Алексей Михайлович: штрихи к портрету

Нетихий Тишайший

Во-вторых, повинно крепко прилепившееся ко второму Романову прозвище Тишайшего, которое воспринимается большинством как характеристика личных качеств Алексея Михайловича. Он царь тихий, смирный, богобоязненный. Он человек, во всем адекватный своему времени. Историки и здесь уже давно внесли ясность: Тишайший — полуофициальный титул московских государей, который стал употребляться еще в XVI веке. Тишайшим величали не одного Алексея Михайловича, но и его отца и сыновей, в том числе вовсе не тихого, а скорее «буйного» Петра. Но история с титулованием как-то выпадает, а вот взгляд на Алексея Михайловича как на тишайшего царя-батюшку сохраняется. Впрочем, удивляться этому не приходится. Произошло то, что достаточно часто случается в истории и что можно назвать подменой. В свое время личное имя Цезаря превратилось в титул «цезарь» и далее в царя; в нашем случае — наоборот, титул Тишайший подменил человека, стал его характеристикой.

Но может быть, подобная подмена имеет право на существование, и наш Тишайший, как «тишайший человек», был в представлении современников именно таким государем? Был же «тих» его отец, про которого в народе говорили, что дал Бог царя смирна, которого и не слышно1. С того же начинал, если верить беглому подьячему Григорию Котошихину, и Алексей Михайлович: «Разумели его гораздо тихим»2. Но это — начало, а как сложилось дальше? Ясно, что для ответа на этот вопрос есть смысл обратиться к самой личности Алексея Михайловича и к тому, как ее воспринимали в XVII веке.

События таких масштабов, как Смута, естественно, давали о себе знать в последующие десятилетия. И сводятся они не только к преодолению «всеконечного разорения» — печального и самого видимого итога гражданской войны начала столетия. Смута, пошатнув устои власти, запрограммировала своеобразную парадигму поведения первых Романовых, которым предстояло реставрировать и укрепить самодержавие. Составные элементы этой парадигмы — задачи династического упрочения, поиск легитимных оснований для власти, решительный бой с самозванцами и самозванщиной, обновление «имиджа» монарха. Таким образом, послесмутная парадигма как бы изначально задавала вполне определенную модель поведения государю и формировала, «лепила» его. Востребованными оказывались определенные личностные черты, которые лучше всего работали на создание образа праведного и благочестивого государя. Вышедшее из горнила Смуты общество прежде всего видело в государе символ возродившейся государственности, обретение долгожданного, лишенного социальных и политических потрясений, мира. Оно жаждало «тишины и покоя» — в том специфическом понимании, которое наиболее полно отразилось в документах исхода Смуты: «Чтоб вперед Московское государство строилось и было в покое и тишине, и нам бы, начальным, потом и всяким людям, быти меж собою всем в совете и любви»3. И хотя после Смуты, к моменту воцарения второго Романова, прошло более четверти века, эти ценности в глазах общества не утратили свою притягательную силу.

Это не значит, конечно, что не было обратной связи: человек — не колокольная форма, в которой расплавленный металл растекается строго по рукотворным пустотам. Мы видим, как на течении дел отражался темперамент, воля и характер Алексея Михайловича. Однако и темперамент, и характер, и воля могли проявляться до известных границ, определенных парадигмой времени. Преступить ее пределы — значило бы нанести непоправимый урон представлению о богоданном, справедливом, милостивом государе. А это грозило новоизбранной династии всевозможными осложнениями с самым неопределенным исходом.

Потому Алексей Михайлович был «обречен». Обречен быть Тишайшим в том смысле, что его политика должна была провозглашать и стремиться к обретению «тишины и покоя». Причем чем больше выпадало на его царствование больших и малых сословных и внутрисословных столкновений, тем актуальнее становилась эта задача. Второй Романов вполне сносно справился с ней, обеспечив движение самодержавия к абсолютизму в ситуации перманентного социального кризиса. Но сделал он это, будучи вовсе не «тишайшим» человеком и политиком.

Мотивы

Воспитанник ревнителей, второй Романов всем существом воспринял высокое предназначение самодержца, защитника и охранителя истинного христианства, государя, ответственного перед Богом за судьбу православного царства и его подданных. Для Алексея Михайловича эта предначертанность — тема для глубоких размышлений и сильных чувств. Царь не сомневался, что, ответствуя перед Богом, он одновременно творит его волю. Сентенции типа «Повелением всесильного, и великого, и бессмертного, и милостивого царя царей и государя государей и всех всяких сил повелителя господа нашего Иисуса писал сие письмо многогрешный царь Алексей рукою своею» были в его представлении не декларациями и не данью этике-

Царь Алексей Михайлович. Польская гравюра, 1664 год.

ту — выражением его истинного положения4. Библейское «царево сердце в руце Божей» для него означало, что в его устах звучит, а в делах воплощается воля Господа.

Но груз ответственности давил на него. Достоин ли? Сумеет ли? Соответствует ли он заоблачной высоте богоданного сана? Червь сомнения точил склонного к рефлексии государя. Эта неуверенность сквозит в писаниях Алексея Михайловича, но еще более в его поступках. Противоречие между верой и глубоким пониманием своего царского предназначения, с одной стороны, и сомнением в собственных силах, в своем естестве, с другой, — один из важнейших мотивов поведения второго Романова. В этом, по нашему убеждению, психологическая разгадка многих поступков Алексея Михайловича.

