрепит Небо страдальца в юдоли плачевной. Но что я сказал? И вся земля есть юдоль плача и страдания. Мы все изгнанники, окованные грехами, только что идем ежеминутно в отчизну свою.



Непостоянству мира и разнородным явлениям его нечего и удивляться. Мир всегда будет мир. Чада его никогда не будут чада света, истины. Просите Отца щедрот, да избавит Вас от мира сего и от неприязни. Вспомните, и Сын Божий молился некогда о сем.



Как же мне не благословлять всем сердцем моим Ваше доброе сердце? Многажды благослових и паки благословлю тя. Господь с тобою, дитя мое милое. Ангелы да хранят тебя.



Мысловский П. Н. Письмо Рылеевой Н. М., 19/20 апреля 1827 г. С. Петербург // Российский Архив: История Отечества в свидетельствах и документах XVIII—XX вв.: Альманах. — М.: Студия ТРИТЭ: Рос. Архив, 2003. — С. 98—100. — [Т. XII].



2



С. Петербург. Апреля 19, 1827 года.



Письмо Ваше, Милостивая Государыня Наталья Михайловна, я имел утешение получить. Что не отвечал Вам на оное, прошу извинить. Не все хлопоты и занятия, иногда удерживало от намерения отвечать что-то похожее на лень и даже на рассеянность. Что делать? Ведь и мы тоже люди, и у нас то же облачение плоти и костей.



Из письма Вашего я, к истинной радости моей, видел, что Господь донес Вас до отчизны Вашей в добром здоровье и без всяких неприятных приключений, и за это благодарите Того, у кого всегда готовы миллионы ангелов для служения человекам. Что надлежит до первых движений сердца Вашего с Вашею родительницею, с кровными и знаемыми, я могу только вообразить — сколь они должны быть сильны и мучительны! Вот время, в которое человек невольно весь погружается в чашу горести, вместо того, чтобы вкусить из чаши радости и блаженства! Все, что составляло предмет веселия и милой беспечности во дни юности Вашей, все, без сумнения, призывало Вас к чувству скорбному. В полной мере, более нежели кто-либо, чувствую разность между отъездом Вашим из родины и между возвращением в оную. Было время, когда самые мелочные вещи доставляли полное удовольствие забавам и невинным радостям нежных лет Ваших, когда Вы, не зная ни скорби, ни забот, подобно птичке, летающей по верхам гор, видели только счастливое тещение дней Ваших: а ныне? Сознаться должно, что положение Ваше, особенно в первых днях жизни Вашей на родине, довольно прискорбное. Самые приятности сельского уединения, всегда имеющие преимущества пред шумною городскою жизнию, едва ли будут иметь цену в Ваших глазах. Знаю, и как бы вижу, что Вы у каждого предмета, у каждого кусточка, Вам не чуждого, вопрошаете, куда сокрылось спокойствие сердца Вашего? Вы в состоянии, и некоторым образом вправе требовать потери Вашей у всей Природы. Так, друг мой, Наталья Михайловна! Скорбь ваша справедлива: так ужели и остается для Вас питаться сею во всю остальную жизнь Вашу? Ужели слезы единственное будет питие Ваше? Я выше сего хотел угадать состояние сердца Вашего, и если оно точно таково, отнюдь не утверждаю, что оно долженствует быть таковым. Напротив, я хочу сказать Вам, что если в Праведных Судьбах Божиих непременно положено, чтоб Вы соделались жертвою благих искушений, то Ваш долг — и гибель Вашу почитать единственным блаженством Вашим. Следовательно, как Вы будете грешить, когда вместо терпения и преданности станете только плакать и малодушествовать! Гнев Божий, во исправление ли наше, в знамение ли любви или прощения, поражает нас нередко, подобно молнии, вырвавшейся из облаков. Мы не знаем, как начнется явление сие, но уверены, что кончится решительно нашею выгодою. Бог никому не отдает отчета в действиях Своих, но то достоверно, что Он все наклоняет к таинственным и благим путям Своим. Он часто, и по большей части, всегда одним и тем же ударом, которым нас поражает, тем же ударом и спасает; одною рукою, по-видимому, казнит нас, другою же и в то же самое время, дарует нам мир и благословение свое. Я еще больше скажу Вам, что человек нередко делается счастливым именно с этой минуты, когда начнется его несчастие. Вы, без сумнения, догадались уже, куда и к чему клонятся слова мои, слова, истинно сердцем отеческим Вам произносимые. Я слишком уважаю скорбь Вашу, но лично Вас самих, Ваше спокойствие еще более того. Притом я связан контрактом священным и плачевным3. А потому моя единственная к Вам и просьба, и проповедь всегда будет та: ради Бога старайтесь умерить тоску Вашу, которая, рано ли, поздно ли, непременно соделается причиною гибельных Ваших последствий. Не думайте, что в уединенной жизни Вашей для Вас всего приличнее будет заниматься скорбию и сетованием. Нет: уединение тогда только приятно, когда оно есть отдых от забот или страданий душевных, но беспрерывное уединение, соединенное с беспрерывною мрачностию души, неминуемо поведет Вас к разрушению и ничтожеству. Что тут будет доброго? Разве приятно не мысля и не желая нисколько, сделаться медленным и постепенным самоубийцею? Боже сохрани от сего и величайшего изверга в мире! Посудите, когда Господь, по премудрым и отеческим рачениям Своим, решится дать грозные уроки свои не только в частности одному человеку или немногим, но в совокупности вдруг всем Царям и Царствам: какая сила отвратить дерзнет мание Божественное? Что все миры противоположить могут уставам сим твердым и воле, всегда Всемогущей? Не лучше ли смолкнуть в смирении пред сею десницею, творящею дивное и славное? Не лучше ли лобызать сию в благоговении и просить токмо сил подкрепления и помощи? Не лучше ли, вняв совершенно чувствам страдальца любезного, последний раз беседовавшего к Вам пером и сердцем из жилища мрака и гибели, говорить всегда и единожды уверить себя в сей благотворной и спасительной мысли: да будет воля Твоя Святая! Так! Друг Ваш в глазах моих погас, как тихая заря на западе. Я лил мои слезы умиления и соединял их с его слезами сокрушения к сердцеведцу в нощь роковую и ужасную. Я был торжествующим свидетелем, когда он торжественнно примирился с совестию своею и с Всеблагим Отцом Небесным. Мне виделось, чтобы Ангел-хранитель заботливо собирал слезы его, бережно влагал их в сосуд и уносил в небо, дабы посеянное слезами взрастить единою и бесконечною радостию. Я на пути ужасном приложил руку мою к сердцу покорного Небу сына, и — чувствовал, что оно тихо билось для единого Бога4.



Итак, не более ли еще радости для Вас здесь, чем слез, малодушия, и тем паче ропота, которые во всяком случае будут преступлением Вашим? О друг мой! Страшитесь прогневать Бога Милосердого Вашею тоскою и бездейственною мрачностию. Не слушайтесь ни мира, ни собственного Вашего сердца. Повинитесь Воле, не знающей никаких препятствий и преград. Будьте кротки, смиренны и послушны сердцем, как дитя. Просите у Господа сил для несения креста Вашего. Молите Его, чтобы Он сам научил Вас не роптать на Святую волю Его. Сим в точности Вы исполните последнюю волю друга Вашего. Не мечтайте много, ибо сила воображения будет только усугублять страдание Ваше, так, что и самые сновидения будут заключать в себе одни только для Вас ужасы. Молитесь Богу за себя, за все близкое сердцу Вашему и за отшедшего. Молитва станет Вас нечувствительно облегчать. Не сердитесь ни на кого и никого не считайте причиною вашего несчастия. Всего более старайтесь не иметь врагов Ваших, опричь только грехов Ваших и заблуждений. Жив еще Бог Авраамов, и Ваш, и общий наш Бог! Не отчаивайтесь. Возсылайте к Нему сердце Ваше: Он всегда услышит Вас и будет Вам во отца. Вовеки не забывайте, что друг Ваш, сходя в гроб, понес туда чистую веру и надежду на милосердие Божие. Наконец, прошу оглянуться вокруг себя: у Вас есть залог любви супружеской, следовательно, жизнь Ваша не Вам одной принадлежит.



Простите, друг мой! Писал бы более, но более уже часа, как ждут этого письма. Простите. Небо да будет Вашим покровом! А я никогда не позабуду Вас и — разлученного с Вами только по телу — в грешных воздеяниях рук моих пред Богом.



20 апреля 1827. Утро.



Протоиерей Петр



Мысловский П. Н. Письмо Рылеевой Н. М., 13 июня 1827 г. С. Петербург // Российский Архив: История Отечества в свидетельствах и документах XVIII—XX вв.: Альманах. — М.: Студия ТРИТЭ: Рос. Архив, 2003. — С. 100—101. — [Т. XII].



3



С. Петербург. 1827 года, июня 13 числа.



Письмо Ваше, друг мой сердечный Наталья Михайловна, от 17 числа прошлого месяца, доставил мне на сих днях почтеннейший Федор Иванович5. Так! Нет у меня для него другого титла. Его христианское участие в Вас дает ему полное право на сие наименование. Благодарю Вас за изложенные мне чувствования Ваши. Я их не заслужил. Богу, как источнику совершенств, все доброе надлежит относить. Ему Единому во всяком случае да высказует сердце наше благодарственное. Мне одного только жаль в письме Вашем, что Вы ничего не сказали мне насчет душевного Вашего состояния. Я знаю, что радость минувшая уже не отзовется более в сиротеющем сердце Вашем, но более того несравненно уверен, что силен Господь всячески восставить душевное Ваше спокойствие. Да обращается к Нему сердце Ваше во умилении, как подсолнечник склоняется к солнцу. Старайтесь пред Ним Единым предлагать Ваши надежды и скорбь. Укрепляйтесь упованием, что Он не забудет Вас и не оставит Вас даже там, где бы кроме Вас самих никого не было с Вами. Ищите его повсюду и на всяк час, и Он Вам явится на всяком месте. В покорности духа смолкните пред Божественным Промыслом, коего путей сокровенных ни Вы, ни я, никто другой постигнуть не в силах. Господь крестом спас мир весь; им же спасает и каждого из нас: из сего познайте необходимость Креста; тогда он будет Вам в знамение, коим Великий Крестоносец запечатлевает избранных своих. Молитесь чаще и присматривайте за сердцем своим, дабы всегда иметь его в чистоте. От чистоты сердца зависит и чистота поведения. Держитесь Веры Евангельской: она будет для Вас в жизни Вашей то же, что столп пустынный для Израиля на пути его в землю обетованную. Как сокровище небесное любите и прилепляйтесь к добродетели, и Вы пребудете превыше всех бедствий. Ибо один только добродетельный человек, даже в низкой и безвестной доле, может наслаждаться истинным счастием. Порочному на самой высоте земного блаженства чужды и неведомы чувствования истинных наслаждений. Старайтесь, друг мой, в общежитии Вашем бегать даже наималейших дурных привычек, которые всегда и нечувствительно влекут нас, как жертв заколания, к самым великим грехопадениям. Но когда, яко человек, яко скудель немощная, или что-либо помыслите, или, чего не дай Боже, будете решаться на что-нибудь дурное, то вот Вам рецепт от сего недуга: живо представляйте себе, что в те минуты, когда мы только еще советуемся с сердцем своим на какое-либо преступление, каждая черепица, каждый кустик имеет глаза! А что уже сказать об очах Божиих, которые равно видят и на дне моря, и во глубине нашего сердца. О друг мой! и самый сокровенный вздох ваш, чистый и нечистый, всегда слышен на небе.



Не ищите себе многих друзей: ибо их трудно найти, но ищите окружиться весьма немногими, но добродетельными и Богобоящимися. Быть в таком кругу значит то же, что быть в раю среди ангелов. Оживляйте в сердце Вашем память несчастного друга, но только для того, чтобы молиться о нем в тихих слезах к Богу. Не опускайте обращать всего матерьнего Вашего внимания на залоге любви вашей супружеской. Ваши о ней попечения пособят Вам рассеять мрачное состояние души Вашей и постепенно станут привязывать и Вас самих к жизни. В часы невольной скуки, которой прихода ни знать, ни предупредить мы не в состоянии, спешите к теплому еще недру родимой Вашей, и Вы отдохнете в объятиях не чуждых. Эта мысль, это желание всегда занимало и покойного. Наконец — просите Бога, чтоб сам Он научил Вас не только не роптать на святую волю Его, но во всяком случае принимать ее в виде отеческого благоволения. — Простите. Писать более не успеваю, хотя и хотелось. С сегодняшней почтою пишу много в Москву и еще кой-куда. Вас и Настиньку6 благословляю всем сердцем моим. Особенно возлагаю умственно грешные руки мои на главу малютки милой, вопия на небо: Господи! Благоволи приосенить Небесным Промыслом Твоим отроча сие. У сей невинной нет иного отца, кроме тебя! Но подкрепи и немощи родившей сю. Жив Ты, наш Бог и Бог Авраамов, да будет же жива и душа их. И так, прощайте, друг мой сердечный. В часы досуга пишите, ради Бога, ко мне. Мне сладко будет всегда отвечать Вам, почтеннейшей родительнице Вашей Мир Божий и мое нелестное почитание.



Вам душою преданный



Петр, грешник из грешников



На обороте: Ее благородию Милостивой Государыне Наталье Михайловне Рылеевой.



Мысловский П. Н. Письмо Рылеевой Н. М., 31 июля 1827 г. С. Петербург // Российский Архив: История Отечества в свидетельствах и документах XVIII—XX вв.: Альманах. — М.: Студия ТРИТЭ: Рос. Архив, 2003. — С. 102. — [Т. XII].



4



С. Петербург. 1827. Июля 31 дня.



Письмо Ваше, друг мой Наталья Михайловна, от 5 числа сего месяца, я имел утешение получить чрез почтеннейшего комиссионера Вашего7. Благодарю Бога, что он держит над Вами свою крепкую отеческую десницу. Сладко слышать для меня, что если Вам не лучше, то и не хуже. Это все от единого источника, из коего проистекает к нам всякое даяние благо и всяк дар совершен. Да не оскудевают для Вас небесные дары сии. Да будете и вы их достойны. Никто, друг мой, как Господь. Он и живит, и мертвит, убожит и богатит, возводит и низводит. К Нему адресуйтесь во всех нуждах Ваших. Пред Ним открывайте сердце Ваше и усердно просите Его помощи. Обратитесь к тени, для Вас любезной: она более, нежели кто-либо, желает Вам спокойствия и просит Бога осушить Ваши слезы о нем, которых она сама уже не проливает. Мне кажется, что незабвенный друг Ваш и в сию минуту повторяет Вам слова сии, написанные некогда им в месте мрака и гибели — Бог Вас не оставит! Точно, Бог Вас не оставит, ибо он благоволил лишить Вас того, что составляло для Вас в жизни Вашей единственное и первейшее благо. Следовательно, Господь будет уметь, как и в чем примириться с Вами. Только положитесь на Него. Будьте пред Ним просты и послушны, как доброе дитя. Ничего Господь столько не любит, как нашего смирения и послушания, и нам ли, земным пылинкам, восставать против святых Его изволений?



Вы боитесь отнять у меня время, и не только, а потому и желаете, чтоб я не так часто писал к Вам. Не беспокойтесь, друг мой, о том. Я очень уверен, что у всякого из нас всегда найдется много времени для подобных дел, буде только найдется столько доброй воли. Будьте уверены, что я своею с Вами перепискою нисколько не расстрою хода занятий моих. Притом, ужели Вы думаете, чтоб я переписку эту ставил ниже обыкновенных моих должностей? Нет, мой друг, и по личной моей к Вам привязанности, и по обету священному я никогда и ни в каком случае Вас не покину. Разве только тогда я позабуду Вас, когда позабуду Бога. Чтож надлежит до Вас самих, я не только не обязываю Вас слишком аккуратно отвечать мне, но и прошу отнюдь не вести сего расчета. Как Господь велит и сколько Вы успеете писать, я тем буду и доволен. Впрочем, буде повстречаются с Вами, чего не дай Боже, какие-либо особенные скорби и огорчения, Вы, не делая себе ни малейшего принуждения, тотчас пишите ко мне: во всякую минуту, при помощи Божией, поспешу Вам на помощь. Ради Бога, не скрывайте от меня ничего, и верьте, что после Вашей маменьки иметь больше меня невозможно в Вас живейшего участия. По крайней мере, половину Вашего бремени отдавайте мне: с радостию понесу его.



Милую Настиньку Вашу и Благословляю всем сердцем, и целую стократ. Маменьке Вашей прошу засвидетельствовать мое душевное почтение. Жена моя и благодарит Вас чувствительно за добрую память Вашу, и посылает Вам все наилучшие пожелания свои. Впрочем, я здоров по телу, но душа моя страдает от грехов. Молитесь, друг мой, молитесь усердно и за меня, а паче, дабы Господь извел меня из глубины греховныя. О, как страшно, когда Вы или кто другой скажет или напишет мне: батюшка! Отец мой! — тяжки слова сии и сей совершенный упрек для таких отцов, как я.



Будьте, друг мой, здоровы. Да не сетует душа Ваша по особе, Вами потерянной. Веруйте, что Вы сию обрящите некогда в лоне Божии. Прощайте. Сам я пребуду до гроба преданный Вам в Боге грешник Петр.



Мысловский П. Н. Письмо Рылеевой Н. М., 26 декабря 1827 г. С. Петербург // Российский Архив: История Отечества в свидетельствах и документах XVIII—XX вв.: Альманах. — М.: Студия ТРИТЭ: Рос. Архив, 2003. — С. 103—104. — [Т. XII].



5



С. Петербург. 1827. Декабря 26.



Давно, слишком давно не беседовал я с доброю моею, пустынелюбивою горлицей. Давно, как бы нечувствительный, не откликался я на томный и вместе сладкий для меня голос ее. Так, мой друг Наталья Михайловна, я и сам соскучил, не писавши к Вам столь долгое время. Мне больно будет, если чрез то подам Вам возможность делать невыгодные заключения. Бог видит, что если не увеличилась паче и паче любовь моя к Вам, то наверно и не могла умалиться. Множество хлопот разнообразных как по прямой моей должности, так и по другим внешним и вовсе до нее не касающимся, удерживали поднесь мое перо. И потому, нашед несколько минут свободных, я пишу к Вам с несказанным порывом радости и с чистейшим удовольствием. Как Вы себя чувствуете? Разумеется, это первый мой вопрос к Вам. Благодарить ли мне Бога, милующего Вас во днях скорби и сетования? Притупляется ли мало-помалу по Его же соизволению жало туги8 сердечной? О! У меня одна только мысль на счет Ваш, чтоб Вы всеми мерами старались примириться с небом, чтоб Вы не шли вопреки неизбежным определениям Судеб и чрез то приучались бы преуспевать в школе искушения и креста, во всяком случае спасительной. Притом не бесполезны ли, и если позволите сказать, не безрассудны ли были бы слезы, даром проливаемые? Подумайте, друг мой, что сверх греха, нет в них ни малейшей еще и выгоды; напротив, очевидный вред. А потому, рано ли, поздно ли, все-таки поневоле, так сказать, надобно же будет перестать и плакать и скорбеть. Ах, милая моя горлица! Уже не возбудят Ваши вздохи и стенания к жизни того, кто давно у Бога. Не оживят Ваши слезы семени, посеянного для будущности. Покоритесь Господу и не раздражайте Его напрасными жалобами, по меньшей мере — тяжелыми сердечными воздыханиями. Берегите себя для залога взаимной некогда супружеской любви Вашей. Вспомните, и покойник хотел, чтоб Вы и за себя, и за него жили для сироты-малютки, велит Ваш долг к ней. Вам должно ни на минуту выпускать из виду существа невинного. Скорее забудьте себя, нежели кровь Вашу, чистейшую и пламенную, еще на заре дней своих в бедном ребенке. Правосуднейший и вместе премилосердный не может далеко простирать испытания своего, так, чтобы сии испытания превысили меры слабых сил наших. Он поддержит Вас в случае бессилия. Он утешит Вас в том, в чем Вы не чаете, и там, где Вы отчаиваетесь. Почему знать? Может быть, младенцу Вашему суждено соделаться некогда ангелом-утешителем последующих дней Ваших. Но если бы и сего не случилось: Вы все-таки обязаны до последней капли испить чашу, свыше уготованную. Вы, и вместе с Вами я, должны быть всегда столь справедливы, чтоб, принимая благодеяния Божии, умели принимать в благодушии и раны, приближающиеся к телеси нашему, особенно, когда размыслим, что это так угодно Всемогущему. О милая моя! Пусть Господь и всегда говорит с нами по-своему, а не по-нашему. Иначе, буде бы все текло по собственной воле нашей, тогда, поверьте мне, (не) было бы нас несчастнее на земли. Убо благодарение Отцу Небесному, который не перестает промышлять об нас, который часто защищает нас — от нас самих! С каким чувством веры и упования произнес последние слова сии на земли незабвенный друг Ваш: да будет воля Его святая! Напоминаю Вам о сем, отнюдь не имея желания раздирать и без того сильно израненное сердце Ваше, но хочу только, чтоб благородные, христианнейшие чувства сии перешли и к Вам, как бы в наследственный удел. Покоритесь так, как он успел покориться, уверьте и Вы меня, как он уверил меня в час роковой, что сердце его, живущее Богом, не билось уже более ни для страха, ни для надежд земных. Подлинно — как мне забыть эти ужасные, и вместе драгоценные минуты! Но почто Вас не было тогда с нами? — Вы бы чувствовали теперь со мной одинаково, Вы бы проливали втайне к Богу слезы умиления и самой благодарности.



Простите, друг мой, если я невольно увлекся за пределы позволенные. Для меня нет лучшей памяти об отшедших ко отцам своим, как память последних их чувств, принадлежащих Богу, последних их вздохов, Ему же посвященных. Простите. Душевно желаю Вам спокойствия, зависящего от простого повиновения Господу. Позвольте мне всегда возвышаться именем нежного Вашего отца.



Ваш П. М.



Мысловский П. Н. Письмо Фонвизиной Н. Д., 1828 г. С. Петербург // Российский Архив: История Отечества в свидетельствах и документах XVIII—XX вв.: Альманах. — М.: Студия ТРИТЭ: Рос. Архив, 2003. — С. 117. — [Т. XII].



4



С. Петербург. 3-е число, 1828 года.



Вдруг три письма получил я от Вас, мой милый, бесценный и оплакиваемый друг! — Постойте: дайте утишить чувства и отереть горячие слезы, во множестве лиющиеся из глаз. Так, моя дочь! ударил час роковой и жребий Ваш не остается более ни безвестным, ни сумнительным19. Ударил этот горестный час — и Вы можете сказать: вмале бы с Вами и к тому не узрите мя. Зачем нет никакой возможности отвратить эту минуту? Зачем невозможно искупить сие никакими жертвами? Но пытать ли дерзнем мы небо своими вопрошениями? Бог так судил; в Его великой книге от века подписан приговор сей, и — нам остается лишь с покорностию последовать непостижимым назначениям. Соберите, друг мой, остаток сил Ваших, лучше сказать — бессилия, и дайте освятить их Господу. От Его благословения теките в путь, не обещающий Вам ни роз, ни ясных дней мира, и который однако же осветится чистотою совести Вашей и благим изволением. Жертва, благоприятная Богу, достойно оценится и людьми. Но естлибы люди и не так смотрели на Ваш подвиг: найдется один, два, а может быть, и более благодарнейших Вам и понимающих Вас человека. Крепко положитесь на Провидение. Мысль послужить скорбящему да сопутствует Вам и днем, и ночью. Она сильна будет защищать Вас — от Вас самих и от всего неприятного. Присоединяйте к ней и молитву беспрерывную. И в повозке, и там, где будете останавливаться, начинайте и оканчивайте все тою же молитвою.



Писать более некогда, да и сил нет. Вашу добрую Юлию20 я полюбил уже потому только, что она Вам принадлежит дружбою и сердцем. Пока она будет здесь, мы вместе станем вспоминать об Вас и желать Вам всех от Бога благ. Прощайте, дочь моя! Буди мое грешное благословение на Вас от ныне и до века.



До гроба и за пределами оного Вам преданный друг П. М.



Мысловский П. Н. Письмо Миллеру Ф. И., 1828 г. // Российский Архив: История Отечества в свидетельствах и документах XVIII—XX вв.: Альманах. — М.: Студия ТРИТЭ: Рос. Архив, 2003. — С. 107. — [Т. XII].



Приложение:



ПИСЬМО Ф. И. МИЛЛЕРУ



Покорнейше прошу Вас, Почтеннейший и многоуважаемый мною Федор Иванович, прилагаемое при сем письмецо вложить в Ваш конверт и отослать по принадлежности. Я не запечатал его, потому что в нем нет ничего таинственного, и мне весьма приятно, даже обязательно, беседовать с злополучною как бы одними, вместе с Вами, устами. Пускай съединенные письма наши свидетельствуют вдовице горькой и соединение наших к ней чувств.



Удостойте принять повторение, от которого и впредь не в силах воздержаться, повторение всей моей братской христианской любви и нелестного почитания



(1828)(/1828)



вам душою преданный П. М.



Мысловский П. Н. Письмо Фонвизиной Н. Д., б. д. («... пылкостию чувств. Что ж тут делать?..») // Российский Архив: История Отечества в свидетельствах и документах XVIII—XX вв.: Альманах. — М.: Студия ТРИТЭ: Рос. Архив, 2003. — С. 115—117. — [Т. XII].



