Российский архив. Том XIV

Оглавление

М. В. Шахматов. Последние дни Мариинского дворца и Петрограда. Прага, 1927 г.

Шахматов М. В. Последние дни Мариинского дворца и Петрограда. Прага, 1927 г. / Публ. [вступ. ст. и примеч.] М. В. Сидоровой // Российский Архив: История Отечества в свидетельствах и документах XVIII—XX вв.: Альманах. — М.: Студия ТРИТЭ: Рос. Архив, 2005. — [Т. XIV]. — С. 669—691.



«Российский Архив» продолжает публиковать материалы из Русского заграничного исторического архива в Праге. Мстислав Вячеславович Шахматов (1888—1943), историк, юрист. Учился на юридическом факультете Петербургского Университета, где затем и преподавал. После событий октября 1917 участник белого движения: в составе армии А. И. Деникина в чине подпоручика выехал из Новороссийска в Салоники (1921), а затем в Сербию. С 1922 г. профессор Русского юридического факультета в Праге. М. В. Шахматов один из основателей Русского исторического общества в Праге. В 1927 г. защитил магистерскую диссертацию «Опыты по истории древнерусских политических идей», официальными оппонентами которой были Г. В. Вернадский и Е. В. Спекторский. Автор многочисленных работ по истории русской государственности.



Публикуемые воспоминания хранятся в ГАРФ. Ф. 5881. Оп. 2. Д. 743.



М. В. Шахматов*



ПОСЛЕДНИЕ ДНИ МАРИИНСКОГО ДВОРЦА И ПЕТРОГРАДА



Прага 1927



Мариинский дворец вообще. Государственный Совет



На Исаакиевской площади, против памятника Императору Николаю Павловичу на коне, стоял приземистый, выкрашенный в темную, почти черную краску Мариинский дворец. Здесь было главное средоточие, куда стекались все нити управления и законодательства всей огромной, раскинувшейся от Вислы до Амура, Российской Империи. В этом сравнительно небольшом здании помещались: Государственный совет, Совет министров и Собственная Е. И. В. Канцелярия по принятию прошений.



В дни заседаний к главному подъезду подъезжали автомобили и коляски, и швейцары в придворных ливреях, сгибаясь в три погибели, опрометью бросались высаживать министров, членов Государственного совета и иных сановников. С боковых маленьких подъездов сходились чиновники.



Срединное место в здании занимал зал заседаний Государственного совета с огромной, впереди над местом председателя, картиной Репина, изображавшей заседание дореформенного Совета. Под ней стоял бюст Государя Николая Александровича. В дни, когда не было заседаний и зал погружался в полутьму, пред ликом Императора горел дежурный огонь. Так бывало всегда, когда я проходил мимо в присутственные, для Канцелярии, дни. Справа от них висел задрапированный портрет основателя Совета, Императора Александра Павловича, во весь рост.



В дни заседаний, когда люстры горели и искрились полным светом, зал общих собраний Государственного совета и окружающие его торжественные залы заседаний комиссий кипели полной жизнью.



Характер этой жизни лучше всего изъясняется, если противопоставить его жизни Государственной думы. Там сильный налет “демократизма” во всем: простота убранства зала общих собраний и окружающих комнат, голые стены, простые деревянные кресла для депутатов, большею частию неэлегантные, часто потертые сюртуки и пиджаки народных представителей, — серенькая в общем и неуютная картина. Наряду с этим, очень много движения и суеты, политических страстей, много слов, речей и криков. Напр(имер), помню одно заседание, посвященное пустяковому вопросу о проведении шоссейной дороги в югозападном крае к одному многолюдному местечку, вблизи которого находился православный монастырь. Выходил юный Керенский и произносил пламенную с демагогическими выкриками речь против проведения шоссе; выходила неуклюжая фигура Некрасова с длинными, обстоятельными, кадетскими выкладками против дороги; выходил очень похожий на Петра Великого лицом и фигурой Марков 2-й (Николай Евгеньевич) и тоненьким голоском произносит блестящее солонное (так в тексте) “causerie” в защиту дороги, пересыпанное очень остроумными речениями, однако, не совсем подходящими в государственном собрании; напр., говорил он, что придет “с.-д.” Церетели с гитарой к балкону Родичева и споет ему серенаду за его войну против православия; хотя главная мысль речи Маркова была очень серьезная, — он доказывал, что главным препятствием для проведения дороги является вовсе не приводимые в речах других ораторов соображения, а то обстоятельство, что монастырь православный, а значительная часть русского социалистического и либерального общества ведет тонкую кампанию против православия. Во время речей ораторов часто прерывали разными восклицаниями с мест. Особенно шумело все время и не давало говорить левое крыло Государственной думы. Лишь изредка слышались возгласы на крайней правой. Председательствующий слабо задерживал этот шум.



Совершенно иное впечатление производили заседания Государственного совета. Начинается съезд. Поднимаются по широкой мраморной лестнице, устланной тяжелыми коврами. Во всех торжественных залах бросается в глаза дворцовая роскошь: полукруги мраморных колонн, огромные двери красного дерева, инкрустированные черепахой, всюду бронза и зеркала, глубокие бархатные кресла, крытые бархатом столы, мозаичные паркеты; у дверей камер-лакеи в дворцовых фраках с золотом и орлами. Залы наполняются членами Государственного совета, большею частью седыми, в придворных и генеральских мундирах или в штатских сюртуках, застегнутых на все пуговицы. Появляются также чины Государственной канцелярии в вицмундирах.