Царь и временщики

Неуверенность и рефлексия, особенно ощутимая в первые годы правления, побуждала Алексея Михайловича искать опору в человеке, способном разделить с ним бремя власти. При этом не следует забывать, что второй Романов вступил на престол почти подростком, так что появление рядом с ним 

наставника и соправителя было естественно. Такое случалось и до, и после 1645 года. Но взросление Алексея Михайловича — а это уже черта личностная — затянулось. Затянулось и «наставничество». Следом за первым наставником и воспитателем, боярином Борисом Ивановичем Морозовым, появился Никон, причем обстоятельства его возвышения свидетельствуют, что Алексей Михайлович сам возжаждал и преуготовил это событие.

В личном плане здесь как бы пересеклись две черты характера царя. При всем несомненном уважении, которое он питал к Борису Ивановичу, ему, истинному боголюбцу, не по сердцу была алчность и неразборчивость боярина. Никон с его ревностным монашеским служением казался чище и оттого — предпочтительнее. Именно безупречный нравственный облик будущего «собинного друга», дополненный энергией и религиозным пылом, привлекли Алексея Михайловича.

С другой стороны, в стремительном взлете Никона, сумевшего за шесть лет сменить потертую скуфью скромного Кожеозерского игумена на ослепительную патриаршую митру, проявилась склонность царя к рефлексии. Похоже, что в Никоне Тишайшего привлекли те черты характера, в которых он сам испытывал недостаток. Никон казался ему монолитом, человеком, лишенным сомнений. Общение с патриархом придавало уверенности молодому государю, делало его «самодостаточным».

Сам Никон тонко прочувствовал ситуацию и беззастенчиво эксплуатировал мнительность Алексея: стараниями патриарха царь усвоил ту простую мысль, что покуда он, Никон, рядом с ним и молится за него, во всех «государевых» и семейных делах его ждет успех и удача. Противникам патриарха пришлось приложить немало стараний, чтобы развеять эту «истину» и разрушить сердечную приязнь царя к своему властолюбивому «собинному другу», без чего совершенно немыслимо было свалить последнего.

Однако падение Никона — результат не одних только интриг противников-бояр. Менялся и сам царь Алексей. Со временем выстраивалось и углублялось его понимание собственного соответствия высоте царского сана. Он должен творить милосердие и справедливость, утверждать ту самую «тишину», которую «заказала» ему эпоха. Осмысливая свой долг, взрослеющий Алексей Михайлович уже не мог примириться с ситуацией, когда он лишь царствовал, а не правил. Это не избавило его в последующем от сомнений, но тем не менее после падения Никона он уже никогда не давал своим фаворитам прежней власти.

С начала 50-х годов Тишайший пытается собрать в своих руках все нити управления. То был знак важных мировоззренческих перемен. Это у традиционалистов будущее есть воплощение предначертанного, отчего настоящее — только эхо вечности. Но для царя и его окружения в нынешних трудах зарождается будущее, и оно, это будущее, зависело от рукотворного настоящего. Является идея быстротечности времени и появляется страх опоздать — характерный стимул Алексея Михаиловича5. Перемены в характере отразились на взаимоотношениях второго Романова с фаворитами. Он уже не дает им прежней власти и все более привечает людей исполнительных и неперечливых. Свое правление он заканчивает в окружении царедворцев типа Матвеева, а не Никона или Морозова.

Патриарх Никон. Гравюра, XVII в.

Матвеев же сильно отличен от своих предшественников: он предпочитал предугадывать желания царя и не произносить «встречных слов», заведомо зная, что они будут не по душе государю. В итоге фон царствования Алексея Михайловича проигрывает: он становится более тусклым, приглушенным. Зато на нем более контрастно смотрится главный герой — сам Тишайший.

Царская гроза

О вспышках царского гнева, равно как и о его быстром «утешении», дружно сообщают все источники. Иностранные авторы особенно внимательно отслеживали подобные случаи: в царской раздражительности пытались уловить свидетельства предстоящих перемен при дворе. Однако перемены обыкновенно не следовали: щедро раздарив тычки и пощечины, царь скоро унимался. Конечно, случалось и отлучение от кремлевских палат, и опала, однако число подобных случаев было много меньше случаев царского «распаления». И это понятно, если признать психологически верным объяснение вспышек. Алексей Михайлович, по складу характера человек ровный и благодушный, более играл роль грозного государя.

При этом мы вовсе не хотим сказать, что Алексей был человеком абсолютно незлобным Точнее сформулировать мысль так: от него не исходила опасность, порожденная самой натурой. Он не внушал страх. Или, по крайней мере, для того, чтобы внушить его, ему приходилось прибегать к гневной тираде или даже к рукоприкладству.

Замечательно, что, почитая это качество неотъемлемым для монарха, самому Алексею Михайловичу чрезвычайно хотелось быть «грозным» государем. Выговаривая в 1652 году светским членам посольства на Соловки к Филиппу-чудотворцу, которые, по жалобе Никона, проявляли недостаточно рвения и благочестия, царь потребовал решительного изменения поведения, «занеже и к нам, земному царю, едут со страхом и трепетом, а то колько паче подобает ехать к такому великому светильнику со страхом и трепетом»6.