3



...* пылкостию чувств. Что ж тут делать? Поступать по примеру мудрых дому владык, которые, коль скоро заметят, что издержки их слишком умножаются по мере излишеств, смело и решительно отсекают все то, что может оному способствовать, боясь совершенно разориться. И в духовном смысле те же почти явления, которые бывают в гражданском быту. Верный закон, чтоб воздержаться от слов, надобно умерять мысли. Наоборот, чтоб меньше иметь помышлений суетных и часто мучительных, надлежит умерять слова, а паче празднословие. Сие последнее суть единственный путь к разрушению человека внутри нас. Мне прискорбно видеть Вас в борьбе с собою. Уверен, что Благодать Божия ведет нас часто от сопротивления к истинному добру нашему, но ведь надобно уметь идти и по проложенной дороге. Путь сей еще очень не гладок, но естли бы он и не таков был, виновата ли будет прямая дорога, естли мы, идя по ней, на каждом почти шагу спотыкаемся и падаем? Я Вам уже предписывал духовный рецепт. Естли он мало приносит пользы, вот Вам и прибавление к нему: 1-е: не делайте сильного напряжения, когда надобно будет Вам сражаться с приходящими мыслями. Враг не всегда побеждается напором и силою. Часто очевидная уступка решительно сражает его. 2. Бегайте таких бесед, где председательствует единая праздность. Можете судить, кто должны быть ассистентами такого председателя? Даже не всегда сходитесь с щастливцами мира, не умеющими понимать чужого горя. У них ничего нет общего с Вами. А потому ищите беседы более с людьми, равными Вам по жребию, или опять с такими, которые будут иметь влечение, подобное Вашему, к Богу и которые больше Вашего умели положить основание Благодати Спасающей. В первом случае Вы нехотя станете привыкать к общему вкусу и даже к выбору материй, о чем говорить, во втором избранная Вами особа, будучи гораздо совершеннее Вас, при простой и всегдашней откровенности Вашей, всегда поспешит Вам на помощь, утешит Вас, напитает, а в случае надобности откроет Вам глаза. Это будет прямой и истинный друг, которого Вы не должны однакож искать ни в отличных достоинствах, но под пурпуром и златом. Просите этого друга, чтоб на месте Вас самих приглядывал неослабно за Вашими не только поступками, но даже и за всеми движениями души и сердца. Признаться должно, что трудно найти таких друзей; по меньшей мере, просто доброй человек и честных правил всегда больше подействует на нас, естли мы ему доверяем, нежели сами мы. Ибо мы любим любоваться истиною, которую сами себе умеем сказать, но оною же истиною смиряемся и делаемся не столь высокомерными, когда слышим оную от других. 3. Будьте во всяком случае верны, сколь возможно больше, к внутреннему свету, или, все равно, принуждайте себя более и чаще слушаться Бога, нежели воображения своего, и таким образом с жизнию Вашею умозрительною соединяйте и жизнь действенную, ищите напр(имер) случаев к благотворениям, приглядывайте хижин, преклоненных долу и входите туда с любовию в сердце, а с помощию в кармане. Словом, старайтесь не столько умствовать, сколько действовать Благочестиво. Тогда, очень естественно, мало останется у Вас и времени, и места для толпящихся в Вас помышлений. 4. Я советовал Вам читать и читать с размышлением хорошие книги. Это — ежели это чтение не пользует Вам, и Вы, постоянно читая, ничего не понимаете, — это явно доказывает совершенную Вашу рассеянность, делающую Вас совершенно неспособною ни к каким великим делам. В таком случае остается Вам самим соделаться, так сказать, живою книгою, или все равно должно беспрестанно делать то, чему учат книги. Главное же и в сем случае, чтоб не оставаться совершенно праздною. И то правда, что гораздо лучше пребыть праздным, нежели делать нечего. 5. Наконец, в Вашем положении как яду убийственного надлежит убегать забав и неги, какого бы оне роду не были.



Нега есть недуг душевный. Она столько же и в светском смысле, сколько и в духовном приносит нам зло. Изнеженный человек всегда остается жалким бедняком и в том, и в другом значении. Он не в состоянии...



Мысловский П. Н. Письмо Рылеевой Н. М., 30 апреля 1828 г. С. Петербург // Российский Архив: История Отечества в свидетельствах и документах XVIII—XX вв.: Альманах. — М.: Студия ТРИТЭ: Рос. Архив, 2003. — С. 104—105. — [Т. XII].



6



С. Петербург. 1828. Апреля 30.



Письмо Ваше, друг мой Наталья Михайловна, писанное в 25 день марта, т. е. в день торжества всех торжеств Церкви Христианской, я имел честь получить чрез почтеннейшего Федора Ивановича. Послезавтра у нас еще отдание сему великому Празднику, а потому на Ваше усердное Христос Воскресе, я могу еще ответить Вам с подобным же чувством: воистину воскресе Христос! При сих словах я Вас объемлю, как дочь, и молю Воскресшего Спасителя, да воскреснет и Ваше сердце как для живейшей веры в Него, так и для радостей, коим Вы, может быть, умерли. Да возьмет Он Вас под сень крыл своих и да носит Вас на руках Своих, яко дитя, дабы Вы не могли преткнуться о камень бурь или соблазнов житейских. Да сподобит Вас отчасти вкусить от плодов Воскресения Своего здесь, в юдоли плача, и потом вполне, вполне насладиться оным в невечерние дни Царствия Своего. Вот мои желания Вам, и не в одни только праздники, но и в будни! Они живы будут и тогда, когда Господу угодно будет воззвать меня ко отцам моим. Тогда к ним присоединится еще просьба моя — молиться за меня, грешного, к Владыке живота и смерти.



Вы, как я вижу из письма Вашего, в совершенной нерешимости на счет Вашей Настиньки. Это очень естественно, если матерьнее чувство Ваше, до возможности на сей раз возбужденное, борется с долгом, по-видимому, тягостным. Вы хотите знать мое мнение: извините, если оно не будет, может быть, согласно с Вашим. Я привык всегда иметь один язык, и одно только у меня сердце.



Я Вам советовал бы, друг мой, непременно привести сюда Настиньку и отдать в училище, которое здесь ныне из самых лучших9. Вот Вам и резоны, по коим я советую: 1-е. На это, очевидно, есть уже воля Божия, совершившаяся в соизволении Высокой покровительницы сирот10. Следовательно, это устроилось бы и без Вашего желания. 2-е. Вы ведь сами просили о том двукратно. А потому грубо и неблагоразумно было бы отринуть милость, которой Вы алкали и которой многие поискали бы, и — не обретут. Из этого могут возродиться последствия, для Вас и для дитяти самые неприятнейшие. 3. Почему знать? Может статься, Промысел Божий готовит Вам отраду в малютке именно там, где начались душевные Ваши скорби и сиротство? Пути Господни не доведомы. У Бога часто сеемоесте на земли горестию, прозябает в неописанном восторге и радости. Ему легче преложить плач на радость, чем воззвать из мрака свет. 4. Без сумнения, Вы думаете, и должно подумать хорошенько, о сбережении каких-либо крох в пользу малютки. И так, отдавши ее на казенное содержание, Вы чрез то не будете иметь нужды тратить то, к чему не хотя надлежало бы Вам коснуться в противном случае. 5. Наконец, если дело пойдет хорошо, и так, как оно ныне есть, то, без сумнения, Государыня, по окончании воспитания дочери Вашей, особенное возьмет участие в Питомице своей и — может быть — сама будет устроять будущий жребий ее. Вот мой совет и резоны, внушенные мне моею к Вам любовию и вашею ко мне доверенностию! Я не достоин был бы ее, если бы стал говорить иначе. Впрочем, Вы мать, да будет убо воля Ваша!



Императрица Мария Федоровна



Благодарю Вас душевно за писание. Простите, что я долго не писал к Вам. Вообще времени у меня мало, но любви к Вам мерою в большой океан. Прощайте, любезнейшая Наталья Михайловна. Жена моя и дочь Вам свидетельствуют истинное свое почтение.



Ваш Петр



Мысловский П. Н. Письмо Рылеевой Н. М., 5 июля 1828 г. С. Петербург // Российский Архив: История Отечества в свидетельствах и документах XVIII—XX вв.: Альманах. — М.: Студия ТРИТЭ: Рос. Архив, 2003. — С. 105—106. — [Т. XII].



7



С. Петербург. 1828. Июля 5 числа.



Последнее письмо Ваше, друг мой Наталья Михайловна, имел я удовольствие получить чрез почтеннейшего — в полном смысле — Федора Ивановича.



Благодарю Небо, сохраняющее Вас под своим покровом. Благодарю и Вас за память Вашу ко мне.



Намерение Ваше решительно привезти сюда Настиньку равномерно приятно и обязательно для друзей Ваших. Оно согласно и с чувством преданности к Религии, и с чувством признательности к венценосной благотворительнице. Как быть? Надобно уметь покоряться и необходимости. Очень знаю, что нелегко будет Вам оставить кров родительский, тяжко сказать своей родине: прости! Но польза малютки требует необходимо, чтоб Вы принесли ей в жертву все остальное. Время, надеюсь, покажет Вам, что Вы не ошиблись в сем расчете. Если захотите, то успеете нажиться на своей родине и после выхода из института Вашей любезной крошки.



Не могу, друг мой, приближаясь ко времени, до гроба моего тяжкому, не излить чувств моих в Ваше сердце. Не думайте, чтобы шум столичный мог заглушить во мне чувства сии, ни Ваше уединение не может сделать их сильнейшими в Вас самих. Не воображаю, а вижу в лицо злополучных. Слышу и голос знакомый и сладкий: Отец мой! молитесь за меня, грешника, и не оставьте милых моему сердцу! — Чем же могу я не оставить Вас? О, мой друг! Одного прошу у Вас: в терпении Вашем стяжите душу Вашу. Умейте возблагодарить Бога за то чувство сокрушения, с которым любезный Вам предал дух свой Господу. Судя по чувству христианскому — благодатна и завидна смерть его! Я желал бы даже, чтоб Вы и дочь Ваша наследовали избыток веры и упования, с коим оставил он суетный сей мир. Да утешает Вас сие во всякую пору и время, а паче тогда, когда скука станет грызть бедное сердце Ваше! Простите. Нет времени больше писать. Бог Вас да благословит!



Ваш до гроба преданный



Петр



На обороте: Ее благородию Милостивой государыне Наталье Михайловне Рылеевой.



Мысловский П. Н. Письмо Фонвизиной Н. Д., 6 августа 1828 г. С. Петербург // Российский Архив: История Отечества в свидетельствах и документах XVIII—XX вв.: Альманах. — М.: Студия ТРИТЭ: Рос. Архив, 2003. — С. 117—119. — [Т. XII].



5



С. Петербург. 1828. Августа 6 дня.



Два письма имел я честь и радость получить от Вас, любезнейшая дочь моя! Одно с дороги, другое уже с места. Не буду говорить Вам, что письма Ваши поздненько дошли до меня: удовольствие, которое я вкушал, читая их — можете поверить, сильно было заставить меня забыть и времени, и места пространство великое. Читая письма Ваши, я видел только Вас самих, и видел как бы в лицо. За всем тем невозможно не заметить с некоторым прискорбием: вот наконец до чего дожили мы! Не днями, а многими месяцами должно изчитывать переписку нашу. Где Москва и где Чита? — Но так благоугодно судьбам Праведного Судии! Приговор неба всегда верен и безошибочен. Всемогущий перст Божий указал Вам путь, да идете по нему: и Вы не могли уже миновать его. Должно сознаться, что путь сей скорбен для чувственности и мира, но в отношении благодати — иго сие благо и бремя легко есть. Ибо тот, кто по внушению Веры старается победить несчастие свое, не есть еще жалок: участь его во многом будет завидна. Тот, кто исполняет прямой и существенный долг свой и приносит тяжкую жертву добродетели, не может с тем вместе не чувствовать и сладкой награды совести. Она-то есть единственный наш примиритель и посредник между Богом. Она всегда разливает миро многоценное на сердце правое. Пусть оно пригорюнится на час, пусть ему стоскуется, но мир, коим дарит чад своих совесть мирная, далеко, очень далеко превышает и превосходит все вообще земные радости и надежды. Отчего? — От того, что этот мир несть от мира сего: начало и конец его в небе. Хотите ли поверить истину сию: посмотрите — порочный человек на самой высоте щастия не может чувствовать ниже тени истинного наслаждения, сколько добродетельный в бедствиях и нещастиях. Вообще — щастлив тот, кто во дни благополучия прибегает к Богу, но тот еще щастливее, кто во дни злополучия обращается к тому же Отцу небесному! — Живите, друг мой, и Вы по сим благородным чувствам. Живите всегда в ладах с Вашею совестию, и Вас ничто не укорит на пути жизни. Следуйте внушениям хранительницы сей: и Вам не в чем будет раскаиваться. Живите Верою, подкрепляйтесь духом Евангельским, сообразуйте с ним все Ваши поступки, слова и намерения: тогда станете жить с Богом, или всё равно — в Боге. Но с Богом где нехорошо жить? А Он есть везде: и у Вас, и у нас! Близ есть Господь призывающим Его. На всяком месте Владычество Его. Дело в том только, чтоб мы Его искали повсюду: а Он неизменно явится ищущим.



Судя по моему молчанию, Вы доселе вправе были мыслить, что я или умер, или перестал любить Вас, незабвенную для отеческого сердца моего. Ни то, ни другое. Что я еще жив, по благости Божией, долготерпящей грешникам, в этом уверит Вас письмо мое. А что не переставал Вас любить, разве только умножая любовь мою, естли бы возможно было умножать далее невозможности: это видит Господь, у которого отдается в небе каждый наималейший вздох человеческий. Просто — не писал, или лучше — не отвечал Вам, не зная, как и куда писать, выжидая для того самый вернейший и надежнейший случай, который однако ж не состоялся. Без сумнения, Вы догадаетесь, что я открытым, как и теперь, образом хотел к Вам писать об одной из жен21, Вам подобных по участи, и которая намеревалась было нынешним летом ехать в Ваше сообщество, но остановилась до зимы. Следовательно, письмо, написанное в начале лета, слишком могло зачерстветь до будущего года. Вот причина моему молчанию! Не ищите иных. Мне больно бы было, естли бы Вы хотя на минуту усумнились в моих чувствах. Знайте, и взор престарения моего, взор потухающий в мире обращен будет, подобно стрелке магнитной, к жилищу незабвенной. Очень чувствую, что Вы пожелаете узнать от меня о мне самом и моем семействе. Благодарение Господу! До сих пор все идет по прежнему, т. е. очень хорошо. Естли кто, то наверно я должен, сколь возможно чаще, повторять Давидовы слова: не по грехам моим твориши со мною! Мои домашние все Вам свдетельствуют нарочитое свое почитание, а наипаче пожелание возможных Вам благ. Не знаю, слышит ли доброе сердце Ваше, а мы часто, очень часто вспоминаем об Вас. Княгине Екатерине Ивановне Трубецкой и Александре Григорьевне Муравьевой изъявите недостойное мое благословение. Уверьте их, что я не забуду их до гроба моего — уверьте всех и каждого, кто только меня знает, что и во храме Божием, и за храмом — присно вспоминаются имена их. Что я о всех молюсь усердно, желая им Преспеяния Веры и постепенного обновления — ветхого человека в нового. О! Естли бы возможно было, я молил бы Небо, подобно Павлу, искупить спасение брата моего ценою собственной моей погибели!



Прощайте, друг мой бесценный! Прощайте, милая дочь моя! Пишите ко мне и любите меня по-прежнему. Обнимите за меня друга Вашего. Покровительству Божию всех Вас поручаю. Господь не оставит Вас, когда Вы Его не забудете.



Ваш, ваш отец и друг



Протоиерей Петр



Мысловский П. Н. Письмо Фонвизиной Н. Д., 19 сентября 1828 г. С. Петербург // Российский Архив: История Отечества в свидетельствах и документах XVIII—XX вв.: Альманах. — М.: Студия ТРИТЭ: Рос. Архив, 2003. — С. 119—120. — [Т. XII].



6



С. Петербург. 1828 года. Сентября 19 дня.



Сегодня вздумалось мне писать к Вам, любезнейшая дочь моя! Вы знаете, с каким удовольствием вел я некогда переписку с Вами. Но, взявшись за перо, признаюсь, задумался и не знал, с чего начать письмо? Так-то одурел, столь долго не писавши! Много значит привычка к чему-нибудь, или наоборот отвычка. Я не поздравлял вас с тезоименитством Вашим: итак, начну хоть с сего. Не поздравлял — это слово показалось что-то мне слишком сухо, недостаточно и не к месту; оно, большею частию, употребляется там, где один только язык нехотя повинуется законам приличия, терпится тогда, когда изыскиваются слова, а стесняются чувства. Словом: это такой язык, на котором обыкновенно говорят о погоде сегодняшнего или затрашнего дня, а у меня в сердце хранится несравненно большее. И потому не лучше ли и прямее сказать: я не благословлял Вас всем сердцем моим в день Вашего Ангела, я не излил Вам всех наилучших моих пожеланий, разумеется — пером. Так примите их теперь. Не гневайтесь, что поздновато: мои и поздние чувства не уступят никаким ранним. И естли правда, что можно перекликаться сердцем на неимоверное расстояние, Вы в именины свои, конечно, должны бы чувствовать, ощущать, так сказать, подслушать, как много все мы занимались Вами здесь, как оживляли в памяти все наималейшие, даже самые пустяшные обстоятельства того вообще времени, в которое Вы были с нами. Кажется, послышался нам всем милый, трогательный голос Ваш и пролился прямо в душу. Мы боялись потерять мечту сладкую, и сумнение, чтоб Вы не были с нами вместе. Как-то Вы, залетная гостейка, провели день Ангела своего? Простите за вопрос, столь легко сделанный, и почти не обдуманный. Без сумнения, дорого стоил Вам день сей. Ибо Вы в первый еще раз праздновали, естли можно назвать празднованием, свое тезоименитство под чужим небом, в кругу незнаемых, в таком ужасном отдалении! Но что ж делать? Есть пословица: не так живи, как хочется, а так живи, как Бог велит. Так определило Святое Провидение. Так благоугодно Создателю нашему! Пусть же Он творит и все остальное. Мы будем только, как в имянины, так и во всякое другое время уметь повиноваться велениям Судеб Его непостижимых и преблагих. Мы станем поучаться лобызать Десницу Его милующую и карающую, сердечно веря, что он в том и другом случае не перестанет быть нежнейшим нашим отцом; мы не дерзнем выйти с Ним в прю и суд: и Он благословит нас, яко чад послушных и благопокорных. Мы перестанем давать волю умнику нашему, этому горделивцу, который нередко делает столь много проказ и ошибок; перестанем рассчитывать, судить и рядить по-человечески: тогда Вера божественная заменит нам все сии ничтожные расчеты, примет на себя качества верного вождя нашего и — подобно столпу пустынному — поведет нас к цели желанной. А где она? Возведите очи Ваши в горняя: там, за пределами последней звезды, видимой в небе, ждет странника земного исполнение надежд, коими питалось сердце его на земли, и что ж тогда будет мир сей? Что наилучшие радости, кои он даст нам? Они подобны солнцу, на минуту показавшемуся из-за облака и паки погрузившемуся в облака. Самая жизнь наша столь кратковременна, что никак не научишься, на чем основать ее. И не увидишь, как приближался ко гробу! А там? — Там смешаются в утробе земной и щастливцы мира, и злополучные, и победители, и побежденные, и Цари, и народы. Смешаются до того, что не распозаешь, кому в жизни принадлежал этот череп, кому другой, и так далее. Главное условие жизни человека-христианина: знать, постоянно умирать в жизни и быть живу в самой смерти. Держитесь, друг мой, сей высокой философии, без которой худо нам и в кругу кровных, и вне отечества, и повсюду. Имейте всегда пред собою и как бы слышьте оный Евангельский голос: Смертные! Обратите туда взоры сердца Вашего, где скрывается Ваше сокровище, ваша прямая и истинная жизнь! Взыскуйте града грядущего. Здесь Вы на ночлеге, там Ваше Отечество!



Меня слишком порадовали из Москвы известием о здоровье птенцов Ваших. Слава богу! и хворый начал уже ходить хорошо. Малютки вообще в добрых руках, с этой стороны Вы можете быть совершенно покойны. Да успокоит Вас Господь и со всех прочих.



Покорнейше прошу Вас засвидетельствовать мое искреннейшее почитание Княгине Екатерине Ивановне Трубецкой, также и Елисавете Петровне Нарышкиной. Уверьте их, что я не перестаю помнить всех Вас и в храме, и за храмом. Не смею ласкаться увидеть Вас в жизни сей. По крайней мере, духом моим я неразлучен от Вас. Впрочем, всем нам предлежит свидание на той стороне гроба, там, где нет ни болезней, ни слез, ни стенаний, где нет ничего земного и самое время неизвестно даже по слуху, где Бог будет всячески во всех. О, дал бы Господь свидеться нам и никогда не расставаться пред Его Отеческими взорами.



Мои домашние, все до единого, изливают Вам сердечные чувства свои. Они никогда не могут забыть обязательной дружбы Вашей. Часто с каким-то горько-сладким умилением напоминают себе о старушке слепинькой, которую по вечерам важивали под руки в дом или из дома Варварина. Лорнет и гривенник не выходят из ума.



Прощайте, дочь моя! Да покровительствует Вам Провидение во всем. Роса небесная, роса утешительная да каплет на сердце Ваше в избытке. Молитесь Богу прилежно, укрепляйтесь в духе веры и терпения. По сим токмо признакам я хочу знать и быть уверен о превосходстве Вашем пред другими. Кланяйтесь от меня, кому нужно и должно поклониться. Еще раз прощайте и примите благословение от недостойного Вашего духовника — Протоиерея Петра Мысловского.



Мысловский П. Н. Письмо в Читинский острог, 27 сентября 1828 г. С. Петербург // Российский Архив: История Отечества в свидетельствах и документах XVIII—XX вв.: Альманах. — М.: Студия ТРИТЭ: Рос. Архив, 2003. — С. 126—131. — [Т. XII].



ПИСЬМО П. Н. МЫСЛОВСКОГО В ЧИТИНСКИЙ ОСТРОГ



Публикуется по автографу: ОР РГБ. Ф. 319. К. 2. № 63.



***



С. Петербург. Сентября 27 дня. 1828.



Третий уже год, время довольно значительное для человека, и столь ничтожное для Бога, не знающего никакого времени! Третий уже год, как я расстался с Вами, дети и друзья мои! С тех пор не вижу ни единого из Вас лицом к лицу, не беседую усты ко устом, и не могу прижать злополучных к сердцу отеческому. Так определили Праведные Судьбы Божии и кто посмеет противурещи им или противопоставить что-либо? Для сердца однакож любящего трудно определить черту, далее которой оно не могло бы простираться. Для него нет никакого препятствия, ни расстояния, ни пределов. А потому, не смотря на мою разлуку с Вами, не смотря на время, особенно на место, столь отдаленное, мне приятно самому мыслить, а еще приятнее уверить Вас, что поднесь не было почти ни одного дня, в который бы я не соединялся с Вами в духе теплой молитвы и неумирающей любви моей к Вам. И могу ли забыть незабвенных о Христе чад моих? О! Да забудет меня Господь, естли сердце мое когда-либо закроется для сих отеческих и священных чувствований. “Свидетель ми суть Бог, — приведу здесь слова Ап. Павла, — яко люблю всех Вас по милости Иисус-Христове, и о сем молюся, да любовь Ваша еще паче и паче избыточествует в разуме и во всяком чувстве, во еже искушает Вам лучшая, да будете чисти и не преткновении в день Христов”. Вот язык любви моей к Вам, яже несть от мира сего, и которая, по выражению Писания, крепка, аки смерть. Она, а не что другое, управляет и пером моим. Следовательно, не ищите здесь узоров красноречия; смотрите на дело. Я не имею нужды пребирать слова мои, как жемчужные перла, одно к одному; не восхожду к древу родословному и не ищу у корени его Вашего происхождения: мне нужно только человечество, и человечество страждущее. Не язык, дети мои, а сердце грустное возжелало побеседовать с Вами. И надобно ли сказывать Вам, сколь много буду я награжден, естли письмо мое принесет Вам хотя каплю отрады, а тем более — естли какую-либо пользу?



Говорят, что несщастие к чему-нибудь пригодится. Пусть кто хочет возражает на сию истину, но меня убедил в ней опыт горький и тяжкий. Я еще более скажу: тот никогда не наслаждался щастием, кто не испытал нещастия. Но с чем сравнить Ваше злополучие, стоившее мне многих слез, смешанных некогда вместе с Вашими слезами? Кто измерит глубину сего нещастия? — Так! Я не слышал слышанное, я был горестным очевидцем, когда волны превратностей земных, возбужденные бурею до возможной высоты, с шумом яростным ударились об Ваш житейский челн и увлекли его в бездну глубочайшую! Мне суждено было видеть пред собою гробы живых и оплакать политическое погребение братий моих. Припомните слова мои во дни оны: “Вам не осталось места, где бы упасть ниже”. Непреложная, хотя и горестная правда! Никакие убеждения рассудка не в силах разуверить в ней.



Не помню хорошенько, кто?.. кажется, Франциск I-й, венценосец Галлии, потеряв сражение при Павии, сказал: “все потеряно, кроме чести”. Слова сии некоторым образом можно применить к Вашему нынешнему состоянию, с переменою однакож смысла: и для Вас потеряно всё, кроме духовных приобретений, кроме надежды на милосердие Божие. И так надгробными ли песньми должен я творить память о Вас? Слезою ли кровною, отеческою орошу гроб Ваш, не раскопанный, ни сокрытый еще в недрах Земли? Не лучше ли обратиться к Богу и при помощи Его поискать еще хотя некоторой искры щастия в бездне Ваших нещастий? Не загорелась ли благодатная искра сия естли не в жилищах Ваших, естли не в образе жизни Вашей, по меньшей мере — в Ваших сердцах, примиренных с совестию помощию чистого раскаяния. Нельзя ли нам и Вам хоть на минуту опочить на сей утешительной мысли, что нещастие Ваше к чему-нибудь пригодилось для Вас. Не отделится ли внезапно от неба ясный милующий луч и — так сказать, окатясь оттоле струею золотой, не прикоснется ли к обители скорбных? Не знакомый ни с какими дарами щастия, конечно, не может ничего терять. Грозы небесные и ураганы громовые, страшные только для мест возвышенных, едва замечают хижину безвестную и преклоненную долу. А что сказать о Вас? Мимо идох и се — не беша! Опустимте скорее завесу на время, для Вас минувшее, и от которого осталось Вам одно только горестное воспоминание. Так мореплавателю, потерпевшему кораблекрушение, остается только одна доска, на которой спасен он Провидением; он смотрит на нее и вспоминает, как бы видит пред собою стихии разъяренные и ужасные. Не будем озираться вспять, дабы оживлять в памяти разнообразия тех благих и красных мира сего, ими же упитано было сердце Ваше, как бы ко дне заколения. Вот что остается для Вас и в настоящем, и в будущем: милосердие Преблагого и вопль сердца Вашего к нему: грехи юности нашея не помяни Всещедрый Владыко! Прежде, даже до конца не погибнем, спаси нас! Вообще должно смотреть на Вас не по тому, что Вы были прежде, а по тому, что Вы теперь.