Начинается заседание. Все в нем идет строго и чинно, без суеты, в полном сознании серьезности творимого дела. Седые старцы медленно опускаются в глубокие бархатные кресла. Под картиной Репина на возвышенном полутронном кресле помещается председатель Государственного совета, рядом с ним Государственный секретарь, направо и налево от них ложи для министров и статс-секретарей Государственного совета...



Лишь три заседания я помню, на которых была нарушена эта чинность и чувствовался жар разгорающихся политических страстей. Это были заседания, посвященные: 1) вопросу о влиянии Распутина, когда член Гос(ударственного) сов(ета), по выборам от дворянства, В. И. Карпов первый поднял сильный голос против него; 2) вопросу об отмене винной монополии, когда выдающиеся речи произнесли граф С. Ю. Витте и В. У. Гурко; 3) вопросу о новом “Учреждении Сената”.



Два блюстителя законов



По содержанию деятельности Государственного совета и примыкающей к нему Государственной канцелярии необходимо отметить одну весьма существенную черту. В наших законах говорилось, что правительствующий Сенат являлся блюстителем законов. Однако если внимательно всмотреться в жизнь наших дореволюционных государственных учреждений, то становится ясно, что у нас был не один блюститель законов, а два. Вторым блюстителем был Государственный совет.



Проявлялось это блюстительство в следующих явлениях*: 1) член Гос(ударственного) сов(ета) в своей законодательной деятельности старался по возможности блюсти неприкосновенность самодержавия и старых государственных форм и по мере сил сдерживать законодательные новшества, к которым стремилась государственная дума; большинство членов Гос(ударственного) совета делала это по убеждению (правые), и лишь немногие иногда из боязни по истечении года быть уволенными в число неприсутствующих.



2) Законопроекты из Гос(ударственной) думы обыкновенно представлялись в совершенно неграмотном с юридической точки зрения виде**; Гос(ударственный) совет ставил одной из важнейших своих задач приведение таких законопроектов в надлежащий вид, дабы население Российской Империи не было отягчено обязанностью исполнения неудобопонятных законов.



3) Гос(ударственный) сов(ет) ставил своей задачей согласование законопроектов с существующей системой и законодательными традициями русского права; для этой цели служили пособием изготовлявшиеся в Гос(ударственной) канцелярии: а) заключения Гос(ударственного) секретаря, б) сравнительное изложение прежних законов с законопроектами, в) историкоюридические справки***.



4) В составе Гос(ударственного) совета существовали Особое присутствие по жалобам на Сенат и административные департаменты, где в высшей инстанции разрешались многие вопросы о том или ином понимании существовавших законов.



5) Сенат опубликовывал новые законы в Собрании узаконений и распоряжений правительства довольно небрежно*; в надлежащем виде они вновь издавались Гос(ударственной) канцелярией в Полном собрании законов, на каковые и обязательно было впредь ссылаться в Своде законов и в юридических случаях жизни, а не на Собрание узаконений; Гос(ударственная) Канцелярия в данном случае как бы исправляла недочеты в сенатском блюстительстве.



При кодификации новых законов в Отделении Свода законов Гос(ударственной) канцелярии часто возникали спорные случаи, допускавшие то или иное толкование закона; в зависимости от того, как закон скодифицировать, он принимал разный смысл**; спорные вопросы о толковании законов при кодификации окончательно решались в Кодификационном совещании Отделения свода законов. Очень часто в таких случаях справлялись в Архиве Госуд(арственного) совета, как подобное дело было решено раньше и чем мотивировалось прежнее решение. Мне, напр(имер), несколько раз поручали исторические справки: при возникновении проекта включения учреждения Св(ятейшего) синода в I-й том Свода законов***, при предположении о необходимости упразднения Устава об управлении имениями в Западных и Прибалтийских губерниях**** и т. д.



Такому духу и направлению деятельности Гос(ударственного) совета и Гос(ударственной) канцелярии, культу законодательной традиции и преемственности государственной работы соответствовала и обстановка Мариинского дворца, где в нескольких местах висели портреты прежних государственных деятелей: перед кабинетом Гос. Секретаря портреты прежних председателей Гос(ударственного) совета, в зале Кодификационных Совещаний портреты прежних Госуд(арственных) секретарей и знаменитых кодификаторов и т. п.



Отделение Свода Законов Госуд(арственной) канцелярии



В С(анкт)-Петербурге существовало убеждение, что блестящим молодым людям следует начинать свою службу в одном из следующих четырех учреждений: Министерстве Иностранных Дел, Кредитной Канцелярии Министерства финансов, Канцелярии Совета министров или Государственной канцелярии.



Причисленными к Государственной Канцелярии начинали свою деятельность молодые люди блестящие в трех отношениях:



1) или это были деятели искусства, науки, писатели; так повелось уже с самого основания Госуд(арственной) канцелярии и II-го Отделения Собственной Е. И. В. Канцелярии (ставшего потом отделением Свода законов Госуд(арственной) канц(елярии)); относительно более отдаленного времени сведения о таких лицах помещены в официальном издании Гос(ударственной) канцелярии, составленном под редакцией статс-секретаря П. О. Морозова; к печатным сведениям о давних временах могу добавить, что последнее время до войны и во время войны в Гос(ударственной) канцелярии числились: известный художественный критик бар(он) Н. Н. Врангель, худ(ожественный) критик и поэт С. К. Маковский, издатель “Старых Годов” П. П. Вейнер, профессор гражданского права бар(он) А. Э. Нольде, знаток и издатель Пушкина П. О. Морозов, прив(ат)доцент В. Н. Строев, прив(ат)доцент П. П. Ренгартен, ученый юрист Г. Э. Блосфельдт, прив(ат)доцент И. И. Яковкин, писатель по религиозным вопросам кн(язь) Н. Д. Жевахов и другие...; совмещать художественную или научную деятельность со службой в Гос(ударственной) канцелярии было вполне возможно, ибо последняя продолжалась только 3—4 часа в день от часу или двух до пяти или шести;