В представлении средневекового человека понятие «грозы» было неразрывно связано с понятиями правды, справедливости, царского суда. «Царь кроток и смирен на царстве своем, и царство его оскудеет, и слава его низится. Царь на царстве грозен и мудр, царство его ширеет, и имя его славно по всем землям», — писал еще в XVI столетии Иван Пересветов.

Подобные рассуждения были близки не только книжникам «Правда и гроза» были неразделимыми и для простецов. Достаточно обратиться к коллективным челобитным, в которых отразились представления низов, чтобы убедиться в этом В так называемой Большой челобитной, поданной дворянами и посадскими людьми в дни московского восстания 1648 года, Алексея Михайловича упрекали в том, что он терпит и милует народных обидчиков и упорно не желает «своего царского суда и гневу пролити» на них7.

В этом призыве — один из структурообразующих элементов парадигмы, выстраивающей поведение Романовых. Торжество «правды и грозы» должно было упрочить имидж власти и новой династии. При Алексее Михайловиче оно обрело новый смысл. Настойчивый призыв участников городских восстаний, «чтобы Московского государьства всяких чинов людем, от болшаго и до меншаго чину, суд и росправа была во всяких делех всем ровна», был ни чем иным, как призывом к самодержцу повсеместно утвердить правду-справедливость, основанную на милосердии к слабым и обиженным и грозе-каре к утеснителям и обидчикам.

Конечно, в этой «правде» нетрудно уловить по преимуществу продворянское содержание, что, конечно, не было случайностью: возрастание политического веса так называемых «средних классов» (С.Ф. Платонов) —

Митрополит Филипп II. Фрагмент иконы работы С. Ушакова. 1653 г.

провинциального дворянства и посадского населения — вело к серьезным социальным подвижкам, закрепляемым в юридических установлениях.

Алексей Михайлович оказался на высоте своего положения, то есть был вполне солидарен с дворянским толкованием «правды», если только речь заходила о правопорядке или крепостнических отношениях. Почитая «грозу» характеристикой истинно царской, он и сам, как уже отмечалось, стремился к ней. Неслучайно идеалом для него стал Иван IV, «грозность» которого ни у кого не вызывала сомнений. Здесь, по-видимому, произошло то же, что и с Никоном Обращаясь к образу Ивана IV, Алексей Михайлович как бы черпал те качества, в которых испытывал недостаток и которые мечтал обрести.

Интерес второго Романова к личности и к правлению Ивана Васильевича не ускользнул от иностранных наблюдателей. Они углядели в этом склонность Тишайшего к тирании и к завоеваниям Между тем отношение Алексея Михайловича к Грозному было более сложным. Он, в частности, осудил низвержение царем митрополита Филиппа II.

В известном покаянном послании Филиппу II Алексей Михайлович приносил публичную повинную перед гробом «страдальца» за «согрешения прадеда нашего», царя Ивана Васильевича: «Преклоняю пред тобою сан мой царский за согрешения против тебя (т.е. митрополита Филиппа — И.А.), да отпустишь ему согрешение его своим к нам пришествием, и да упразднится поношение, которое лежит на нем за изгнание тебя. Молю тебя о сем, о священная глава, и преклоняю честь моего царства пред твоими честными мощами, повергаю на умоления тебя всю мою власть».

Обращение царя, как и вся идея с переносом мощей митрополита с Соловков в Успенский собор Кремля, были подсказаны Алексею Михайловичу Никоном. Для последнего в этой акции торжествующего православия подчеркивалось духовное превосходство «священства» над «царством».

Однако нельзя не заметить известной разницы в позициях Никона и Алексея Михайловича. По Тишайшему, ниспровергнув Филиппа-митрополита, царь Иван согрешил Но сделал это он «неразсудно завистию и неудержанием ярости»8. Никон трактовал проступок первого царя много категоричнее: царь Иван «возненавиде» митрополита за правду и, опалясь, поступил «неправедно»9. Для человека XVII столетия разница между «неразсудно» и «неправедно» огромная. Неправедно — из арсенала высшего, сакрального. Неразсудно — более приземленно и повседневно. Никон своим «неправедно» в очередной раз возносил священство над земными правителями.

Алексей Михайлович вкладывал иной смысл. Во-первых, он молил простить грехи «прадеда своего», подчеркивая крайне важную для Романовых мысль о естественной связи, династической преемственности. Во-вторых, Тишайший писал о «невольных грехах», совершенных Иваном под влиянием «злых советчиков». Об этом он сообщал боярину Н.И. Одоевскому, описывая церемонию встречи и погребения в Успенском соборе мощей святителя Филиппа. В сравнении с Соловецким покаянным посланием, в грамотке боярину «мизансцена» сильно изменена. Главное — не прегрешения Ивана IV, а торжество Правды, возвращения им, царем, «изгонимого». «Где гонимый и где ложный совет?.. Где обавники (клеветники — И.А.), где соблазнители, где мздоослепленныя очи, где ходящий власти восприяти гонимаго ради? — риторически вопрошал Алексей Михайлович и сам же отвечал. — ... Не все ли зле погибоша?.. Не все ли здесь месть восприяли от прадеда моего, царя и великого князя Ивана Васильевича?» Если вдуматься, то здесь под пером Тишайшего происходит настоящая фальсификация: Иван IV превращается в грозного мстителя, воздающего за неправду. Подобная партия, пускай и «исполненная» в частном письме, звучала уже совершенно не в унисон с заглавной никоновской партитурой10.

