Все документы темы  


Беэр М. В. Семейная хроника Елагиных — Беэр: Воспоминания

Беэр М. В. Семейная хроника Елагиных — Беэр: Воспоминания // Российский Архив: История Отечества в свидетельствах и документах XVIII—XX вв.: Альманах. — М.: Студия ТРИТЭ: Рос. Архив, 2005. — [Т. XIV]. — С. 324—407.

324

М. В. Беэр

СЕМЕЙНАЯ ХРОНИКА ЕЛАГИНЫХ — БЕЭР.
ВОСПОМИНАНИЯ.

Тетрадь 1

(1823—1870-е гг.)

Не нашел в себе,
Не ищи в сем!

Qui n’est que juste — est dur,
Qui n’est que sage — est triste.*

Моей матери, Екатерине Ивановне Елагиной, (урожд<енной> Мойер), было два года с небольшим, когда умерла ее мать Мария Андреевна (урожд<енная> Протасова).

Отец Екатерины Ивановны Иван Филиппович Мойер (Iohann Christian) был профессором хирургии и ректором университета в Дерпте. Мойеры происходили из Голландии (Van Moor), но предок их, переселившийся в Остзейский край, онемечился. Отец Ивана Филипповича был пастором в Ревеле при (Dom Kirche). В Дерпте у Ивана Филипповича был свой домик на Карловской улице, с прекрасным садом, террасами в гору, а на горе площадка с тенистыми деревьями и видом на город.

С Иваном Филипповичем жила его теща, Екатерина Афанасьевна Протасова, урожденная Бунина, и значит сестра Василия Андреевича Жуковского. На руках бабушки и росла моя мать. В доме у них жили два племянника Мойера и несколько студентов, знаменитый Пирогов и, кажется, Даль1.

Когда моей матери было 11 или 12 лет к ним переехали жить две внучки Екатерины Афанасьевны, Воейковы (Екатерина и Александра). Они окончили в Петербурге институт, и им некуда было деваться (младшая сестра Мария еще училась в институте). Их мать, Александра Андреевна (Светлана), уже давно умерла, а отец их, Александр Федорович Воейков, был негодный человек, и к тому же у него была вторая семья2. Сестры Воейковы были хорошенькие, живые, очень умные и веселые. За ними стали очень ухаживать студенты, и они очень флиртовали.

Мой дед Мойер испугался их пустого влияния на его дочь и, скрепя сердце, решил расстаться с ней, отдав ее из дома. Тогда в Остзейском крае дворяне часто устраивали для своих детей домашние пансионы в своих поместьях. Барон Штакельберг, потеряв свою жену (урожд<енную> Баронессу Тизенгаузен), отдал свою единственную дочь Sophie деду и бабушке Тизенгаузен на воспитание. Вот для этой внучки и был устроен пансион из 12 девочек, в числе которых была моя мать.

325

Была приглашена швейцарка M-lle Sorbiere, учительницы и учителя, а по воскресеньям приезжал из Дерпта танцмейстер, обучать девочек танцам и грации. Жизнь была самая семейная. Старики Тизенгаузен были прекрасные люди, уютный дом, прекрасная природа, отличные учителя и девочки были дружны между собой.

Дедушка Тизенгаузен очень любил общество, и когда в дурную погоду никто не приезжал в гости из соседей, или из Дерпта, старик хандрил, надевал халат и говорил, что он болен. Но чуть заслышатся колокольчики, или стук экипажа, он сейчас же бежал одеваться и выздоравливал. Когда в воскресенье кончался урок танцев, то старик принимался сам учить девочек выдуманным им танцам. Его очень любили все, и стар и млад.

В 1837 году, когда моей матери было 16 лет, переселился Мойер в Орловскую губ<ернию>, в с. Бунино, которое он купил у родственников жены Вельяминовых, внучек Афанасия Ивановича Бунина. Мойер обещал своей жене Марье Андреевне, что их дочь Катя будет жить в России, узнает своих русских родных, которых так любила покойная Марья Андреевна.

И вот, в 16 лет мама рассталась с Дерптом, и со своими пансионскими подругами, и ничего о них не знала долгое время. Через 32 года, в 1868 году, ехали мы (Елагины) на пароходе в Дерпт (из Пскова по озеру Пейпусу и по реке Эмбаху). Мы возвращались из-за границы, где лечилась мама, и на возвратном пути решились навестить дорогого друга Зейдлица (друга Жуковского и Мойера).

Не доезжая 7 верст до Дерпта, сломалось что-то в машине парохода. Капитан предложил пассажирам не ждать починки, а сойти на берег и просить барона Нолькена, поместье которого находилось вблизи, доставить их на лошадях в город, что он всегда это любезно делает, когда происходит поломка на пароходе (что случалось часто).

Мои родители не захотели пользоваться любезностью барона, и мы остались на пароходе ждать починки. Вдруг подъехала лодка, из нее вышел молодой студент, рекомендовался: “Барон Штакельберг”, и сказал, что его дядя барон Нолькен, узнав, что еще пассажиры остались на пароходе, убедительно просит воспользоваться его лошадьми, и зайти в Лунию (его усадьбу). Когда мы уселись в лодку, моя мать спросила студента, не родня ли он Sophie Stakelberg, с которой она воспитывалась, оказалось, что это и есть баронесса Нолькен, к которой мы едем, и что старик Тизенгаузен еще жив, ему 92 года, и он живет с внучкой в Лунии.

Когда мы вошли в гостиную, и мама подошла к старику, сидящему в кресле, и еще не успела назвать себя, он поднял со лба зеленый абажур, внимательно всмотрелся в маму и воскликнул: “Katische! Bist Due es?” (Катишь, это ты?) А мама была уже седая, ей было 48 лет! Это было прямо удивительно! И очень радостно было это свидание. Мы остались в Лунии до вечера, и потом всю жизнь сохраняли дружеские отношения с Нолькен и ее дочерьми, переехав в Дерпт в 1873 году, когда мой брат Алеша поступил в университет.

Возвращаюсь к 1837 году. Дед мой, исполняя обещание жене перевезти дочь к русским родным, оставил службу, родных, друзей, свою любимую науку (он был знаменитый хирург и профессор) и переселился в глухую деревню

326

Бунино, где перед тем он выстроил каменный дом и службы. При доме был большой фруктовый сад, но в первую же зиму их житья вымерзли все деревья, и дом очутился лишенным всякой тени, только в конце сада, близ колодца были ракиты, которые и вы застали через 50 лет.

Иван Филиппович Мойер. Рис. неизвестного художника. 1810-е г.

Иван Филиппович Мойер

Рис. неизвестного художника. 1810-е г.

Дед посадил много десятин леса, два фруктовых сада и чудесную березовую аллею вокруг 12 десятин, чтобы маме ездить по ней верхом, но пока все это выросло, Бунино было безотрадно и тоскливо. Земля в Бунине отличная, чернозем, но воды почти нет, кроме ручьев в оврагах и колодцев. Го р совсем нет, все поля и поля, и горизонт низкий. Осадков в Бунине почему-то всегда много и урожаи отличные.