2) или это были молодые люди, желавшие сделать блестящую бюрократическую карьеру и потому весьма усердно и рьяно несшие возложенные на них обязанности, очень много работавшие;



3) или это были светские львы, желавшие блистать в петроградских салонах и потому почти или вовсе не посещавшие службу, а только числившиеся для почета и получения чинов и орденов*.



Особо привлекательной считалась служба в 1-м и 2-м законодательных отделениях и в отделении Общего собрания Госуд(арственного) совета, ибо это влекло за собою участие в общих собраниях Госуд(арственного) совета* и в заседаниях его комиссий.



Менее привлекательной, но очень поощряемой считалась служба в отделении Свода законов. Так как оно помещалось в самом верхнем этаже Мариинского Дворца, то оно называлось на языке других отделений “Камчаткой”.



В составе его было весьма значительное количество прибалтийских баронов и иных прибалтийцев: барон фон Гильдебрандт, бар(он) Нольде, бар(он) Дюстерло, граф Сиверс, бар(он) Армфельдт, Ф. К. Пистолькорс и иные. Ф. К. Пистолькорс рассказывал поэтому, что отделение Свода законов следует скорее именовать отделением Крестовых походов, тем более, что одного из баронов даже звали Болдуином, как графа Болдуина Фландрского.



По существу Отдел(ение) Свода законов отличалось особенно усиленным темпом напряженной и усердной работы. Я застал его (в 1913—1917 гг.) в период особенно кипучей деятельности, когда наверстывалось многое упущенное в прежнее время.



Самым выдающимся из работников отделения Свода законов был статс-секретарь Сергей Васильевич Безобразов, правой рукой которого был помощник статс-секретаря (а потом короткое время статс-секретарь) Гуго Эдуардович Блосфельдт*.



С. В. Безобразов был самым крупным кодификатором после графа М. М. Сперанского, бар(она) Корфа и Д. Н. Блудова. Известно, что благодаря работам этих последних в золотой век русской кодификации было сделано три общих издания Свода законов (1832, 1842, 1857). После того дело шло вяло и стало почти глохнуть: за 50 лет не вышло ни одного общего издания всего Свода, выходили регулярно только очередные продолжения, да изредка появлялись новые издания отдельных томов или частей Свода.



Дело приняло совершенно другой оборот с назначением в начале XX века на должность управляющего отделением Свода законов С. В. Безобразова. За время его статс-секретарства были переизданы вновь в новых редакциях все тома и части Свода законов, за искоючением только уставов счетных. И этого он достиг, несмотря на крайнее увеличение за последнее время перед войной объема и сложности русского законодательства, несмотря на изменение законодательства новыми принципами русской политической и общественной жизни. Средствами для успешного завершения дела ему служили: 1) кипучая деятельность и упорная, неустанная работа, 2) методологическое правило (которое он мне сам сообщил), что, пока законодательные органы не выработали новых идеальных уложений, кодифицировать можно и должно все, не останавливаясь пред несовершенством существующих законов; вследствие такого правила переиздавались даже X и XV томы в размерах действовавших законоположений.



Его кипучая, порывистая деятельность не ограничилась достигнутыми результатами. Я присутствовал на совещании, на котором обсуждался проект окончательного юридического объединения Российской Империи. Предполагалось включить в состав Свода законов все законы, еще не вошедшие в него. Кроме того, по этому проекту все особые виды законов должны были составить приложения к общему Своду законов; сюда относились: законы военные, законы духовные, законы Прибалтийских губерний, Бессарабии, царства Польского, Финляндии. Проект был принят и утвержден Государственным Секретарем С. Е. Крыжановским.



Для осуществления проекта было образовано несколько новых учреждений: 1) для кодификации духовных законов была образована в составе отделения Свода законов новая “редакция духовных законов” под руководством князя Н. Д. Жевахова, которая успела составить и напечатать в 2-х корректурах“Учреждение Св(ятейшего) синода”; 2) для кодификации прибалтийских законов была образована редакция под руководством профессора барона А. Э. Нольде; 3) для приведения в порядок законов царства Польского создано особое совещание и редакция под личным руководством самого С. В. Безобразова; 4) для финляндских законов уже раньше существовало особое учреждение, возглавлявшееся статс-секретарем Корево (автором разных практических руководств по кодификации).



Кроме того, за время статс-секретарства С. В. Безобразова были: 1) изданы несколько сборников не включенных в Свод законов, изданных в порядке сд. 87 Основных законов; 2) составлены новые правила издания полного собрания законов, устранявшие некоторые прежние недостатки его составления, напр(имер) договоры с иностранными государствами стали печататься не только в русском переводе, но и во французском подлиннике.



Для осуществления всех этих многочисленных работ нужны были квалифицированные помощники. Поэтому приказом Государственного секретаря С. Е. Крыжановского введены были экзамены, без которых уже никто из причисленных не мог попасть на штатную должность. От экзаменов освобождались только выдержавшие магистерские экзамены. От экзаменующихся требовалось знание: 1) истории кодификации в России, 2) общего содержания Свода законов, 3) подробного содержания I и II-го томов его, 4) подробных сведений по одному из отделов действовавшего русского права.