Потому не стоит удивляться, что позднее, разойдясь с патриархом, Алексей Михайлович уже открыто осмыслит упреки Никона в адрес Ивана Грозного как стремление унизить царский сан. В 1666 году, когда во время суда над Никоном зачли отрывок из его письма к Константинопольскому патриарху о том, что Грозный «неправедно» мучил митрополита Филиппа, царь буквально взвился: «Для чего он, Никон, такое безчестие и укоризну блаженные памяти великому государю и великому князю Ивану Васильевичу всеа Русии написал?»11.

Но это — в середине 60-х, а в 1652 году царь предпочел иную линию поведения. При этом нельзя не отметить, что такое разрешение несогласия — то есть просто игнорирование его, стремление не выяснять, а не замечать — было вполне в духе молодого Тишайшего. Он хотел был грозой. Но до своего идеала — «грозы Грозного», так никогда и не дотягивал.

Это видно по числу опальных и характеру опалы. Опальных в большинстве своем скоро прощают, поставив непременным условием исправление ревностной службой. Сама опала, если и происходит, то не выходит за традиционные рамки. В отличие от опричных времен, топор палача не сносит боярские головы и никого не изничтожает «всеродно».

Объяснение подобной «мягкости» — в характере Алексея Михайловича. С тем важным прибавлением, что сама эта умеренность, ощущение границы позволяемого в общении с подданными порождено осмыслением уроков прошлого. При этом для нас не столь важны в данном случае личные мотивы возникновения этих пределов. Подчеркнем иное: прошедшие через горнило опричнины и Смуты власть и общество осознали всю взаимоуничтожающую сущность террора и беззакония, равно пагубных для всех. Этот вывод — та же составляющая парадигмы, побуждающая монарха быть «грозным» и одновременно «милостивым», причем «милость» эта очерчена не юридическими, а религиозно-нравственными соображениями, «кротостью» царя.

Примечательно, что в представлении народа Алексей Михайлович не дотянул до истинно «грозного» правителя. Даже бунт Стеньки Разина сопровождался призывом «побить» государевых изменников. Иными словами, это было косвенное признание того, что сам государь уже не способен к этому, что он — не грозен!

Тишайший за работой

Петр остался в исторической памяти как деятельный, созидающий монарх. Но едва ли его уместно сравнивать с другими. Петр — особый случай. Петр — почти гений, а гении, по меткому замечанию Ходасевича, «разнятся окраской, а не величиной». А в нашем случае все же следует помнить — мы говорим о... величинах.

В династии Романовых эти величины сильно разнились. Известно трудолюбие Екатерины II и малосодержательная суета ее незадачливого супруга Петра III, упрямая систематичность Николая I и легкомысленность Елизаветы Петровны. На этом фоне Алексей Михайлович выглядит не хуже и не лучше своих потомков.

Известно, что в первые годы участие Алексея Михайловича в управлении было чисто номинальным. Однако обстоятельства побуждали его избавляться от благодушия и инертности. Кажется, это нелегко ему давалось и требовало немалого душевного напряжения. Движущими мотивами здесь, как уже отмечалось, были глубокая религиозность и крепкая вера Алексея Михайловича в свое предназначение. Второй Романов, постигнув свою царскую меру, исполнял должное. Или иначе — да простит читатель столь современное определение — он был человеком долга в том смысле, как он этот долг понимал.

Правда, заявляя о трудолюбии Тишайшего, историк сталкивается с двумя фактами, которые ставят под сомнение подобное утверждение. Это страстное увлечение Алексея Михайловича охотой и строгое исполнение всех церковных обрядов, включая частые богомольные походы. Понятно, что это не самым лучшим образом отражалось на течении дел. Но надо иметь в виду, что само понятие должного для государя рознилось с тем, что в последующем будет вменяться в обязанность правителям. Многодневное богомолье, долгая литургия, продолжительность которой повергала заезжих греков в ужас (у них «железные ноги»!), была для Тишайшего не просто проблемой личного спасения, а и истинно царским делом. Для него обязанность монарха не только «о царском тешится», а и «общий мир церквам и здраву веру крепко соблюдати и хранити нам; егда бо сия в нас в целости и снабдятся, тогда нам вся благая строения от Бога бывают: мир и умножение плодов и врагов одоление, и прочим вещи вся добре устроятися имут»12. Потому истовая религиозность Алексея Михайловича — тот же самый пример, который вполне сознательно выказывал своим подданным

Царь Алексей Михайлович и Патриарх Никон. Изображение XVII века.

Петр. Рознятся только форма (светское служение), время (новое), поприще (служба Отечеству), зато удивительно совпадают рвение и конечная цель.

Замечательно, что в церкви царь нередко занимался государственными делами. Первое упоминание о подобных опытах связано с Никоном. Будучи архимандритом Новоспасского монастыря, он получил от Тишайшего право собирать все прошения на царское имя. Челобитные обильно потекли в руки Никона, который регулярно, «в пяток» приносил их государю. Разбирал их Алексей Михайлович прямо в храме. Обстановка не смущала его. Напротив, он видел в этом особый смысл В последующем такие занятия вошли у него в привычку, и не одна царская грамотка заканчивалась пометой типа: «Писана сия припис на всенощной у пресвятыя Богородицы честного ее Покрова во время егда воспели первый припев»13.