Девицы Воейковы тоже переехали в Бунино, и еще там поселились две старушки Протасовы (сестры Андрея Ивановича, золовки Екатерины Афанасьевны) со своим многочисленным штатом прислуги. Дом был наполнен, но молодежь сильно скучала. Соседей было довольно много: Зиновьевы, Бурнашевы, Апухтины, Князевы, Боборыкины, Деревицкие, Плещеевы, Владимировы, но все же это не удовлетворяло, особенно Воейковых, привыкших в Дерпте к обществу веселой, удалой молодежи.

Жизнь текла однообразно. Гулять было негде, дела не было. Каждый вечер барышни поочередно садились со стариками Мойером и Екатериной Афанасьевной играть в преферанс, играли не на деньги, а на гвозди, которые были

327

нужны Мойеру для стройки. Когда кончался вечер, то барышни шли к тетушке Елене Ивановне Протасовой в ее комнату. Она была очень милая и добрая старушка, в противоположность сестре своей Наталье Ивановне, глухой и сердитой. У Елены Ивановны приготовлялся самовар и разные деревенские лакомства: орехи, клюква с медом, пастила и прочее.

Мария Андреевна Мойер. Рис. В. А. Жуковского. 1820

Мария Андреевна Мойер

Рис. В. А. Жуковского. 1820

Дедушка был отличный, первоклассный музыкант (рояль). В Дерпте он на вырученные деньги от концертов основал бедный дом для 12 стариков и старух (который, кажется, до сих пор существует в расширенном виде).

В 40 верстах от Бунина жил помещик Владимиров, тоже хороший музыкант, и у него был отличный оркестр из крепостных людей, и вот иногда он приезжал со всем оркестром в Бунино, и играли с утра и до вечера, и так жили неделю и больше. Дед мой очень наслаждался, но окружающим музыка очень надоедала, кроме того, надо было кормить 40 человек музыкантов и ставить для них по 20 самоваров в день. Хозяйство вела моя мать и рада бывала, когда они уезжали.

Знаю, что один раз приезжал в Бунино гастролирующий в России чешский квартет, знаменитый музыкант Сметанка, а фамилии других были еще курьезнее: Поспешил, Навратил3, Непейпива! На эти концерты собирались и соседи послушать музыку. Вообще же у помещиков был главный интерес — сельское хозяйство, разговоры все “урожайные”, как называла их моя мать. Читали мало, и других интересов не было.

328

У Плещеевых в Черни (верст 40 от Бунина) было иначе. Петр Александрович Плещеев был родственник Протасовых, он был благороднейший человек, моя мать его называла “Chevalier sans peur et sans reproche” (рыцарь без страха и упрека). Он был очень живой, веселый, остроумный, его жена Марья Васильевна, урожд<енная> Адамович, тоже была веселая и живая. У них было много детей. В их доме постоянно устраивались танцы, шарады, спектакли и бунинские барышни очень любили туда ездить.

Я помню, как мама рассказывала, как у Плещеевых в день крещения соблюдался старинный обычай “праздник боба”. Кажется, это обычай заграничный. Запекался боб в пирог, и кому он доставался, тот на этот день становился королем или королевой и все должны были повиноваться ему или ей. Когда, однажды, моя мать сделалась королевой, она потребовала от Плещеева, чтобы он дал согласие на брак одной горничной с камердинером, мама знала, как им этого хотелось, и Плещеев немедленно повиновался. Так жили с Плещеевыми дружно и весело.

К сожалению, позднее что-то произошло в их отношениях, какая-то сплетня дошла до Мойера, он запретил барышням ездить в Чернь. Вероятно, Марья Васильевна распустила эту сплетню, она была порядочная сплетница. Никто никогда не узнал, что это было. И уже долго спустя, после смерти Мойера, поехали мои родители к умирающему Петру Александровичу, которого они горячо любили. Мне было тогда лет пять, и я смутно помню его комнату окнами в сад и его, лежащего в постели.

Плещеев был страстный охотник (борзятник) и, когда однажды он возвращался с охоты и проезжал мимо кладбища, он услышал стон из свежевырытой могилы. Он сейчас отрядил двух охотников в деревню за лошадьми. А сам с остальными охотниками стал кинжалами разрывать могилу. Вдруг прибежал священник и стал препятствовать им, говоря, что нельзя отрывать отпетого покойника, и, наконец, он бросился ничком на могилу, не давая им копать.

Тогда Плещеев велел связать его. Когда гроб вскрыли, нашли, что женщина в нем уже мертва, но лежит, перевернувшись лицом книзу. Конечно, священник озлобился на Плещеева, и все Плещеевы стали ездить в другую церковь. Но когда Петр Александрович умирал, то захотел помириться с попом и у него исповедаться, что он и сделал. Но поп вдруг потребовал, чтобы Плещеев письменно завещал ему сколько-то земли и запретил бы своим наследникам вредить попу, иначе не разрешит ему грехов и не даст причастия! Пришлось согласиться на требования мерзавца!

Мойер не только сделался образцовым хозяином, но и гуманным помещиком. Он очень поднял благосостояние крестьян. Все женские подати холстом, яйцами, курами, пряжей были отменены. Все эти продукты покупались на деньги, по мере надобности. Дедушка учредил артель нанятых рабочих, которые обрабатывали часть земли, он хотел со временем обрабатывать таким образом всю землю, но это не удалось ему сделать. Обращение с народом было гуманное, людей никогда не продавали, жениться позволяли по склонности.

Моей матери дали в горничные девочку 14 лет (на два года моложе мамы), Катерину, а в доме прислуживала другая девочка Ариша, того же возраста, Катерина была потом моей няней, а Ариша — кормилицей. Вот по их рассказам я

329

знаю, как отличался Мойер от других помещиков, и как жилось в Бунине крестьянам и дворовым. Конечно, и по рассказам моих родителей могу судить об этом.

Насколько жизнь барышень в Бунине была скучна и однообразна, настолько весело жилось этим наперсницам мамы. Кроме своих дворовых были еще привезенные старушками Протасовыми. Знаю, что у них был специально человек для посылки в город (Орел) за 35 верст от Бунина, за почтой и за покупками. Дмитрий de Prota, как звали его молодые барышни, был мужской портной! Кучер, прачки, и горничные — вся эта ватага совместно с мойеровскими дворовыми по вечерам играла в горелки, пела песни и плясала. Няня Катерина вспоминала, как протасовский портной за ней ухаживал, (Катерина была хорошенькая, румяная брюнеточка), и как во время горелок он зацепился головой за кусты, с него слетел парик и он оказался совсем лысым. Это его совершенно погубило в глазах няни.

Когда я няню спрашивала, не наказывали их, няня говорила, что самое страшное было, когда Екатерина Афанасьевна брала за руку виноватую и говорила: «Пойдем к Ивану Филипповичу». Никогда она не довела их до него, да вряд ли Иван Филиппович стал наказывать их, но страх был ужасный, и они просили прощения.

У соседних помещиков большой частью были большие строгости, а у Тинькова, например, в Тулупове были всякие безобразия. Он женил своих крепостных по своему выбору и назначенью и пользовался правом «первой ночи», продавал детей врозь с родителями и прочее. С ним видались редко, вообще игнорировали его, что не мешало ему прислать просить руки «которой-нибудь из трех барышень», на что старушка Екатерина Афанасьевна отвечала: «Почему не четверых, она вдова и свободна».