Первым держал экзамен фон Петц по земельному законодательству. Вторым держал я по церковному праву. Обстановка экзамена была торжественная. Посреди залы Кодификационных Совещаний стоял огромный стол, покрытый зеленой скатертью. Меня посадили посредине широкой стороны. Напротив сидели председательствовавший товарищ Государственного секретаря профессор Военно-юридической академии Н. Ф. Дерюжинский, рядом с ним направо и налево статс-секретари С. В. Безобразов и Д. А. Коптев (управляющий первым законодательным отделением), помощник статс-секретаря Г. Э Блосфельдт (редактор IX тома), кн(язь) Н. Д. Жевахов (как знаток истории церкви), бар(он) Гойнинген-Гюне (редактор устава иностранных исповеданий). Сначала мне предлагали вопросы по истории кодификации, потом по государственному праву, затем каждый из редакторов спрашивал о тех церковных и о церкви законах, которые помещались в редактируемом им томе Свода законов. Все это кроме экзаменационной комиссии слушали несколько десятков сослуживцев, густо усевшихся вдоль всех стен. На следующий день меня заперли одного в этой зале и у каждой двери поставили по камер-лакею, ибо я должен был написать клаузерную работу о монашестве. На третий день мне объявили, что я успешно выдержал экзамен и поздравили. Потом держали и другие, но мало кто успел до революции.



Для характеристики отделения Свода законов необходимо сказать, что оно было не только государственным, но и научным учреждением. При кодификации постоянно необходимо было проделывать научные изыскания. Например, мне нередко поручали историко-юридические справки: 1) когда возник вопрос о включении Учреждения Св(ятейшего) синода в I-й том Свода законов, мне поручили написать историю кодификации духовных законов (напечатано в Ж(урнале) М(инистерства) Ю(стиции) за 1917 г.); 2) когда при корректуре юбилейного издания Уложения ц(аря) Алексея Михайловича обнаружилась неодинаковость разных экземпляров I-го тома Полного собрания законов, мне поручили исследовать причины (результаты напеч. в Ж(урнале) М(инистерства) Н(ародного) Пр(освещения) за 1917 г., № 1); 3) в связи с кодификацией духовных законов мне поручено было также исследовать вопрос о подмене Духовного Регламента и посылали в Синод, чтобы разглядеть Регламент в наличности; 4) когда в связи с вышеизложенными работами по приведению в порядок Свода законов возникал общий вопрос о законной силе его, то Г. Э. Блосфельдт не только сам писал о ней свое известное исследование (Ж(урнал) М(инистерства) Ю(стиции). за 1917 г.), но и меня посылал по архивам и поручил написать о негласной ревизии 1-го издания Свода и 3-х его тиснениях; 5) когда было забраковано юбилейное издание Уложения царя Алексея Михайловича, мне вместе с П. П. Ренгартеном поручено было подготовлять новое издание и. т. д.



Несколько раз по официальным поручениям мне приходилось изучать разные отделы законодательства: 1) в связи с кодификацией духовных законов — церковное право; 2) в связи с переизданием и расчленением торговопромышленного устава — торговое и рабочее законодательство; 3) в связи с упразднением устава об управлении казенными имениями в Западных и Прибалтийских губерниях — земельное законодательство в Западном крае*.



Привожу все это только для примера той научной работы, которая велась в Отделении Свода законов, ибо собственная работа мне была виднее, но она была лишь ничтожной каплей в море огромной работы всего отделения.



Особое совещание по обороне государства



Заседания Особого совещания для обсуждения и объединения мероприятий по обороне государства происходили в главном зале заседаний Совета министров, где расписной потолок был изукрашен вдоль карниза изображением разных сцен из древнеэллинской жизни. Столы для заседающих стояли вдоль задней стены зала замкнутой буквой П, посреди которой вставлен был столик для управляющего делами, а вдоль окон помещались столики делопроизводителей. Последние в надлежащую минуту подходили сзади к креслам заседающих и вручали им необходимые бумаги.



Особое совещание это состояло, как известно, под председательством военного министра, из председателей Государственного совета и Думы, по девяти членов обоих учреждений и представителей главных управлений военного министерства и иных ведомств. Совещание было учреждено в трудную минуту мировой войны, чтобы дать возможность представителям народа осуществлять общественный контроль над мероприятиями по обороне государства, чтобы объединить разрозненные действия правительства и общества и отдельных ведомств в этой области, а также чтобы их представители в совместном обсуждении могли находить выходы из наиболее затруднительных положений.