Царская манера «работать» в церкви вполне укладывается в поведенческую модель ревнителеи-боголюбцев. А это уже нечто большее, чем просто прихоть или каприз. Перед нами вариация нового активного подвижничества, переосмысленная царственным учеником ревнителей.

Застой в делах, связанный с охотой или богомольем, сменялся для Алексея Михайловича интенсивной работой. Царь словно ощущает укоры сове­сти и стремился наверстать упущенное: заседает с боярами, просматривает посольские и воеводские отписки, правит наказы и грамоты. Документы пестрят пометами «чтена», «в доклад» и т.д. В столбцах Разрядного и Тайного приказов попадаются перечни вопросов, выносимых для рассмотрения государю и его ближним боярам. Они поражают многообразием, причудливым переплетением действительно важных проблем с проблемами ничтожными и случайными. Консерватор по натуре, Алексей Михайлович строит свою работу так, как было принято ее всегда строить — достаточно хаотично, следуя за событиями и инициативными думными и приказными чинами, возносившими дела «вверх». Но это не значит, что нет никаких перемен. Они есть и связаны с такой чертой Алексея Михайловича, как нетерпение.

Нетерпение

Эпохальное «надо спешить» находило свое выражение в прозаическом царском понукании, так часто встречаемом в его грамотах. Он требовал все делать «не медля», «наспех», «безо всякой волокиты со всяким усердием», доносить о проделанном «почасту», «не мешкая ни единого часу». Любое промедление вызывало у Алексея Михайловича приступы раздражения, и он, не церемонясь, распекал виновного: «Страдник, худяк, ни к чему не надобен, не пишешь ни одной строки».

Отчасти именно этому свойству характера Алексея Михайловича история XVII столетия обязана появлению такого своеобразного учреждения, как Тайный приказ. Раздраженный волокитой и непослушанием, подозревая склонных к «московским злохитростям» бояр в том, что они не боятся «царской грозы», Алексей Михайлович прибегнул к созданию собственного приказа, призванного строго следить за исполнением его воли. Об этом мотиве создания Тайного приказа писали еще дореволюционные исследователи. Со временем такое объяснение показалось легковесным, и его сменили более «серьезным» обоснованием: возникновение приказа стали связывать со становлением абсолютизма, отчего отпала необходимость в поиске мотивов личностных.

В самом деле, неограниченная монархия ощущает неистребимую потребность в подобного рода учреждениях. Они появлялись под разными названиями — от Тайного приказа до Канцелярии Его Императорского Величества, с настойчивой периодичностью и с обязательным воспроизводством общих черт: эти учреждения существуют рядом и одновременно над традиционными властными институтами и действуют под непосредственным руководством государя, отчего приобретают неограниченное могущество. Однако эти объективные по сути своей процессы вовсе не исключают, а, напротив, предполагают, что подобные экстраординарные институты каждый раз несут печать индивидуальности своего создателя. Хотя бы потому, что порождены неудовлетворенностью государей работой существующих органов власти. Последние кажутся им не самодостаточными, и система переделывается согласно наклонностям, представлениям и вкусам монарха.

Так было и с приказом Тайных дел. Достаточно вспомнить, что в ведение последнего попадало все, что вызывало царский интерес: от дел государственных, действительно важных до дел, рожденных простым пристрастием, увлечением Тишайшего, будь то охота, садоводство, огородничество или «гранатное дело»14. С Тайным приказом Алексей Михайлович чувствовал себя увереннее и комфортнее. Он ощущал себя грозным и всезнающим правителем, от зоркого ока которого не ускользнет ни один проступок.

Облеченные особыми полномочиями, подьячие Тайного приказа наблюдали за тем, как выполняется государева воля — следили за воеводами, послами, приказными судьями, начальными людьми. Очень скоро в представлении современников царский тайный догляд приобрел гипертрофированный характер. Иностранцам везде мерещились царские шпионы. Сам же Алексей Михайлович в их описаниях «по ночам осматривает протоколы своих дьяков: он проверяет, какие решения состоялись и на какие челобитные не дано ответа». Мемуарам иностранцев вторят русские источники: люди родовитые принуждены были заискивать перед приказными, которых бы в ином случае просто не заметили бы15.

Несомненно, царское приказотворчество сильно повлияло на течение дел. Монаршья воля, быть может, не особенно убедительная в личном общении, с помощью абстрагированного приказного и грозного личного послания реализовывалась много скорее. Не случайно сразу же после смерти второго Романова приказ прекратил свое существование. Дело ведь не только в том, что Федор Алексеевич в силу отсутствия опыта и слабости здоровья не мог его возглавить. Просто взявшие большую силу после смерти Тишайшего «боярские партии» поспешили избавиться от этого жупела — Тайного приказа, который стеснял и одновременно подгонял их.

