1883 год. 12 марта

Запад живет без философии, он теперь ненавидит философию

Покорно благодарю читателей, так быстро раскупивших книжку, изданную мною в прошлом году. Предполагая, что многие из них были заинтересованы не только запретными именами Герцена, Ренана и пр., а и мыслями, которые об них высказываются, предлагаю им новую книжку, составляющую дополнение и продолжение первой. Меня упрекали, что мало было сказано о значении Запада для нашей литературы, взятой в целом; в статье "Ход нашей литературы" читатель найдет взгляд на это значение, проведенный по главным литературным периодам.

Мне говорили, что нужно было бы поместить статьи о Фейербахе и об нигилизме; исполняю это желание. Остальные статьи развивают и продолжают все ту же тему, - борьбу с господствующими на Западе авторитетами и учениями.

Такой важный предмет, как обсуждение западного просвещения, и, следовательно, забота о правильности нашего собственного просвещения - справедливо может показаться читателям слишком трудным и высоким, и потому возбудить недоверие к моим силам. Какие у меня права браться за такие вопросы и думать, что могу произносить об них верные суждения? Но пусть читатели не останавливаются на этом естественном предубеждении, а вникнут в мысли, которые им предлагаются. Они увидят, что здесь нет смелых обобщений, новых умозрительных порывов, оригинальных взглядов и попыток; напротив, я останавливаюсь на самых простых и твердых точках зренья, на истинах очевидных и известных, и только пробую более правильно и логически приложить их к предмету. В такое мечтательное и смутное время, как наше, при той умственной зыбкости, которою мы, русские, отличаемся, при укоренившейся привычке отдаваться без оглядки и на перегонку всяким чувствам и учениям, не настоит ли, наконец, великая надобность позаботиться о трезвости и ясности в мыслях? Вечные ученики Запада, мы избалованы обилием чужого ума, мы поглощаем его без разбора и не можем отвыкнуть от легкомыслия и непоследовательности. От этого наше просвещение не только не исполняет высших и глубоких своих задач, а явно грешит против самых общих и элементарных требований. Сама европейская наука, если бы мы усвоивали не современные ее увлечения, а существенный ее дух, основные приемы, могла бы содействовать нам к приобретению умственной самостоятельности и, во всяком случае, дать нам опоры для суждения о Западе, для понимания упадка и внутреннего противоречия в его жизни. Научный дух заставил бы нас везде доходить до начал, не уклоняться от выводов, не останавливаться на полдороге, искать согласия между нашими понятиями, не принимать ничего на слово. Тогда бы легко убедились в глубоком противоречии наших русских инстинктов с наплывающими на нас западными учениями и ясно бы увидели ту умственную анархию Запада, которая очевидна уже для многих из самих европейцев и составляет столь же несомненный факт нынешнего времени, как социализм, как динамит и игольчатые ружья.

Уже несколько десятков лет, почти полвека, в умственной жизни Запада явственно обнаружилось и все больше обнаруживается отсутствие руководительных начал. Запад живет нынче без философии, то есть без такого высшего научного взгляда, который бы ставил и решал коренные вопросы знания и бытия, и потому указывал бы цель и направление частным научным исследованьям. Мало того, что Запад живет без философии, он теперь ненавидит философию, он неутомимо враждует с нею, преследуя ее почти с тем же фанатизмом, как религию.

Всего яснее нам будет нынешнее положение умов, если мы сравним его с тем, какое бывало прежде, и даже очень еще недавно. События, происходившие в истории философии за последние полтораста лет, чрезвычайно поразительны. Между тем как, в прошлом веке, во Франции и в Англии, то есть в самом центре тогдашнего просвещения, получили полную силу скептицизм и материализм, Германия, на которую этот центр смотрел еще с большим высокомерием, была совершенно спасена от этого могущественного движения отрицания. Ее спасла и направила на другой путь философия, которая именно в это время начала у немцев самый блестящий цикл своего развития. Лейбниц, Вольф, Кант, Фихте, Шеллинг и Гегель один за другим господствовали в умственном мире Германии, давали ей глубокомысленное и высокое настроенье, сделали ее философскою школою всего образованного мира. Последний из этой цепи философов, Гегель, - казалось, достиг венца всех усилий; он провозгласил полную реставрацию всех основ религиозной, умственной и политической жизни, основ, подвергавшихся таким жестоким колебаниям со времени возрождения и реформации.