Ближайшие к Бунину соседи Деревицкие (в 15 верст) тоже не уважались Мойером. Наталья Ивановна Протасова была очень глуха и строптива, и когда Деревицкий в первый раз приехал с визитом, и ей его представили, она никак не могла расслышать его фамилию, наконец, ей написали ее на бумажке, причем она вновь заворчала: «Я глуха, а не слепа, для чего такими крупными буквами пишете» и сейчас же вскрикнула: «Ну, вижу, что Деревицкий, да честный ли ты человек?» и ей пришлось опять кричать и писать: «честный», что не согласовывалось с истиной.

Наталья Ивановна всегда держала в руках кожаную мухоловку, и постоянно хлопала ею по столу, что еще больше затрудняло разговор. А когда в гостиной бывали гости, а Наталья Ивановна была у себя в соседней комнате (зеленой с перегородкой), то от времени до времени раздавалось во всеуслышание: «Матрешка! Подай горшок!»

Мойер пользовался репутацией отличного доктора, и соседи часто к нему обращались, но денег он не брал. Тогда они старались отблагодарить его подарками. Тиньков, например, прислал ему четвертную бутыль гофмановских капель4! Какой-то мелкопоместный помещик Кадмов прислал дедушке благодарственное письмо за его излечение, сохранившееся, как образец стиля; конец письма гласил: «Моя вдова (!) и шесть малолетних сирот (!) у престола Всевышнего не перестанут молить Господа о здоровье Вашего Превосходительства.

330

Верьте истинному Богу, что не хочу скрывать пред Вами чувств моих, которые суть следующего содержания. Ваш покорнейший слуга Кадмов слабый».

Мария Васильевна Киреевская и Елизавета Алексеевна Елагина. Рис. В. А. Жуковского. 1839 г.

Мария Васильевна Киреевская и Елизавета Алексеевна Елагина

Рис. В. А. Жуковского. 1839 г.

Дедушка, по завету старинных медиков, никогда никому не говорил, чем болен его пациент. Он больше 20 лет лечил соседа Князева, и только после смерти дедушки узнали, что Князев пил запоем.

В записках моей матери рассказано, что всю березовую аллею в саду дедушка собственноручно с работником посадил в одну ночь, вернувшись от одной умиравшей родильницы, смерть которой так напомнила ему смерть его жены, что он не мог уснуть.

В 6 верстах от Бунина, в Рябинках, жили старинные дворяне Боборыкины. Старик5 служил при Екатерине Второй, был честнейшим человеком, но от старости уже утративший память. Он спрашивал моего деда: «Скажите, как мне родня Александр Александрович?» — «Да он Ваш сын!» — «То-то я его так люблю!» Был еще день в неделю, когда он приезжал в Бунино обедать, и, входя в первую гостиную, всегда причесывался перед пустым простенком, не замечая, что там нет зеркала.

У Боборыкина был один сын и две дочери. С младшей была очень дружна мать. Я ее знала уже пожилой, женой, а потом вдовой сенатора Лебедева6, и всегда она представляется мне идеалом русской женщины, кроткой, любящей, до смерти верной своему долгу, глубоко верующей, и с такими чудными лучистыми глазами. Ее жизнь замужняя была пыткой, но она ради детей все кротко

331

переносила, только с моей матерью отводила душу. Это она была матерью Н. К. Грифцовой.

Сын Боборыкина Александр Александрович был очень добрый, но очень скучный собеседник, тоже приезжавший раз в неделю обедать и ночевать в Бунино. Знаю, что Боборыкин сватался у дедушки за мою мать, но дедушка отказал ему, и даже ничего не сказал дочери об этом сватовстве.

Чем однообразнее была жизнь в Бунине, тем больше радости и веселья вносил приезд Елагиных из Петрищева (за 80 верст от Бунина). Елагины были совсем особенной семьей, все отлично образованные, талантливые и жившие духовной жизнью, а младшие два сына Николай и Андрей всегда готовые дурачиться.

Авдотья Петровна Елагина, урожденная Юшкова, по первому мужу Киреевская, была замечательная женщина, умная, образованная, изящная и очаровательная до глубокой старости. Ее дети от первого брака были известные братья Киреевские и бабушку часто называли «матерью Гракхов»7. Ее салон в Москве сыграл видную роль в развитии русских людей. У нее бывали Пушкин, Гоголь, Мицкевич, Баратынский, Языков (живший у них в доме), Аксаковы, Хомяков, Самарин, Грановский, Герцен, Огарев, Чаадаев, Даль, Кавелин и многие, многие другие. Жуковский же был родственником и самым верным другом семьи.

Петр Васильевич Киреевский был светочем и совестью для Елагиных и для моей матери. И действительно, он был почти святой, такая была у него кристальная душа. Жил он в 20 верстах от Бунина, в Слободке, и часто наезжал и в Бунино и в Петрищево.

У Авдотьи Петровны от Киреевского было два сына и дочь, от Елагина три сына и дочь. Ее дочь Мария Васильевна Киреевская была очень богомольная, кроткая, похожая на княжну Марью в «Войне и мире»8.

Все Елагины и Киреевские горячо полюбили мою мать, сначала как дочь боготворимой ими Марьи Андреевны, потом за нее самое. Мама была очень живая, резвая и остроумная. Все три сына Елагина влюбились глубоко в мою мать. Дед Елагин тоже очень полюбил мою мать, как дочь, об Авдотье Петровне и говорить нечего.

Когда барышень отпускали гостить в Петрищево, то это было прямо счастье. В Петрищеве жизнь била ключом. Василий Алексеевич (мой отец) — студентфилософ, глубоко вдумывавшийся в жизнь. Николай — чуткий, остроумный, Андрей — поэт, шалун и весельчак, все были счастливы, когда приезжали из Бунина кузины.

Дом в Петрищеве был небольшой, деревянный, некрасивый снаружи, но уютный внутри, и я не могу понять, как размещались все гости в маленьких комнатках, очевидно, спали уже на полу. В саду было несколько липовых, кленовых и еловых аллей. В одной из аллей происходили все объяснения, как мне рассказывал отец.

У деда Елагина был прекрасный конский завод рысистых лошадей, были и хорошие верховые лошади. Вся молодежь каталась верхом, особенно моя мать, была лихой наездницей. В Бунине у нее была отличная лошадь «Кролик», на которой могла она спокойно ездить одна.

332

На зиму Елагины уезжали в Москву (сыновья были в университете). В Петрищеве оставался хозяйничать один Алексей Андреевич, и только на короткое время наезжал в Москву. Сохранились любопытные письма сыновейстудентов к горячо любимому отцу с описанием их жизни, лекций, споров, т. д.9 Из этих писем видно, как образован был Алексей Андреевич, какое участие он принимал в духовной жизни Москвы.

Иногда Мойер отпускал дочь и племянниц зимой в Москву к Елагиной, но не любил, чтобы они надолго покидали Бунино. В Москве, в доме у Красных ворот (Елагиной) было очень весело, устраивались танцы, на которых плясали и профессора (Грановский, Крюков10 и другие). Грановский сватался за мою мать, но видно, сердце ее уже было занято другим. В одном письме моя мать описывала “бал” у Елагиных, причем пишет, что платья к балу барышни сшили сами из белого коленкора. Это показывает, как была проста жизнь!