Царственный интендант

Мысль о московском государе — защитнике и охранителе православия, столь близкая самосознанию русских людей XVII века, обернулась идеей создания Вселенского православного царства под скипетром Романовых. Откровеннее остальных ее выразил во время восшествия на патриарший престол в 1652 году Никон, пожелавший Алексею Михайловичу, чтобы пределы его царства распространились от моря до моря. Понятно, что здесь было много претензий. Тем не менее, царь Алексей был всерьез воодушевлен идеей освобождения православных. Отсюда его прочувствованные сентенции о судьбах угнетаемых греков и торжественные обещания освободить их. Эти обещания прозвучали на заре царствования, но не были забыты и на его закате. В июне 1672 года, во время крестин царевича Петра, Симеон Полоцкий, не без стремления польстить отцу новорожденного, предрекал младенцу великое будущее — освобождение Константинополя от турецкого владычества16.

Сама мысль о Вселенском царстве не была просто пустым мечтанием. В контексте тогдашнего политического расклада именно так воспринималась начавшаяся война за Украину. Царь, освобождая единоверцев, возвращал не просто свои исконные «отчины», а и делал первый шаг к созданию Вселенского православного царства.

В этом объяснение еще одного несоответствия царя реального с тем образом, который услужливо рождает определение Тишайший. Раз Тишайший, то незлобливый, миролюбивый. Между тем почти половину своего правления Алексей Михайлович провоевал. При этом стороной вовсе не оборонявшейся. Царь сам искал войны, сам кипятил конфликты. «Имеет дух воинственный», «отец его имел склонность к миру, но у этого царя все помыслы направлены к войне», — замечали иностранцы, которым и в голову не приходило заподозрить Тишайшего в миролюбии17.

Больше того, второй Романов не только прибегал к войне как эффективному средству достижения своих целей — он имел склонность к военному делу. Цветастая характеристика Посольского приказа о Тишайшем, который «храброму учению навычен, и к воинскому ратному рыцарскому строю хотенье держит большое», при всей этикетности, имела под собой реальную основу. Так что первые симптомы фамильной болезни Романовых — военномании — можно уловить уже во времена Тишайшего.

Сохранилось немало документов, свидетельствующих, что Алексей Михайлович занимался военными вопросами с большим старанием и охотой. Правда, военные познания царя были по преимуществу книжные, полученные из западноевропейских переводных сочинений. Кое-что любознательный царь почерпнул из бесед с иностранными офицерами18. Опираясь на эти знания, царь, естественно, не упускал случая поучить воевод, как надо воевать.

Сам Алексей Михайлович участвовал в трех военных походах 1654-1656 годов. В боях он, в отличие от Петра, не стремился участвовать. Зато много энергии Тишайший проявлял в области, которую условно можно назвать военным строительством, включая вопросы организации армии и ее снабжения. В этом отчасти сказалась любовь царя к мелочам, его домовитость и рачительность. Он, как истовый хозяин, постоянно все считал и пересчитывал, густо заполняя своими трудноразборчивыми пометами и выкладками узкие поля столбцов. Для него было вовсе не зазорным, к примеру, в росписи против «Масло рядовое 2 тож (т.е. 2 пуда - И.А)» приписать сохраняющее казну распоряжение типа: «Будет дешевле 40 ведер, будет дорого 30 ведер»19.

Конечно, это было рутинное, иссушающие своим однообразием занятие, связанное с постоянным поиском средств, провианта, пороха, средств доставки, людей и т.д. Взвалив на себя этот колоссальный труд, царь занимался им систематически и превратил его в одну из главных сфер деятельности возглавленного им Тайного приказа. Понятно, что куда приятнее было бы видеть нашего героя в самом центре сражения, в пороховом дыму. Но из песни слов не выкинешь: воевал Алексей Михайлович преимущественно за столом, вооружившись не саблей - гусиным пером.

Все это делает Алексея Михайловича похожим более на интенданта, чем на командующего. Но на тот момент это обстоятельство сыграло свою положительную роль. Близилось время регулярных армий, о чем недвусмысленно напоминали двигавшиеся на полях сражений солдатские и рейтарские полки. В результате огромное значение приобретали проблемы организации и снабжения войск, финансы. Тишайший, пускай неуклюже и с большими издержками, разрешал их.

Учитель

В государственных делах раскрывается еще одна особенность характера Алексея Михайловича — его неодолимая потребность поучать, наставлять, морализировать. Все это он делал с большим старанием и охотой, не считая за труд по два-три раза чернить уже набело написанную грамотку. Словесные увещевания даже отчасти подменяли столь ценимую им «царскую грозу» и были для него истинным эликсиром, дарующим душевное равновесие от чувства исполненного долга.

Послания приоткрывают ценностные ориентации царя. Он высоко ставит службу, но не всякую, а «со всяким усердием», «радостную» «нелицемерную». «...Ведаешь ты наш обычай, кто к нам не всем сердцем станет работать, и мы к нему сами с милостью не вскоре приразимся», — так коротко сформировал свое кредо царь в одном из своих писем20.

Напротив, случаи «непрямой службы» вызывали у Алексея Михайловича взрыв негодования. Особенно раздражали его ложь, обман, леность. «От века того не слыхано, чтоб природные холопы государю своему... писали неправды и лгали», — выговаривал он, к примеру, окольничему князю И.И. Лобанову-Ростовскому, уличенному в ложном донесении21. За подобный проступок стольник М. Плещеев был приговорен думой к кнуту и ссылке. Царь изменил приговор, приказав писать виновного по московскому списку с уничижительным исчислением его служебных качеств — клятвопреступник, ябедник и «бездушник»22.