Как бы мы ни смотрели на эту мудрость, какое бы малое значение ни давали ей с безусловной точки зрения, мы должны признать, что она совершила дело удивительное: до половины сороковых годов нашего века скептицизм и материализм не смели поднять головы в Германии, а потому стояли на заднем плане и во всем образованном мире; во Франции Кузен успел дать ход философской реставрации, похожей на немецкую; в Англии такие люди, как Карлейль, Уэвель31 и другие почитатели немецкого идеализма, сдерживали туземный скептицизм. Чтобы судить об авторитете этого великого идеализма, всего лучше заглянуть в немецкие книги последних десятилетий, в те книги, которые пишутся уже после низвержения этого авторитета. До сих пор, чуть только зайдет о нем речь, ученые люди разражаются негодованием и ужасом; говоря о временах Шеллинга и Гегеля, они как будто вспоминают какое-то тяжкое иго, и до сих пор не могут нарадоваться, что освободились от него, до сих пор не могут удержаться от всяких на него ругательств.

Увы! Кажется, в этом и заключается разгадка всей истории. Философский прогресс, совершенный в нашем столетии Европою, кажется, состоит не в последовательном развитии известных идей, а в низвержении идей, в попытке вовсе от них освободиться. Гегель давал истории философии и вообще истории человечества глубокую значительность и приписывал ей некоторый непрерывный и правильный ход; но, кажется, дело идет не всегда так. Кажется, правильнее видеть в истории лишь непрерывную борьбу высоких начал с низкими, жизни и развития с смертью и вырождением. Чем прекраснее и выше возникавшие явления человеческого духа, тем неизбежнее они заносятся потом бесконечным песком мелких и низменных явлений. За подъемом духа следует упадок, волны смыкаются за величественным кораблем, и сон сменяет горячую деятельность.

Так и нынешнее гонение на философию - не прогресс, а упадок, не развитие, а остановка. Передовые застрельщики этого бунта против философии, некогда знаменитые Фохт, Молешот и Бюхнер, как известно, вовсе не интересовались философиею и именно на этом основании объявили, что она не нужна. И Германия, очевидно, потеряла нынче умственную самостоятельность; она давно уже больше питается мыслями Миллей, Фарадеев, Дарвинов, чем своими собственными. Потомство будет когда-нибудь безмерно удивляться этому народу, который некогда, бедный и раздробленный, показал невообразимо высокий подъем духа и создал свою великую литературу и философию, но потом соблазнился общим потоком времени, отрекся от своих подвигов и с жаром бросился соперничать с другими народами в низменности целей и понятий.

Как бы то ни было, в настоящее время нигде нет в Европе философского учения, которое имело бы, или могло бы иметь, притязание на господствующий авторитет. Да и потребность в таком учении чувствуется все слабее и слабее. Место философии заступила та популярная мудрость, которая, по-видимому, вполне удовлетворяет умственный голод большинства современных людей. Так как эта мудрость в сущности ведет к отрицанию всяких руководительных начал, то ее можно назвать вообще европейским нигилизмом. Это тот дух сомнения и отрицания, который проникает собою всю умственную атмосферу Европы, получает все большее и большее преобладание во всех ее научных и общественных стремлениях и со временем должен получить решительное господство. Наш нигилизм вначале был порожден и возращен этим духом, а теперь постоянно им питается и обновляется. В нигилизме, как и во многом другом, мы только подражаем Европе, только ревностные ее ученики. Напрасно европейцы, по своей всегдашней нелюбви и презрению к России, стараются выставить нигилизм со всеми его безобразиями чем-то специально русским, порождением нашего варварства, невозможным среди образованных стран. Если есть в нигилизме что-нибудь специально русское, то оно состоит только в несчастном умственном рабстве, по которому мы, отрекаясь от всех основ своей родной жизни, способны легче всех других народов подчиняться чужим мыслям и направлениям, да еще в том, что, по нашей бойкости, мы доводим всякую воспринятую мысль до конца, до последних ее выводов, а по нашему легкомыслию и искренности сейчас же стремимся приводить наши мысли в исполнение. Таким образом, часто выходит, что ученики опережают своих учителей, и в нигилизме мы, без всякого сомнения, идем впереди Европы. Тут уже не мы подражаем, а наоборот, европейские нигилисты подражают нашим. Припомните, как подействовало дело Засулич, как оно вызвало в Европе целый ряд покушений, к числу которых относятся и покушения на германского императора; припомните и Бакунина, и Кропоткина, - и целый ряд подобных фактов и явлений.