Благодаря тому, что во время войны законодательные палаты часто были распущены, Особое совещание приобрело чрезвычайно важное, исключительное значение, ибо оно фактически (в глазах его участников и значительной части общества) приобрело характер органа, временно замещающего народное представительство — Государственный совет и Государственную думу. Здесь находили свое отражение все военные тревоги русского общества и депутаты употребляли все зависящие от них усилия, чтобы добиваться от тех или иных представителей ведомств новых и новых улучшений в обороне страны. Особенно настойчиво и подчас очень резко действовал председатель Государственной думы М. В. Родзянко. Он держал себя с горделивым величием, считая себя полномочным всенародным вождем и “оком народным”. В начале каждого заседания он сообщал о дошедших до него неблагоприятных сведениях о положении того или иного вопроса в деле обороны и задавал неприятные вопросы чинам правительства. Особенно вспоминается одно наиболее резкое столкновение. Родзянко, с силой стукнув по столу своим увесистым кулаком, кричал на товарища министра финансов, сидевшего против него: “Я вижу, что ваше ведомство ничего не хочет сделать по этому вопросу!” Произошел огромный переполох: вскочил товарищ министра финансов, вскочили еще два чиновника в черных сюртуках и один за другим стали представлять объяснения в свое оправдание. Остальные депутаты держали себя, конечно, скромнее. Из членов Думы наибольшую деятельность проявили: Н. В. Саввич, считавшийся выдающимся специалистом по военным вопросам, Н. Е. Марков и Шингарев, говоривший всегда очень много и очень умно, хотя и не всегда основательно, по всем вопросам без исключения. Из членов Государственного совета больше всех работали: И. А. Шебеко, бывшие министры Тимашев и Тимирязев и А. И. Гучков. Последние, кроме Гучкова, делали часто большие деловые доклады без примеси политики и страстности. Большую активность в заседаниях с примесью значительного патриотического темперамента проявляли также представители военного министерства генералы Мышлаевский, Михельсон и Петровский.



Обращает на себя внимание одно очень важное обстоятельство: за все время войны на заседаниях Особого совещания члены Государственного совета никогда не возражали против протестов М. В. Родзянко и других членов Думы, хотя, в противоположность последним, никогда не выходили из пределов бесстрастного, делового тона обсуждения вопросов. Наоборот, мне помнится несколько случаев, когда после резких протестов Председателя Государственной думы Председатель Государственного совета Куломзин заявлял о своей полной солидарности с первым, говоря: “Да, да, я тоже так думаю”. Поэтому по вопросам обороны между обоими палатами царило полное единодушие. Вместе с тем чувствовалось, что дух общественного протеста начинал постепенно заражать консервативную среду Государственного совета.



Такое положение значительно изменилось незадолго до революции. Председателем Государственного совета был назначен Щегловитов, более консервативный и более властный, чем Куломзин, не желавший подчиняться влиянию Родзянко. Военным министром был приблизительно одновременно назначен Беляев, который в противоположность своему предшественнику, перестал посылать вместо себя для председательствования в Особом совещании скромно державшего себя помощника военного министра генерала Фролова, а стал председательствовать сам, и притом властно и грозно. Отношения между правительством и народным представительством начали обостряться...



Наблюдательная комиссия



При Особом совещании состояло несколько комиссий, из которых важнейшею была наблюдательная. Состояла она из членов Особого совещания, последним туда делегированных (по три члена Совета и Думы и представители ведомств). Председателем ее был председатель Государственного совета (Куломзин, а после Щегловитов). Но оба они только председательствовали на заседаниях комиссии и подписывали только важнейшие бумаги, а рядовую деловую работу вел всегда заместитель Председателя член Государственного совета Игнатий Александрович* Шебеко. Он часто приходил в помещение делопроизводства Комиссии (там же, где было помещение 1-го законодательного отделения Государственной канцелярии, т. е. в 3-м этаже Мариинского дворца), внимательно рассматривал дела и выносил по ним свои решения.



Задачею комиссии было наблюдение за успешным производством на всех заводах Российской империи предметов военной обороны: пушек, ружей, снарядов, аэропланов... На основании материалов, поступавших из Главного артиллейрийского управления и иных управлений, ежемесячно составлялись в делопроизводстве комиссии подробные ведомости о том, сколько каких предметов изготовлено на каком заводе. Новые ведомости сравнивались с ведомостями за прошлый месяц, и в специальной графе в них изображалась сравнительная успешность производства. Весь приготовленный материал препровождался одному из членов комиссии, который на ее заседании делал доклад. Если обнаруживалось, что в текущем месяце на каком-либо заводе производство предметов обороны уменьшалось или не увеличивалось, то комиссия постановляла сделать запрос о причинах неисправности завода. Тогда на завод отправляли грозный запрос за подписью председателя Государственного совета. Он имел обыкновенно благоприятные результаты, — и производство увеличивалось. В редких случаях, если завод оказывался безнадежно неисправным и не внимал предупреждениям и угрозам, против него постановлялось принять экстренные меры. В общем же, производство предметов обороны до самого конца 1916 года непрерывно увеличивалось. Я это знаю очень хорошо, ибо я сам составлял артиллерийские ведомости и в моих руках бывал весь необходимый материал, присылавшийся из Главного артиллерийского управления и других управлений Военного министерства. Поэтому я убежден на основании самых точных данных, что к концу 1916 г. Россия была настолько хорошо вооружена, что, если бы не революция, война окончилась бы нашей блестящей победой. И в организации этой готовности России к возможности успешно продолжить войну, не последнюю роль играла Наблюдательная комиссия.



Но в декабре 1916 года начались серьезные затруднения. Волнующимся, трагическим голосом генерал Мышлаевский неоднократно докладывал комиссии о нехватке металлов и безуспешности усилий военного ведомства добыть достаточное их количество, необходимое для безостановочного производства орудий и снарядов в числе, достаточном для успешного продолжения войны. “Если вы, — говорил он, обращаясь к членам комиссии, — не дадите нам металлов, нам в январе придется остановить несколько артиллерийских заводов”. На бурных заседаниях члены Наблюдательной комиссии обсуждали возможные пути выхода из трагического положения. С величайшими усилиями, по словам Мышлаевского, военное ведомство оттягивало наступление рокового момента... Но он не наступил, ибо до самого дня революции производство заводов продолжало увеличиваться. Только после революции оно стало падать, но не от недостатка металлов, а вследствие падения производительности труда рабочих*.