Должно быть, в 1841 году ездила Авдотья Петровна лечиться в Карлсбад11 и брала с собой обеих дочерей и мою мать. Марья Васильевна Киреевская не расставалась с заветным образом, и носила его на груди, несмотря на его величину, что дало повод дяде Николе выдумать, будто в концерте какой-то англичанин ей сказал: “Mademoiselle. Votre saint vous sort!»(sein — грудь)*

По возвращении из-за границы за маму посватался Владимир Константинович Ржевский, женившийся гораздо позднее на Наталье Андреевне Беэр, своей кузине, сестре вашего деда Беэр12. Свататься он ездил в Бунино, захватив свою сестру Анну Ржевскую и кузину Наталью Беэр, которые в Москве бывали у Елагиных. По этому поводу дядя Никола сочинил шутовские стихи и пел их маме:

Подъезжая к Жидимиру
Ржевская Аннет
Говорит Владимиру
«Ну, как дома нет?»
Беэрша Наталья
Ей на то в ответ:
Все ты врешь, каналья!
Ma cousine Annete!»

Около этого времени приезжал в Бунино Пирогов свататься за мою мать13. Были любопытные письма его к Екатерине Афанасьевне, в которых он очень длинно описывал свое чувство к Екатерине Ивановне и свою скорбь от полученного отказа. Пирогов страшно оскорбился отказом Мойера, и почему-то думал, что Мойер отказал ему против желания дочери, тогда как сердце моей матери уже было занято отцом моим. Пирогов никогда не мог простить Мойеру этого оскорбления и очень едко и несправедливо упомянул про Мойера в своих записках14. Моя мать, прочтя уже в старости эти записки, написала для нас, детей, опровержение этих изветов Пирогова. Позднее эти заметки были напечатаны в Русском архиве с горячим предисловием Семена Алексеевича Смирнова, знавшего и глубоко чтившего Мойера15.

333

В 1844 году умирал Андрей Елагин от порока сердца и перед смертью сказал братьям: кто-нибудь из вас непременно должен жениться на Кате Мойер. А Петр Васильевич Киреевский сказал им, что выбирать должна сама Катя, и нечего уступать друг другу.

Отличительной чертой в характере Василия Елагина было недоверие к себе (унаследованное и мной). Он всегда считал, что не может составить счастье Катерины Ивановны, и, кроме того, зная, как братья любят ее, уступал им дорогу.

Но вот, в 1844 году, после смерти Андрея, летом приехали Елагины в Бунино. Все поехали гулять в Муратово (за 8 верст) верхами и в коляске, и отец мой объяснился с Екатериной Ивановной, получил согласие, и, вернувшись в Бунино, пошел к Мойеру и взволнованно сказал ему: «Onkel, Ich habe Jhre.. Tochter unglucklich gemacht!» (Я сделал вашу дочь несчастной!) Так ему было страшно, что он недостоин ее. Мойер посмотрел на него через очки: “Wie so, mein Liber?”*

Тетя Маша Киреевская, Лила Елагина, и мама спали наверху в комнате с балконом. На другой день, поутру, видят, под дверь лезет какое-то письмо. Это Василий Алексеевич, не веря своему счастью, спрашивал, не раздумала ли она.

Я забыла сказать, что еще за год перед тем Жуковский устроил Воейковых фрейлинами при дворе, но старшая Екатерина не доехала до Петербурга, заболела скарлатиной и умерла в Москве в доме Елагиной.

У Екатерины Александровны был какой-то дар пророчества, когда она, сама того не замечая, предрекала будущее. Так, когда мой отец (кажется в <18>41-м году) уезжал учиться в университет за границу (окончив сначала блестяще Московский университет), Екатерина Александровна, прощаясь с ним, воскликнула: “Больше мы не увидимся”, чем очень напугала Авдотью Петровну. Когда она приехала в Москву перед переездом в Петербург, было получено письмо от Василия Алексеевича, что он возвращается и через неделю будет дома, то Авдотья Петровна воскликнула: “Вот видишь, Катя, как ты ошибалась”. — “Нет, он приедет, а я — уеду”. Когда мой отец приехал, он застал ее в гробу.

Мама рассказывала, что было много таких пророчеств, и Екатерина Александровна и сама она всегда сокрушалась: “Зачем я это сказала!” — но это вырывалось у нее бессознательно.

Свадьба Василия Алексеевича с Екатериной Ивановной была 14 января 1845 года16 в Бунине и была веселой, хотя, вспоминая смерть Андрея и грусть Николая, налетала тень. На свадьбу приехал Тидебель, мамин двоюродный брат, с ней вместе выросший. Его мама любила как родного брата. Особенно весел был дедушка Елагин, он с Тидебелем к концу вечера сварили жженку и постуденчески праздновали.

Молодые остались жить в Бунине, не желая покинуть бабушку и Мойера. Дедушка дал в приданое маме Муратово, и мой отец занялся управлением этого имения и главное, своими научными трудами. Но это была большая жертва

334

оставаться жить при стариках. Отцу моему предлагали быть доцентом при университете, он мог сделаться профессором, а пришлось жить в глухой деревне, только с наездами в Петрищево. Сельское хозяйство отец не любил, а был вообще книжным человеком. Его любимый предмет был история и в нее он уходил с головой. В Петрищеве для молодых был приготовлен домик (бывшая баня) против дома, где теперь амбулатория. Там было три комнатки, и в спальне окна выходили в сад.

Через год с небольшим, 21 марта 1846 года внезапно скончался ударом Алексей Андреевич Елагин. Он еще не был стар, кажется, ему было 55 или 56 лет, но он был полнокровный и полный. Горе по нем большое, а моя мать, нежно его любившая, еще мучилась тем, что Алексей Андреевич не верил в божественного Христа. Мама умоляла Бога осудить ее душу, а спасти Алексея Андреевича.

Летом молодые Елагины приехали в Петрищево, и тут случился странный сон у мамы: она видит во сне, что Алексей Андреевич подошел к окну спальной, мама очень обрадовалась, отворила окно и говорит: “Идите, папенька, через окно” (окна очень низко от земли и от пола), Алексей Андреевич отвечает: “Нет, я пойду через дверь”. И вдруг дверь с шумом растворяется, мама просыпается и видит, что она стоит у отворенного окна, а дверь отворена настежь. В это время просыпается мой отец и спрашивает: “Где папенька? Ведь ты с ним сейчас говорила через окно”. Мама очень трезво относилась к подобным вещам, никогда не нервничала и не надумывала, но это ее очень поразило.

И еще, после смерти Мойера в 1859 году мама и мой брат Алеша17 несколько раз слышали игру на рояле ночью, внизу, а спали они наверху: и что там было странно, что мама и Алеша были совершенно не музыкальны, а мама тут узнавала знакомую пьесу, сыгранную дедушкой. Она спускалась вниз, но никого не находила, и рояль был закрыт.

Еще за четверть года до своего замужества, моя мать была однажды в гостях у своей приятельницы Боборыкиной в Рябинках, и сидя в гостиной, громко сказала, что скучно жить без детей, и что она была бы рада, если бы ей подкинули ребенка. Горничные, вероятно, подслушали эти слова, потому что через несколько дней в палисаднике перед домом нашли девочку 1,5 года, на ней был крестик и записка: “Крещена и названа Татьяной”. Мама взяла девочку, но ее крестили вновь и назвали Натальей, дедушка был крестным отцом, значит, по нему звалась Ивановной.