Без сумнения, хладные сердца, которые не успели, может быть, заплатить еще тяжкой дани слабостям человеческим, даже чрезмерной и всеми видимой, никогда не согреются для зрелища заблуждения и неразлучных последствий оного — страданий и бед. Егоисты и чуждые сострадательности пожмут плечами при виде стен, разделяющих Вас от мира и от общества людей. Они готовы взять по камню, дабы бросить в бедного грешника. Они при виде Вас покивают главами своими и рекут: уа! — мир, которому Вы принесли, извините мое выражение, — столь безрассудные жертвы неопытной молодости и который за то как ужасно успел заплатить Вам! Сей лукавнующий мир не будет к Вам снисходительнее сынов своих. Я как бы слышу изрекаемое им осуждение на Вас: “Се — сыны погибельные! Се плевелы утучненные! Презрение и клятва всеобщая да тяготит остаток ничтожного их существования. Да бежим далече от них, как от язвы тлетворной и губительной. Самое нещастие их заразительно”. — Скажите, с чем сравнится злополучная доля сия? Где искать большего нещастия? Разве только в одном аде! Но да не смутится сердце Ваше, чада мои возлюбленные о Христе! Веруйте в Бога и уповайте на милосердие Его, ничем непобедимое. Не пугайтесь самих себя. Так обыкновенно судит мир, который по какой-то странности своей равно преследует и добродетель, и порок, но не так судит Евангелие, не то внушает нам Вера утешительная и божественная, сей агнец мира и кротости, который един в силах научить Вас и победить, и полюбить Ваше нещастие. Вера вообще открыла нам истину сию, что Господь не престает любить грешника и во грехах его, что нет у Него приятнейшей мысли, желания и намерения, как только спасать заблуждавшихся от пути правого; что возлюбивший человека до того, что не пощадил для него и Сына Своего, дал бы нам лучшее и большее, естли бы имел, и наконец, что Господь спас по милосердию Своему и весь мир не иным чем, как только крестом: им спасает и каждого из нас. Заметьте, как нужен крест для человека-христианина! По внушению Веры мы равномерно знаем, что всякий человек, кто бы он ни был, раб или свободь, Скиф или Варвар, дикий ли Американец или с испещренным лицом Индеец, праведник или грешник, мужеский пол или женский, всякий человек есть кровный наш, есть брат наш и одно с нами создание Божие. Но это еще не все: сии тесные отношения нам тем пространнейшим и беспредельным соделывают и самый круг наших действований, наших безусловных и взаимных обязанностей. Вера повелевает нам любить не только любящих нас, но и самых врагов. Она сопровождает нас в темницы и заточения, к одру болезненному и в хижину нищеты и убожества. Она научает нас, что кто чем нещастнее, тем больше имеет тот право на наше снисхождение, на нашу сострадательность и любовь. И не здесь однакож полагаются пределы велениям веры: чистейшие небесные чувствования свои она простирает гораздо далее. Как бы олицетворенная посланница Небес, невидимый и вместе ощущаемый образ Божества, она повергается долу и умоляет Царя тварей: Спаси брата погибающего на счет собственной своей погибели. Какая это молитва! Какие высокие чувства! Какое глубокое самоотвержение! И по сим токмо признакам можно узнать нашу Веру божественную, Веру святую. Первое благословенное утро на земли — нежная улыбка матери-природы — ничто в сравнении с ее ощущениями сладкими, с ее светом, изливающимся в сердце страдальца, погруженного в думу мрачную. Ей одной определено торжествовать повсюду, и в пропастях земных, и во узах, в заточении и в горьких работах, на троне и в лачуге пастуха. Ей дано милосердовать и чудотворить. В ней одной заключается и Ваш единственный ковчег спасения. Под ее благотворным кровом нет неблагополучных и пришелец на земле чуждой засыпает под ним сном безмятежным. О Вера, Вера! сколь сладостен глас твой! Как радостен лик твой паче, чем лик исполина небесного, исходящего осветить мир! Озаряй, подруга небес, озаряй сидящих во тьме. Будь Гением-хранителем и моих страдальцев!



Замечено, что когда постигнет человека какое-либо нещастие, то он и думает уже, что нет нещастнее его на земли. Ему даже представляется, что гибель его невозвратна! Отчего же сие? Оттого, что мы вообще на все происшествия мира сего смотрим одними только глазами простого рассудка, который, по мере того, как он есть плохой судия в делах религии и ненадежный спутник в жизни, всегда почти бессилен поддержать падающих, а тем более восставить падших. Мы сильно чувствуем то, что отнимает у нас Вера, а о вознаграждениях, какие она сделать может, и думать не хотим. Отчего низлагаемии не гибнут? Отчего радуются и в скорбях? Кто облекает бессилия и немощи человеческие в силу крепкую? Это разрешит Павел мудрый, который ясно говорит о себе самом: поколику немощен есть, потолику силен, о укрепляющем мя. И так где прекращаются действия рассудка, там только начинаются действия Веры. Рассудок, поставленный, чтобы освещать наши стези, большею частию разливает вокруг мрак и тьму. Вера разливает свет благодатный, ибо она ниспослана нам от Бога в лице единородного Сына Его, единственного света, о котором молился и Давид: “Господи! Посли свет Твой и истину Твою! Та мя настависта и введоста в гору Твою святую”. Правда, дела Веры всегда прикрыты завесою тайны. Руководимый ею обязан идти путем, которым Авраам изыде, неведый, камо чувствует. Не наше дело снимать покров таинственный: для нас довольно повиноваться всему сказанному от Спасителя и того, что Бог благоволил открыть нам волю Свою, иначе мы не имели бы и Веры, сего неоцененного дара Небес. И потому продолжаются ли еще нещастия наши, наш долг смотреть на них, как на одно испытание нашей веры. Грозит ли мир нападением новым? Мы должны, подобно Петру, как бы видя пред собою Иисуса, вопить к Нему: Господи! Спаси ны; погибаем. Колеблется ли питомец Веры среди трудного пути креста? В сем случае надлежит крепко ятися за Бога силою Веры и не отпущати дондеже паки благословит Словом: там и сям, здесь и повсюду мы должны только просить у Бога подкрепления Веры нашей: “Господи! Приложи нам Веру!” Недаром Иисус Христос сказал Петру: “Мне много надобно молиться за тебя, да не оскудеет Вера твоя”.



Вы вправе, дети мои, сказать мне: “щастливцы слишком бывают разборчивы в нещастиях других”. Им хорошо судить и рядить, когда еще не подвергались испытаниям тяжким. И какое отношение благополучного к неблагополучным? У них все розное!” — Согласен. Но положим, что суждение мое было бы самое холодное, разве Вы сделаетесь от того еще нещастнее? Разве искреннейшее участие, даже, если хотите, поддельное и прикрытое одною благовидностию, не есть врачество для душ страждущих? Вы меня знаете всего, следовательно, всего и поймете. Когда разделяется бремя, тогда легче бывает человеку под бременем. Господь видит, как бы я желал разделить его с Вами! Чем же могу быть для Вас полезным издали? Моими желаниями, моими советами, моим отеческим наставлением. Как человек, удобно могу и я заблуждаться умом, но сердцем никогда. Оно, вы это выше видели, беседует с Вами, и как же не дать ему свободы? У меня нет в виду ничего такого, что бы противно было Вашим выгодам, Вашему спокойствию, а наиболее — Вашему спасению. И так, позвольте мне опять начать прерванный разговор. Достоинство и сила Веры наипаче ознаменовывается в нещастиях. Она любит начинать все от противного, так, как и сам Бог из ничего сделал все, из мрака воззвал свет, из порока человеческого извлек его спасение. В самом деле, когда сердце наше сокрушается о камень соблазнов и падает в блато греховное, когда нещастия, подобно потокам водным, хлынут со всех сторон на главу страдальца и внидут даже до души его, когда вообще изнеможет природа наша, падая под крестом, подобно Великому Крестоносцу, тогда, сознайтесь по совести, кто спорее и прежде всех поспешит на помощь к нам? Не плоть ли и мир? Но они станут от нас на неимоверное, ужасное расстояние! Притом они сильны только увлечь нас в бездну, но извлечь оттуда не в состоянии. И так, не Вера ли предстанет пред нас в виде Ангела Спасающего и в виде друга, не изменяемого в щастии и злополучии? Не она ли шепнет слово сладкое к сердцу убитому и сраженному страстьми или бедствиями? Не одна ли она во всякое время и творит словом своим, и глаголет делом? Не она ли проповедует чадам скорби и сетования, что в Боге, как в источнике единого бесконечного добра, нет и быть не может ни малейшего зла, что нет в Нем, в прямом смысле, никакого гнева к бедным грешникам, что Он естли и посылает на нас нещастия или попускает нам, по непостижимым судьбам Своим, исполнить меру пресыщения нашего в страстях, в том и другом случае хочет только в точности исполнить отеческие о нас намерения, что искушения и бедствия суть те спасительные средства, которые приближают нас к первобытной чистоте и святости, ослабляют в нас прилежащее нам от юности помышление на злое, расторгает узы законопреступных страстей, так, как бедность преграждает путь к роскоши, болезни изгоняют плотские вожделения, враги извлекают нас из беспечности и небрежения, и что, наконец, ничто не дает нам столь чистого удовольствия, как опытность, чрез страдания приобретенная? Покажется ли для Вас все сие невероятным или неудобь-носимым? Вспомните, что действиями Веры располагает Сам Совершитель Веры Господь Иисус, что естли есть возможность развратить брата нашего умом нашим, то несравненно легче для вечной премудрости вывести нас из заблуждения и пороков. Вообще я хотел бы, дабы Высмотрели на нещастия свои, как на школу, в которой нет иного наставника, опричь Духа Божия, и в которой от века не бывало еще примера, чтоб ученики недоучивались. Послушайте, как усовершается это духовное образование.



Св. Павел, верховный из проповедников Веры, находясь в тюрьме в Риме, нашел там подобного себе узника, именем Онисима. По некоему внутреннему чувству, Апостол обратил особенное внимание на молодого человека; узнав, что Онисим обокрал господина своего, сбежал от него, и потом попал в темницу, учитель истины подкрепил дух его надеждою на милосердие Божие, с тем вместе преподав ему спасительное учение Веры, окрестил его. Потом раба Христова посылает к бывшему его господину и пишет так: “Молю тя о чаде моем, его же родих во узах моих Онисима. Он был доселе неверен тебе, ныне же сделался верным Христу. И так, прими его, не как раба, тебе неверного, но как брата возлюбленного о Христе. О Филимоне! Упокой утробу мою, или все равно — мое отрождение о Господе”. — Самое вернейшее, когда он Сам уже предупредил Вас в том. Ежели мы любим обыкновенные мирские добродетели, то для чего ж нам не полюбить в Боге беспредельных и неисчислимых доброт? Естли мы поверяем себя известному врагу, другу, даже стряпчему по делам, то для чего же не отдать себя совершенно Богу? Естли страсти пылкие и молодость увлекали Вас доселе от пути Евангельского, то постарайтесь стать на сию стезю теперь. Никогда не поздно начать жизнь духовную, возрожденную. Естли Вы доселе искали просвещения своего в пустых кладезях суемудрия человеческого, то черпайте и насыщайтесь обильно от воды живой из кладезя мудрости Христианской, не понятной для сынов мира. Попробуйте хоть раз твердо последовать влечению духовному, как Вы доселе следовали влечению мирскому, воспротивьтесь злу, сколько Вы, может быть, сопротивлялись некогда добру. Что ж Вы стали, друзья мои? Чего боитесь? Боитесь сделаться смиренными, послушными, рассудительными, верными и признательными в рассуждении Отца Небесного? Лучше бойтесь своего рассудка, колеблющегося между Богом и миром, между добродетелию и пороком. Его наиболее не слушайтесь. Он Вас вторично проведет и обманет. Всего же более страшитесь и остерегайтесь Бога! Иисус Христос говорит: “не бойтесь от убивающих тело и не могущих что-либо лишнее сотворити, но убойтесь от имущего власть ввергнуть Вас в дебрь огненную, того токмо убойтеся”.



Простите ль Вы мне, что я, желая только написать Вам просто грамотку, кажется, впал в многоглаголание? От избытка сердца уста глаголют! Я не следую за Тассом26 в его Иерусалиме в лагерь христиан, в замок Армиды и в страшный очарованный лес: вся душа моя в сии минуты — летит в Читу. Обнимаю мысленно всех Вас. Низвожу на Вас благословение Божие в пламенных мольбах моих: да научитесь воспользоваться падением своим гораздо более, чем возвышением, и самым бесславием, чем славою всего мира. Среди блистательных отличий света имя победителя есть имя знаменитейшее, но я желаю Вам лучшей победы — победы над нещастиями, над Вами самими.



Прощайте, дети мои! Не нужно мне подписывать здесь имя свое: сердце Ваше отгадает пишущего и отличит его среди тысящей.



Ваш некогда духовник, друг и отец —



Протоиерей Петр Мысловский



Мысловский П. Н. Письмо Фон Фоку М. Я., 18 октября 1828 г. // Российский Архив: История Отечества в свидетельствах и документах XVIII—XX вв.: Альманах. — М.: Студия ТРИТЭ: Рос. Архив, 2003. — С. 131—132. — [Т. XII].



***



Ваше Превосходительство!



Милостивый Государь



Имея в виду позволение Вашего Превосходительства писать в Читу к злополучным чадам моим, с коими соединило меня их несщастие, а с моей стороны христианская и отеческая любовь, я имею честь препроводить при сем не письмо, а целое послание мое к ним. Я заранее уверен, что разговор мой с Читинцами, имеющий целью, дабы поддержать в них дух веры и терпения, по меньшей мере не будет для них отвратен. Смею сказать, что они знают меня всего, и я наоборот насквозь знаю их души и сердца. И потому, буде письмо мое возможно согласить с принятыми правилами правительства на случай переписки, то осмеливаюсь убедительнейше просить Ваше Превосходительство препроводить оное по принадлежности. А естьли, паче чаяния, нельзя будет того сделать, то равномерно прошу обратить мне письмо назад. — Также и письмецо к Духовной дочери моей Генеральше Фон-Визиной27 благоволите приказать отправить.



С совершенным высокопочитанием и нелестною преданностию честь имею пребыть



Вашего Превосходительства покорнейший слуга
Каз(анского) Собора Протоиерей Петр Мысловский,
тот самый, который был употреблен по делам Комиссии 1825 года,
Высочайше учрежденной



1828 года Октября 18 дня.



Корнилович А. О. Письмо Мысловскому П. Н., б. д. («Хотя не имею счастия знать Вас лично...») // Российский Архив: История Отечества в свидетельствах и документах XVIII—XX вв.: Альманах. — М.: Студия ТРИТЭ: Рос. Архив, 2003. — С. 132—134. — [Т. XII].



А. О. КОРНИЛОВИЧ — П. Н. МЫСЛОВСКОМУ



Корнилович Александр Осипович (1800—1834), декабрист, историк, сотрудник журналов “Северный архив”, “Сын Отечества”, “Соревнователь просвещения и благотворения”, альманаха “Полярная звезда”. Издатель (совместно с В. Д. Сухоруковым) альманаха “Русская старина”. В 1828 г., вследствие доноса Ф. В. Булгарина (см.: Декабристы. Биографический справочник. М. 1988. С. 86), был привезен из Читинского острога в Петербург и заключен в Петропавловскую крепость для нового следствия. Письмо П. Н. Мысловскому было написано А. О. Корниловичем по дороге в Петербург. Как и рассчитывал автор, его текст был сообщен Мысловским родственникам осужденных. По свидетельству А. Е. Розена, “когда священник Казанского собора Мысловский узнал эти подробности нашей жизни от А. О. Корниловича, то поспешил сообщить их жене моей и заметил ей, что в Чите, в остроге, ведут жизнь истинно апостольскую” (Розен А. Е. Записки декабриста. Иркутск. 1984. С. 232).



Публикуется по списку, сделанному рукой Н. Н. Шереметевой: ГАРФ. Ф. 279. Оп. 1. Д. 339. Несколько фрагментов письма были напечатаны (с ошибочными прочтениями) в сборнике “Забайкалье”. Кн. 5. Чита. 1952.



***



Хотя не имею счастия знать Вас лично28, но смело обращаюсь к Вам, имея в душе моей искреннее уважение и признательность, оказанные Вами товарищам моим во время нашего заключения. От них ныне узнал, с какою деятельною заботливостию вы старались облегчить их участь, как, присоединяя к духовному утешению снисходительность к слабостям, свойственным людям молодым и несчастным, Вы умели отличить добрые их качества и не взирая на опасность, услаждали их одиночество известиями о их родственниках и всегда были для них тем, что можно ожидать от служителя Божия. Все без исключения поручили мне изъявить Вам душевную их благодарность. В нашем положении с Верою в промысл Божий и с надеждою на Его милосердие, мы совершенно были бы спокойны, если бы не тревожила нас участь родных. Мы судим по себе, сколь мучительна должна быть для них неизвестность о нашем положении. Расставаясь с товарищами, дал себе обет пользоваться всеми случаями, чтобы дать родным знать, каково мы жили и живем. Если бы можно было предвидеть будущее, что по прибытии в Пе(тербург) позволят мне сколько-нибудь пользоваться свободою, не утруждал бы Вас письмом, а первым бы делом почел объяснить все лично, но Богу одному известно, что со мною последует. Почему я принял смелость обратиться к Вам, как к достойному Пастырю душ, не раз уже подававшему утешение несчастным: не откажитесь и в сем случае усладить их сиротство, известя их. Ваше сердце должно быть лучшим истолкователем Ваших добродетелей о чрезмерной благодарности несчастных.



Я оставил Читу в Генваре. Все были до дня моего отправления здоровы. Чита, место нашего заключения, находится на границе Нерчинского и Верхнеудинского завода уезда. Это небольшое селение, находящееся в ведомстве Нерчинских горных заводов, лежит как бы в котле и со всех сторон окружено горами. Кроме 50 сибирских казаков находятся тут и в окрестных деревнях до 150 человек солдат, кои содержат при нас караул. Климат весьма сносный. Весною сильные ветры, лето жаркое, зато осень прекрасна. В прошлом году не было ни одного дождика. Зима весьма холодна: с 16 ноя(бря) не было менее 25 гра(дусов), доходило до 45, но холода сносны, потому что без ветру и без всякой сырости. Я никогда не видал чище и яснее читинского неба. Мы живем теперь в двух острогах: в большом 55, в меньшем 14, трое отправлены на поселение: Матвей Му(равьев-Апостол) и Александр Бесту(жев) в Якутск, не в одно место, Толстой в Тунке между Селегинском и Кяхтою29. Положение наше, как оно ни ужасно, но привычка ли, или потому что сам Господь нас поддерживает, сноснее, нежели можно вообразить. Мы ходим в цепях день и ночь. Сперва они были довольно тяжелы, но генерал30 приказал их сделать в 21/4 фунта. Он человек доброй, но опасаясь, чтобы минутною снисходительностию не потерять плодов 40-летней службы, строго держится своей инструкции. Мы спим на нарах. Недавно позволили иметь кровати. Между двумя находятся столики, на которых занимаемся в часы досуга. Работы наши не весьма отяготительны. Трудимся по 5 часов в день, летом копаем землю, равняем дороги, засыпаем овраги, зимою в теплой комнате занимаемся мукомольством. Восемь ручных жерновов, при каждом два человека, так что вдруг работает 16 человек. В Сентябре 8, которые были в рудниках, переведены к нам. Мы живем между собою как братья. Все общее, ничего нет своего. Довольно покойны, кто ослабеет, товарищи развлекают его. Здание ограждено частоколом. За ограду только выходим для работы и в баню. Особенный дом для госпиталя и еще два домика для свидания женатых. В нашем доме довольно большой двор, в котором мы развели сад, лучший в Чите, и где прогуливаемся в часы отдохновения. К щастию, нам позволили иметь книги. В зимние вечера они составляют большое утешение. Мы завели взаимное у себя обучение. Никита Мур(авьев)31 читает курс военных наук, я сообщал сколько мог сведения свои в Англий(ском) и Итал(ьянском) языках и готовился начать русскую историю. В Церковь нам ходить не позволено, кроме того дня, когда приобщаемся. Иногда священник приходит и к нам. Мы у себя составили хор, который поет обедню, псалмы, обыкновенно же в воскресные дни или в другие праздники мы собираемся по утрам для духовных бесед. Пушкин32 читает нам из Евангелия, Ник. Крюков33 из Evangelischakts*, я из проповедей Блера и так далее. На содержание наше идет по шести копеек в день, позволено издерживать и из своих денег, а потому стол наш хорош, умеренный, но сытный — особенно попечением Дам. Есть ли можно сказать про кого-нибудь, что Ангелы сходят с небес и принимают нашу плоть для утешения нещастных смертных, то конечно про них. Трудно выразить заботливость самую деятельную и неусыпную, какую они имеют об нас. Все мы для них братья. Для нас они отказываются от всего, от самого необходимого. Вот Вам пример: они живут в крестьянских домах, которые внутри построены там очень дурно, в холода дуют с полу. Они, т. е. Волкон(ская), Труб(ецкая), Муравьева и Нарышкина34, не хотят обить полу войлоками, говоря, что это дорого — не более 15 р., а между тем почти всех нас одевают, кормят. Они через каждые два дня имеют по 4 часа свидания с мужьями. Мы разъехались с Фон-Ви(зиной) и Давы(довой)35. Обходятся с нами довольно хорошо и вежливо. Например, унтер-офицер, приходя по утрам и объявляя работу, говорит: “Гоните господ, кому угодно, на работу”.



Я писал к Вам много. Не знаю, разберете ли — без связи, без порядка. Хотелось бы сказать боле, но, право, некогда. Может быть удастся мне иметь счастье видеть Вас в Петер(бурге). Остается мне просить только Вас, чтобы дали знать родственникам, кого увидите, чтобы они писали. Есть многие — Кюхельбекер, Репин, Глебов, Якубович, Борисовы, Крюковы, Иванов, Шимков, Барятинский, Вольф, Беляевы36 и многие другие, которые совсем не получали письма, но из всех нас более убит несчастный Артамон Заха(рович) Мура(вьев). Если можно было Вере Алек(сеевне)37 приехать к нему, все устроилось бы как нельзя лучше. Я думаю, нельзя ли ей поручить кому детей и приехать в Читу.



Мысловский П. Н. Письмо Рылеевой Н. М., 24 октября 1828 г. С. Петербург // Российский Архив: История Отечества в свидетельствах и документах XVIII—XX вв.: Альманах. — М.: Студия ТРИТЭ: Рос. Архив, 2003. — С. 106—107. — [Т. XII].



8



С. Петербург. 1828. Октября 24 числа.



Письмо Ваше, друг мой Наталья Михайловна, от 8 числа сего месяца я имел совершенную радость получить вчерась. Не нужно сказывать, чрез кого получил я это письмо: Ваш истинный друг и сердобольный отец принес мне оное. Говорить ли и об имени его? Сердце Ваше уже угадало имя сие. В самой вещи трудно найти человека с подобной заботливостию, с участием пламенным во дни уже старости, с нежною попечительностию об Вас, как Федор Иванович. Бог дал Вам этого попечителя: Он же Преблагий и да воздаст ему по мере беспредельной христианской любви его к ближнему!



Не знаю, милая моя, за что Вы каждый раз истощаетесь в чувствиях благодарности Вашей ко мне. Я для Вас ничего не сделал такого, что бы давало мне право на Вашу признательность, столь нежную, и глубоко Вам сочувствующую. Я изредка пишу к Вам: что тут мудреного? Что тут за одолжение? Если бы сего не делал я, то и Вы, и всякий на Вашем месте вправе бы был мне сказать: сойди с своего места! Ибо зачем же мы и священники? зачем нас приветствуют: отец Петр, отец Иоанн и так далее? Разве для расширения токмо воскрилия риз11 своих должны принимать и любить великое титло сие? Нет, мой друг: не одно служение у Божьего Олтаря, но наиболее служение человечеству должно составлять прямую нашу обязанность. А следовательно, там, где делается что-либо по долгу, нет уже и места для благодарности. К тому же мои обещания... мои уверения, как бы произнесенные пред Богом клятвы в ночь роковую — явили бы во мне изверга ожесточенного, если бы я позволил себе забыть хотя одно слово из беседы Вашего и моего незабвенного друга. Кажется, я услышал бы из земли укоризну жестокую и справедливую! А потому прошу Вас не мешать мне то делать, что непременно должно мне делать. Прошу с тем вместе и не озабочиваться излишним Вашим не счет мой чувством. Ни благодарность, ни неблагодарность Ваша не могут переиначить собственных моих к Вам чувств, которые не в состоянии ни умалиться, ни возрасти. Будем же друзьями до гроба и не станем рассчитываться, за кого сколько лишних слов перейдет. Есть русская пословица: Бог любит нечотну. Тем более человеку не должно считаться.



Несчастная смерть Вдовствующей (Императ)рицы12 погрузила в печаль весь(ма мно)гих. Память ей вечная! Долго не(угаснет?)* она и на земли. Домы призрения, под Ее ведомством находившиеся, станут и потомству нашему возвещать о великой сей жене, избранной в тысящах. Конечно — Господу так угодно.



Писал бы Вам более, но времени нет. К тому же Федор Иванович прислал уже за письмом. За сим прощайте, друг мой. Полагайтесь всегда и во всем на Промысел Божий! Он все, до нас касающееся, лучше разочтет, чем мы сами, и все вообще мудрецы мира. Настиньку Вашу лобызаю, благословляю всех Вас. По времени напишу побольше.



Вам душевно преданный



протоиерей Петр



Фон Фок М. Я. Отношение, 26 октября 1828 г. // Российский Архив: История Отечества в свидетельствах и документах XVIII—XX вв.: Альманах. — М.: Студия ТРИТЭ: Рос. Архив, 2003. — С. 132. — [Т. XII].



ОТНОШЕНИЕ



Секретно.



Господину Иркутскому Гражданскому Губернатору.



III Отделение собственной Его Императорского Величества Канцелярии покорнейше просит Ваше Превосходительство доставить содержащимся в Читинском остроге Государственным Преступникам приложенное при сем назидательное послание протоиерея Казанского собора отца Петра Мысловского, отправить к Г-же Фон-Визиной препровождаемое при сем письмо от сего же Священника и благоволить о получении сих писем уведомить оное отделение.



Управляющий Отделением



Фон Фок



№ 4205



26 октября 1828.



Муравьев-Апостол М. И. Письмо Мысловскому П. Н., 4 ноября 1828 г. Вилюйск // Российский Архив: История Отечества в свидетельствах и документах XVIII—XX вв.: Альманах. — М.: Студия ТРИТЭ: Рос. Архив, 2003. — С. 134—136. — [Т. XII].



М. И. МУРАВЬЕВ-АПОСТОЛ — П. Н. МЫСЛОВСКОМУ



Муравьев-Апостол Матвей Иванович (1793—1886), отставной подполковник, член всех тайных обществ с момента их возникновения, участник выступления Черниговского полка; брат Сергея Ивановича Муравьева-Апостола (1796—1826), казненного 13 июля 1826 г. и Ипполита Ивановича Муравьева-Апостола (1806—1826), покончившего с собой после поражения мятежа.



Публикуется по списку, сделанному рукой Н. Н. Шереметевой: ГАРФ. Ф. 126. Оп. 1. Д. 214.



***



Вилюйск, ноября 4, 1828-го года.



Я получил, почтенный Петр Николаевич, ваши письма от 13 окт(ября) и от 2 янв(аря) сего года. Не полагая, что первые письма ваши давали мне право отвлечь ваше внимание от занятий, более приятных вашему сердцу, я не смел отвечать на оные, поблагодарив душевно Бога, что Ему угодно было удостоить меня знать, что вы здоровы и конечно благополучны.