Интересно одно наблюдение, которое меня всегда удивляло. Я заметил, что чины делопроизводства очень часто гораздо лучше знали докладываемое дело, чем члены Наблюдательной комиссии из числа народных избранников, ибо управляющий делами ее помощник статс-секретаря Государственного совета Н. А. Елачич очень строго требовал от делопроизводителей внимательного изучения докладываемых дел, а члены Комиссии из депутатов Думы относились иногда к своим обязанностям иначе.



Особенно мне запомнился случай, который меня в свое время очень взволновал. Мне предписано было приготовить ведомости и иные материалы для доклада о положении в России военной авиации**. Меня это очень смутило, ибо я в авиации ничего не понимал. Пришлось читать книжки, изучать чертежи; за дополнительными разъяснениями я ездил в Главное авиационное управление, просил растолковать мне непонятное и выпрашивал материалы. В течение трех недель я изучил авиацию в тех пределах, в которых это необходимо было для понимания присылаемых из Главного управления материалов и составления ведомостей. Я все составил, приготовил и сообщил Шингареву, который взялся делать доклад, что могу передать ему дело. Он пришел в канцелярию, где я ему постарался разъяснить и сообщить все, что мог. Через несколько дней, когда открылось заседание Наблюдательной Комиссии, Шингарев начал сообщение своего доклада. И тут-то я увидел, что он отнесся к делу совсем не так, как меня заставил поступить Н. А. Елачич. Шингарев в авиации ничего не понимал и исправить своего незнания изучением и не думал; мое сообщение ему он выслушал невнимательно, ведомости еле проглядел и представленного ему материала не понял. В результате он на заседании городил ужасную чепуху. Я старался ему подсказывать, издали делал знаки, но ничто не помогало: чем дальше он докладывал, тем залезал во все более неловкое положение. Когда он кончил, встал начальник Главного авиационного управления профессор полковник Яковлев и так его начал отчитывать, что он мог только краснеть и беспомощно озираться и ни слова не мог возразить. В довершение несчастия Шингарева встал его политический враг Н. Е. Марков и, пользуясь своими инженерными познаниями, торжествующе продолжал топить оскандалившегося докладчика.



Правительственное самобытничество



Начало ХХ столетия отмечено в России увлечением значительной части общества русским самобытничеством. Проявления его многообразны: в области искусства — произведения кисти Билибина, Васнецова, Нестерова, Стелецкого; в области литературы и науки — распространенность исторических журналов и повестей, исторических и генеалогических обществ, местных ученых архивных комиссий и т. п.; в области общественной жизни — рост славянофильских обществ и салонов и националистических партийных течений; в области быта — увлечение кустарными и иными предметами обстановки и вышивками в национальном стиле.



В разных местах и по разным поводам мне пришлось наблюдать случаи увлечения русским самобытничеством также в С(анкт)-Петербургском правительственном обществе.



Статс-секретарь Государственного совета Д. А. Коптев, управляющий первым законодательным отделением Государственной канцелярии, седой старичок, один из наиболее выдающихся представителей русского ученого, трудолюбивого чиновничества, сообщил мне в 1916 г., что Государя очень интересовала мысль об изгнании иностранных терминов из русского законодательства. С этою целью Государь поручил Д. А. Коптеву составить список иностранных правовых речений, встречающихся в Своде законов, с подробно мотивированными проектами их замены современными и древними славянорусскими словами. Д. А. Коптев повел меня в свой кабинет, помещавшийся в верхнем этаже Мариинского дворца и выходивший окнами на Исаакиевскую площадь. В глубине комнаты с массивной мебелью стоял огромный книжный шкаф, величиною во всю стену. Открыв нижнее отделение шкафа, он показал мне большую полку, уставленную множеством белых тоненьких тетрадок. В каждой из них заключалось маленькое исследование об одном из иностранных терминов, заключающихся в Своде законов, написанное на основании многих филологических и энциклопедических словарей и научных монографий. Он предложил мне также принять участие в этом деле, и я согласился. На первый раз я выбрал себе темой вопрос о выражениях “автор” и “авторское право”. Набрал я в библиотеке Академии наук ворох книг и через три месяца исследование было готово. Но дальше оно у меня не пошло по двум причинам. Во-первых, свою тетрадку с тремя тетрадками Д. А. Коптева я понес показывать своему дяде академику А. А. Шахматову. Он прочел и одобрил с научной точки зрения все четыре тетрадки, но по соображениям практической целесообразности всего дела стал отговаривать меня принимать в нем участие, говоря: “Охота тебе связывать свое имя с этим предприятием?” Во-вторых, начала надвигаться революция, прекратившая всякую возможность работ по укреплению и разработке самобытничества.



Приблизительно в эпоху начала войны возникло в Петрограде “Общество возрождения древней Руси”, состоявшее под председательством члена Государственного совета А. А. Ширинского-Шихматова из сенатора Погожева и других старых и молодых государственных деятелей и чиновников. Идея общества заключалась в том, что истинной, самобытнической Россией была древняя православная Москва. Петровская же реформа исказила иностранными влияниями лик истинной России; поэтому необходимо начать борьбу за возрождение древнерусского православного строя и быта. Для обсуждения способа действий собирались еженедельно по пятницам. Первоначально конкретная работа сосредоточилась на скромном задании: на изыскании русских слов, могущих заменить иностранные слова, употребительные в русском языке.