Последнее хорошо иллюстрирует стиль мышления царя. Он мыслит религиозно-этическими категориями, соизмеряет с ними поступки окружающих. Жалуя в 1658 году в думные дворяне А.Л. Ордин-Нащокина, он хвалит его за то, что тот «радел о наших государских делах мужественно и храбро и до ратных людей ласков, а ворам не спускал»23. Заканчивая одно из своих посланий Ю.А. Долгорукову, он писал: «Рабе Божий, уповай дерзат от имени Божий, устрояся ратным делом и смиренным сердцем, а к ратным буди с любовям и к бедным милостив и нищелюб во истину за то тебе от Спаса нашего устроится вся благая в роды и роды. Аминь»24.

Однако в склонности царя к поучению уместно видеть не одно капризно проросшее менторство. Ощутима эпоха, канун нового времени с его апелляцией к личности, со стремлением сознательно задействовать внутренние силы и энергию человека. Правда, эпоха Петра более обращается к разуму и к прозаическим понятиям о выгоде и пользе. Отсюда и другой язык, и иная система убеждений. Тишайший же — человек переходного времени. Всепобеждающий и всемогущий Разум пугает его. Он весь обращен к вере. Для него Страшный суд — не холодная роспись в храме, а живое чувство, страшные мучения, уготованные тем, кто осмеливается в своем «высокоумии» отвергать предначертанное Богом. Не случайно уличив Ордин-Нащокина в намерении проводить на переговорах с поляками свою линию, царь выговаривает ему за «высокоумие»: уповай на Бога, а не на свой «слабый переменчивый ум». Но при этом воля Бога для Тишайшего есть не что иное, как его тайный наказ с условиями примирения с королем!

Царские послания интересны еще и тем, что в них Алексей Михайлович зачастую предстает эмоциональным, экспрессивным человеком Он далеко не так благодушен и ровен, как это часто представляется в литературе. Иногда приходится даже удивляться неадекватности его бурной реакции, вызванной, казалось бы, ничтожным поводом. Но именно «казалось бы», поскольку на поверку этот повод для царя был чрезвычайно важный, а значит — приоткрывающий истинные мотивы его поведения. С подобным случаем мы сталкиваемся в эпизоде с казначеем Савво-Сторожевского монастыря Никитой.

Проделки последнего вскрылись в мае 1652 года. Казначей бражничал, не слушал архимандрита, избивал стрельцов, поставленных на постой в монастырь. Наконец, при обыске в келье казначея были обнаружены писания, в которых Никита жаловался на немилость царя к обители. Все это сильно задело молодого государя. Он вспылил, загорячился. Подвернись Никита в момент, когда царю поднесли извет — быть ему битым, как это случалось даже с боярами. По счастью для нас, виновный сидел в Звенигороде, и царь, не дотянувшись, поневоле раскрылся — взялся за перо.

Что особенно вывело из себя Алексея Михайловича? То, что Никита преступил «старческий чин» и вместо того, чтобы быть образцом послушания и благочестия — возгордился, зазлодействовал и, забыв о всех царских милостях, ответил черной неблагодарностью. По твердому убеждению царя, подобный проступок требовал наказания показательного, по принципу «чтоб другим неповадно было».

Алексей Михайлович не поскупился на нелестные эпитеты в адрес Никиты. Тот у него — и Враг Божий, и богоненавистник, и Христопродавец, и лукавый раб, и даже единомысленник сатаны. «Хто тебя, сиротину, спрашивал над домом Чюдотворцовым да и надо мной, грешным, властвовать?» — вопрошал царь, приняв за оскорбление царского сана избиение стрельцов, которые стояли в обители по его приказу.

«И дороги ль твои грозы мне? — писал далее царь, называя изгнание казначеем стрельцов «грозами», — Ведаешь ли ты то, что опричь Бога и матери его владычицы, нашея Пресвятыя Богородицы и света очию моею, чудотворца Савы, и не имею, опричь той радости, никакой и надежды. То моя радость, то мое и веселие, и сила и на брани против врагов моих». Пожалуй, ни в одном из ранних писем Тишайшего с такой полнотой не прозвучала вся сила его религиозного чувства и уверенность в предназначении, как здесь. Ему, богоизбранному государю, за заступничеством Бога, Богородицы и святителей «ничье грозы не страшны» — и ничтожного «шпыря Никиты», и «своего брата, государя»!

В грамотке легко улавливается уже знакомая тема — образ грозного, воздающего государя. Царь обещает примерно наказать виновника. При этом любопытно, как молодой государь ощущает свою богоизбранность. Он мыслит иерархично: лукавый Никита обвинен в том, что он не радел о монастыре, то есть «не восхотел послушати Бога, и чюдотворца, и меня». Далее идут угрозы: «Ты променил сие место чудотворцево на свое премудрое и лукавое и на пьяное сердце и на проклятые свои мысли». В конце, несколько сбившись с высокопарного стиля, Алексей Михайлович собственноручно приписал «Не на то я тебя призвал, что вино то пить. О горе мне от тебя, Микита, каково ты мне сотворил за мою любовь, таково и я тебе сотворю»25.