М. И. Мурвьев-Апостол



Второе ваше письмо, полученное мною 14 числа прошедшего месяца, заставило меня приняться за перо. Говорить вам, любезный батюшка, о чувствах, свято хранимых в сердце, которые временем, рассеянием и разлукою делаются мне, как бы сказать, ежедневно любезнейшими, — я смел считать не нужным. Вспомните время нашего знакомства, ваши посещения и тот ужасный час, когда, объявив мне ужасную тайну, вы силою слова Божия исторгли меня от земных привязанностей, в которых я находил прежде единственную цель страстных моих желаний, и указали мне высокое предназначение временного нашего бытия. Да воздаст вам Тот, который сказал: “болен — и посетитесте мене; в темницах бех и придосте ко мне!” О себе вам скажу, что после нашей разлуки 17 августа 1826-го года я содержался в крепости в Финляндии до 3-го окт(ября) 1827-го года38, когда мне было объявлено, что меня везут. Неизвестность моего назначения, а может быть, отчасти и привычка, — вы не поверите, любезный батюшка, как все предметы, нас окружающие в заточении, делаются нам близкими, — словом сказать, весть сия, что за мною одним приехали, меня опечалила. 6 окт(ября) 1827-го года г-н шлиссельбургский комендант объявил мне перемену моей участи. Первое движение моего сердца было пасть перед милосердием Государя Императора и со страхом и трепетом испросить его благость и чтобы ему угодно было на место меня облегчить жребий Ивана Дмитриевича39, который имеет жену, детей, но я вспомнил, что мне отказано говорить о моих чувствах и что моления мои должны быть обращены Единому Богу.



6 (октября) я был отправлен в Сибирь с Алек(сандром) Алек(сандровичем) Бестужевым40. На пути в Ярославль надежда увидеть мою дорбрую Катеньку41 исчезла и в первые мгновения больно сотрясла мое сердце. Когда ж вспомнил, что сестра моя в кругу своего семейства, что сестра моя должна оставить священные свои обязанности, чтобы удовлетворить ничтожнейшему желанию, — я принес Богу душевное благодарение, что Его Благости угодно было не услышать мою молитву.



В конце декабря прошлого года я был разлучен с моим товарищем и 14 генваря 1828 года достиг места, назначенного мне на жительство. По милости отца моего я был в состоянии купить себе юрту и с 19 апреля живу в своем уголке. Несколько книг, заботы хозяйственные суть удовольствие мое и заботы. Если я ко всему моему рассказу прибавлю, что я имел два раза счастие приобщиться к Святым Таинствам, вы будете иметь полное и подробное описание о всем том, что со мною было после последнего и короткого нашего свидания. Я прошу Бога, любезный батюшка, чтобы удовольствие, которое я имею теперь с вами беседовать, было изображено в каждой черте. Да сохранит вас Всевышний и да благославит он вас в вашей супруге, в ваших детях и в нас во всех. Сердечно вас любящий и душевно почитающий — ваш сын



Матвей Муравьев-Апостол



Мысловский П. Н. Письмо Фонвизиной Н. Д., 23 августа/3 октября 1829 г. С. Петербург // Российский Архив: История Отечества в свидетельствах и документах XVIII—XX вв.: Альманах. — М.: Студия ТРИТЭ: Рос. Архив, 2003. — С. 120—123. — [Т. XII].



7



С. Петербург. 1829. августа 23 дня.



Знаю, милая дочь моя, что это письмо слишком зачерствеет, прежде нежели Вы его прочтете. Но случай столько благоприятен, что грешно было бы для меня не писать, тем более, что и сам я очень давно уже не писал к Вам, да и от Вас не имел ни строчки.



С чего же начать письмо? С вопроса: не сердитесь ли Вы на меня, что столь давно лишаете меня истинного удовольствия — читать Ваши любезные строки? Вы скажите на это: за Вами очередь остановилась. Согласен. Но буде бы Вы знали, что есть на это чертовские препятствия, разумеется — от недосугов моих происходящие, то, верно, не стали бы вести означенной очереди. Бог свидетель, рад бы, по меньшей мере, раз в месяц писать к Вам, естли бы только была на то малейшая возможность. Что делать? Не живи так, как хочется, а живи так, как Бог велит. Впрочем, я верные всегда имею об Вас известия или здесь, или из Москвы. В последнее время я не мог не сожалеть об Вас даже до кручинушки сердечной, и если все то правда, что я слышал, то не могу также не пожурить Вас, друг мой сердечный, за Вашу неосторожность, следствием коей Вы сделались матерью — но без дитяти. Также не совсем хвалю Вас и за то, что Вы позволяете себе писать всякую всячину, иногда непростительную для себя, в другой раз обидную для кровных или для самого Прав(ительства). Что тут доброго? Посудите о том с большим хладнокровием, которого Вам всегда почти не доставало. Ах, дочь моя, которую я еще более люблю в самой неосторожности ее! Поберегите себя и других многих. Поберегите злополучных! Знаете ли, что Вы, — Вы, их жены, можете и сделать их если не щастливыми, то конечно покойными, можете и ввергнуть в вящую бездну гибели. Притом не скрою от Вас, что и родные Ваши крайне сокрушаются на счет Вашей пылкости, и буде позволите сказать, даже опрометчивости. Простите мне, что я слишком откровенно с Вами говорю. Ежели Вы не утушили в себе детской ко мне привязанности, которая всегда меня столь много возвышала, то не должны трогаться советом отца. Не лишайте меня, друг мой, сего священного титла, ни права говорить все полезное Вам.



Так давно не писавши, столько есть различных материй для письма, что не знаем, за что и взяться. Ограничусь тем, что скажу Вам только о себе и о моем семействе. В продолжении нынешнего года, по милости Божией, все у меня было хорошо. Старший сын женился. Все остальные здравствуют. Ныне же летом я исполнил долг столько же священный, сколько и сладкий для моего сердца. Я со всем домом ездил к моему родителю, и усладивши старость его до высшей степени, наиболее усладился и сам. Не могу достаточно описать Вам тех радостей, кои вкусил я на моей родине. Перенеситесь Вы мыслию в лоно крови и родства, и тогда малое еще получите понятие о моем пребывании в отчизне.



Вот Вам новый товарищ в Вашем переселении22. Не имею нужды описывать доблести почтенной этой дамы: Вы сами скоро в том уверитесь на самом опыте, но я буду просить Вас принять ее в Ваше содружество и искреннюю приязнь. Живите друг для друга: и африканские степи не пустыня, если есть в них хоть одна душа, сочувствующая нам.



Прошу изъявить мое нарочитое почтение любезному супругу Вашему, а чрез него и Ивану Дмитриевичу23 и всем прочим. Скажите им, что я столько же помню их, сколько желаю, чтоб Господь не забыл Вас и их — не забыл вписать в великую книгу милосердия своего. Простите. Всегда был и всегда буду Вашим усерднейшим —



П. М.



3 октября.



Весьма кстати не отослал я еще письма моего к Вам, написанного в прошедшем месяце. Вчерась получил вновь Ваше письмо, любезнейшая дочь моя, от 11 числа августа, и сегодня спешу отвечать Вам. К Вам пишут все, а от меня — нет, как нет. Причины объяснены, остается только уверить Вас, что впредь буду я поисправнее, чем доселе.



Благодарю Бога, милующего Вас насчет здоровья. Естли правду сказать — что же более и требуется для Вас в нынешней Вашей жизни? Ваше здоровье может поддерживать здоровье и друга Вашего. Ваше терпение будет и для него образцом и школою доброго же терпения. Не позволяйте, друг мой, себе никаких желаний, которые или не согласовывались бы с благоразумием, или заключали в себе единые химеры: мечта всегда кончится мечтой. Ищите существенности, т. е. награды, в точном исполнении долга Вашего. На всякое дело благое просите у Господа помощи, и Вы получите оную непременно. Молитесь Богу чаще и занимайтесь чтением Свящ(енных) книг, а преимущественно Евангелия и Псалтыри. Гусль Давыда удивительно как сладка, а наипаче во дни скорби и сетования. По всей правде — это небесная поэзия.



Вы отгадали радость мою издалека касательно величайшего снисхождения и пощады к нещастным24. Уверяю Вас, что это слово — радость — отнюдь не изображает еще всех ощущений души моей от беспредельной благодарности к Промыслу Небесному и Земному — сердце мое хотело выпрыгнуть при чтении письма Вашего. Слава Господу Богу! Слава и Царю великодушному и благосердному! Вот, друг мой, не исполняются ли надежды мои на милосердие Божие? Припомните, коликратно просил я Вас совершенно ни о чем не заботиться, предаться Святому Провидению? Сколько раз убеждал Вас к кротости, послушанию и равнодушному перенесению жребия своего? Упование, говорит Апостол, не посрамит, а слово Божие никогда не преходит без точного исполнения. Небо изменится, прейдет, но не слово Всемогущего. Молитесь к Нему пламеннее, полагайтесь на Него всеми силами души Вашей: может быть — почему знать? — скажу словами Евангелия: больша сих узрите.



С чувствами отца, не престающего любить чад своих, принял я от Вас, или, прямее сказать, чрез Вас изъявленное мне усердие из Острога. Это евангельская лепта для меня. Я пишу ко всем им с нынешнею же почтою. Между тем поручаю Вам передать особенное мое благожелание тем, о коих Вы упомянули в письме своем. При сих словах что-то хотел я сказать особенное, но — право — позабыл. Вы и они прочитайте недосказанное в моем сердце.



С Над(еждой) Николаевною я часто переписываюсь. Благочестивая жена сия крайне мне по сердцу. Ее уменье покоряться воле Божией есть нечто драгоценное. Она теперь в Рославле для раздела имения. Поездка Насти25 требовала сего размежевания. Я уверен, что Вы эту милую голубушку не раз прижмете к сердцу своему при свидании. Боже, не остави всех Вас!



Я здоров и мое семейство также. Все до единого из домашних моих свидетельствуют Вам не простое почитание. У них что-то больше на уме и на сердце. О себе в особенности скажу то только, что я с начала сего года надел уже очки, и без них ни пишу, ни читаю. По летам моим, казалось бы, еще рано знакомиться с сими пособиями глаз, но делать нечего. Лучше сквозь стекла или что другое видеть, нежели очи имать и не видети. О! Что надлежит до друзей моих: я узнал бы, увидел бы их и закрытыми глазами.



Наш Собор приходит к окончанию насчет исправления. Вся внутренность его облечена в чрезвычайное велелепие на счет щедрот монарших. Спаси Его Господь повсюду! Для успеха в работах мы должны были остановить на несколько недель и богослужение. Не думайте, однакож, чтоб мне негде уже было молиться за Вас: олтарь молебный я всегда ношу в сердце моем!



Прощайте, дочь моя. Не брошу пера, дондеже паки благословлю Вы. Прощайте. Господь с Вами!



Мысловский П. Н. Письмо Бенкендорфу А. Х. (?), 6 июня 1832 г. // Российский Архив: История Отечества в свидетельствах и документах XVIII—XX вв.: Альманах. — М.: Студия ТРИТЭ: Рос. Архив, 2003. — С. 136—137. — [Т. XII].



П. Н. МЫСЛОВСКИЙ — А. Х. БЕНКЕНДОРФУ (?)



Бенкендорф Александр Христофорович (1783—1844), граф, начальник III отделения и шеф корпуса жандармов (с 1826 г.).



Публикуется по автографу: ГАРФ. Ф. 109. 1 эксп. 1826 г. Д. 61. Ч. 56. Л. 6.



***



Ваше Высокопревосходительство!



Якушкина в продолжение нынешнего года неоднократно просила: да разрешится ей терновый путь к нещастливцу — мужу ее. Она, имея пред глазами пример подобных жен, воспользовавшихся благостию милосердного Царя, еще в начале сего года сделала все возможные, и может быть, выше сил своих приготовления к пути роковому, быв удостоверена, что и ей равномерно не откажут в принятом ею намерении.



Жребий самого Якушкина, осмелюсь сказать, тесно соединен был с священнейшей обязанностью моею в 1826 году. Еще смелее выразить: аз родих, в узах его. Я никогда не могу забыть того умиления к Спасителю, которое почувствовал узник сей в душе своей по действию животворной веры, дотоле ему неизвестной, и которое, уповаю, сопроводит его на ту сторону гроба42. Жена же Якушкина совершенно известна мне только по редким качествам кротости, беспрекословного повиновения судьбам небесным и земным, и прочих добродетелей, украшающих юную женщину. К сему, как Духовник, присоединить честь имею, что несчастье не в силах разорвать уз верной и истинной любви Якушкиных; напротив, она как-то еще крепче связует сердца их. Они решились вместе погрязнуть в бесславной ничтожности, а естли угодно будет Небесам, никогда не вставать из живой могилы.



А потому дерзаю всепрепокорнейше просить Ваше Высокопревосходительство: благоволите исходатайствовать Высочайшее у Его Императорского Величества разрешение ехать ей, Якушкиной, к мужу. Да запишется имя ее в книгу политического небытия.



С чувством беспредельного высокопочитания и высокопочтеннейшей особе Вашей пребыть честь и щастие имею



Вашего Высокопревосходительства всепокорнейший слуга



Протоиерей Петр Мысловский.



6 июня 1832.



Мысловский П. Н. Письмо Шереметевой Н. Н., 29 июня 1832 г. С. Петербург // Российский Архив: История Отечества в свидетельствах и документах XVIII—XX вв.: Альманах. — М.: Студия ТРИТЭ: Рос. Архив, 2003. — С. 137—138. — [Т. XII].



1



29 июня (1832 г.) Утро. Петров день. С. П(етер)бург.



Можете быть уверены, как больно для меня омрачать сей день какой-либо неприятностью для ближнего, а тем более для особы, мне всегда любезной и душевно уважаемой. Мои гаданья сбылись, предчувствия не обманули. Не трудно было предвидеть: обыкновенный ход дел частью нарушился. Ждал, ждал, и наконец, только что за перо — является чиновник с приглашением. Куда? Только что не на погребенье... Невозможно утерпеть, чтобы прежде, нежели Вы получите от меня казенное письмо, не предварить Вас насчет дела. Ах! для чего нельзя поручить бумаге всех внутренних движений, несмотря на то, что она повидимому глуха и нема. Нет, она умеет иногда и проговариваться; ее умеют и подслушивать. Самое средство доставления к вам письма сего ясно покажет вам, что и мне, и вам предложит особенную на сей раз осторожность. Но согласитесь, что мне чем более, тем менее доверяют. Прошу выслушать, Государь решительно не хочет, чтобы ваша Настя и все подобные ей жены ехали отныне к мужьям. Не теряйтесь в придумывании причин на сие: во сто лет не нападете на них. К сему по крайнему секрету просоединить могу, что Царь, давши один раз закон, признает себя слабым воспротивиться желаниям. Если хотите — он даст вынужденное повеление отпустить вашу дочь к мужу, но верьте мне, что это позволение хуже будет самого строжайшего запрещения. Вот критическое положение, которое вам хорошенько обдумать должно. Я трепещу, чтобы с разрешением воли для одной не умножилась неволя для многих. Тогда посудите, что станется со всеми. Но мое положение еще затруднительнее вашего. Вообразите, мне же поручено и чувствовать самому, и вам писать совершенно в обратном смысле. Казенное пиьмо обнаружит противоречие сердца моего с пером. Но вам непременно надобно будет на что-нибудь решиться. Середины нет тут не малейшей — либо в огонь, либо в воду. Письмо сие напишется в таком тоне, что вы во всяком случае можете приложить его в письме к А. Х.43 Это будет значить, что я порученнное мне вполне исполнил. Ради Бога, не лишите меня доверенности, которая во многих случаях может быть полезна несчастным. Повторяю Вам: непременно отпустит... но что-то не договаривается. Коли же Настя пожертвует желанием своим желаниям высших, то именно сказано мне, что эта жертва весьма будет приятна и никак не останется без какого-либо вознаграждения — я знаю, что вы не остановитесь на сем, но, может статься, потребуете моего совета. Чтоб прекратить на сей час переписку, которая может прекратиться и навсегда, я советовал бы послушать Царя. Так дела текут. Таков оборот обстоятельствам, не от нас однакож зависящим. Притом не твердил ли я вам почти во всяком письме, что на все должна быть воля Божья, а с сею волею, отдающеюся в сердцах царевых, наш долг согласоваться. Заключаю письмо свое тем, что во всяком случае не медлите отвечать А. Хр., с приложением письма моего, которое, я надеюсь, получите вы с одною же почтой, но из разных мест. Простите. Бог да наставит вас в избрании пути, или лучше сказать: да укажет вам на путь, им же назначенный.



Письмо сие по прочтении сейчас в огонь, а меня уведомьте, на что именно решитесь. За вас, право, не стыдно будет мне услышать, что я или не успел, или не хотел убедить вас. Боже, помози им в начинаниях сердец их. Сам покажи им путь, им же да идут. С Тобою везде свет и истина, без Тебя мрак и неправость.



Вам душевно преданный П.



Мысловский П. Н. Письмо Шереметевой Н. Н., 1 июля 1832 г. С. Петербург // Российский Архив: История Отечества в свидетельствах и документах XVIII—XX вв.: Альманах. — М.: Студия ТРИТЭ: Рос. Архив, 2003. — С. 138—141. — [Т. XII].



2



Милостивая Государыня, Надежда Николаевна.



Не знаю, с чего начать письмо мое к вам, судя по содержанию, сие, должно сознаться, что весьма трудно брать назад слово свое, но еще труднее противоречить себе самому. По крайней мере, я не запомню, чтобы когда-либо был я в подобном положении.



Когда делились мнения и голоса, разумевшие частные по случаю возникшего некогда вопроса: должно ли несчастным женам следовать в Сибирь за осужденными их мужьями, Вы, конечно, помните, что я всегда был на стороне говоривших не отрицательно, и гораздо ранее, чем Правительство сделало на сей раз свои постановления. Сверх побудительных причин, находимых тогда в отношениях житейских и гражданственных, мне казалось, я не мало заблуждался, опираясь еще в данный раз на слово Божие: Бог сочета, человек да не разлучает.



Не удивляйтесь, Милостивая Государыня, ежели я теперь, по прошествии шести лет, задумал или решился говорить вам в обратном смысле. Будущее для нас сокрыто, настоящее не совсем нам понятно. Оттого часто обстоятельства нами, а не мы ими управляем. Что делать? Где те счастливые прозорливцы, которые в состоянии были бы приподнять завесу непостижимую, дабы посмотреть, что за нею делается?



Ваша любезная дочь решилась отправиться к мужу. Знаю, что не один порыв молодости, но и сердце участвует в сем предприятии. Во всякое другое время я стал бы утверждать, что решимость сия должна быть занесена в книгу славы. Пять или шесть лет тому назад я всем сердцем благословлял бы полет этой горлицы юной. Кажется, сам бы повязал ей крылья. Но в настоящем времени, смею сказать, предприятие сие не заключает в себе ничего, кроме взаимных и общих невыгодностей... А потому, любя ваше спокойствие, как бы собственное свое, ни на минуту не теряя из виду выгоды вашей, я должен просить и умолять вас, чтобы вы силою матерьней любви вашей, а также основательностью доводов постарались удержать дочь вашу от предприемлимого пути. Не желайте изыскивать в уме вашем причины, по которым я даю совет мой вам, ниже теряться в напрасных догадках. Все в жизни зависит от условий, которые настолько от нас не зависят, между тем, прихотливое время переменяет это все по собственному своему произволу. Довольно на сей раз покориться внутреннему чувству, которое убедительно говорит, что из многих зол всегда должно избираться меньшее, равно как из многих благ самое большое. Скажут, может быть, отправление в Сибирь есть глубокое самоотвержение; оно, точно, могло бы быть таковым, ежели жизнь следующих туда принадлежала только им самим и их мужьям. Нужно, чтобы не сказали таковым самоотверженным словами апостола Павла: ревность ваша не по разуму; тот не венчается, кто незаконно страждет.



Знаю, что совет мой не будет отвечать общим вашим желаниям, заранее чувствую, что вы, а паче дочь ваша будет недовольна моим намерением или мыслию, но сии последние тем не менее чисты и клонятся к одному благу. Но это еще не все: ежели бы вы даже стали бранить меня за даваемый совет, и тогда я не перестану говорить вам: надо покориться необходимости, надобно послушаться гласа рассудка, надобно пожертвовать собственным своим утешением спокойствию и благу других. И в сем именно заключаться будет самоотвержение любезной вашей дочери.



Без сомнения, захотите вы и убедиться на сей раз чем-либо основательнейшим и более очевидным, нежели воображаемым. Попытаюсь представить с моей стороны некоторые, хотя и слабые, доводы.



1-е. Позволение ехать не должно считать ни правом для просящих и решающих ехать, ни обыкновенной милостыней для дающих позволение. Я вам сказал выше, что все зависит от условий политики правительства, определяющей сии условия. Действует через то ко благу всех и каждого, так что почти каждому из нас можно применить текст сей: “Создание может вопрошать Создателя: почто мя тако создал еси?” 2-е. Ежели бы и хотел позабыть незабвенного зятя вашего, то никак не был бы в силах того сделать. Можно сказать об нем, что излишний разум привел его к безумию, а безумие обратило на стезю здравого рассудка; но сей последний привел его к чистой и несомненной вере в Иисуса Христа, которой ему недоставало. Обращаясь к прошедшему, я как бы вижу в лицо того смиренного грешника44, который, загладив перед Богом грехи свои истинным и нелицемерным раскаянием, сложив руки свои крестообразно и утопая в водах слезных, говорил мне: “Отец мой, размыслите, кому вы предносите Божественную чашу сию. Подумайте, не оскорбится ли Спаситель наш прикосновением и самим соединением с ним величайшего из грешников!” Но это мало нашего нынешнего разговора: я только хочу сказать вам о мнении его насчет отправления жен в Сибирь. “Если кто, — сказал он мне однажды, — хочет видеть жену свою в ссылке с собою, то наверное не я”. — “Отчего так?” — Просто оттого, что когда у детей моих невозвратно потерян отец, то несправедливо, даже бесчеловечно было бы отнять у них и мать. Нет, пусть буду лучше один в несчастьи, а жена моя должна заступить и свое, и мое место к нашим детям”. После сих слов и чувств, истинно благородных даже в устах грешника гражданского, судите, может ли зять ваш равнодушно увидеть и без болезни некоторой прижать к сердцу своему дочь вашу, а свою жену. И если он столь нежно заботится о детях своих, то не тем ли паче надлежит подумать об них матери, согласно желанию отца их и своим матерьним чувствам. Быть может, время переменит в нем решимость сию, точно так, как и во мне мои мысли, однако же все-таки страшно подумать, когда внучки ваши, пришедши в возраст и рассудок, станут вопрошать вас о родных своих: “скажите, где наши родители? Существовали ли они на свете?” Верьте, тогда никто для вас и для малюток ваших не возвратит и не заменит дочери и вместе матери. Отсутствие ее похитит у вас и у них все драгоценное на свете. 3-е. Положим, что дочь ваша уже у цели желанной своей. Вообразите, что она уже в сообществе подобных ей жен и даже близ сердца страдальческого; скажите мне, что это будет за жизнь без жизни и кто поручится, как долго протечет она даже в этом горьком положении. А что будет с женою юною, ежели муж ее вскоре или через несколько времени перестанет существовать на свете? Делить ей сердце свое между гробом друга и между отдаленнейшим жилищем круглых сирот своих, сидеть на безвестной могиле его и проливать слезы позднего уже раскаяния, желать и не сметь оглянуться назад, подобно жене Лота, замечать гробовой покой, а видеть внутрь и вне себя мятеж бесконечный? Должно сознаться, что это состояние будет гораздо превыше сил пустынной голубицы. А засим что? Сраженная дикой скорбью или отравленная собственным своим ядом, бедняжка неминуемо ляжет костьми тут. Я страшусь, если кто при похоронах ее скажет со стороны: “это самоубийца, но только в смысле косвенном и самом тончайшем”. А с сиротами что станется? О, они, может быть, скажут с пророком: “мало меду вкусих матерь наша, нам же оставила в удел скорбь и слезы”. 4-е. Для жен сих думать, что они в состоянии усладить присутствием своим участь несчастных мужьев их есть некоторого рода спесь, наиболее нетерпимая в смысле духовном. Ибо Бог гордым противится, а смиренным дает благодать. А что, ежели сделается не по-нашему? Что, если вместо чаянного утешения жены сии или хоть одна которая-нибудь из них принесет туда горечь и отраву. Что, ежели Богу не угодно будет, чтобы они являлись туда ангелами-хранителями? Тяжко будет страдальцам жаловаться и вопиять на виновниц новых своих бедствий, а сим последним еще тягостнее будет сделаться таковыми.



Мне частию больновато, что письмо мое столь длинное и утомительное. Я могу сказать вам с одним писателем иностранным, что никак не мог сделать его короче, ни сжать сердечных моих чувствований. Остается пожелать всем спокойствия душевного, без которого и в Москве, и в Сибири, и на том свете мы будем жертвою страданий. Простите и верьте, что по изменившемуся времени и обстоятельствам могут перемениться во мне и мысли, но не дружба, но не то истинное уважение, которое привык сохранять к вашим добродетелям.



Душою преданный вам духовник ваш,



протоиерей Петр Мысловский.



С. Петербург. 1832. Июля 1 дня.



Шереметева Н. Н. Письмо Мысловскому П. Н., 19 июля 1832 г. // Российский Архив: История Отечества в свидетельствах и документах XVIII—XX вв.: Альманах. — М.: Студия ТРИТЭ: Рос. Архив, 2003. — С. 141—143. — [Т. XII].



Н. Н. ШЕРЕМЕТЕВА — П. Н. МЫСЛОВСКОМУ



Публикуется по автографу: ГАРФ. Ф. 109. 1 эксп. 1826 г. Д. 61. Ч. 56. Л. 9.



Приложено письмо П. Н. Мысловского М. Я. Фон Фоку (ГАРФ. Ф. 109. 1 эксп. 1826 г. Д. 61. Ч. 56. Л. 8.)



***



Саввин монастырь. Июля 19 (1832 г.)



Письмо Ваше на пакете от 6-го получено мною 15 июля, тотчас не могла отвечать: эти дни была больна и вчера через силу сюда приехала; нынче день кончины мужа моего, и вот 24 года, как этот день, когда только могу, здесь бываю. Итак, почтеннейший Петр Николаевич, прямо с могилы человека, который мне доказал, что есть счастье на земле — 10 лет с половиною провела как нельзя благополучнее. Тогда горя не знавала. Боже милостивый, упокой душу его и детей его сподоби Царствия Небесного, каким путем Ему угодно довести до сего блаженства, буди Его Святая воля.



Со всей откровенностью Вам отвечаю, уверена, почтеннейший Петр Николаевич, что Вас мне уверять не нужно в том, что Вы сами, как отец духовный, знаете, что для сердца моего необходимо, буде говорить должно, то сказать со всею простотою все, что оно ощущает, не заботясь о том, что люди скажут, а дай Бог всегда помнить то, что Всевышний все видит. Да будет Он между нами посредником, Ему, поверьте, что помню всегда, и в сию минуту, что Ему нужно, чтобы намерение было чисто, и с сим чувством Вам отвечаю.