Моя няня и кормилица знали, кто были ее родители, она была дочь крестьян Николаевых с елагинских двориков, они переселились в Таврическую губернию, то есть попросту бежали на волю, в Таврии было много беглых. Вот девочка росла в доме, потом вышла замуж за Блуменау, который позднее был управляющим Бунина (после смерти дедушки) и она была матерью Екатерины Владимировны Ястребовой.

Должно быть, около этого времени переехала в Бунино к бабушке и молодая Воейкова, окончившая институт в Петербурге, Марья Александровна, и прожила там несколько лет, пока и ее Жуковский устроил фрейлиной к в<еликой> к<нягине> Александре Иосифовне18, где она скоро вышла замуж за блестящего гвардейца, красавца Бреверн де Ла Гарди19.

335

Через два года после смерти Алексея Андреевича Елагина пришло новое горе: скончалась моя тетка — Лила Елагина, 25-ти лет. Она 24 июня поехала к брату Ивану Васильевичу Киреевскому в Долбино на его именины. У Ивана Васильевича была очень злая и фальшивая жена Наталья Петровна, урожденная Арбенева. (Петр Иванович Бартенев, хорошо ее знавший, всегда звал ее «Каналья Петровна»). Это была женщина очень умная, образованная, но интриганка по влечению. Она вечно ссорила всех, лгала и клеветала. Из любви к Ивану Васильевичу все ей прощалось, и старались поддерживать мир.

Иван Васильевич Киреевский и Василий Алексеевич Елагин. Рис. Э. А. Дмитриева-Мамонова. 1840—1850-е гг.

Иван Васильевич Киреевский и Василий Алексеевич Елагин.

Рис. Э. А. Дмитриева-Мамонова. 1840—1850-е гг.

Были очень жаркие дни. Лила поехала в кисейном платье, и не взяла теплого, так как хотела в Долбине ночевать и вернуться на другой день опять в жару. Вместо того, она вернулась ночью, и кучер рассказывал, что она всю дорогу плакала, а к утру уже лежала без памяти, как кажется, в нервной горячке, или мозговой. Лежала она в домике молодых, моя мать не отходила от нее, и чтобы освежиться после бессонной ночи, мама поутру обливала голову холодной водой из колодца, вследствие чего у нее потом сделалась страшная невралгия головы, и она совершенно поседела в 28 лет! Лила ужасно бредила, была беспокойная и, не приходя в сознание, умерла 7 июля 1848 года.

В это время цвели липы, и этот запах всегда напоминал маме смерть Лилы, которую она страстно любила. Так и не узнали никогда, что произошло в Долбине, отчего, Лила не осталась там ночевать и чем она так огорчилась.

336

Наталье Петровне прямо доставляло наслаждение устроить какую-нибудь каверзу, налгать и наклеветать. Однажды она что-то наговорила мужу на его кроткую, прекрасную сестру Марью Васильевну. Иван Васильевич взбесился, призвал сестру и стал ее упрекать. Тетя Маша уверяла его, что она ничего подобного не делала и не говорила. Иван Васильевич продолжал не верить. Тогда тетя Маша говорит: «Ну, Ванюша, ты знаешь, как я не люблю клясться, ну все же, я перед образом клянусь тебе, что я ничего подобного не говорила». Тут Иван Васильевич схватился за голову: «Боже мой! Перед этим самым образом Наташа клялась, что ты это говорила!» Конечно, он временами видел ложь жены.

Иван Васильевич был прямой, благороднейший человек, а все его дети фальшивы, пошли в мать. Хорошо, что он не видел их взрослыми, он умер в 1856 году от холеры в Петрограде (Петербурге), куда он поехал навестить своего сына Василия-лицеиста20.

Еще до смерти Лилы, в том же 1848 году 12 февраля, скончалась Екатерина Афанасьевна Протасова в Бунине, и в отсутствие мамы и отца моих, которые поехали в Москву. Это было особенно больно моей матери. Екатерина Афанасьевна не была так стара, как она рисуется мне, она родилась в год знаменитой московской чумы, значит в 1781 году21.

Тогда в Мишенское, где жили Бунины, вернулся из Москвы крестьянин, живший в учениках у портного. Он на толкучке купил какое-то платье, соблазнившись дешевизной, и, вернувшись в Мишенское, заболел чумой. Перепуганные Афанасий Иванович и Марья Григорьевна Бунины стремглав уехали в Бунино, но дома там не было, и там, в скотной избе родилась Екатерина Афанасьевна. Значит в <18>48 году ей было 67 лет, но она была не крепкого здоровья и состарившаяся.

Впрочем, и ее костюм ее старил. Когда умер ее муж, Андрей Иванович Протасов, Екатерина Афанасьевна была совсем молодой красавицей, она надела старушечий чепец и шушун и никогда не изменила фасона. Только в будни шушун был темный, в праздники белый. Дедушка Мойер очень ее уважал, любил и покоил. Все, знавшие ее, уважали старушку. В хозяйство она совершенно не вмешивалась.

У моей матери восемь лет не было детей, она была очень слабого здоровья, у нее очень часто повторялись воспаления легких, иногда печени, но духом она была чрезвычайно бодра, переносила на ногах свои немощи и дожила до 71 года22.

В<18>51 году поехали в Крым мои родители и с ними дядя Никола, мама купалась в море, очень окрепла, после чего в 1852 году (6 октября) родился мой брат Алеша. После 1848 года наступило затишье, т. е. лет семь смерть не вырывала никого из семьи23.

По зимам мои родители ездили на несколько месяцев в Москву и жили с Авдотьей Петровной и Николаем Алексеевичем. Дядя Никола никогда не мог забыть мою мать, никогда не женился и горячо любил всех нас. Свою жизнь он отдал обожаемой им матери. После смерти дедушки Алексея Андреевича, Николай Алексеевич взял на себя хозяйство в Петрищеве, и бабушка очень волновалась и расстраивалась, что все идет не так как при дедушке.

337

Дядя Никола решил устроить для матери совершенно беззаботную, тихую и красивую жизнь. В 2-х верстах от Петрищева в чудной местности на Уткинской пасечке, близ речки Бобрика, дядя выстроил прелестный, уютный каменный дом, собирался и церковь построить (на pente douce)*, но это уже не удалось ему. Развел дивный цветник, маленькую оранжерею с виноградом, персиками, сливами и тепличными растениями и не хотел строить ни конюшни, ни коровника, чтобы все хозяйство оставалось в Петрищеве, и чтобы бабушка им не волновалась.

Кажется, в 1856 году переехали в Уткинский дом. Мама рассказывала, что когда встали поутру и сели пить кофей, а сливок нет. Докладывают, что еще не привезли из Петрищева. Дядя скорее построил сарай для двух коров. Также и конюшню потом выстроил, но под горкой, чтобы из окон не было видно.

В доме для всех были приготовлены комнаты по вкусу каждого. У бабушки была большая, теплая спальня и небольшой, уютный кабинет, для моего отца была готова чудная библиотека с рукописями и комната с чудным видом на речку и лес. Для матери моей веселая изящная комната с дорогими заграничными обоями, с ее любимыми цветами chèvrefeuille**, уютная детская.

Была внизу комната, посвященная искусствам, называлась beaux arts***, а попросту, базар. В ней были чудные издания по искусству, гравюры, вся Дрезденская галерея в гравюрах, галерея г<ерцога> Люксембургского, школы живописи всех стран, картины, фортепиано и книги. Впрочем, шкапы с книгами находились во многих комнатах, библиотека была огромная, особенно историческая.