История напомнила царю о всей пагубности «безначалия». Отчего Никита сплутовал и согрешил? От недосмотра. Архимандрит монастыря Гер-

Стрельцы. Рисунок из альбома Мейерберга. XVII в.

моген был слишком стар и слаб, чтоб справиться с непокорной братией. В обители, правда, были твердые начальствующие люди, но как раз в это время они отсутствовали — были в соловецкой посылке с митрополитом Никоном. По счастью, посольство уже двигалось назад к Москве, и царь приказал писать им про нерадостные монастырские новости. Грамотка эта не просто сохранилась — на ней собственноручные царские пометки, свидетельство не остывающего интереса к делу. Царь приказывает старцам бить челом Никону, чтобы тот отпустил их «к нам наскора для това, что за грехи мои (!) и ваши обчие монастырь... в конец разорился. Вас нет, казначей взбесился и задуровал (это приписка царя), а архиморит аглох, а братья не токмо вино, но и табак пьют»26.

Кажется, какое огромное расстояние между царем и «лукавым» казначеем Никитой! Но царю в этом деле все важно: для него гармония — в строгом соблюдении каждым своего «чина», где чин — образец и канон. Тишайший страдает от каждого покушения на эту гармонию, от разрушения богоданного «чина» и порядка, в котором, собственно, для него заключена красота мира.

Такое эмоциональное восприятие мира оборачивается еще одной особенностью поведения царя. Нередко его первое побуждение к поступку — чувство, порыв, эмоциональный взрыв. Так что там, где историки в поисках рационального начала начинают воздвигать хитроумные логические здания, вполне возможно, существовала иррациональная «пустота», приводившаяся в политику непонятным упрямством или необъяснимой слепотой Алексея Михайловича.

Современники оставили достаточно пространные описания второго Романова. Поразительна, однако, их противоречивость. Царь «кроток и благочестив» (с последним согласны все), но при том события «обнаружили в нем свойства суровые»; он умен и... «не терпит советов, противных его мнению»; ищет любви у своих подданных и «строг в наказаниях»; наконец, «дух его наделен... блестящими врожденными дарованиями», но он груб и необразован. Можно, а в некоторых случаях и нужно, говорить о пристрастиях или поверхностности этих характеристик. Но мы обратим внимание на другое: в противоречивых отзывах — противоречивость самого Тишайшего и, одновременно, — его времени, во многом «повинного» в происходящем с нашим героем. Это время меняло Тишайшего и, начав царствовать со свадьбы, на которой вместо угарного веселья звучали благочестивые духовные песнопения, он заканчивал свое правление придворным театром с «французской пляской». Дух переходного времени пронизал и привязал Алексея Михайловича к себе. Привязал так крепко, что второй Романов вне эпохи, как планета без атмосферы — лишен жизни.

----------------------------------------------

1 Новомбергский Н. Слово и дело государевы. Т.1, № 34, 56.

2 Котошихин. Г. О России в царствование Алексея Михаиловича СПб., 1884. С. 126.

3 Цит по: Любомиров П.Г. Очерк истории Нижегородского ополчения. М., 1939. С.238.

4 Труды Российского императорского археологического общества (далее — Труды). Т.2. М., 1869. С.770-771. Царь прибегал к подобным писаниям и в случаях прозаических. Наставляя Матюшкина и Голохвастова, которым поручался присмотр за Потешным двором, царь заключал: «..А буде вы Бога и меня не послушаете, и вы да будете прокляты в сей век и в будущий».

5 См.: Панченко AM. Русская культура в канун Петровских реформ. Л., 1984. С. 51-56.

6 ААЭ. T.IV. С.86-87.

7 Материалы по истории СССР. Вып. 3. М., 1989. С. 147.

8 ССГД, Ш. С.472 ; ПЛДР. XVII век. Книга первая. М, 1988. С.498-500.

9 ССГД, Ш. С. 471,475.

10 ААЭ, IV, № 329.

11 Каптерев Н.В. Патриарх Никон и царь Алексей Михайлович. Т.2. Сергиев Посад, 1912. С.126.

12 Там же. Т. 1.С. 42.

13 РГАДА, ф.27, д.93, л.13,15; д.99, л. 38.

14 См. подробнее: Гурлянд И.Я. Приказ великого государя тайных дел. Ярославль, 1902.

15 Де-Ламартиньер П.-М. Путешествие в Северные страны. М., 1911. С 175.

16 См.: Майков Л.Н. Очерки из истории русской литературы XVII и XVIII столетий. СПб., 1889. С.40.

17 См.: Самуэль Коллинс. Нынешнее состояние России. В кн.: Учреждение династии. История России и дома Романовых в мемуарах современников XVII-XX. М., 1997. С. 200.; Де-Ламартиньер П.-М. Путешествие в Северные страны. С. 146.

18 Самуэль Коллинс. Нынешнее состояние России... С. 206.

19 РГАДА, ф.27, д.83, л.8.

20 РГАДА, Ф-27, д100а, л.2-5.

21 Труды... С. 743. 

22 ПСЗ — 1. Т.1, №170.

23 РГАДА, ф.27, д.119, л.110.

24 Там же, д.93, л.17-18.

25 Труды ... С. 686-687.

26 Там же. С. 695-696.