Пишете — отсоветовать дочери ехать; о ней должна Вам говорить, как о человеке, которого Вы мало или совсем почти не знаете. Она по благости Божией имеет довольно сил душевных и ума; присоедините к этому шесть лет несчастия, оно ей придало много опытности, и она очень обдумала, что предпринимает. Во все годы этой тяжкой для нее разлуки, мысль об отъезде никогда ее не оставляла, она стремилась к этой цели, и во все эти годы не переставала его просить о согласии ей туда приехать, и крепко всякий раз его в том уверяла, что с приездом ее они взаимно опять будут счастливы, но что до сего она не там единственно потому только, что муж ее просил остаться некоторое время при детях, что она в угодность ему и исполнила, а получив согласие мужа, она в феврале месяце просила Александра Христофоровича Бенкендорфа снабдить ее для проезда нужными бумагами, и известила мужа о времени своего выезда. С этих пор каждую неделю оттуда получаем одни вести, с каким нетерпением он ее ожидает, и тогда как с обеих сторон утешаются надеждой, что наконец скоро свидятся, а я в самое это время в моей старости, приближаясь, можно сказать, ко гробу, буду требовать от дочери жертвы, я, которая должна пещись об успокоении ее, а вместо того буду орудием новой скорби, и без того уже много настрадавшейся душе.



Наконец, почтеннейший Петр Николаевич, закончу описание о моей бедной дочери тем, в чем, без сомнения, Вы согласитесь, что нет на сем свете никого, кому бы участь ее была ближе и дороже, как мне, и кому бы разлука с нею была бы тяжелее, как мне. Но в столь плачевное для меня время, поверьте Богу, пред Коим мы некогда все предстанем, что ни на минуту не останавливалась на том, чтобы позволить подумать о себе, что со мной будет: не время заботиться о собственной отраде, когда дело идет о спокойствии детей и детей несчастных. Вы можете представить все, что по любви моей к ней и по обязанности и по той ответственности, которую Богу я, а не другие, буду давать отчет, я со всем дружеством ей говорила, чтобы она прежде, нежели решиться, обдумала, сообразилась бы со своими силами; она всегда мне одно отвечала: “Я много о сем думала”, — и с твердостью решается. Испрашиваю на нее благословения Божия, Его покрову ее вручаю, молила и молю всегда об одном, да не лишит Он Царствия Небесного. В самом деле нет места, ни положения, в котором бы человек не мог быть при помощи Божией внутренне счастлив; она уверена, что выполняет свой долг, и выполняет его с любовью.



Согласитесь, кто бы ей что ни говорил о ней самой, о детях, все это ей ближе, нежели кому-нибудь — другие говорят, а она чувствует. Так много о ней говорят. Вам покажется, может, странно, что я как будто хвалю дочь, не в нашем положении о сем думать, — дело идет не о похвале, а о истине, которой изложить обязана, дабы показать Вам, что человек с ее душою знает, на что решается — мне ли похищать у ней остальное спокойствие, которое ей на сем свете осталось, и в котором сам Бог и Государь ей не отказывают. Позволено женам, даже девушкам не запрещено по желанию их ехать туда венчаться. Вы говорите: представить ей, как муж умрет, что с нею будет: кто кого переживет — это от нас закрыто, также и то, что легче — здесь это услышать или быть свидетельницей кончины милого человека. В последнем остается отрада, что все сделала, чтобы дружеством своим усладить жребий близкого человека, с которым все делить была готова — и как ни тяжко пережить, что нам дорого, легче, нежели пережить себя, то есть по каким бы то ни было благовидным причинам, но поступя против того, в чем внутренне убежден. Вот ужасное состояние, превыше всех несчастий, тогда уже никто и ничто не заглушит этот стон, беспрерывно с каким-то упреком вопиющий; это состояние тяжелее смерти.



О, Милосердный Боже, Тебе их вручаю, отдаю, спаси и помилуй. Сколько ни говори, время кончать; впрочем, я ничего Вам не скажу, чего бы Вы сами не знали; уверена, знаете и то, чтобы, когда ни встретитесь, хотя я никак не ожидаю, чтобы могла иметь какую неприятность, но положим, буде бы она случилась, — это само по себе, а одолжение Ваше никогда не изгладится из моего сердца. Любовь и попечение Ваше о зяте моем останутся незабвенны до самой смерти. Вот Вам самая чистая исповедь души, Вам преданной. Вы сами видите, что ни в каких случаях жизни не изменялись, вечно одинаковы все мои поступки. Знаете, Вы в разное время видали меня, и, наконец, видели почти в самую минуту, когда я узнала, чем свершилась участь Ивана Дмитриевича, тут же и дочери моей — на Вас ссылаюсь: произнесла ли какой ропот, было ли даже в сердце? В сем отношении глубоко чувствую милосердие Божие, говорю Вам, как сейчас умереть, как тогда, так и теперь, кроме горести, ничего на сердце нет, и эта внутренняя тишина в самом несчастии доставляет человеку спокойствие, кое так необходимо для нашего спасения, и я сильно уверена в том, что сам Бог не взыщет за слезы, проливаемые в тишине — не чувствовать печали невозможно — лишь бы на сердце было чисто. Прощайте, благословите и не оставьте Вашими молитвами Вам всей душой преданного (друга?) и нескончаемо пребуду Вам благодарна.



Н. Шереметева



Мысловский П. Н. Письмо Фон Фоку М. Я. (?), 1 августа 1832 г. // Российский Архив: История Отечества в свидетельствах и документах XVIII—XX вв.: Альманах. — М.: Студия ТРИТЭ: Рос. Архив, 2003. — С. 143. — [Т. XII].



Приложение:



П. Н. МЫСЛОВСКИЙ — М. Я. ФОН ФОКУ (?)



Ваше Превосходительство, Милостивый Государь,



в подлиннике имею честь препроводить к Вашему Превосходительству письмо, полученное мною на сих днях от г-жи Шереметевой, матери Якушкиной, просяшейся к мужу. Изо всего видно, что решимость дочери равняется желанию матери, несмотря на то, что я как той, так и другой давал возможные убедительнейшие советы оставить порывы сердец их. Конечно, я не мог, ибо не смел, представить им резонов гораздо важнейших, коих они не в силах были бы отвергнуть. Но естли позволено будет мне сметь явить ближайшее средство к удержанию юной жены от намерения, которого важности она вовсе не понимает и которого последствия для нее сокрыты, то это есть одно молчание со стороны Правительства, противополагаемое их требованиям. Я очень хорошо знаю сих Дам, чтобы быть уверену в успехе сей меры. Подождут, подождут, помолчат, может быть и поворчат, и, наконец, навсегда смолкнут. Впрочем, да будет на сие святая воля Небесного и Земного Промысла. С неумирающим чувством благоговения и преданности честь имею пребыть



Вашего Превосходительства покорнейший послушник



Прот. Петр Мысловский



1 августа 1832 г.



Мысловский П. Н. Письмо Якушкину И. Д., 22 июня 1835 г. Спасская Мыза // Российский Архив: История Отечества в свидетельствах и документах XVIII—XX вв.: Альманах. — М.: Студия ТРИТЭ: Рос. Архив, 2003. — С. 143—146. — [Т. XII].



1



Спасская Мыза. 1835, июня 22 дня.



Взявшись за перо, я невольно призадумался: с чего бы начать мое письмо к Вам, любезнейший мой Иван Дмитриевич. Пространство времени, нас разделяющее, столь велико, что право, не ведаешь, о чем начать беседу. Мысли толпятся в голове, и прерывая друг у друга дорогу, спешат излиться на бумагу прежде пера. Так толпится простой народ во время зрелища и нарочитых торжеств. Дайте же начнем-те разговор, по пословице, на собственном иждивении. Человеку, Вы это сами знаете, свойственно размышлять. Я еще более скажу: тот, кто не размышляет, почти нисходит до степени бессловесных животных. Но от размышлений еще естественнее перейти нечувствительным образом и к воспоминаниям о прошедшем. Подчас стоит только задеть за одну наималейшую струну, и воспоминания сии возникнут с новою какою-то силою, иногда с новою прикрасою воображения, в другой раз с свирепостию.



Мое прошедшее, в отношении к Вам, каждый раз представляет мне много картин мрачных и светлых. Грешный человек: люблю помечтать и даже пожить в области несбыточных вещей. Какая нужда, если это назовут вздором, грезою наяву или чем другим: для меня благодетельная мечта стоит той истины, которая меня убивает. Среди-то сих мечтаний и дум столь часто вижу я Вас, как бы в лицо, чувствую и осязаю время, давно минувшее. Особенно без живейшего благодарения к Богу не могу я вспоминать о днях благодати, являвшейся, как говорит Писание, мнозем. Не думаю, чтоб Вы когда-нибудь могли позабыть неделю Ваий 1826 года45. Ах, этот день был днем нового в Вас человека. Поднесь и в ушах, и в сердце моем отдаются слова бедного, но, смею сказать, доброго грешника: “Отец мой, не согрешите вместе со мною, преднося чашу сию рабу неключимому”. — Помните ли Вы ответ, на это Христианское смирение сделанный: “Она для таких только грешников и разтворена. Смело погружайся, чадо веры, в неоцененную кровь Иисуса”. Незабвенный день и час! По всей правде, все Ангелы дружелюбно взирали на это торжество обновления. Не гневайтесь на меня, естли я оглянулся назад с этой точки зрения. От всего сердца желал бы я и себе, и Вам повторения столь ощутительных знамений благодати. Представьте себе мореплавателя, потерпевшего кораблекрушение при брегах отдаленных морей. Не правда ли, что, быв спасен от гибели, он в кругу родных своих с неизъяснимою радостию воспоминает о самой смерти, от которой был на один только волосок? Это Вы, только в духовном смысле. Раскрывайте, сколь возможно часто, ландкарту жизни Вашей и — указуя на этот период Ваш, поучайтесь сами, поучая иных. Смело проповедывайте, что милосердный Бог никак не хочет видеть погибели грешника, но желает ему спасения.



Но воспоминание о прошедшем и не с столь важной стороны может приносить отраду сердце нашему. Припомните, друг мой, те горько-сладостные часы, которые мы с Вами проводили во дни оны. Самые простые и обыкновенные вещи, олицетворяясь в воображении, погружаются в какую-то усыпительную чару. Ваша приверженность, Ваша, ежели позволите так объяснить, детская любовь ко мне, не могла не указывать мне прямого долга моего во всем его пространстве. Вас самих поставляю в свидетели, как любил я быть у Вас и слышать Вас даже за полнощь глубокую. Как теперь гляжу на тот скромный завтрак, который Вы каждый день для меня приготовляли. Бог тому свидетель, как вкусна была трапеза сия, приправленная доверенностию страдальца. А шампанское, которым запивал я жирные яства46? О, после того не случалось мне пить ничего подобного и лучшего.



Но довольно о прошедшем: надобно, что-нибудь сказать и о настоящем. Хоть я и частенько слышу о Вашем житье-бытье; хоть я услаждаюсь известиями о Вашем здоровье, о Ваших правилах жизни, однако ж не с такою жадностию Араб, странствующий по раскаленным пустням Ирака, ищет прохладительного источника, как я желал бы видеть Вас лицом к лицу. С каким бы натяжением мышц прижал я Вас к персям моим, еще не охладевшим для Вас ни от продолжительной разлуки, ни от преград, создвигнутых между нами. В каком бы упоении радости перелил я все отеческое сердце мое в Ваше сердце. Вы прислонились бы им ко мне, как прислоняется и мирно засыпает счастливый младенец на груди матерьней. Но Богу это неугодно. Должно повиноваться неизбежным велениям Его. Он по расчетам своей благости и живит, и мертвит, и возводит, и низводит.



Однакож, все, что ни проходит чрез Его божественные руки, обращается в единое добро. У Него и ночь — день, и мрак — свет, и смерть — жизнь. Будем безусловно повиноваться святой воле Его.



И. Д. Якушкин



Без всякого сомнения, Вы пожелаете слышать обо мне и от меня. С тех пор, как я расстался с Вами, много утекло воды. По непостоянству жизни человеческой, и я много испытал, и доброго, и худого. Были и чувствительнейшие потери, и счастливые находки. Были дни для радостей, были и для печалей. Что делать? По крайней мере, уравновешивая добро со злом, надобно уметь переносить и своенравие счастия. Посмотрите на небо: то солнце палящее, то мрачные тучи; то зефир, играющий с красавицами полей — ландышами, то грозные бури, исторгающие с корнем столетние дубы. Это эмблема нашей жизни. И ежели она не была таковой, то дух наш не имел бы возможности поглядывать в страну невечернюю. Он был бы для нас отяготительным бременем. Теперь, благодарение Господа, в семействе моем все кругом хорошо. Оно скоро убавится одним лицом, ибо старшую из дочерей моих сговорил я за одного чиновника, добрейшего и достойнейшего человека. Знаю, что Вы порадуетесь моею радостию. Не излишним почитаю известить Вас и о том, что вот уже четвертое лето живу я с семейством моим на Кушелевой даче, где выстроен у меня крошечный домишка. Приют мирный, только и бойся, что жала комара. Иных зол не чувствуешь. В городах, особенно шумных, люди только что живут, если нельзя сказать меньше; здесь, в деревне, в полном смысле наслаждаешься жизнию. Здесь, среди прелестей природы-матери, а не мачихи, не можешь представить себе, как занимают меня самые простые вещи. Например: внимаю ль я рассыпанным трелям жаворонка, уже при первом появлении солнца воздающего хвалу общему Отцу тварей, — это переносит меня в какой-то отдельный, духовный, очаровательный мир. Око человеческое на может беспечно пройти мимо сих чудес творения, а чувство не возвыситься к величию Творца. Невольно вспомнишь о гусле, на которой бряцал Давыд: всякое дыхание да хвалит Господа. Начнет ли образовываться жатва на нивах, я ищу этой живительной силы и не нахожу ее на земле. В небе узнаем некогда об этой силе, обильно разлившейся по всем творениям. Вижу ли воздух и воду: это чудо из дел Божиих, которое менее иногда занимает нас, нежели какой-нибудь фейерверк или фокус-покус. Как поучителен здесь даже дымок, вестник человеческих забот и жизни, вьющийся из труб. Часто останавливается взор мой на сем вестнике, так что не хочется отвести глаз на другую сторону, на другие предметы. После того нельзя не сказать себе самому и другим: человек, для которого все это существует, неужели сам существует без вечной цели? Земля не настоящее жилище его. Это ссылка для грешника. Живя на земле, мы принадлежим небу. Здесь только подвиги страдания; там истинная награда. Здесь одно только время, зависящее от выкладок ума человеческого; там не будут знать времени даже по слуху, туда-то и Спаситель мира обращает взоры смертного, когда говорит: где ваше сокровище, туда да будут обращены и взоры ваши.



Мне кажется, я уже заговорился. Хотел писать просто письмо, а запахло уже предикою47. Простите и припишите это избытку сердца, с вами беседующего. Покорнейше прошу Вас передать все благие пожелания клевретам Вашим. В особенности засвидетельствуйте живейшее почтение мое княгине Екатерине Ивановне Трубецкой. Надеюсь, я не оскорблю скромности ее, если скажу, что все имеющие счастие хоть мало знать ее, преисполнены к ней глубоких чувств уважения. Иначе и быть не может: это друг злополучного человечества. Подкрепи ее Боже на дальнейшее служение Вашим и нашим, тамошним и здешним. Еще покорнейшая моя до Вас просьба: я помню, что Никита Михайлович Мур(авьев) поехал отселе в некотором предубеждении против меня. Уверьте его, что я чист перед ним, как свечка перед Спасителем. Мне по днесь больно и за себя, и за него, буде он не хочет расстаться с своим сомнением.



Прощайте, любезнейший Иван Дмитриевич. Думаю, и на Вашу часть земли еще заглядывают звезды, солнце и луна: чего же более? Умейте благодарить Бога за все и любить Его паче всего. Не говорите мне, что, может быть, ничья теплая слеза не оросит некогда уединенной могилы Вашей: старайтесь только, чтоб слеза брата Вашего не канула на Вас в день судный. Живите для веры и добродетели: того только нельзя почитать в живых, что перестанет жить для них. Еще раз прощайте. Обнимаю Вас и желаю Вам возможного блага. Навсегда пребуду искренне любящим Вас — некогда Духовник Ваш, а ныне покорнейший слуга



Протоиерей Петр Мысловский



Мысловский П. Н. Письмо Якушкину И. Д., 22 апреля 1836 г. С. Петербург // Российский Архив: История Отечества в свидетельствах и документах XVIII—XX вв.: Альманах. — М.: Студия ТРИТЭ: Рос. Архив, 2003. — С. 146—148. — [Т. XII].



2



С. Петербург. 1836, Апреля 22.



Добрая княгиня Екатерина Ивановна между прочим сказала мне, в последнем своем письме, что Вы, любезнейший мой Иван Дмитриевич, с нетерпением ждете от меня письма. Какого роду это нетерпение? Уж не думаете ли Вы, что долг мой, хоть самый искреннейший и — смею сказать — отеческий будет для Вас так сладок и любезен, как звуки Баснословного музыканта, смягчавшего во дни оны камни и заставлявшего утесы двигаться? Не ждите от меня этих выспренностей и вдохновения: за языком сердца дело не станет. Есть перо, бумага, а произволение — вдвое, вчетверо. Из письма того же друга человечества узнаю, что Вы, друг мой, и многие из товарищей Ваших меня еще не позабыли. Не поверите, как это приятно и даже обязательно для меня. Должно правду сказать, что живое чувство, и, право, неподкупленное усердие мое слишком недостаточно, чтоб быть вознагражденным таким лестным воспоминанием и столь бескорыстною любовью. Вы, конечно, держитесь этого правила, что более или менее возвышая предмет, которому мы чем-либо обязаны, этим самым делаем честь самим себе. Следовательно, мне остается сказать словами Писания: не нам, не нам, а Вам. В особенности и лично спасибо Вам за столь постоянные чувства Ваши ко мне: Небо да воздаст Вам за оные, если не здесь, по крайней мере, там, где нет места ни страданиям, ни тяжким вздохам. Бог да будет тогда всячески во всех. И действительно, затеям и смятениям сердца человеческого не будет конца, пока оно не успокоится в Боге.



Без сомнения, по живому участию Вашему ко мне, Вы пожелаете узнать обо всем, что касается до меня. Живу, благодарение Богу, иногда весело и приятно, а в другой раз и с скукой пополам. Нельзя же требовать, чтоб дни жизни нашей были постоянно ясные. Перемены в воздухе суть эмблема наших перемен в общежитии, даже в сердце. Человек везде и всегда тот же человек. Главное условие жизни в том, что кто волею Провидения поставлен на поприще жизни, тому надобно пройти оное; идти прямо, не уклоняясь ни на десные, ни на шуее, к назначенной цели. Это второе условие, предписуемое и разумом, и верою.



Вы, я чаю, слышали, что мое семейство состоит из двух Департаментов: из детей собственно моих и внучат. Тех и других порядочная кучка. В мои лета, живя уже не своею собственною жизнью, а жизнию крови моей, признаюсь — кругло-сиротское положение внучат моих нередко трогает меня до глубины души. Есть среди них и такие, которые никак не понимают ни сиротства, ни сопряженных с ним и почти неизбежных горестей. На чье ж все это падает сердце? Ты за них и думай, ты за них управляйся с препятствиями и с горем; ты за них не спи ночей и размышляй об утре; одним словом, беспечные и невинные младенцы знают лишь одни свои куклы и карточные домики, а ты исподтишка, вместо росы небесной, обливай их созидания со всеми фасадами и чертежами — невольными, хотя и тихими слезами. Господу так угодно. Он видит, однакож, что я до сих пор ни на минуту не позволил себе ни возражать, ни усомниться в беспредельной Его Благодати и особенном покровительстве сирым. Я помню, что Он сказал и всегда говорил им: Аз буду вас во Отца, вы мне — в сыны и дщери. Но о сем довольно. Заключим тем, что есть сироты, имеющие и родителей. Завет Божий простирается и на них. Имейте веру сему.



Ежели Вы получите это письмо в Петровском48, то возьмите на себя труд завсидетельствовать искреннейшую и беспредельную мою благодарность Сиятельной, не столько по титлу, сколько по делам, Княгине Екатерине Ивановне за ее милостивое ко мне писание, которое служит мне как бы зеркалом, в котором вижу я всех Вас. Особенно занимательна и мила картина семейной ее жизни.



Кажется, слетел бы в этот скромный приют и часа на два, на три присел бы к тому столику, за которым малютки ее глотают сладость учения не наемного, здравого и убедительного. Уверьте эту добрую жену и мать, что я не замедлю писать к ней особенно. Признаться ли Вам, что я лишний раз не смею писать к ней потому, чтобы не отнять у нее времени, нужного для переписки...



Говорят мне, что Ваша голова покрыта снегом, и таким, который не сойдет даже в июле месяце. Что это? Не рано ли, друг мой? Не хотите ли Вы тем пристыдить нашего брата, у которого на голове не единого седого волоска, а в бороде — этом гнезде пыли и снегу — пястки с две? Понимаю, конечно, Вы вздумали, по выражению Соломона, сочетать мудрость с сединою. Но ведь там сказано в обратном смыле, т. е. мудрость есть седина, а седина не всегда бывает мудростью. Прощайте. Поезжайте к любому полюсу, в пятую часть света, к Антиподам, и куда угодно: всюду последует за Вами отеческая, искренняя любовь



Преданного Вам Петра Мысловского.



Покамест до письма к Княгине, кланяйтесь от меня всем и пожелайте им всего доброго.



Мысловский П. Н. Письмо Якушкину И. Д., 7 августа 1836 г. С. Петербург // Российский Архив: История Отечества в свидетельствах и документах XVIII—XX вв.: Альманах. — М.: Студия ТРИТЭ: Рос. Архив, 2003. — С. 148—150. — [Т. XII].



3



С. Петербург. 1836, Августа 7-е.



Помогите мне, любезный сын мой и друг, отвечать Вам на Ваше письмо; помогите откликнуться на слишком знакомый сердцу привет: сам я не в силах. Одна мысль, которая порхает, как птичка, одна только мысль, что я наконец вижу и читаю Ваши строки, привела меня в тупик. Елей небесный разливается по сердцу и по всему существу моему при чтении Вашего письма. Но прочитавши его, первым движением души моей было — принести премилосердному Богу искреннейшее, живейшее благодарение за Вашу свободу; и это курение мольбы, верьте, возжено было в самом чистейшем сосуде. Ах, мой сын и друг! Невыразимо, и про том неожиданно, порадовали Вы меня. Казалось, каждая буква ваша обмокнута была в мед или волшебство, каждая строчка составлена из лучшего сахара: что твои французские конфекты. Стократ спасибо Вам, ежели сказать за удовольствие, доставленное мне письмом Вашим, то это было бы осьмою долею меньше, чем ничто, стократ спасибо Вам за чистейшую радость, которую я чувствовал, которую я читал в движениях дружеского, сыновнего Вашего сердца. Пусть сам Бог утешает Вас на новой стезе жизни, сколько Вы утешили меня. Верьте, это будет не из последних молений моих у Престола в час воздеяния недостойных и грешных рук моих к Богу.



Итак, земной Херувим не стоит к тому на страже. Милосердием земного Божества пали твердыни, разделявшие Вас от живых49. Есть за что, и это говорю по чистой совести, благоговеть пред Верховною десницею, прогневанною не до конца. Израиль праздновал некогда свою Пасху. Христиане празднуют свою, а Вы свою. О Пасхе Ветхозаконной сказано было в законе, что необрезанный не долен вкушать оной; и истинной пасхи Христианской не вкусит тот, кто не обрезан сердцем, т. е. предан порокам. Но к чему, скажите Вы, такая отвлеченность? Что общего у Вас с этою Пасхою и даже с обеими? Есть. Не погневайтесь, и Вы своею пасхою обязаны пользоваться благоразумно, с благодарностию к Промыслу небесному и земному, не сливая златых тельцов среди пустыни и, наконец, обновлением жизни вашей доказать, что Вы вполне достойны были изведения из неволи. Простите, друг мой, ежели я, что называется, ни свет ни заря, а уже принялся за поучения. Этого требует порядок вещей и собственная Ваша польза. Притом, по привычке ли, по сердцу ли, по долгу ли, или по тому и другому, но так набита рука для духовной манны, что вот язык и чешется. Наша братия, с этой стороны, походит на помешанных в уме. У каждого из сих тотчас увидишь точку, на которой он помешался; но еще скорее узнаешь духовного в его слоге, пере, чувствах. Чтоб сократить и даже прервать эту нить беседы, я заключу ее не своим, а общим мнением: простительно делать ошибки, но исправлять их похвально. Но, в утешение падающим, я еще более скажу: нельзя соделаться праведником, не побывши грешником.



Десять лет — это чересчур много для утраты времени. Что делать? Но однакож, так или этак, мы их прожили. Знаю, ибо очень помню, что в Вас есть столько ума, дабы и малое сделать великим, и пространное сократить. Не увидим, не заметим, сын мой, как проживем мы и остающееся для нас время, вовсе не ведая, мало ль оно для нас или велико. Поверьте, нет ни малейшей разницы между двумя столетиями и двумя днями, проведенными на земли. Но есть, скажите Вы, разница в образе жизни. Согласен. И дабы одним разом испровергнуть всякое на сей раз возражение, я замечу Вам только одно, что Вам известно и без меня: тогда, коль глупому всего мало и всего недостает, мудрый, а паче Христианин, и в малом находит множе, и из самого неприятного извлекает что-то похожее не приятное, подобно как умный врач из самого яда извлекает надежду жизни. Живет иногда чистая радость и в безвестной хижине; и на ложах бархатных льются потоки слез, горьких и жгучих. Главное как распорядится человек с образом своей жизни.



Вы в десять лет протекших, говорите, часто беседовали со мною. Нисколько не сомневаюсь, и на сем основании могу уверять Вас, что и я со своей стороны не был безгласным Захариею. Так точно. Ежели бы умели говорить вещи неодушевленные, то Ваш образ, всегда передающий сердцу и оригинал, клятвенно подтвердили бы истину слов моих. Боюсь, не наскучить бы этому любезному лику моими частыми докуками. Говорят, сердце сердцу весть подает: ужели Вы, в эти десять лет, не подслушали отеческих глаголов моих? Нет: Вы должны их слышать, ежели бы слух Ваш заколочен был глухо-наглухо, ежели бы и ставни сердца Вашего были закрыты.