Для себя дядя оставил самую маленькую комнату — келью. У бабушки в кабинете стояло знаменитое бюро Марьи Андреевны, сделанное собственноручно Зейдлицем. Его ей подарила моя мать, и бабушка чрезвычайно обрадовалась ему. За этим бюро бабушка ежедневно писала часа дватри, она переводила проповеди Vinet24 и многое другое.

Дядя составил и издал Белевскую Вифлиофику, анналы Белевского уезда, собранные им во время его посредничества25. Отличный мировой посредник, гласный и предводитель дворянства, крестьяне поминали его добром. Так, например, слышала я от крестьян, как однажды, уже после эмансипации, пожар уничтожил весь корм у петрищевских крестьян. Дядя взял весь скот их к себе на скотный двор и прокормил бесплатно всю зиму. Уткинцам и петрищевцам построил кирпичные избы. Всегда был готов помочь и делом и советом.

А искусство понимал тонко, особенно живопись и литературу. У дяди была чисто женская по чуткости и нервности натура. Всю жизнь отдал своей матери, своего личного счастья не знал и не хотел знать. Нашими интересами он жил, нашими радостями радовался. Мне горько, что когда я стала сознательно жить, и всей душой отзываться на его дружбу — его не стало!

В семье Елагиных духовная жизнь была ярка. Это видно из их семейной переписки. Особенно Василий Алексеевич Елагин горел прямо светочем —

338

все terre à terre*, было ему чуждо. Он был горячо верующим православным христианином, но в нем не было ничего узкого, формального. Он уважал искреннюю веру в Христа, и в иноверцах и всегда выслушивал с уважением мнения других.

При рождении моего отца поэт Языков ему написал прямо пророческие стихи:

13 июня 1818 года В. А. Елагину:

Светло блестит на глади неба ясной
Живая ткань лазури и огня,
Символ души, проснувшейся прекрасно,
Заря безоблачного дня;
Так ты мечту мне сладкую внушаешь;
Пленителен, завиден твой удел:
Среди наук ты гордо возмужаешь
Для стройных дум и светлых дел;
От ранних лет полюбишь наслажденья,
Привольные и добрые всегда;
Деятельный покой уединенья
И независимость труда;
Младая грудь надежно укрепится
Волненьем чувств, свободных и святых,
И весело, высоко разгорится
Отвага помыслов твоих,
И гражданин торжественного мира,
Где не слышна земная суета,
Где ни оков, ни злата, ни кумира,
Душа открыта и чиста;
Где в тишине растут ее созданья,
Которым нет простора меж людей,
Ты совершишь заветные желанья
Счастливой юности твоей.
О! Вспомни ты в те сладостные лета,
Что я твою судьбу предугадал,
И слепо верь в пророчества поэта
И в правоту его похвал!

У моего отца был очень крупный талант: он великолепно читал вслух. Я никогда не слыхала чтения не то, что лучше его, а которое бы было не хуже его чтения. Он поразительно олицетворял лица: его Агафья Тихоновна в «Женитьбе» Гоголя, его князь Николай Андреевич Болконский были поразительны.

Отец мой чудесно знал русский быт. Помню, как в Болхове, на постоялом дворе Матана (Matan der Weise, звал его отец), проезжий купец принял моего отца за купца и с болховским картавым акцентом спросил: «Чем-с торгуете?»

339

А отец, с тем же акцентом отвечал: «Пенькойс». — «А мы по стоеросовой части*», — продолжал купец. Я еле удерживалась от смеха, слушая их разговор.

Вообще во время путешествий отец бывал очень весел и остроумен и очень интересен, так он входил в быт русский и умел рассказывать. Он очень наслаждался бытом Болхова, который в то время и гораздо позднее оставался, словно в 14-м и 15-м столетии. Одно прозвище болховитян “дулепы”26 приводило его в восхищение.

Ведь в те глубокие времена, когда кругом жило племя вятичей, кривичей, в болховском крае жили дулепы, совершенно утратившие свое происхождение и сохранившие это название в презрительном обращении к ним соседних городов (Орел, Мценск, Белев). “Ах, вы Дулепы!” — восклицали они на бестолковых болховитян.

Еще в царствование Николая I в Болхове сохранялся вечевой колокол, и в него один раз даже зазвонили во время какой-то смуты. Народ сбежался, но не знал, что делать дальше. Николай I велел сослать колокол, кажется, в Вятку.

Болхов в мое время был полон своеобразных обычаев: устраивались кулачные бои, на свадьбу приглашалась вся улица (своя), а соседние дебоширили. На Троицын день устраивался смотр невест, а старухи с громадными вениками из сирени сидели на лавочках перед домами, а девушек катали по улице. Многие еще носили чудесные высокие кички из парчи, и даже из жемчуга. Считалось необходимым давать в приданое именно жемчуг. Все болховитяне картавят. Город был очень богомольный, в нем было два монастыря (мужской и женский) и множество церквей. Не знаю, как он теперь применился к большевистским порядкам.

Евреев было только две семьи, одна семья часовщика окрестилась в бочке. Молодой Плещеев (внук Петра Александровича) был крестным отцом и рассказывал, что трехлетнего еврейчика, сына часовщика, никак не могли окунуть, а у самого папаши один палец остался не крещенным, он у него болел, был обвязан тряпкой и он его держал кверху из бочки.

В Москве Василий Алексеевич окончил юридический факультет, но, в сущности, он был глубоким и талантливым историком27. За границей он изучал философию и историю. Свои юридические познания он применял только как почетный мировой судья на съездах, и один раз как защитник на суде одной бунинской бабы.

Эта молодая бабочка подожгла дом соседки, но сделала она это по приказу свекрови, которая ее терроризировала. Были арестованы обе бабы, и невестка пожелала иметь защитником моего отца. Долго готовил он свою речь и страшно волновался и, выйдя защищать, все перезабыл, и конспект речи потерял. Пришлось импровизировать и так блестяще, что прокурор отказался от обвинения, бабу оправдали, а старуху сослали. Моему же отцу судейские устроили овацию. В Болхове моего отца так уважали, что потом, после его смерти, брата Алешу единогласно выбрали в мировые судьи за то, что он сын Василия Алексеевича.

340

В общении с людьми Василий Алексеевич был чрезвычайно прост, интересовался людьми и умел привлекать их к себе. Я несколько раз слышала мнение, что, говоря с Василием Алексеевичем, люди (особенно молодые), становились лучше, он их поднимал до своего уровня.

В деревне отец много гулял, то есть ходил с книгой в руках (всегда серьезного содержания). На любимых, известных местах в лесу и парке были поставлены маленькие пюпитры, на которые отец клал книгу, и подолгу останавливался.

Отец очень боялся лягушек и мышей. В Бунине жили ручные журавли (сначала один, потом другой). Зиму они проводили в овчарне, а летом журавль неотлучно сопровождал Василия Алексеевича: шел впереди его и очищал дорогу от лягушек. Уже утром, пока отец пил кофе, журавль подходил к окну и стучал в него, вызывая его.

Свои уроки истории брату и мне отец давал, ходя по саду и лесу. Я помню, бывало, проголодаешься и ждешь с нетерпением, чтобы зазвонили в колокол к обеду на усадьбе, а отец, услышав колокол, спешит уйти со мной подальше, чтобы успеть побольше поучить. И слушаешь уже рассеянно и в душе сердишься на отца.