Будучи членом этого общества, я несколько раз был на его заседаниях в специальном уютном помещении его в Казачьем переулке. Беседа шла оживленная, горячая, просиживали целые вечера. Придя без особых политических целей, однако, через несколько заседаний я начал понимать, что в этом обществе ищут удовлетворения не только своему научному и эстетическому увлечению древней русью, но, что оно есть политическая акция одного из правых лидеров Государственного совета и страстного православного исповедника князя А. А. Ширинского-Шихматова.



При дворе одним из центров самобытнических увлечений был князь М. С. Путятин, комендант Царского Села. Под его руководством совершено там несколько построек в старинном русском стиле: у края Александровского дворцового парка близ помещений Сводного гвардейского полка воздвигнут величественный Федоровский собор, в помещении Красного Креста расписана под старину домовая церковь, в Дворцовом госпитале построена церковь в стиле IV века. В особняке у князя Путятина через дорогу от Екатерининского парка и дворца все веяло любовью к самобытнической старине: древние иконы и книги, изголовники резные с надписями в русском старинном духе, родословные таблицы и разговоры.



Видимо, это было частичным отражением того, что делалось при Дворе. Он мне показывал фотографии, где Государь снят на каком-то вечере в одеяниях царя Алексея Михайловича, окружающие Его, также в московских старинных нарядах. Путятин сообщил мне также, что при Дворе существовали комиссии по восстановлению: 1) московских придворных званий, 2) московского национального флага.



Позднее в начале революции я получил документальные данные, что непреклонная приверженность Государя к самодержавию была результатом Его страстной любви к московской старине.



Неожиданно я получил приказ по Государственной канцелярии отправиться в Архив Государственного совета, привезти хранящиеся там секретные материалы в Мариинский дворец и передать их председателю Особого совещания по выработке закона о выборах в Учредительное собрание приват-доценту В. Гессену. Я несколько секунд колебался исполнить это приказание, но сообразил, что, если я откажусь, все равно пошлют другого и секретные материалы привезут. В сопровождении курьера Государственной канцелярии я отправился на Миллионную улицу в Архив Государственного совета. За письменным столом архивариуса стоял большой железный несгораемый шкаф. Я его отпер и обнаружил четыре толстых in 4° книги в тяжелых желтых переплетах, заключающих в себе протоколы различных совещаний о преобразованиях государственного строя и маленькую книжечку печатных протоколов Петергофского совещания. Быстро я успел все это просмотреть и обнаружил, что господствующей идеей всех совещаний была мысль о том, как совершить преобразования государственного строя, допустить народное представительство, не разрушая самодержавия, ибо оно свойственно исконному самобытному строю России в течение почти всей ее истории. Государь говорил, что сохранить самодержавие значит принести пользу России, т. е. сохранить ее самобытность. Именно такое понимание образа русского самобытного государственного строя господствовало среди участников совещания.



Закрывши книги, я отвез их вместе с курьером в Мариинский дворец и положил их в кабинете председателя Государственного совета.



Религиозное движение



В 1913—1916 гг. я часто бывал в различных религиозных собраниях: братствах, салонах... Поэтому мне многое помнится в этой области.



Наиболее официальным из религиозных сообществ был салон графини Игнатьевой. Гости собирались в огромной сумрачной квартире на Французской набережной. Из старомодной гостиной проходили в зал заседаний, где у окон стоял большой стол, покрытый зеленой скатертью, за которым в ряд садились архиереи. Вглубь комнаты уходили стулья рядами для гостей. Заседанием распоряжалась высокая, властная хозяйка, одетая в черное платье. Доклад читал кто-либо из архиереев. Все слушали его чинно и строго.



Менее принужденными были собрания у Новоладожского предводителя дворянства Швартца на Знаменской улице, обладателя драгоценной портретной галереи кисти Кипренского, Боровиковского и др. и большой коллекции гравюр.



Вы входите в высокую белую двусветную залу с хорами и лепными украшениями в стиле рококо. Большая стеклянная люстра заливает покои ярким светом. Стулья стоят рядами, впереди маленький столик и кафедра. Направо и налево двери в две больших гостиных и столовую. Вас встречает высокий седой хозяин с длинными баками...



Доклады здесь бывали самого разнообразного характера. Помню краткий (всего 15 минут), но очень яркий доклад митрополита Петроградского Владимира. Говорил он во время войны о страданиях России в сравнении со страданиями первых христианских мучеников. Впечатление талантливого доклада увеличивалось видом сухого, постнического лица, какое рисуют у святых. Помню длинный и очень скучный доклад какого-то незнакомого епископа. Неоднократно выступал с докладами и в прениях небезызвестный бывший губернатор Папков, всегда на одну и ту же тему, доказывая необходимость восстановления на Руси самоуправляющегося прихода. Делал доклады хромой и толстый старичок Ладыженский, автор знаменитой трилогии (Сверхсознание, Свет незримый и проч.), всегда проповедывавший против оккультизма и теософии. Очень содержательный доклад прочел однажды о сущности православия Калемин, состоявший в каком-то свойстве с Императрицей.