Статью о Вашей супруге и детях, со всеми желаниями, со всеми заключениями, отнесем — не в число решенных дел, в архив небесный. Напрасно станем доискиваться причины разделения: она в воле Божией. Видите, все жены, или почти все, последовали за своими мужьями: нечто неведомое останавливает Вашу на пути пламенных ее желаний. Не виден ли здесь перст Божий? А для чего это? Никакой мудрец не в состоянии Вам отвечать. Довольно с нас, что Провидение, к нашему же благу, и действия, и причины сокрывает в себе самом. Будем повиноваться. Положимся на время, а более всего на Бога. Почему знать? Литеры, по нашему иже и мыслете, по азбучному порядку не далеки друг от друга; по крайней мере — стоят в одной азбуке. Мужайтесь, сын мой, и не давайте духу Вашему падать. Страшитесь когда-либо стать поперек власти Божией.



В конце письма Вашего Вы желали прислониться к моему сердцу. О, мой друг! Вы никогда и не выходили, и не выйдете из него. Домашние мои обнимают Вас и, как нельзя больше, благодарят за добрую память. По мне — они Вам не чужие, а по Вам у них лишний член в семействе. Простите, любезный мой Иван Дмитриевич. Скоро наступит время, в которое я особенно Вас помню. Да и можно ли забыть? как теперь гляжу на густой туман, налегший на землю. Поднесь как бы звенит в ушах колокольчик. Еще раз простите и по временам пишите ко мне, сколько будет возможно: бриллиантами обложу золотые слова Ваши. Не знаю, нужно ли ставить здесь мое имя? — и без того узнали бы Вы, что это пишет к Вам Ваш Духовник, до гроба душою и сердцем преданный Вам



Протоиерей Петр Мысловский



Мысловский П. Н. Письмо Якушкину И. Д., 3 апреля 1837 г. С. Петербург // Российский Архив: История Отечества в свидетельствах и документах XVIII—XX вв.: Альманах. — М.: Студия ТРИТЭ: Рос. Архив, 2003. — С. 150—154. — [Т. XII].



4



С. Петербург. 1837, Апреля 3-е.



Везде прелюдии; нигде без предисловий. И мне должно сделать оговорочку: извините, что так поздно отвечаю Вам, любезный мой Иван Дмитриевич. Можете быть уверены, что не желание, а что-то похожее на недосуг, особенно в продолжение поста, не позволяло взяться за перо. Но пора к делу.



Известно, что никакое музыкальное орудие не издаст тонов, не скажет о своем достоинстве или недостоинстве, доколе не прикоснется к нему рука знатока. Иначе — лучшее орудие простоит век свой молчаливым и безгласным, как покойник. Но задень три, две струны; коснись остальных, и глас сладкий, часто обворожительный, польется в твою душу. Кажется, то же самое бывает со струнами сердца человеческого.



Не удивляйтесь моей прелюдии, или, все равно, этому вступлению: оно прямо метит в Вас. Я едва только успел написать несколько строк к моему строгому Г. философу, как он тотчас на всех парусах пустился в свою мудрость. Так, думал я, читая Ваше письмо, опытный моряк пускается в пространство морей, окруженный картами, ландкартами, компасом и прочими снадобьями. Видно, пришла вторая мысль, отдохнули и освежились способности души. Мертв бы, и оживе. И что, однакож, привело в соблазн такого критика и умозрителя? На чем с такою силою остановились его взоры и ум зоркий? На слове благодарность, которое происходит от глагола “благодарить”.



Знаю, что иногда можно противиться Вам, но трудно противиться Вашему мнению. Смею, однакож, вытти на этот открытый бой. Ведь он будет не кровавый. Согласен с Вами, что слово благодарность часто обращается в самую мелкую монету; но прошу Вас согласиться и с общим мнением, что самая последняя по ценности монета не должна вытти из употребления потому только, что она мелка. В кругу общежития, так, как и в физическом мире, ничтожная, по-видимому, вещь поддерживает бытие целого. На что-нибудь да придуманы же мошки, комары, червячки, спички, шилья-копылья, потом — звезды, планеты и два великих по себе, но столь умаленных пред общим Творцом, светила. Св. Павел далее еще простирает эту мысль: член немощный, т. е. ничего не стоющий, даже презренный, необходимо нужен в составе благороднейших членов. Следовательно, по злоупотреблению человека, до какой бы степени не унизилось чувство благодарности, нельзя не дать ей местечка или уголка в нашем сердце. Иначе прервались бы в нем и прочие благороднейшие нити, связующие нас друг с другом. Вы говорите, что часто благодарят за поднятие с пола перчатки, все равно — нечаянно ли уроненной, или дамскою хитростию. Очень хорошо: да разве лучше было бы, если бы в подобных случаях кокетства стали бранить и ругать не на живот, а на смерть? Помилуйте, г. философ: благовоспитанность, самая нравственность, даже простое приличие не простили бы таких выходок. Когда я вижу, что из рук дамы падает на пол перчатка, платок или ключик от заветного ящичка, и тому подобное, а учтивый кавалер, заметя это, кидается со всех ног из противоположного конца залы, стремясь по паркету, как Англичанин по молодому льду на коньках; тогда с одной стороны усматриваю я одну только оплошность, а с другой вежливость, заслуживающую некоторого рода признательности дамы. Почему ж и не так? Опять повторю: ужели уронившая платок должна напасть на учтивого, бедного кавалера всею силою своего неудовольствия, а тем более резкого ругательства? — Ни во Израили толики веры обретох. По-моему, благодарность есть священный и неизбежный долг облагодетельствованных. Правда, бывший предметом добра, может иногда забыться, но благодетель никогда не теряет своих прав. Между тем и другим необходимо должна быть соразмерная связь. За поднятую перчатку — такая и благодарность, за приветствие — здравствуйте, такое и спасибо. Но когда прикрываются одеждою обнаженные чувства братий наших; когда елей и обвязания прилагают к ранам страждущего, когда пред нашими глазами глад не жжет внутренности страдальца и младенец не томится на иссохшей груди матери от нашей жестокой нечувствительности, — тогда, скажите, друг мой, можно ли не допустить чистой благодарности из уст чистейших? За чуждых сострадательности, равно как и за безблагодарных, во всякое время — камение умеют громко и страно возопить.



Согласен с Вами и в том, что есть время, когда действительно надобно оставить всякие знаки благодарности; но этот случай я нахожу один: именно, естли кто не торгует благодеяниями, но творит добро для самого добра. Но тогда сделанное добро само по себе превращается вместе и в сладкую для благодетеля награду и в благодарность. Впрочем, и здесь должны быть исключения. Для сего довольно образца, представленного нам нашим Спасителем. Вообразите, что может быть чище, бескорыстнее и святее побуждений к добру, как в Богочеловеке? Однакож, когда один из прокаженных, исцелившихся по Его мощному мановению, возвратился к Нему для изъявления своего благодарения, то Спаситель не только не отверг признательности изцеленного, но еще благоволил спросить у него: “Вас, кажется, изцелилось десятеро; где же прочие девять?” “Не десять ли очистишася, да девять где?” — Это все равно, буде бы Спаситель спросил: — “а для чего ж остальные, наравне получившие с тобою исцеление, позабыли свой долг? Зачем они не пришли сюда? А-а, как были больны, то изо всех сил кричали мне на пути моем: помилуй нас, сжалься над нами, избавь нас от нестерпимой боли. А теперь? Болезнь прошла, и один только из десятерых подвигся сердцем — воздать славу Богу”. — А что значит воздавать славу Богу, как не искренне благодарить Его за вся благая? Предугадываю Ваше возражение: однакож, скажете Вы, не за перчатку или письмо. Прекрасно, да этого-то я и хотел добиться: допустим одни только степени того и другого.



Дабы судить о всякой вещи сколь возможно правильнее, надобно судить по сравнению. Свет мы называем светом потому, что есть тысячи различных болезней, приковывающих человека к болезненному одру на многие десятки лет, и так далее. Благодарности же противопоставляется безблагодарность. Уже по сему одному не может не существовать между людьми эта добродетель. Не случалось ли Вам слыхать: какой неблагодарный труд, какая неблагодарная служба, и проч.



Не явно ли, что мы все, почти все дурное разумеем под именем неблагодарности? И не даром неблагодарность есть поле, не приносящее никаких добрых плодов. Оно или пусто, или терние и волчцы готовы подавить добрую пшеницу, ежели бы трудолюбивый ратай вздумал сеять ее на этом поле. Безблагодарный, по нашей латинской пословице, не стоит и не заслуживает никакого благодеяния.



Не подумайте, однакож, чтоб я, защищая право благодарности, столь легко поверил бы Вашей перчатке, а тем более даже на минуту усомнился бы в Вашем сердце. Припомните, Вы некогда дали мне слово — не забыть меня до Вашего гроба. Скажите, что это за выражение? Что за чувство? Не та же самая вещь, но облеченная в иную форму: опасаюсь, чтоб Вы не впали в противоречие собственным и Вам особо принадлежащим чувствам. Можете быть покойны, что, конечно, вопрошает Вас здесь ни гордыня мира, ни подлое самолюбие. — Искренность беседует с Дружбою, и еще не велика беда, если бы каждый из нас остался при своем мнении. Я слыхал и много читал, что в Иностранных Парламентах чуть не дерутся за мнение во время споров, а по окончании заседаний садятся в одну карету и едут в какую-нибудь знаменитую таверну — дружески поесть. Пожелаем им на все доброго аппатита, а себе прежних чувств, укрепленных Св. верою и тяжким испытанием.



Я без памяти рад, что Вы нашли себе в Ялуторовске соседа50, знаемого Вами более четверти столетия. Оно все-таки получше и повеселее. Робинсон Крузо, сидя на своем острову, как Царь на престоле, имел у себя все в избытке, и не было у него ничего. Солнечные лучи каждый день освещали лиственный дворец его: чего ж более? Для сердца, ничем ненасытимого, и целый свет — пустыня, а для умеренного и тихого и безлюдный остров рай. Но Вы, благодарение Богу, еще не Робинсон. С Вами не то, что с ним. Вы, по крайней мере, можете сказать хозяюшке квартиры Вашей: “бабушка, или тетушка, посмотри, какой сегодня прелестный вечер, или утро”. Вы можете идти к соседу, разделить с ним время в семье, а потом, взявшись рука об руку, прогуляться за селение, окинуть глазами картины созидания Божия, и в нем преклониться пред Божеством с пламенным детским приветом: воззри, о Боже, как мы благоговеем пред Тобою. Конечно, от сих вдохновенных минут Вам должно будет опять возвратиться в свое одиночество: что ж делать? Не забывайте, друг мой, что жребий человеческий, каков бы он ни был, взвешивается токмо на весах вечной правды. Нет на земли воли и силы, которые бы могли противостоять судьбам Всемогущего. Убо в терпении Вашем стяжите душа ваша. Нет зла без существенного добра. Не имея сильных причин, и часто необходимых, привязываться к земному, легче проглядывать в небесное. Когда кто готовится плыть чрез реку, тогда он сбрасывает с себя всю одежду. Мы на сей стороне как бы на ночлеге; на той — будем дома. Нет в том никакой разницы, на рогоже ли кто проспит эту ночь или на одре златошвейном, — все надобно будет поутру отправляться восвояси. Но вот вопрос: как отправиться? Положите руку на сердце и вслушайтесь в слово Божие: одна только вера, среди самого разрушения мира, в состоянии подать нам руку помощи и озарить для нас бездну вечности. Тогда и смерть будет уже не страх и трепет естества, но тихий Ангел, закрывающий отягченные слезами вежды страдальца.



Вашим мне воспоминанием о моем на той стороне шампанском, которое я пил с такою сладостию, Вы пробудили во мне какое-то грустное влечение к думам.



И приятно, и тяжело переноситься мыслию во дни оны. Поднесь все вижу, все слышу и осязаю как бы наяву, и в нощь глубокую, и в ясный полдень, шедший прямо к сердцу. Осязаю... и воображение мое уносится далее, гораздо далее видимости. Ой, это Шампанское. Желал бы его иногда не вкушать, но что делать? — все те же брега величественной Невы, и мы все те же.



Право судил сие, говоря о Вашей супруге и о бесценной ее маменьке. Я не знаю, которой из них более должно удивляться, особенно, когда дело идет о Вас. Нельзя не согласиться с Вами, что имея таких особ, хотя и в отдаленности, невозможно еще считать себя несчастным. По меньшей мере, каждую минуту, можете быть покойны за Ваших детей51. Нельзя найти для них лучших и надежнейших рук. О сердцах ни слова: они чисты, как италианское небо, горячи, как Африканские жары. Не знаю, кто-то из Москвичей сказывал мне, что Ваши дети до невозможности милы и много-много обещают. Старший преимущественно. Не ведаю, велит ли мне Господь прижать к груди моей? — Тогда, о Вечеслав, береги свои молоденькие косточки. Затрещат в моих объятьях, как барка в Боровицких порогах.



Мне сказывали однажды об одном моем знакомом, что он с утра до вечера будучи занят делом, совершенно ничего не делает. Но вы, мой друг, напротив. Вы, ничего не делая, занимаетесь делом прекраснейшим и невыразимо сладостным для родительского сердца. Вы чертите для детей математические кривые и прямые линии, стругаете скобелью глобусы, топором выделываете меридианы, еклиптику, млечный путь и вместе географическую небесную и земную дорогу: как это мило. Желал бы хоть одним глазком взглянуть на этот труд и на самого трудолюбца. Продолжайте трудиться. Быть может, что-либо из Ваших трудов чрез руки чад Ваших дойдет и до их потомства. Не бессмертие чрез это обещеваю Вам в этих игрушках; думаю однакож, что кто-нибудь из потомков постигнет намерение отца, желавшего, по силе возможности, добра своим детям. Не мне дальше говорить Вам, что всякий благородный труд и сокращает время, и облегчает душевные скорби.



Поблагодарите, ах — виноват, проговорился, но уж нечего делать: сказанное слово — словно камень. Бросишь — не воротишь. Поблагодарите Матвея Ивановича за обязательное его письмо ко мне. Пусть он извинит меня, что не пишу к нему особо. Я этот долг предоставлю будущему времени. Об его женитьбе52 я давно уже слышал, именно изустно от свидетеля его браковенчания. Я тогда же, как и теперь желаю всех благ этой чете, — чуть было не сказал: чите.



О смерти славного поэта нашего века53 вы, конечно, уже слышали. Жаль его. Он был мне товарищем и сотрудником по Импер. Росс. Академии. Много и многими писано было на смерть его. Один из умных людей спросил меня: как вы думаете о прозе и стихах на смерть Пушкина? — Стихи и проза действительно написаны на смерть Пушкина, но — не Пушкина, — был ответ. Точно, правда. Один експромпт покойного, прошлого году сказанный им жене своей во время гулянья на даче, из четырех стишков состоящий, убьет все сказанное о нем.



Простите, писал бы более, но, вы видите, что уже не стает и бумаги. Я здоров и мои также. Что ж надлежит до обстоятельств моей жизни — к ним бывает иногда прибой мятежных мирских волн. И мне, как человеку, не дано привелегии на это исключение. Спаситель мира да спасет Вас и здесь, и там, где нет ни вздохов, ни слез. — Ваш некогда Духовник, но всегда душою преданный



Протоиерей Петр Мысловский



Это письмо Вы будете читать после Пасхи. Обнимаю Вас Христиански и приветствую: Христос воскресе.



Мысловский П. Н. Письмо Якушкину И. Д., 31 июля 1837 г. Спасская Мыза // Российский Архив: История Отечества в свидетельствах и документах XVIII—XX вв.: Альманах. — М.: Студия ТРИТЭ: Рос. Архив, 2003. — С. 154—155. — [Т. XII].



5



Спасская Мыза, 1837, Июля 31 числа.



Может быть, глаза Ваши падут и остановятся на первых двух словах: Спасская Мыза. Естественно захочется после того узнать, что это за резиденция, из которой я пишу к Вам? Извольте выслушать. Несколько лет тому назад случилось мне в конце лета ехать по Парголовской дороге, а куда? Не скажу. Разве сказать, что это путешествие было ночью и, как теперь помню, во время горения лесов, от чего повсюду распространившийся дым и смрад претили путь и задушали путешественников54. В самом деле, бывших со мною дам, яко скудельных сосудов, едва мог я довезти до места назначения — живыми. Хорошо, что с ними была духовная особа: в случае нужды — ни одна душа православная не пошла бы на тот свет без покаяния.



Но к чему ведет это предисловие, скажете Вы? Какое отношение Спасской Мызы к ночному путешествию по Парголовской дороге? Прошу иметь терпение: есть отношение, и немаловажное. Однажды, на память этого путешествия, вздумалось мне побывать в прекраснейших Парголовских окрестностях, истинно Швейцарских. Тут, не знаю каким образом, зародилась в сердце твердая мысль — построить за Выборгскою заставою избушку на курьих ножках. Помыслил и сделал, тем более, что здоровье, а лучше сказать — нездоровье одной из дочерей моих непременно требовало пожить несколько лет — в литтеральном смысле лет — за городом. Вот я и живу несколько сряду лет в сельском приюте, вдали от шума городского и от треволнений мира. Нет, не живу, а наслаждаюсь жизнию. Деревня, в которой я устроился, называется Спасскою Мызою: вот Вам и истолкование этого имени. Прибавить должно, что жилище мое стоит клочка земного Едема. Я даже хотел было прибить на воротах доску с надписью: кто хочет наслаждений скромной и уединенной жизни, тот спеши на Спасскую Мызу. И радушия, и всего здесь вдоволь.



Но этим ли надлежало начать мне мое письмо? Кажется, у меня заднее наперед пошло. Мне бы вот с чего начать: повинную голову и меч не сечет, однакож не без исключения. Нет во всех словарях и риториках слов к моему пред Вами оправданию. Виноват, да и только. Около месяца, как я получил Ваше письмо, любезнейший мой Иван Дмитриевич, и поднесь не собирался отвечать Вам. Это из рук вон. Это гораздо больнее мне самому, нежели Вам. Что ж делать? А вот что: в настоящем исправиться, а в будущем не поступать так. Кажется, это правило будет хорошо.



Последнее Ваше письмо от 22 мая и теперь, яко свиток древних, лежит предо мною. Содержание письма — это сладкая начинка в именинном лакомом пироге. Можете догадаться, какой я лакомка до пирогов? Ведь не нашел же другого сравнения. Стократ спасибо другу любезному за писание. Все тот же дух неизменный, та же обязательная любовь, крепкая, по выражению Св. Писания, аки смерть. Отец и источник этой любви да воздаст Вам за Ваши чувства, столь живо и постоянно ко мне сохраняемые. Он един, еже благо пред Ним, да сотворит Вам, с Вами, над Вами. Вы, между прочим, спрашиваете у меня: чем Вы успели заслужить право на мою о Вас память и любовь? Неужели Вы доселе не знали — чем? Вашим глубоким нещастием, в котором я узнал Вас, и без которого я сам остался бы для Вас незнаемым и чуждым. Нещастия, говорит французская пословица, к чему-нибудь да пригодятся. Для Вас они пригодились потому, что Вы опытом тяжким познали и утвердились в истине и божественности религии, этой глубокой тайны, которая непосредственно проявляется человеку. Припомните, сын мой, те райские часы, которые мы с Вами проводили во взаимной беседе о высоких истинах Веры. Ах, они незабвенны для меня и я желал бы, чтоб они равномерно не выходили из Вашей памяти и сердца. Припомните самые простые и обыкновенные разговоры наши, которые нередко продолжались за нощь глубокую. И после этого говорите Вы: чем Вы приобрели право? — Оно свято и бесконечно, как и самая вечность. — Ваши нещастия пригодились и для меня, потому что, бывши Вашим, как сами же Вы говаривали, приходским священником, я истинно успел изучить всю аналогию сердца человеческого. Я видел на самом деле, что нещастные крепче между собой соединяются, чем близнецы в утробе матери. И мне остается только благодарить Бога, во-первых, что я имел случай и возможность — прилагать частно елей и обвязания на раны страждущих; во-вторых, творя волю Цареву, я нисколько не изменил прямой моей должности, проходя, как следует, и частную на меня возложенную обязанность. Это Вам известно более, нежели кому другому. О, мой друг и сын, как же мне забыть или разлюбить Вас? Это еще не все: мои отношения к Вам не ограничиваются землею: думаю, мы встретимся и на всемирной перекличке пред взорами Милосердного Спасителя. Но на все это накинем покамест покров, дабы воспоминанием о прошедшем не навести скуки и Вам, и мне. Живой живое и думает.



Мне бы надлежало приобщить свою мысль к Вашей относительно нашего отечественного просвещения, но по недосугу предоставляю это будущему времени. Теперь однако же успею согласиться с Вами, что Россия, как ни разбогатела науками в четверти настоящего столетия, все еще отроча младо, неповитое, однако ж в яслях. В натуре всюду постепенность, как в моральных, так и в физических явлениях. В ходе просвещения не надобно желать быстроты: скоро — не бывает споро, а жребий всего земного — беспрестанно изменяться. Взгляните на обновляющуюся Грецию. Было время, когда свет наук обильно тек оттоле в Варварскую Европу, а ныне тот же самый свет потек обратно к своему исходищу. Ныне — азбуки и буквари за диковинку в Афинах. Бог весть, что сделается и с нашим полным просвещением? Итак, пожелаем и нашему любимому отечеству постепенного во всем усовершенствования. Оно тем прочнее и долговечнее будет.



Жалею, что должно поневоле положить перо в чернильницу. Боюсь и почту упустить. Простите. Обнимаю Вас теми же объятиями дружбы и любви отеческой.



Вам по гроб и за гроб преданный протоиерей Петр М.



Обнимите за меня любезного Матвея Ивановича и скажите ему, что я писавши к Вам, пишу вместе и к нему.



Мысловский П. Н. Письмо Якушкину И. Д., 16 октября 1837 г. С. Петребург // Российский Архив: История Отечества в свидетельствах и документах XVIII—XX вв.: Альманах. — М.: Студия ТРИТЭ: Рос. Архив, 2003. — С. 155—157. — [Т. XII].



6



С. Петребург. 1837, Октября 16-е.



Хорошо, прекрасно, если кто имеет дарование — увлекать за собою слушателя своего, или читателя. Эта гармоника, которую древле умели слушать, претворяясь в одно молчание и слух, горы, леса, долины, камение. Не знаю только, включались ли в то число моря и реки. Кажется, надобно бы и им вслушиваться, ибо и у них добрый слух.



К чему поведет, подумаете Вы, такая темнота во облацех воздушных? Что за смешное вступление? Погодите; все объяснится. Последним письмом Вашим от 3 числа прошедшего месяца, Вы, любезнейший мой Иван Дмитриевич, чуть было не заставили меня верить, что для успокоения Вашей совести мне сколь возможно наименее следует писать к Вам. Сказать ли Вам по долгу чести, что я сегодня с тем и сел за перо, чтоб порядком пожурить вас за такую Вашу утонченность. Не знай я Вас очень хорошо, будь я градусом-другим проще, нежели сколько есть, не мудрено бы было подумать, что Вы сим способом, столь умеренным, хотите только вести со мною риторическую фигуру, в которой одно говорится, а другое разумеется. Подумайте, г. мудрец Сибирский, от чего Вы взяли, чтоб я писал тогда только, когда некуда уже будет девать свободных дней, часов, минут? Правда, по роду жизни моей, у меня не без хлопот, которых многие братья мои не знают; однако ж каким образом могло притти Вам в голову, чтоб мне не достало досуга поговорить (с) помощию пера с другом и сыном мне возлюбленным? — Нет, забудь меня Великий Боже, ежели только я забуду Вас. Забвенна да будет пред ним десница моя, ежели она перестанет писать к Вам. Очень знаю, что к Вам пишут и без меня, но уверен так же, что и мои грамотки не наведут Вам особенной скуки. Видите, уже и самолюбие тотчас замешалось в побуждения, повидимому, чистые. Яснее сказать, я пишу к Вам может быть не столько потому, что сие не неприятно для Вас, сколько потому, что это приятно мне самому. Я выше сказал Вам, что хотел было написать с потоком бранных слов за Вашу утонченность, под которою скрывается какое-то недоверие Ваше ко мне, но — невзначай взглянул на висящее предо мной изображение, и — журьба в сторону, а меч во влагалище. Нет, мой друг, я вовсе с другой точки зрения смотрю на это обстоятельство. Я уверен, что ежели у нас бывает много способов терять время даром, то при доброй воле еще более найдется средств употребить его с пользой для себя и для других, а что может быть полезнее, как в часы досуга побеседовать с близкими сердцу? Одного только жаль, что мы с Вами так далеки друг от друга. Невозможно, как бы хотелось наговориться досыта через почту и при таком расстоянии, нас разделяющем. Что делать? Станем довольствоваться возможностию. Будем с чувством любящим отвечать душе — душою.



Немец Ваш Кант правду сказал, что для человека нет ничего прекрасного вне человека, но, кажется мне, этот философ позабыл прибавить к этой мысли, что его человек был бы жалкий человек без всего внешнего. Внутреннее с духовным, вещественное с идеальным так тесно соединено в мире, что невозвожно самому зоркому глазу открыть какой-либо малейший промежуток в творениях Божиих. Но о сем полно, ибо подлежало бы зайти в такую глубину, из которой не скоро и выпутаешься. Философы те же люди.



Вот это иное, самое прекраснейшее дело, когда случится Вам поднять и обратить взоры Ваши на небеса, за пределы  последней видимой в небе звезды. Там во свете неприступном живет наш общий Создатель и Отец. Там наша истинная и прямая жизнь. Море, кипящее волнами — это символ временной нашей жизни. Берег далее пределов зрения — далее самой мысли, это наше отечество, куда все приходят, откуда никто не возвращается, и далее не идут. Горьняя мудрствуйте: вот что завещал нам св. Павел.



В. А. Жуковскому55, коль скоро он явится здесь из своего путешествия с царственным первенцем, тотчас поспешу передать Ваши чувства. Уверен, что он не только не побрезгует ими, но примет с благодарностию и свойственным ему благородством сердца.



Как я благодарен Вам, что Вы с добрыми Нарышкиными не упустили поговорить и обо мне, в проезд их мимо Вас. Это все равно, как бы я сам видел их в лице. Благодарю Матвея Ивановича за его память обо мне. Для меня все это лестно и обязательно. Что ж надлежит до потери малютки М(атвея) Ив(ановича)56, то потрудитесь припомнить ему слова Иова: Господь даде, Господь и взя. Страшно и подумать, чтоб восставать мыслию недовольной против Промысла Божия. Бог лучше нашего знает наши выгоды и невыгоды и сообразно тому творит еже хощет. При том какая будет польза от слез и сетования? Никакой, разве только глубже сделается сердечная рана. Об Иове сказано: и не даде безумия Богу. Душевно желал бы, чтобы Вы мне то же сказали и о родителях утраченного ими младенца. Скажите им: он здесь заблудился, а теперь пошел к себе домой. Простите; обнимаю Вас крепко-накрепко.



Прот. П. Мысловский



Мысловский П. Н. Письмо Якушкину И. Д., 19 мая 1838 г. С. Петербург // Российский Архив: История Отечества в свидетельствах и документах XVIII—XX вв.: Альманах. — М.: Студия ТРИТЭ: Рос. Архив, 2003. — С. 157—158. — [Т. XII].