Наши дворовые собаки тоже любили сопровождать отца и я помню, как однажды, отец, придя домой, объявил, что он в Пожарове затравил лисицу, и действительно, собаки загрызли лисицу. Отец, который совсем не был охотником, гордился перед моим братом, страстным охотником, своим подвигом.

Смерть Ивана Васильевича Киреевского (2 июня 1856) страшно огорчила Петра Васильевича, и от этого горя он стал хворать, и у него сделался нарыв в печени, и в том же году 25 октября он скончался в своей Слободке. Сохранились чудные письма моей матери к Вере Васильевне Павловой28 с описанием праведной кончины Петра Васильевича и об их душевном состоянии29. Мои родители, Николай Алексеевич, Марья Васильевна Киреевская, бабушка Авдотья Петровна, — все были при нем. Все были страшно потрясены, но и чувствовалась святость и праведность его души.

В 1858 году 1 апреля скончался Иван Филиппович Мойер, перед смертью принявший православие. В 1859 году 5 сентября скончалась в Москве от холеры Марья Васильевна Киреевская. Бедная бабушка все переживала своих детей, теперь у нее оставалось всего два сына, и тоскливо тянулась жизнь дяди Николы возле отживающей старушкиматери30. Особенно, когда семья его брата Василия Алексеевича переехала в Дерпт, для сына (Алеши), поступившего в университет, дядя очень загрустил. Он, кроме разлуки, боялся, что мы онемечимся, душевно отдалимся от него, а он немцев терпеть не мог.

Вот, однажды, моя мать написала дяде письмо, в котором сказала, как она скорбит, что не может взять дядину тяготу на свои плечи, что она видит, как тяжела его жизнь. Это письмо пришло в дядино отсутствие, бабушка распечатала его, прочла и пришла в ужас, что она заедает жизнь своего сына. Бабушке уже было тогда больше 80 лет, и вот, нашло на нее искушение, что ее никому не нужную жизнь надо прикончить. Бабушка была горячая, страстная, стала придумывать, как это сделать, где повеситься. Бабушка сидела на кресле в гостиной возле балкона, двери все были заперты. Вдруг из дядиного кабинета вышел лысый

341

старичок, подошел к бабушке, провел своей рукой по ее глазам и исчез. Бабушка как бы очнулась, упала на колени и стала молить Бога о прощении. Это она сама нам рассказала и думала, что это был Св. Николай Чудотворец.

Петр Васильевич Киреевский. 1830-е гг.

Петр Васильевич Киреевский. 1830-е гг.

В семье Елагиных-Киреевских сохранился образ Св. Николая Чудотворца, под которым в ризе выложены стразами слова: “Три раза исцелил”. К сожалению, я не знаю, кого и когда. Затронув вопрос о чудесном, расскажу о многих чудесных явлениях в нашей семье.

Известен рассказ о том, как Авдотья Петровна, сидя над своим умирающим ребенком Рафаилом, увидела входящую в дверь Марью Андреевну Мойер. И как оказалось, это было в день и час кончины Марьи Андреевны.

У бабушки был незаконный брат Александр Петрович Петерсон. Их отец, Петр Николаевич Юшков, рано умер, бабушка дала своему брату отличное образование, и позднее он был воспитателем князя Семена Воронцова31. Это был в высшей степени правдивый и серьезный человек. Когда он был студентом в Дерпте, он был дружен со студентом Тютчевым32, они оба были тогда неверующие. После занятий, вечером, они пошли прогуляться, были совершенно трезвы и говорили о Боге, есть ли он, или нет, наконец, они пришли к такому заключению, что если бы Бог показал им чудо, то они бы уверовали.

В это время они подошли к русской церкви и сели на подоконник. Церковь освещалась луной. Студенты, продолжая разговор, сказали: «Вот пусть Бог

342

покажет чудо, пусть Царские врата отворятся и затворятся». Вдруг врата растворились и затворились! Петерсон и Тютчев молча пошли домой и так были поражены, что никогда об этом между собой не говорили. Тютчев скоро умер, а Петерсон жил до глубокой старости, сохранив свои ум и отзывчивость, и был верующим христианином. Об этом чуде он рассказывал сам.

Существовало предание, что в Долбинском доме приведения; видали будто бы не раз покойного Василия Ивановича Киреевского, а дед мой, Алексей Андреевич, видел там один раз старуху в очень странном костюме, исчезнувшую на его глазах, дедушка был librepenseur,* совершенно не суеверен, тем более это удивительно.

Когда умер мой брат Алексей Васильевич Елагин, его жена ясно видела его сидящим у письменного стола в Пронине. Мой муж, Сергей Алексеевич Беэр, накануне своих похорон явился дочери Кате, а потом Андрюше. Много чудес я имела от Св. Серафима Саровского33. Он помог Николе и в болезни и на войне.

В 1860 году 18 апреля родилась я, и начались 16 лет самого безоблачного счастья для меня в моей чудной семье. Помнить себя начала я очень рано, около года, но это были как бы моменты сознания, одна яркая картина, потом опять туман.

Помню, что сижу у мамы на коленях, и едем мы на лодке, а сзади плывет черная собака и в лодке сидит господин с бородой и кличет собаку. Это было в Уткине, плыли по речке Бобрику, а лодку вытащили за ветхостью на берег, когда мне было не больше года. Гуляя раз с мамой по берегу Бобрика, лет шести, я вдруг увидала лодку и воскликнула: «А помнишь, собака черная плыла за нами?» И мама вспомнила, что мой двоюродный брат Сережа Киреевский катался с нами на лодке, и сзади плыла его черная собака.

Еще помню, что мы живем в гостинице, что иду с няней по коридору и по ошибке заходим в чужой номер и я пугаюсь, что мы заблудились. Помню, что мама велит нам ехать кататься на извозчике и говорит: «Поезжайте, посмотрите Сухареву башню», и я все жду башню. Вдруг няня говорит: «Приехали, вылезайте», — оказывается, что мы вернулись домой, в гостиницу, а я башни не видела, няня и брат забыли мне ее показать, когда проезжали мимо нее. Знаю, что мы жили в Москве в гостинице несколько месяцев, когда мне было два с половиной года.

Бабушка Авдотья Петровна была очень недовольна, когда я родилась. Она думала, что ради меня будут меньше любить моего брата Алешу, которого она боготворила. Вследствие этой ревности, бабушка меня не любила и даже часто притесняла. Но я мало это замечала, согретая лаской и любовью всех остальных окружающих.

Впрочем, когда мне было два года, родители решили в Москве зимой жить на отдельной квартире, чтобы не давать мне замечать несправедливости бабушки. Последние свои годы бабушка очень полюбила меня, даже больше Алеши, и когда умирала в Дерпте, все хотела, чтобы я была возле нее.

343

Ясно я себя начинаю помнить с трех лет. В это время умер мамин двоюродный брат Тидебель, и его вдова с тремя мальчиками приехала к нам, и прожила у нас один год. Я хорошо помню своих маленьких кузенов: красивого, разумного Сашу, веселого буяна Вилю и крошку Отто, который еще был у кормилицы.

Екатерина Ивановна Елагина. Из семейного архива Н. А. Беэра. 1850-е г.

Екатерина Ивановна Елагина

Из семейного архива Н. А. Беэра. 1850-е г.