Напрасно также наши русские европейцы, люди, заявлявшие себя поклонниками Европы, усвоивающие, или по крайней мере постоянно старающиеся усвоить себе ее просвещение, часто утверждают, что оно не имеет ничего общего с нигилизмом, что в этом просвещении и в настоящее время содержатся некоторые твердые начала, не подвергающиеся никакой опасности со стороны духа сомнения и отрицания и могущие служить нам и всем просвещенным людям руководством и опорою. Такое мнение есть заблуждение, притом одно из самых увлекательных и самых вредных по своим последствиям заблуждение. Эти люди, обыкновенно благонамеренные и очень часто добросовестные, очевидно, останавливаются на половине дороги, совершенно так, как стоит на половине дороги и большинство европейцев. По преданию, по привычке, по кровной связи с своим прошлым, они держатся за некоторые старые свои понятия, не замечая, что все основы этих понятий уже подорваны, что сами же они, увлекаемые духом века, проповедывают и защищают в то же время другие понятия, другие приемы мысли, прямо противоречащие первым. Умственная жизнь народов имеет свои корни в их психической жизни. Этим объясняется, почему в душах людей могут уживаться мысли и несвязные, и несогласные между собою. Так и в нынешней Европе, от ее долгой и богатой духовной жизни осталось много форм и понятий, которые не только упорно держатся против потока нигилизма, но и уживаются в одних и тех же умах с самыми резкими приемами отрицания. Очевидно, однако, такое положение умов только временное, и внутреннее их противоречие должно разрешиться победою отрицания над всем, что держится только по инерции.

У нас этот процесс совершается очень ясно и, так сказать, наглядно. Какой-нибудь профессор или писатель, благонамеренный, и однако современный, внушает читателям и слушателям всяческие критические приемы нынешней науки, но в то же время крепко стоит за известные положительные начала, выбранные им по крайнему разумению. Он усердно проповедует, не замечая внутренние противоречия своей проповеди. Но это противоречие прямо перед его глазами принимает плоть и кровь и является в живом образе. Учащиеся, как молодые люди, бывают свободнее от предвзятых мнений, они могут получить откуда-нибудь совершенно иные психические настроения, и вот они проводят до конца принципы своего наставника, логически ниспровергают одну часть его речей на основании другой и выходят полными нигилистами, иногда к великому его сокрушению и изумлению.

Мы говорим здесь о добросовестных писателях и преподавателях, а не о тех, кто расположен лукавить и популярничать. Для таких современное настроение европейской науки дает полную возможность беспрестанно сворачивать на путь отрицания. Есть, наконец, и честные люди, держащиеся этого пути прямо по долгу науки и логической верности духу, который они справедливо признают за истинный дух нынешнего научного движения.

Вот постоянный и главнейший источник нигилизма; европейское просвещение, и у нас и на Западе, среди других своих плодов, постоянно приносит и эти цветки и ягодки. Поэтому просвещенные классы везде чувствуют свое сродство с нигилизмом, составляющим лишь последовательное проведение некоторых начал, исповедуемых самими этими классами; а главное, поэтому просвещенные классы, обыкновенно упирающиеся против этой последовательности и для этого хватающиеся за остатки всякого рода положительных начал, оказываются совершенно бессильными против нигилизма. Что касается до Запада, то он уже весь внутренне содрогается от грозящей ему опасности; среди образованного мира только наша великая родина в огромной своей части еще спит своим здоровым сном, не испытывая и тени той душевной разладицы, которая свирепеет в одном наружном ее слое, в так называемых образованных людях.

Между тем, мы все еще возлагаем наши надежды на Запад; мы ищем спасения от нигилизма в каких-нибудь научных началах, которые там надеемся найти; мы следим за тамошней литературной борьбой и хватаемся за чужое оружие, которое нам покажется покрепче и половчее для употребления. В этом случае мы, по обыкновению, отстали от Европы; мы, такие ревностные ученики и перениматели, так усердно следящие за всем новеньким, мы не замечаем, что Европа уже очень мало верит во многое, что в ней еще очень громко провозглашается, мы не умеем отличить того, что имеет истинную силу, от того, что только принимает вид силы.

Велики научные сокровища Запада и выше всяких похвал его умственные подвиги; но они не пойдут нам впрок, пока мы не откинем привычек духовного рабства и не станем крепко на своих ногах. Что касается нигилизма, то вот именно случай, в котором можно убедиться, что Запад не может дать нам начал для выхода из этого вопроса, что, следовательно, если мы желаем теоретически противодействовать этому направлению, нам нужно вносить в различные области знания свои собственные начала. Требование огромное и тяжелое, которое звучит особенно страшно для нас, таких робких и смиренных поклонников западного просвещения. Но требование неизбежное, и возможность его исполнения, в сущности, ясна. В научном движении Европы отразилась ее жизнь, ее психический строй, ее глубочайшие стремления. Русская жизнь имеет другой строй, другие стремления; нам следует возвести эти стремления в сознательные начала, которые и дадут иное направление научным развитиям.

В заключение, прошу извинения за резкость тона некоторых мест настоящей книги. Тех, кого этот тон коснулся, усердно прошу поставить интерес дела выше этой дурной журнальной привычки: менее виноват я, кажется, в других недостатках журнального писания, в многословии и беспорядке.

12 марта 1883