7



С. Петербург, мая 19, 1838.



Всему своя череда, милый и незабвенный сын мой. В прошлом году я пожурил Вас за небольшое недоверие Ваше к моим чувствам, а прямее сказать за ложный страх Ваш, чтоб не наскучить мне частою Вашею перепискою; в нынешнем же году Ваша очередь журить и бранить меня, сколько будет душе угодно. Слишком полгода смолкнуть, как смолкают жители гроба: этого не вынесли бы и дикари, и жиды, и всякая нехристь. Слишком полгода: это, сам я чувствую, никуда не годится. А потому остается только обратиться к Вашему долготерпению и повинною головою: согрешил пред тобою. Окаянен есть аз. Я вперед знаю, что Вы и не это простили бы мне. Но не захотите полюбопытствовать о причинах столь жестокого молчания моего? На это что бы ни сказал я, все было бы или одни увертки, или непростительное празднословие. В случае изысканного и утонченного извинения я походил бы на кулика, который, видя опасность от приближения стрелка, силится спрятаться и спастись от него, воткнувши длинный носик свой в болото, отнюдь не заботясь, сколько еще остается частей тела для дроби. Сходство мое с этою птичкою резко обозначилось бы и в другом случае: когда она хочет высвободиться из топкого места, то обыкновенно начнет прибегать к усилиям, т. е. ежели для освобождения лапок своих уткнется в землю носиком, то носик снова вязнет; буде же опрется о землю лапками для освобождения носика, то лапки увязают. Нет, не хочу быть Вашим куликом. Простите, да и только. Хотел было прибавить к сему: вперед не буду таков, но какой-то внутренний голос говорит мне: остановись. Иже человек, сотканный не из небесной ткани. Не забывай Давида: всяк человек ложь.



Ах, как много бы надлежало мне писать Вам в ответ на последнее Ваше письмо: к огорчению — не имею времени всего выполнить. По крайней мере скажу мою мысль о предмете, ближайшем к моему сердцу. Вы говорите, что написавши мне целых три странички, только что склоняли в различных падежах местоимение Я. Во-первых, я полагаю, что к Вам, в нынешнем Вашем положении, ближе склонение, нежели спряжение, или все равно — сочетание. Станем же примерно склонять местоимение Я, например, я всем сердцем люблю и благоговею пред общим Отцом тварей и Спасителем моим Иисусом Христом, и желаю, и всячески ищу укрыться от мира в бесценных Его язвах. — Меня ради и подобных мне грешников унизился Он до принятия на себя платы человеческой, для того, чтобы соединить Божество с человеком. — Мне оставил он наследственный крест и велел быть на нем и не сходить с него, дондеже все совершается. — Меня, отчужденного и лишенного прежней славы, благоволил Он паки усыновить Богу и Отцу и обручить своею кровию будущему Царствию. О, я — червь земли и неключимый раб пред Его Величием и благостию. О, я ничто — и все. Прах и бисер неба; земный узник и сонаследник горьнего Сиона. Мною или надо мною да будет во всем святая воля Его. — Во-вторых, как бы Вы ни склоняли или склонялись, можете быть уверены, что каждая строчка Ваша будет мне приятна. Бог видит, что говорю правду. А потому к чему смотреть на количество страничек? Надобно иметь в виду качество выражений, от сердца зависящих. О, мой друг. Ведь сердце буде бы что и соврало или выболтало: это еще не беда. Оно же само найдет средство и выпутаться. В нем и елей, и желчь, и рай, и ад.



Благодарю Бога за то спокойствие, которым Он благословляет Вас в нынешней вашей жизни. А знаете ли, что это спокойствие не всегда живет и в чертогах сильных земли?



Потрудитесь поклониться от меня любезному Матвею Ивановичу с его супругою и поблагодарите его за память обо мне. Вы назвали потерю их невозвратимою: полно, правда ли это? К чему ж у нас будет пословица: где вода была, там опять будет? Помилуйте, все от Бога, и нет ничего без Него. Следовательно, Матвей Иванович может еще надеяться иметь вместо одного дитяти двух и более. Вот ему и средства к сему благоприобретению: пускай раньше ложится спать и позже встает.



Простите, друг мой и сын незабвенный. Желая Вам мира душевного, прошу не забывать и о мире духовном, который, в полном смысле, есть второе небо, куда нисходит Бог по изволению беседовать с своими избранными. Простите, я часто говорю и буду говорить о Вас с собой и с Богом. Виноват — иногда говорю и с почтенной пустынницей Покровской57, которая в последнем письме своем славно вымыла мне голову, и за что же? За то, что я беспокою ее частою перепискою. Подумайте-ка! — Уж иногда думаю, думаю: не выжила ль она из лет? — Обнимаю Вас со всею моею любовию. —



Петр Мысловский



Мысловский П. Н. Письмо Якушкину И. Д., 26 августа 1838 г. Спасская Мыза // Российский Архив: История Отечества в свидетельствах и документах XVIII—XX вв.: Альманах. — М.: Студия ТРИТЭ: Рос. Архив, 2003. — С. 158—160. — [Т. XII].



8



Спасская Мыза. 1838. Августа 26-го.



Что это за местечко — Спасская Мыза, скажете Вы, местечко, которого нет на карте Петербургской губернии? — Прошу и не беспокоиться о сей чести: это мой летний приют, скромный, но сладкий; это мой земной Едемчик, куда удаляюсь я в летние месяцы от пререкания во градех и от всего, что называется столичным шумом; это моя отрада, хотя и не подмосковная, где веду жизнь семейную, тихую, безмятежную и — почти независимую. — Ба! Опять спросите Вы, да это пахнет чем-то дачным? Это похоже что-то на барство? — К Вашим услугам, буде только можно назвать дачею избушку на курьих ножках, а местечко с рукавицу. Не смотря, однако, на всю ничтожность моей виллы, она, по крайней мере для меня, истинно прелестна и по самому местоположению, и по всему. Вообразите небольшой горбыль земли, отделенный от деревушки ручьем, с трех сторон омывающим забор моего вертограда, зиму и лето протекающим; представьте себе уютный домик в саду, с мезонином на все четыре стороны, обсаженный пахучими деревьями и цветами; оглянитесь налево, и вы видите все необходимые службы с чистеньким двориком; возьмите глазами направо: там в углу садика на правой руке стоит прекрасная баенка, торжество плоти в большие жары, а налево в симметрии прозрачная беседочка на горке. Прибавьте к тому, что в крошечном садике моем найдете Вы до 50 яблонь, до 20 вишенных деревьев, много малины, довольно смородины и крыжовнику, по забору березы и липы, по аллеям прямым, а инде и скривленным тополя и акации, и Вы будете иметь понятие о моем маленьком приюте. А здешний воздух? Здоров, свеж, чист, как чистое майское небо. А вода, почерпаемая из кладезя вне и близ самого забора? Это Кристальские воды, в которых во времена баснословные купались старички — наша братия и делались молодыми. Не знаю, лучше ли моего кладезя был кладезь Библейский, известный под именем Иаковля? Повсюду молчание и тишь, во всем гладь да благодать — согласитесь, что здесь нет места большим желаниям. — Много бы потребовалось времени, чтоб вполне описать Вам мою отраду; но я освобожу себя и Вас от этого рассказа, дабы не впасть в многлаголание, с нем же несть спасения. Я хотел только объяснить Вам, что это за Спасская Мыза. Ко всему же этому она лежит близ Парголовской дороги, которая часто заставляет меня погрузиться в думы, подобно тому, как я некогда, ехавши по сей дороге, погрузился в дым от горения земли и лесов и едва не задохся от него со всеми моими спутниками и спутницами. О время, до гроба незабвенное!



Сегодня, бывши в городе, я получил Ваше письмо от 26 числа прошлого месяца. Отгадайте, отчего я отвечаю Вам на это письмо в самый день получения оного? — Вижу, что не отгадаете. А вот отчего: Вы в последнем Вашем письме между прочим говорите, что вперед будете благоразумнее на случай долговременного моего молчания: очевидно, что отвечая Вам тот же раз, и мне что-то захотелось быть поумнее прежнего. Вот Вам и сказка вся. Желал бы однакож просить Вас, дабы Вы не соблазнялись о моем молчании на будущее время, а сам всячески буду стараться — не приводить Вас в этот соблазн. Горе соблазнам. Камень жерновный обещан соблазнителю.



Приятно было для меня видеть Ваше суждение о силе всех сил или над всеми силами. Да, эта сила духовная таинственная, часто по-видимому отталкивающая и между тем все к себе привлекающая. Эта сила знает лишь одно созидание, а не разрушение. Неистощимая в средствах, она, к удивлению земных умов, часто избирает самые слабые орудия для совершения великих своих намерений. Она потопляла фараонов в море жезлом речного найденыша58. Она спасла древле град Ветилую красотою Иудифы, соделав государя неверного покровителем народа Израильского чрез девственные прелести Есфири. Та же самая сила свершилась в праще Давыдовой. Она, с отличным блеском, который более едва ли повторится в мире, проявилась в Соломоне и воссела на престол. Она отозвалась в крови юных дев и согбенных старцев, смело шествовавших на жертвенник смерти за бесценное в мире имя — Христа. Она обозначилась в мертвецах, оставлявших гробное одеяние и снова возвращавшихся к жизни. Она движет мирами и вместе понимает и видит наималейшие движения во глубине сердец человеческих. Она по большей части начинает действия свои там, где прекращаются усилия человека и самой природы. Она, как бы по естественному закону, любит нищету и преданность, благовествуя нищим и укрепляя верных во время благопотребно. А(постол) Павел, о котором Вы упомянули в письме своем, весьма хорошо выразился на счет этой силы: чувствую, говорит он, что чем меньше во мне силы, тем более укрепляюсь силою свыше. Одним словом, эта сила есть — Бог. Пред этой силой горы равняются, трещат и с шумом падают вереи железные. Против этой силы не в силах устоять самое загрубелое, самое каменное сердце. Лобызайте, благословляйте, милый друг мой, эту вседательную силу. И кто из нас ежеминутно не испытывает великих и чудных знамений ее?



Вы очень отгадали, что картина семейной жизни любезнейшего Матвея Ивановича порадует меня несказанно. Быть отцом детей, которые усыновляются по праву сердца, а не рождения; призреть беспомощное младенчество — это, поверьте мне, истинное торжество христианской религии59. Она только творит подобные дела. Благодарю от души этих Богоданных родителей и усердно молюсь за них общему нашему Отцу: да даст им помощь Свою в вящее послушание и угождение пред ним. Тебе оставлен есть нищий; сирому буди ты помощник. Блажен, разумеваяй на нища и убога. Нет ничего любезнее в очах Божиих, как чистое и неподдельное исполнение долга милосердия.



Я охотно продолжал бы беседу мою с Вами, но суета суетствий житейских против воли моей заставляет вложить перо в сосуд чернильный. Простите. Думаю, что скоро стану еще писать к Вам, дабы Вам дать случай стать на самой высоте благоразумия. Но что я сказал? Кажется, с этой стороны некуда Вам лезть или ставить подмостки. Сердце мое всегда закипит ключом, когда мне приходится сказать Вам: по гроб мой — я Ваш и едва ли не вполовину весь Ваш.



П. Мысловский



Мысловский П. Н. Письмо Якушкину И. Д., 2 сентября 1838 г. Спасская Мыза // Российский Архив: История Отечества в свидетельствах и документах XVIII—XX вв.: Альманах. — М.: Студия ТРИТЭ: Рос. Архив, 2003. — С. 160—162. — [Т. XII].



9



Спасская Мыза. 1838. Сентября 2-е



Ап(остол) Павел однажды писал к любимому своему ученику и вместе Апостолу же Тимофею: мне соскучилось по тебе желанием возжелах видеть тя. Подобное желание родилось и во мне писать к Вам. Так рука и свербит, а язык чешется, не смотря на то, что я писал к Вам с прошедшей почтой. Не будете ли Вы сердиться на меня за это? По крайней мере, во селе, селе Покровском не один раз были недовольны подобною, а буде угодно и преподобною аккуратностью относительно частой моей переписки. Странное однакож дело — пропусти-ка хоть одну почту: неизбежное головомытие. Пиши дважды в неделю — недовольство, а может быть, случалось иногда, с позволения сказать, и рвота, разумеется, не столько от непременного долга отвечать, сколько от узоров высокого красноречия и пестрого, как солдатское одеяло, слога. По милости Покровской пустынницы мне удавалось походить на того Черниговского хохла — старого драбанта60, который, описывая однажды тяготу военной службы, так бачил земским своим: “Чего ж ты будешь робить? — Недовернешься — бьют, перевернешься — бьют”. — Но я, кажись, удалился от цели, которую предположил себе.



Мне хотелось сказать Вам сегодня, что последнее письмо мое к Вам, когда посылал его на почту, показалось как бы недоконченным, или лучше — едва ли начатым. В наше время любят прибавления, и где их не найдешь? В журналах, в повестях, в Сенатских Ведомостях, в Ежедневных издаваемых листках — почти везде. Пусть же и это письмо мое будет служить Вам прибавлением к предшествовавшему. По меньшей мере, я сделаю некоторые замечения на те места в Вашем письме, которые ускользнули из-под моего пера.



Вы, кажется, за соблазн или в соблазне, произведенном в Вас моим, что называется, на заказ молчанием? Добрые вести. Против раскаянного сердца не устоит и правосудие Божие. Желал бы я, чтоб Вы не имели нужды раскаиваться в чем-либо большем, но во всяком случае прошу помнить, что после той непорочности, с которой мы выходили из духовной купели, нет ничего приятнее в очах общего нашего Милосердователя Иисуса, как покаяние. Оно есть второе крещение. И вот новая странность: я это говорю Вам в так поучительном тоне, как будто бы Вы без меня и до меня этого и не знали? — Вот что значит заговориться.



Вы говорите, что у Вас большой досуг и простор думать. Я, на Вашем месте бывши, не ограничился бы одними думами. Я поставил бы себе за правило все свои думы класть под перо или на бумагу. Во-первых, и самому приятно было бы подчас прочитать подобные записки, составленные из дум. Во-вторых, с какою бы сладостию, а может быть, и слезою на глазах, и дети ваши прочитали подобные лоскутки, как следствие изобилия во времени. Притом умножились бы и занятия, враги скуки и праздности. Часто слышишь: надобно как-нибудь дожить, или доживать. Глупая философия. Надобно дожить так, как следует. И животные бессловесные доживают. Кстати, припомнить Вам о том Афинском мудреце, которого убедительно просил один знаменитый того времени богач, чтоб он обучил известным наукам единственного сына того богача. “Хорошо, — сказал философ, — заплати мне за воспитание сына твоего двести драхм”. — “О, это слишком дорого, — возразил чадолюбивый отец. — На эту сумму я могу купить 20 свиней”. — “Купи, — сказал равнодушно мудрец, — тогда их будет у тебя 21-на”. — Жалкий богач. Он даже и того не знал, что во всякое время учение и науки столько необходимы для молодого знатного человека, как зрение для слепого, а слух для глухих. Но для высшего торжества наук надлежит принять за непременный закон: умственное совершенствование без совершенствования нравственного есть одна только мечта, и мечта пагубная.



Чугунное распятие, пред которым Вы коленопреклоняетесь и которое напоминает Вам о Единственом в мире Праведнике, не могло не возбудить и в моем сердце самых сладких воспоминаний. Но благоговеющая мысль моя преимущественно остановилась на тех минутах, в которые человек-грешник (а где и кто отыщет человека-праведника), милосердием Иисуса преображался в Ангела света. Как теперь вижу и слышу: “Отец мой. Преднося мне бесценные сии тайны, размыслите, кому Вы их подносите. Не погубите себя в моем безумии и в тяжких грехах”. — Да буду я забвен пред Богом, ежели позволю себе забыть это происшествие благодатного Царства во мрак души и во мрак скорбной обители. Друг мой, подобные минуты не могут часто повторяться.



Ваша тихая келия часто напоминает Вам еще более о безмятежном вечном жилище. И прекрасно. Мы здесь минутные гости. Небо — это наша духовная, вечно юная, вечно блаженная родина. Родимся на свет, чтоб жить.



Живем, чтоб умереть. Умираем, чтобы паки жить без конца. — Весьма благоразумно и полезно сколь возможно чаще останавливаться на этой мысли, и — потупляя взоры в землю, искать себе уголка, где бы можно опочить от земного странствия. Я Вам не свое говорю, а только передаю слово Божие. А оно вот что говорит: помни последняя твоя и во век не согрешиши. Видите, что значат наши размышления о вечности.



Прелесть — слышать слова Ваши: всегда и за все должно благословлять имя Его. Так, любезнейший друг мой, брат и сын во Христе. Так, и иначе быть не может. Такое положение Христианина есть восторженное самоотвержение, есть пламенная любовь, с которою он во всех приключающихся умеет лишь вопить на небо: Авва Отче, нет у меня собственной воли: Твоя святая воля да будет единою и всегдашнею моею волею.



Да соизволяет Спаситель Мира править Вашею волею. Любите Его и смело опочите на уповании. Но из любви к Нему, пожалуйста, любите и Вашего усердного батьку — Петра.



Нет это не так я ему заметила за аккуратность кто ж будет недоволен а замолчать*.



Мысловский П. Н. Письмо Якушкину И. Д., 4 февраля 1839 г. С. Петербург // Российский Архив: История Отечества в свидетельствах и документах XVIII—XX вв.: Альманах. — М.: Студия ТРИТЭ: Рос. Архив, 2003. — С. 162—163. — [Т. XII].



10



С. Петербург. 1839. Февраля 4-го.



Надеюсь, что Вас уже известили о горе, буде не мало сие выражение, постигшем мое семейство61. Черна печать на письмах, в подобных случаях употребляемая, но на душе моей еще чернее. Сердце мое еще не носило до сих пор столь глубокого траура. Так угодно Провидению. Воля его священна, а сокровенные пути его суть пути правды и милости. Рассчитывай же человек все по-своему. Располагай мечтой и разнообразь эти мечты до бесконечности: выдет ничто. Обопрись на свои надежды, по-видимому верные: все они рассылются, сокрушатся о гроб, или тебе самому принадлежащий, или из близких к твоему сердцу. Я полагал, и наверно, что незабвенный сын мой закроет мне вежды, примет последнее мое благословение в потухающих и склоняющихся к вечному сну глазах моих; думал сам с собою: после меня он будет второй я. Что же вышло? свет очей моих скрылся от меня. Сын мой в могиле, а я на его могиле. Зову, кличу его, и он ни разу мне не откликнется. Ищу повсюду взорами моими, и везде его недостает мне. Даже просил и умолял его, бывши недавно на гробе его, чтоб он, мой милый, по крайней мере стукнул чем-нибудь о гробовую доску и сим безотрадным знаком дал бы мне почувствовать, что он слышит и видит меня: нет, и того не добился. — Но какой же я чудак. Хочу, чтоб для меня изменился закон Природы, послушной своему Создателю. Э, да это похоже что-то на сумасшествие! Это значило бы или из самих себя воссозидать судьбу, или пересоздать судьбу Божию. — Жалкие человеки. Вы во всю жизнь свою одного только желать должны: именно того, что хочет Бог. Ангелы Божии, подкрепите и осените крылами вашими бедного, дряхлого не столько по телу, сколько по духу Отца.



Да, мой друг Иван Дмитриевич. Он надолго и много отнял у меня спокойствия и взамен того не оставил ничего. В первые дни горести моей я только удерживался, чтоб не вопить изо всех сил: Почто мя оставил еси? — Как ни говорите, разумеется, языком человеческим, как ни измеривайте, естественно, тем же мерилом земным, но все надобно повиниться воле Божией. Слов нет, человек в 40 лет, коллеж(ский) советник, чрез год статский, на хорошем месте и счету, сокровище отца, ничем не заменимое, отрада семьи, краса родных — все это с некоторым еще прибавлением — посудите милостиво! За всем тем, уверяю Вас, не жаль мне сына, а жаль человека. Уверяю Вас и в том, что при всей моей горести ни безумных восклицаний вне, ни диких возгласов внутрь не было во мне ни на минуту. Тихи были слезы мои пред сердцевищем. Покорна была скорбь моя пред тем, кто сам плакал по друге своем Лазаре.



Желал бы я сообщить Вам самые малейшие подробности болезни и самой смерти сына моего, но что может быть занимательно для отца, боюсь не было бы скучно для Вас. Однакож не могу умолчать пред Вами об одной вещи, может быть, единственной в своем роде. Покойный сын мой чувствовал свою опасность, которая наиболее умножала в нем религиозное расположение. Приди же ему в голову, чтоб свидетелем последней, как он сам говорил, исповеди поставить меня. Жене своей, а потом матери говорил: “Кроме папеньки никого не хочу я иметь своим Духовником в минуты предсмертные”. — Смотрите, какая нежность сына и чистота Христианина. — И в самой вещи предсмертные: еще день, еще два дни, еще сполдня — и свещи погребальные горели уже окрест одра смертного! Незабвенный умер на моих руках. Я благословил его миром в путь дальний, лишал сам этого мира. Я видел одр его покоя, а сам омочил слезами постелю мою. Ах, мой друг, как хорошо быть Христианином, особенно когда готовишься сон временный переменить на сон вечный, когда отверзаются пред тобою врата вечности...



Да, где чистая, неподдельная вера, там все верно, утешительно, божественно! Где добродетель, там все добродетельно. Не прошу Вас утешать меня земным утешением: знаю, что у Вас станет и ума, и сердца на то, но прошу молиться общему нашему Спасителю: надеюсь, еще памятно для Вас знамение сего Спасения, явленного Вам Иисусом Христом в то время и в том же месте, откуда один Он мог только слыхать голос Ваш...



Прощайте. И в горе, и в радости я Ваш неизменный отец и друг



П. Мысловский



Мысловский П. Н. Письмо Якушкину И. Д., 29 апреля 1839 г. С. Петербург // Российский Архив: История Отечества в свидетельствах и документах XVIII—XX вв.: Альманах. — М.: Студия ТРИТЭ: Рос. Архив, 2003. — С. 163—164. — [Т. XII].



11



С. Петербург. 1839, Апреля 29.



Добрая Ваша матушка писала ко мне на сих днях, что Вы берете, как и ожидать того надлежало, искреннее участие в моей невозвратной, и — видит Бог — жестокой потере. Видно и хлад Сибири не охладил горячих Ваших чувств ко мне. Благодарить ли Вас за то? Но эти слова были бы слишком сухи, недостаточно, обыкновенно, изношено: Ваше сердце есть лучшая, на сей раз, для Вас награда, и вместе моя признательность. Да, любезный друг мой. В полном смысле поразила меня смерть незабвенного сына моего, которого мне всюду недостает. Ежели бы Вы знали его лично, то плакали бы вместе со мною. А как Вы его вовсе не знали, то право стоит — чтобы и Вам посожалеть частию о себе, что его не знали. Нет, не могу более говорить о сем.



Вы верно поймете во мне ту силу, которая знает говрить без помощи языка. Смолкну. Одно только исповедую, что Провидение, для исполнения судеб своих, равно употребляет бурю и ветр тихий, веющий на землю дождь плодоносный, и скорби, и радости, и свет, и тьму, и жизнь, и смерть. Пусть же оно и творит с нами дивная и неиспытанная. Наш долг — повиниться Господу.



Не желал бы я пугать Вас и черною печатью сердца, и черными каймами бумаги. Но что же делать? И я человек, особенно отец. Притом у истинной, впрочем, иногда и поддельной, искусственной скорби, как и у самого богатства, есть своя ливрея и свои гербы. Знаю, что время излечивает и не такие раны, но сколько достанется бедному человеческому сердцу, пока оно успеет перейти эти мытарства?



Ныне ранее обыкновенного удалюсь я за город. Думается, не скорее ли там примиришься со своим горем? Ночь, которая в городе есть время или забав, или тяжелых дум, в мирных весях есть время сладкого покоя. Днем здесь спят, а там, в полном смысле, живут.



Писал бы побольше, но не хватает уже времени. Простите, мой любезный Иван Дмитриевич, засвидетельствуйте мой усердие и любовь Матвею Ивановичу. Не осудите на краткой грамотке.



Вам душевно преданный Духовник ваш и друг прот. П. Мысловский



По окончании письма, как на грех, пала искра на письмо со свечки, поданной для запечатания писем. Извините. Не хотелось, да и некогда вновь писать письмо.



Обрезала черные каемочки у етово письма, боялась что вдруг может потревожить тебе. Прости мой друг*.



Мысловский П. Н. Письмо Якушкину И. Д., 13 мая 1839 г. Спасская Мыза // Российский Архив: История Отечества в свидетельствах и документах XVIII—XX вв.: Альманах. — М.: Студия ТРИТЭ: Рос. Архив, 2003. — С. 164—165. — [Т. XII].



12



Спасская Мыза. 1839. Мая 13.



Тенистые рощицы, желтые сыпучие пески, прелестные долы, бархатною муравою покрытые, вас ли вижу я снова? — Да это вы, точно вы, милые знакомцы? И как вы возобновляетесь в силе своей, между тем как я каждогодно умаляюсь. — Зеленая кровля, и ты примешь ли меня еще раз в лето грядущее? — Если примешь, то уже конечно не возрожденным вместе с возрождением всей природы. Каждая весна нечувствительно сближает меня с моею осенью. Посмотришь, и смерть на за горами. Поля и рощи, вы все те же, но я уже не тот. Тяжкая, но неизбежная мысль.



Не удивляйтесь этому вступлению, которое отнюдь не обещает простого дружеского письма, но более подходит на Вергилеву эклогу, только не в стихах. Просто хотел только сказать Вам, что живу уже на даче, где такой простор для воображения. Воображение? не надобно и ему давать много воли; иначе занесет тебя или за облака, или за тридевять земель в тридесятое царство.



Последнее письмо Ваше, любезный мой Иван Дмитриевич, принесло мне много пользы в моем положении. Вижу, не надобно ходить Вам по соседям, чтоб занимать в долг наречий чувства: перо и хартия Ваши — не на столе, а в Вашем сердце. Дружеское участие Ваше в моей невозвратимой потере для меня истинно многоцелебно. — Благодарю Вас за то, от всего моего сердца. Мы теперь, кажется, с Вами квиты. Было время, что я летел к Вам, как летит орел в небеса, летел именно для того, чтобы успеть хоть каплею вложить соль утешения в страждущее Ваше сердце: ныне — Вы меня утешаете: квиты. Долг платежом красен.



Каковы Вы, как поживаете — спросите Вы у меня. Кое-как, друг мой. Большей частию, следуя пословице: день да ночь, так и сутки прочь. Не похвалюсь крепостию сил, тех и других. Душа моя поднесь находится под гнетом одной мысли. Кажется, здесь, в приюте мира, все веет радостию и дышит жизнию. Дни прелестнейшие. Вождь Израиля некогда просил Солнце остановить свое течение; нам должно, просить его, чтоб умерило жар, почти нестерпимый. И за всем тем чего-то не достает мне для полных наслаждений. Но полно о себе, пожалуй, чего доброго, я тотчас попаду у Вас в дрянного плаксу. Но Вы знаете, как я привык дорожить Вашим мнением и Вашею дружбою.