Тогда взяли к нам молодую швейцарку бонну Луизу (единственную гувернантку, после нее уже никого не брали). С ней мы начали болтать пофранцузски, но потом я все забыла и до восьми лет не училась французскому языку. Луиза учила нас петь и водить хороводы, но она была очень глупа, и ей совершенно нельзя было доверять маленьких детей.

Однажды она оставила нас троих на купальне. Мы сидели, нагнувшись над водой и ловили рыбок, а старшему из нас было шесть лет. Так нашла нас мать. В другой раз она чуть не убила меня на качелях и когда я сильно ударилась головой о перекладину, Луиза кинулась к маме, крича, что это не она убила меня. «Ce n’est pas moi que ai tue* Маша». Бедная мама насилу добежала до качелей, уверенная, что я уже не жива.

Настала поздняя осень, пора было ехать в Москву, где уже была готова квартира. Луизу решили довезти до Москвы и отпустить, т. к. она ничему нас не

344

могла научить. Были сильные холода, а снега не было, пришлось ехать на колесах. Железной дороги тогда не было. Не помню, как разместились остальные, а меня посадили в коляску с моей милой няней Митревной и Луизой. Луизе купили большой пуховый платок, и она его на первой же станции потеряла, а потом стала мерзнуть, няня укрывала ее своим платком и полностью простудилась, и, приехав в Москву, сильно заболела горячкой.

Помню мрачную фигуру доктора Иноземцева34. Помню, что мы едем в церковь и я, одевшись, заглядываю к исхудавшей, бледной няне, и она слабым голосом говорит: «Помолись, Машенька, чтобы я не умерла». И в церкви я впервые сознаю, что няня может умереть, и я горько плачу и до сих пор помню, какое это было жгучее горе. Няня была долго больна, а ко мне в няни взяли старушку, горничную Веры Васильевны Павловой, Степаниду, но я не могла видеть, чтобы кто-нибудь заступил место няни, и капризничала с ней немилосердно. Одно мое утешение был нянин муж Ипат, он брал меня на колени, рассказывал сказки и укачивал. Я все просила его, чтобы он отпустил себе бороду еще длиннее (у него была большая борода), чтобы я могла под нее прятаться.

Наконец, няня выздоровела и опять началась моя счастливая жизнь. Мама могла быть совершенно покойна, доверив детей Митревне и Ипату. Это были истинно верные, прекрасные люди, ревниво охранявшие детей, не только от физического ущерба, но главным образом, от нравственной порчи. Они строго следили, чтобы при нас никто не выругался, не сказал чего неприличного, они сумели внушить нам любовь к простому народу, вложили в нас простые, чистые понятия. Своих детей у них не было, и они отдали нам свою душу. Крепостного права я почти не застала, но верные слуги, выработанные крепостным правом, исчезнувшие ныне, окружали меня.

Покуда я была мала, я не могла играть с братом. Алексей же был на восемь лет старше меня, и мама большую часть дня проводила с ним, она его сама учила, и читала ему вслух, а я была с няней. В это время образ няни и Ипата заслоняют мне все другие. Тогда я любила няню больше всех. Помню, что раз я ей про это сказала, и она меня остановила: «Нет, Машенька, надо маму любить больше меня». И мне показалось, что я совершаю грех, любя няню больше всех.

Жили мы в Москве (по зимам) долгое время на Малой Никитской, в доме Тучкова, во флигеле второго двора. Был у нас большой сад, но им пользовались жильцы большого дома, в него выходили окна нашего флигеле. У нас же был большой двор и большая ракита с качелями. Двор порос травой, а в углу его на куче мусора цвели гиацинты, очевидно выброшенные прежними жильцами.

Домик наш был небольшой: передняя и за перегородкой комната Ипата. Налево, залстоловая в три окна, в ней стоял складной стол и венские стулья, и буфет, больше ничего. Из столовой в сторону сада — кабинет отца. В нем находился большой письменный стол, большой диван (на котором отец ночью спал), стулья и все стены в полках с книгами, вот и все. Из залы входили в гостиную. В ней — мягкая мебель, обитая ситцем и рояль, рядом — комната мамы с Алешей, где кроме кроватей стоял письменный стол, обитый клеенкой, комод с зеркалом и старинными английскими часами, с которыми не расставались. Они

345

принадлежали еще Андрею Ивановичу Протасову и, заведенные и вполне исправные, остановились в момент смерти Екатерины Афанасьевны.

Рядом с маминой комнатой — узкая комната, где стоял нянин диван, моя кроватка и умывальник, окно выходило в сад. В мезонине было три комнаты. В них поселилась Матильда Ивановна Тидебель с детьми, а когда она вышла замуж и уехала, жил Станишев35 — учитель Алеши, его брат Мицо и Алеша.

Вот в такой простой обстановке собиралось самое умное, самое интеллигентное общество Москвы и все чувствовали себя уютно и хорошо. Не помню я, чтобы когда-либо был у нас парадный ужин. Гости, то есть друзья, сидели каждый вечер до петухов, спорили до хрипоты, пили чай с булками, а потом ужинали или телятиной, холодным ростбифом с салатом, ветчиной и пили крымское вино.

У бабушки в доме было иначе: были парадные, великолепные обеды и ужины, но у нас было душевнее и веселее. Моя мать любила говорить: «Избави бог людей от вещей» и приводила примеры, как люди становились рабами вещей и как становились несчастными от потери этих вещей. В доме у нас не было ни малейшей роскоши, но при этом мама была очень щедра, любила делать подарки, а уж бедным помогала мерой доброй утрясенной. И умела она бедным давать не только деньги, но и часть души своей.

Помню, что поутру, как открою глаза, няня говорит мне: «Вставай, Маша, потише, не разбуди маму». И я потихонечку, на цыпочках хожу по комнате, шепотом разговариваю, умываюсь и молюсь Богу. К нам из маминой спальни приходил умываться Алеша, рассматривает из окна, выходящего в старый сад, галок и ворон, а я спешу скорее к Ипату в комнату, где уже на столике перед окном кипит самоварчик. Сажусь пить чай с няней и Ипатом, закусываю вчерашним пирогом, или котлеткой холодной, а иногда няня дает мне моего любимого варенья из крыжовника.

Ипат особенно заботился о том, чтобы дети были сыты, и часто повторял: «У Машечки пузочко маленькое, надо часто кушать». Я однажды имела неосторожность повторить этот афоризм за обедом, и Теги: Российский архив, том XIV, 09. Воспоминания Екатерины Ивановны Елагиной и Марии Васильевны Беэр , Документы личного происхождения

Библиотека Энциклопедия Проекты Исторические галереи
Алфавитный каталог Тематический каталог Энциклопедии и словари Новое в библиотеке Наши рекомендации Журнальный зал Атласы
Алфавитный указатель к военным энциклопедиям Внешнеполитическая история России Военные конфликты, кампании и боевые действия русских войск 860–1914 гг. Границы России Календарь побед русской армии Лента времени Средневековая Русь Большая игра Политическая история исламского мира Военная история России Русская философия Российский архив Лекционный зал Карты и атласы Русская фотография Историческая иллюстрация
О проекте Использование материалов сайта Помощь Контакты
Сообщить об ошибке
Проект "Руниверс" реализуется при поддержке
ПАО "Транснефть" и Группы Компаний "Никохим"