Поблагодарите любезного Матвея Ивановича и его супругу за доброе их ко мне расположение. Прощайте. Извините, если грамотка моя не столь цветиста, чтоб читать ее с большим удовольствием, не столь весела, как нынешнее время. Что делать? У печали, как и у богатства, есть своя ливрея. Ваш, всегда Ваш



П. М.



Мысловский П. Н. Письмо Якушкину И. Д., 30 мая 1840 г. Спасская Мыза // Российский Архив: История Отечества в свидетельствах и документах XVIII—XX вв.: Альманах. — М.: Студия ТРИТЭ: Рос. Архив, 2003. — С. 165—166. — [Т. XII].



13



Спасская Мыза. Мая 30, 1840 г.



Друг мой сердечный, Иван Дмитриевич. И скука, и совесть убивают меня за то, что я так долго не писал к Вам. Но хочу — уже половина того, что называется — могу.



На самом деле, мне не просто захотелось написать Вам несколько строк. Не вините меня, друг мой, за столь долговременное молчание. Право, ежели оглянуться бы на прошедшее мое и взять в строгое рассмотрение настоящее, то я мало буду пред Вами виноват. Но все-таки виноват. Простите. Я знаю, что Вы умеете прощать.



С первой строчки видите Вы, что я живу за городом. Зачем же Вы не здесь? С какою бы охотою и радушием поделился я с Вами теми упоениями, которые сам здесь вкушаю! И песни птиц небесных вместе бы слушали с Вами, словно — славу и хвалу общему нашему Создателю. Да, Всемогущая десница Его всюду и пререзко напечатлена. В вихре шумных удовольствий и в чаду успехов житейских невозможно так близко видеть эту чудодеющую десницу. Кафедра мудрости Божией видна и слышна токмо на горах, на пажитях, полных плодоносия, в уединенных долинах. — Знаю, что эти позывы сердца моего извлекут вашу улыбку; улыбнитесь только не из сожаления, а тем менее из презрения к мечтателю. Таков норов нашей братии, Духовных. Или их не тронь, или им не давай дотронуться до собственной их струны. — Иначе — конца не будет их руладе.



Нельзя ли, друг мой, очинить перушку и чиркнуть к нашему брату строк несколько? Ведь Вы давно знаете, как приятны и любезны мне Ваши грамотки.



Пожалуюсь Вам на почтеннейшую нашу Надежду Николаевну: ведь ни словечка не скажет мне об Вас. Правда, кой-когда и напишет: он здоров, и более уже ничего. Здоров, — это добрая весть; однакож и цыплята, и поросята в ее Покровском также пользуются вожделенным здравием. “Здоров” — тут чего-то недостает.



Покорнейше прошу передать мое сердечное расположение Матвею Ивановичу. Уверьте его, а сами и того больше уверьтесь, что я часто, очень часто вспоминаю об Вас с любовию отца, особенно летом. Отчего же бы это летом, спросите Вы? — Догадайтесь: оттого, что в летние месяцы я беспрестанно езжу то в город, то за город, и езжу обыкновенно чрез Троицкий мост62... Простите. Да хранит Вас святое Провидение во все дни Ваши. А я, покамест дышу, пребуду Вашим отцом и другом.



Протоиерей Петр Мысловский



Чевожа он более хочет здоров и слава Богу хоть умный человек а сравнение не так то складно к цыплятам и протчее а бедная дочь пишит очень больна не приходит в себе*.



Мысловский П. Н. Письмо Якушкину И. Д., 4 декабря 1840 г. С. Петербург // Российский Архив: История Отечества в свидетельствах и документах XVIII—XX вв.: Альманах. — М.: Студия ТРИТЭ: Рос. Архив, 2003. — С. 166—167. — [Т. XII].



14



С. Петербург. 1840, Декабря 4 дня.



Это письмо по самому простому расчету получите Вы в будущем Новом годе, следовательно на другой год, как я писал его. Мне хочется заранее поздравить Вас с грядущим Новым годом, который, по нашему Христианскому летоисчислению будет 1841 год, и я Вас вседушно поздравляю. Но поздравление без изъявления добрых пожеланий есть то же, что пирог без хорошей начинки: и я желаю Вам многого множества добра в будущем году. Желаю и жалею, что не все из желаний моих могут исполниться. Иначе, быть может, обошлось бы дело и без писем.



Отгадайте, буде молодец, чем, в особенности, порадую я Вас на Новый год? — О, вижу, что Вы ударились во область воображения, и переходя от одной догадки до другой только что удаляетесь от истинного пути. Я хочу порадовать Вас Вашим Евгением, которым и сам я радовался Вашею радостию. И просто приятно бы было увидеть Ваше детище, но увидеть его преобладающим множеством доброт — это чересчур по душе мне. Во-первых, сын Ваш есть живой образ своей маменьки. Как ни поверни его — туды, сюды, он с матерью, как капли две воды. Следовательно, с такою милою наружностию верные успехи ожидают его в будущем. Во вторых, та же в нем скромность и тихость нрава, какими во времена оно отличалась его маменька, что называется, водою не замутить. Хорошо, однакож, эта похвала, обратившаяся даже в пословицу: водой не замутить. Да как можно замутить водой, чистой и прозрачной, как кристалл? Уж не ирония ли тут скрывается, или эпиграмма на смирение? — В третьих, в Евгении заметил я мимоходом порядочный умок, прекрасные способности и прекрасную охоту учиться. С таким запасом добра можно ожидать от юноши многого добра. И дай Господи. Наконец, успел заглянуть к нему и в душу: как она хороша. Чиста, как небо, приятна, как восточный аромат; свежа, как распустившийся гиацинт. Мне даже показалось, что в сыне Вашем много есть чего-то, принадлежащего другому полу, девического, женоподобного. Однакож все это не будет мешать ему быть добрым, честным, благородным в последствии времени человеком. Одного только остается желать, чтоб он не попал в круг школяров-шалунов и модных иллюминатов. Тогда горе ему, и всем вам. Между прочим, мне очень понравился скромный ответ молодого человека на вопрос мой: как он находит брата своего Вечеслава, по сравнению к нему самому? Смелый вопрос мой возбудил легкий румянец на лице его, и он, нисколько не останавливаясь, отвечал мне: брат мой далеко превосходит меня во всем. — Так, — сказал я, — и быть должно: он старее Вас, следовательно, преизобилуя дарами Божиими, обязан предходить Вам примером всякого добра, а Вы не должны стыдиться подражеть ему и потом всячески стараться не отставать от него на пути чести и наук. Родство, отечество, церковь ждут от Вас многого. — Одним словом, в Вашем Евгении нашел я какое-то чудное соединение доброт, заимствованное от отца и матери. А это ведь не всегда бывает и не ко всякому дитяти переходит в наследство. — После сего как же не поздравить мне Вас с таким сыном, который обещает столь много? — По крайней мере, я так думаю, что лучшей весточки и самого подарка на Новый год не мог я сделать Вам, как сообщив замечания мои о Вашем Евгении. Да, сообщая мысль мою и его бабушке, я дерзнул выразиться пред нею: это примиленький ребенок, только что из колыбели. Сказал так, да после и натрусился. Ну, как грехом, думаю себе, и матерь, и праматерь восстанут против такого обидного выражения? Особенно боюсь я старушки. Того и смотри, что негодование обратит в бурю.



По порядку вещей следует сказать Вам что-нибудь и о себе самом. Жив, и более ничего. Здоров, и слава Тебе Господи. Есть хлеб насущный, и — благодарение тому же отцу Небесному. — Впрочем, есть пословица, что легче строить вновь, нежели перестраивать старое. Последняя участь есть моя собственная. От часу старею. От часу изменяют мне душевные и телесные способности. А это если говорить, что пора уже и приготовляться в дорогу. Седьмой десяток. Надобно и честь знать. Осенний лист падает и валится — это вещь естественная. Дважды не будешь молодым. Кто скончается для мира, для того и мир кончится. Земные грезы не будут тревожить могилы. Там есть черви, но нет змей, нет людей... Смотрите, какая галиматья, но я вперед сказал Вам, что старость зашибает меня. Ежели лишнее и совру, не взыщите: у старого не по-старому.



Жив ли, здоров ли любезный мой Матвей Иванович? Не забыл ли он любви моей к нему? А его любовь ко мне всегда и равно приснопамятна и неоцененна. Я знаю, что кто меня любил, тот любил искренно. И признаться ли Вам перед Богом: я истинно не заслуживал ни от кого чувств, противных любви. Мне говорит это совесть моя. Поклонитесь Матвею Ивановичу от меня и его супруге. Есфирь да живет для Мардохея, а не он для нее.



И Вам, моему другу, посылаю все мои наилучшие пожелания, все мое сердце, которое Вы знаете хорошо, вдоль и поперек. Простите, любезный Иван Дмитриевич. Надобно уметь писать, но надобно уметь и остановиться. Ваш некогда Духовник прот. Петр Мысловский.



Мысловский П. Н. Письмо Якушкину И. Д., 21 марта 1841 г. С. Петербург // Российский Архив: История Отечества в свидетельствах и документах XVIII—XX вв.: Альманах. — М.: Студия ТРИТЭ: Рос. Архив, 2003. — С. 167—168. — [Т. XII].



15



С. Петербург. 1841 года Марта 21.



Чрез неделю будет у нас величайший Христианский праздник. Не нужно говорить, какой: Ваше сердце, некогда воскрешенное Спасителем, скажет Вам об этом празднике праздников и торжестве торжеств. Было время, когда я простирал к Вам братские объятия свои, не устами, а сердцем приветствуя Вас, друга моего: Христос Воскресе. — А ныне? — Довольствоваться надлежит хартиею и чернилом, мыслию, а не видением. Итак, примите, любезный мой Иван Дмитриевич, искреннейшее мое поздравление с наступающим днем светлого Христова Воскресения. Примите с любовию и представляйте себе, что, читая эти строки, Вы как бы видите пред собою пишущего и лично приветствующего Вас: Христос Воскресе. — Да, воистину воскрес Христос, предоставив нам все плоды своего Воскресения, а при себе или для себя оставив — страдания, гвоздья, копие, крест и поносную смерть. Каких еще доказательств любви может желать и искать грешник? И где их искать? У стоп гроба Избавителя мира. Более нигде. Мир не только не в состоянии дать сии доказательства, он их не умеет еще и понять. Мир в деле чистой и святой веры. — Есть мертвец с открытыми глазами: зрит, и не видит. Только смирение и верующее сердце приемлет, еже суть Божия. Оно падает у ног Воскресшего и вопиет с Фомою: Господь мой и Бог мой! Падем же и мы к тем же стопам, и принесем дары не в Пеленах Повитому, но облекшему нас в паки бытие, в бессмертие. О, наш бесценный, сладчайший Спаситель! Мы подслушали глас твой из Твоего гроба: Смерть, Я победил и умертвил тебя своею смертию.



<#text>Но полно благословствовать. Человек никогда не достигнет того счастия, чтоб не иметь никаких (желаний). По этой аксиоме

и я желаю Вам и себе совостания с Иисусом, желаю Вам всех телесных и душевных благ. Извините, ежели письмо мое покажется Вам слишком коротко. Я никак не сумел сократить его еще более. Извините и на том, ежели я не отвечаю Вам на Ваше последнее письмо: у меня нет времени. Ко многим должен я писать с сегодняшнею почтою. Простите, будьте здоровы, хоть на силу на великую. Старайтесь сохранить спокойствие духа Вашего, елико возможно будет. Поручаю Вас во всем благому Провидению. Духовный Ваш друг и отец —



прот. Петр



Бокова В. М. Примечания: Из переписки отца Петра Мысловского // Российский Архив: История Отечества в свидетельствах и документах XVIII—XX вв.: Альманах. — М.: Студия ТРИТЭ: Рос. Архив, 2003. — С. 168—170. — [Т. XII].



1 Речь идет о словах из предсмертного письма К. Ф. Рылеева жене из крепости: “Благодарю моего Создателя, что я умираю во Христе, что и дает мне спокойствие, что Отец не оставит ни тебя, ни нашей малютки” (Мемуары декабристов. Северное общество. М. 1981. С. 95).



2 Булгарин Фаддей Венедиктович (1789—1859) и Греч Николай Иванович (1878—1867) издавали в это время журнал “Северный архив”.



3 Перед смертью Рылеева Мысловский поклялся не оставлять его семью.



4 Эпизод, предшествовавший казни, когда Рылеев, приложив руку Мысловского к своему сердцу, сказал: “Послушайте, отец, бьется ли оно сильнее прежнего”.



5 Миллер Ф. И.



6 Рылеева (в замуж. Пущина) Анастасия Кондратьевна (1820—1890), дочь К. Ф. и Н. М. Рылеевых.



7 Ф. И. Миллер.



8 Туга — печаль.



9 Речь идет о Патриотическом институте, куда А. Рылеева была помещена по протекции Императрицы Марии Федоровны (1759—1828), вдовы Павла I, в 1828 г. и где проучилась до 1832 г., после чего мать вынуждена была забрать ее из института по состоянию здоровья.



10 Императрица Мария Федоровна создала ряд благотворительных и воспитательных организаций (Ведомство императрицы Марии).



11 Воскрилие риз — подол, полы священнического облачения.



12 Императрица Мария Федоровна умерла 24 октября 1828 г.



13 Фонвизин Иван Александрович (1789—1853), брат М. А. Фонвизина, отставной полковник, декабрист.



14 Шереметева (урожд. Тютчева) Надежда Николаевна (1775—1850), теща И. Д. Якушкина.



15 Н. Д. Фонвизина жила в 1826 г. в Петербурге в доме Варварина.



16 Адонаи — в иудаизме обозначение бога Яхве, равнозначен русскому “Господь”.



17 Дмитрий Ростовский (в миру Туптало Даниил Саввич) (1651—1709), церковный писатель и проповедник. Тихон Задонский (в миру Соколов Тимофей) (1724—1783), епископ воронежский, духовный писатель.



18 М. А. Фонвизин.



19 Осенью 1827 г. Фонвизина получила разрешение на отъезд к мужу в Сибирь.



20 Юлия — воспитанница Н. Д. Фонвизиной; в 1828 г. по прошению М. П. Апухтиной (матери Н. Д. Фонвизиной) была помещена в Воспитательный дом.



21 Речь скорее всего идет о Марии Казимировне Юшневской (урожд. Руликовской) (1790—1863), вопрос об отъезде которой к мужу решался летом 1828 г.



22 23 августа 1829 г. получила разрешение на отъезд в Сибирь к мужу Анна Васильевна Розен (урожд. Малиновская) (1797—1883). Реально она смогла выехать лишь 17 июля 1830 г.



23 И. Д. Якушкин.



24 К этому времени с осужденных были сняты оковы.



25 Имеется в виду предполагавшийся отъезд дочери Н. Н. Шереметевой — А. В. Якушкиной к мужу в Сибирь.



26 Тассо Торквато (1544—1595), итальянский поэт, автор поэмы “Освобожденный Иерусалим”.



27 Письмо от 19 сентября 1828 г.



28 Корнилович был католиком, и в крепости Мысловским, естественно, не посещался.



29 Муравьев-Апостол Матвей Иванович после заключения в крепости был отправлен сразу на поселение в Вилюйск Якутской обл. Бестужев (Марлинский) Александр Александрович (1797—1831) вместе с Муравьевым-Апостолом отбывал заключение в Роченсальме, затем был отправлен на поселение в Якутск, а оттуда в 1829 г. определен рядовым в Кавказскую армию. Толстой Владимир Сергеевич (1806—1888) после Петропавловской крепости был отправлен в Тункинскую крепость Иркутской губернии, в 1829 г. определен рядовым на Кавказ.



30 Лепарский Станислав Романович (1754—1837), генерал-майор, комендант Нерчинских рудников и Петровского завода.



31 Муравьев Никита Михайлович (1796—1843), один из лидеров и идеологов Северного общества, автор известной “Конституции”.



32 Бобрищев-Пушкин Павел Сергеевич (1802—1865), член Южного общества.



33 Крюков Николай Александрович (1800—1854).



34 Волконская (урожд. Раевская) Мария Николаевна (1806—1863), княгиня; Трубецкая (урожд. графиня Лаваль) Екатерина Ивановна (1800—1854), княгиня; Муравьева (урожд. графиня Чернышева) Александра Григорьевна (1804—1832); Нарышкина (урожд. графиня Коновицына) Елизавета Петровна (1798—1863) — жены декабристов, приехавшие в Сибирь к мужьям в 1827 г.



35 Фон-Визина (Фонвизина) Наталья Дмитриевна и Давыдова (урожд. Потапова) Александра Ивановна (1802—1895) приехали к мужьям в Читинский острог в 1828 г.



36 Кюхельбекер Михаил Карлович (1798—1859), брат поэта В. К. Кюхельбекера; Репин Николай Петрович (1796—1831); Глебов Михаил Николаевич (1804—1851); Якубович Александр Иванович (1797—1845); Борисовы Андрей (1798—1854) и Петр (1800—1854) Ивановичи; Крюковы Александр (1793—1866) и Николай (1800—1854) Александровичи; Иванов Илья Иванович (1800—1838); Шимков Иван Федорович (1803—1836); Барятинский Александр Петрович (1799—1844), князь; Вольф Фердинанд Богданович (1796—1854); Беляевы Александр (1803—1887) и Петр (1805—1864) Петровичи.



37 Муравьев Артамон Захарович (1793—1846). Его жена — Вера Алексеевна, урожд. Горяинова (1790—1867) в Сибирь к мужу не поехала. См. “Российский Архив”. Вып. XI. М. 2001. С. 39—78



38 Муравьев-Апостол содержался в 1826—1827 гг. в крепости Роченсальм.



39 И. Д. Якушкин, близкий друг М. И. Муравьва-Апостола.



40 А. А. Бестужев-Марлинский, как и Якушкин, содержались вместе с Муравьевым-Апостолом в Роченсальме.



41 Бибикова (урожд. Муравьева-Апостол) Екатерина Ивановна (1795—1861), сестра Муравьева-Апостола.



42 Подробнее об этом см. в письмах к Шереметевой и Якушкину.



43 А. Х. Бенкендорф.



44 И. Д. Якушкин.



45 На шестой неделе (Вербной, неделе Ваий) Великого поста 1826 г. Якушкин в Петропавловской крепости исповедался и причастился.



46 По воспоминаниям Якушкина, “пройдя пешком от Казанского собора до крепости и обойдя много казематов, он (Мысловский) ел с большим аппетитом ломоть решетного хлеба, запивая его славной невской водой, которую впоследствии мы называли нашим шампанским” (Якушкин И. Д. Мемуары, статьи, документы. Иркутск. 1993. С. 139).



47 Предика — вступление, предисловие.



48 Т. е. в Петровском заводе.



49 16 апреля 1836 г. закончился срок каторги Якушкина и он был определен на поселение в Ялуторовск.



50 М. И. Муравьев-Апостол, также отбывавший с 1836 г. ссылку в Ялуторовске.



51 Сыновья Якушкина — Вячеслав (1823—1861) и Евгений (1826—1905).



52 В 1832 г. М. И. Муравьев-Апостол женился в Бухтарминске на дочери священника Марии Константиновне Константиновой (1810—1883).



53 А. С. Пушкин умер 10 февраля 1837 г.



54 В августе 1826 г. Якушкин был отправлен из Петербурга в Роченсальмскую крепость. В это время около Петербурга горели леса. В Парголове, на станции, куда привезли вместе с Якушкиным М. И. Муравьева-Апостола, А. А. Бестужева, А. П. Арбузова и А. И. Тютчева, их встретили П. Н. Мысловский, А. В. Якушкина с сыновьями, Н. Н. Шереметева, И. А. Фонвизин, сестра Муравьева-Апостола Е. И. Бибикова и их тетка Е. Ф. Муравьева (См.: Якушкин. Указ. соч. С. 155—157).



55 Жуковский Василий Андреевич (1783—1852), поэт, воспитатель великого князя Александра Николаевича. В 1837 г. сопровождал воспитанника в путешествии по России. Якушкин и Муравьев-Апостол приятельствовали с Жуковским со времен Отечественной войны.



56 В 1837 г. умер младенцем единственный сын Муравьевых-Апостолов. Больше детей у них не было.



57 Н. Н. Шереметева вместе с дочерью и внуками жила в основном под Москвой, в селе Покровском Рузского уезда.



58 Речной найденыш — библейский пророк и израильский вождь и законодатель Моисей. Был найден в младенчестве в Ниле дочерью фараона (Моисей в переводе — спасенный из воды).



59 После смерти сына Муравьевы-Апостолы взяли на воспитание двух ялуторовских девочек-сирот: Августу Созонович и Матрену (Анну) Бородинскую, которых позднее удочерили.



60 Драбант — солдат.



61 Речь идет о смерти сына Мысловского — Василия Петровича (1799—1839).



62 Троицкий мост находится рядом с Петропавловской крепостью.



Публикация В. М. БОКОВОЙ



Бокова В. М. Вступительная статья: П. Н. Мысловский — Н. М. Рылеевой // Российский Архив: История Отечества в свидетельствах и документах XVIII—XX вв.: Альманах. — М.: Студия ТРИТЭ: Рос. Архив, 2003. — С. 97. — [Т. XII].



П. Н. МЫСЛОВСКИЙ — Н. М. РЫЛЕЕВОЙ



Письма П. Н. Мысловского Рылеевой (урожд. Тевяшевой) Наталье Михайловне (1800—1853), вдове К. Ф. Рылеева (1795—1826) публикуются по автографам: РГАЛИ. Ф. 423. Оп. 1. Д. 64. К ним приложено и письмо Федору Ивановичу Миллеру, близкому другу и сослуживцу Рылеева по конно-артиллерийской роте в 1817—1818 гг., опекуну его дочери Анастасии (РГАЛИ. Ф. 423. Оп. 1 Д. 49).



П. Н. Мысловский — М. Я. Фон Фоку // Российский Архив: История Отечества в свидетельствах и документах XVIII—XX вв.: Альманах. — М.: Студия ТРИТЭ: Рос. Архив, 2003. — С. 131—132. — [Т. XII].



П. Н. Мысловский — Н. Н. Шереметевой // Российский Архив: История Отечества в свидетельствах и документах XVIII—XX вв.: Альманах. — М.: Студия ТРИТЭ: Рос. Архив, 2003. — С. 137—141. — [Т. XII].



Бокова В. М. Вступительная статья: П. Н. Мысловский — И. Д. Якушкину // Российский Архив: История Отечества в свидетельствах и документах XVIII—XX вв.: Альманах. — М.: Студия ТРИТЭ: Рос. Архив, 2003. — С. 143. — [Т. XII].



П. Н. МЫСЛОВСКИЙ — И. Д. ЯКУШКИНУ



Якушкин Иван Дмитриевич (1793—1857), капитан в отставке, участник войны 1812 г. и заграничных походов; один из учредителей “Союза спасения”, член “Союза благоденствия” и “Северного общества”; приговорен к 20 годам каторги.



Публикуется по автографам: ГАРФ. Ф. 279. Оп. 1. Д. 86.



В. Н. Татищев и П. И. Шувалов о межевании в России / Публ. [вступ. ст. и примеч.] В. Г. Бухерта // Российский Архив: История Отечества в свидетельствах и документах XVIII—XX вв.: Альманах. — М.: Студия ТРИТЭ: Рос. Архив, 2003. — С. 13—18. — [Т. XII].



Бокова В. М. Вступительная статья: П. Н. Мысловский — Н. Д. Фонвизиной // Российский Архив: История Отечества в свидетельствах и документах XVIII—XX вв.: Альманах. — М.: Студия ТРИТЭ: Рос. Архив, 2003. — С. 107—108. — [Т. XII].



П. Н. МЫСЛОВСКИЙ — Н. Д. ФОНВИЗИНОЙ



Фонвизина (урожд. Апухтина) Наталья Дмитриевна (1803—1869), жена генерал-майора Михаила Александровича Фонвизина (1787—1854), поехавшая за ним в Сибирь, оставив на руках брата мужа, И. А. Фонвизина, двух сыновей: Дмитрия (1824—1850) и Михаила (1826—1851). В 1857 г. вышла вторым браком за И. И. Пущина (1798—1859); после его смерти была гражданской женой декабриста П. С. Бобрищева-Пушкина (1802—1865). Известна также своим духовным влиянием на Ф. М. Достоевского в годы его ссылки (см.: Громыко М. М. Сибирские знакомые и друзья Ф. М. Достоевского. Новосибирск. 1985. С. 69 и след.). Автор неопубликованных записок (“Исповедь” — ГАРФ). В 1826 г., когда Н. Д. Фонвизина, в ожидании решения судьбы мужа жила в Петербурге, П. Н. Мысловский был одним из ее духовников.



Публикуются по автографам: ОР РГБ. Ф. 319. К. 2. № 63. В составе этой же единицы находится письмо П. Н. Мысловского в Читинский острог.



Бокова В. М. Вступительная статья: П. Н. Мысловский — Н. Н. Шереметевой // Российский Архив: История Отечества в свидетельствах и документах XVIII—XX вв.: Альманах. — М.: Студия ТРИТЭ: Рос. Архив, 2003. — С. 137. — [Т. XII].



П. Н. МЫСЛОВСКИЙ — Н. Н. ШЕРЕМЕТЕВОЙ



Надежда Николаевна Шереметева, урожд. Тютчева (1775—1850), была теткой по отцу Ф. И. Тютчева. Отличалась властным и независимым характером. Овдовев в 1808 г., она осталась с тремя детьми: Алексей (1800—1860), воспитанник Муравьевского училища для колонновожатых, штабс-капитан, член Союза Благоденствия, приятель А. С. Пушкина; Пелагея (1802—1871), жена графа М. Н. Муравьева-Виленского и Анастасия (1807—1846), жена декабриста И. Д. Якушкина. Шереметева была дружна с В. А. Жуковским, переписывалась с Ф. И. Тютчевым. Будучи глубоко религиозной, она уже в преклонных годах подружилась с Н. В. Гоголем и он называл ее своей “духовной матерью”.



Публикуется по автографам: ГАРФ Ф. 279. Оп. 1. Д. 138.



Бокова В. М. Вступительная статья: П. Н. Мысловский — М. Я. Фон Фоку // Российский Архив: История Отечества в свидетельствах и документах XVIII—XX вв.: Альманах. — М.: Студия ТРИТЭ: Рос. Архив, 2003. — С. 131. — [Т. XII].



П. Н. МЫСЛОВСКИЙ — М. Я. ФОН ФОКУ



Фок, Михаил Яковлевич (1773—1832), заведующий канцелярией III отделения в 1826—1831 гг.



Оба документа публикуются по автографам: ГАРФ. Ф. 109. 1 эксп: 1826 г. Д. 61. Ч. 5. Л. 33, 34.