Посещала доклад разнообразная публика и светская, и желавшая быть светской; но много было и лиц искренно и горячо увлекавшихся религиозными вопросами, напр(имер) Ф. К. Пистолькорс, отдававший все свое состояние на дела благотворения, молодая девушка Барклай-де-Толли, отягченная горем и стремившаяся в монастырь и др. Среди гостей сенсационное впечатление производили черногорский священнослужитель Мардарий и некий человек Петров, исцеленный у мощей Св. Иоасафа (он имел документы за подписью врачей, что его исцеление необъяснимо с точки зрения медицинской науки).



Совсем иного направления был религиозный салон А. Н. Брянчанинова, женатого на внучке канцлера Горчакова. Собрания происходили в малом Горчаковском особняке на Большой Монетной улице против Императорского Александровского лицея. Пройдя анфиладу роскошных гостиных, вы входите в кабинет. Амфитеатром сходят вниз ступени и ряды кресел. Налево высокие книжные полки, между которыми высоко помещался задрапированный большой портрет архимандрита Сергиевой Пустыни Брянчанинова. Впереди большой стол, покрытый зеленой скатертью, а на нем огромные бронзовые многосвечники. Сзади за столом в нише между тяжелыми, почти во всю стену, занавесками — княжеский трон. Это было место, где представители всех религий могли вступить в собеседования между собою. Здесь вылощенные, в крахмальных воротничках и шелковых рясах столичные православные священники (Васильев и братья Журавские) мирно беседовали с католическим аббатом и с членами общества Восточной Звезды. Вступительное слово обыкновенно говорил сам хозяин, а затем предоставлял гостям слово для возражений.



В братстве Св. Иософа собирались родственники его, почитатели его, желавшие содействовать его прославлению, и лица, стремившиеся отдать часть своих сил благотворительности. Председателем был ген(ерал) Артамонов, потерпевший потом поражение при Сольдау, товарищем председателя кн(язь) Н. Д. Жевахов, а деятельными членами протоиерей Маляревский, помощник статс-секретаря Государственного совета Шеин, министр Н. Н. Покровский и другие.



Большое впечатление на многих религиозно настроенных в Петрограде людей производила маленькая церковь Спаса на водах. Расположена она была в малолюдном углу города, в самом конце Английского проспекта, где начиналось Новое Адмиралтейство. Построена она в старинном суздальском стиле со звонницами, старинными потемневшими иконами. В нижнем ее этаже с низкими расписными иконными потолками, низкими сводами, широкими лампадами, висящими с них вместо люстр, глубокою тьмою в дальних углах храма молящимися овладевало таинственное, мистическое настроение. Его увеличению содействовал служивший там совсем особенный священник. Он сам мне рассказывал свою судьбу: бывший капитан 1-го ранга во флоте он тяжело заболел чахоткой, и врачи уже присудили его к смерти; тогда он обратился с молитвою к Богу, давая обет в случае выздоровления посвятить себя Ему; и он совершенно выздоровел и долго еще потом жил. Всем было известно, что он ведет постнический, аскетический образ жизни, отдавая себя всецело на служение Богу и людям; он ходил по бедным закоулкам Петрограда, ища нуждающихся в помощи и как мог помогал. Строгого поведения он требовал и от своих прихожан, резко делая им выговоры за неблаговейное моление в церкви и за их поведение вообще. Сильно он осуждал распущенные нравы Петрограда и пророчил ему гибель за грехи. Неоднократно, войдя в церковь, можно было услышать его суровые обличения: “Вавилон! Вавилон! Доколь же будешь коснеть в своем неверии и злых делах!?” Таинственно мигали восковые свечи, из полутьмы глядели пожелтевшие лики древних икон и сердце резали тяжелые пророчества.



Похожая внешняя обстановка была в нижнем этаже Федоровского Государева Собора в Царском Селе, где хранилась святыня дома Романовых Феодоровская Божья Матерь и где, говорят, в особой нише подолгу молилась Государыня.



Славянофильские общества



Очень развиты были во время войны славянофильские общества и салоны. Особенно посещаемыми были “Славянские трапезы”, славянофильский салон А. Н. Бренчанинова и Общество славянской взаимности. Больше всех говорили обыкновенно на них Н. Н. Львов, А. Н. Брянчанинов и Башмаков. Работа обществ этих заключалась: 1) в стремлении, путем докладов, дать широкой публике некоторые знания о славянах нерусских, 2) в рассуждениях о необходимости надлежащей политической постановки вопроса.



Самыми шумными были “трапезы”. на которых произносились зажигательные речи, разогревавшие славянофильские чувства петроградского общества. На одной из них и я выступил, произнеся поэму “В русском Царьграде”, напечатанную потом в “Русском Паломнике”.



Первый день революции



Последнее заседание Наблюдательной комиссии



Заседание Наблюдательной комиссии при Особом совещании по обороне государства происходило в зале Мариинского дворца, выходившем окнами к Исаакиевскому собору. Сидели за столом, изображавшем букву “П”; тяжелые, огромные двери, инкрустированные бронзой и черепахой были закрыты. Председательствовал председатель Государственного совета Статс-секретарь Е. И. В. Щегловитов. Было много членов Государственного совета и Думы, несколько генералов из Военного министерства. Время от времени вставали и уходили из залы один или два члена Комиссии и вскоре возвращались. После возвращения одного из них от конца к концу стола пробежал тревожный шепот: получены были первые известия о начавшихся беспорядках. Многие члены повскакивали с мест и подошли к окнам, затем сели опять и заседание продолжалось в деловом тоне: никто в достаточной степени еще не ощущал всей серьезности положения, события стали развертываться как-то сразу, совершенно неожиданно для большинства.



Когда заседание кончилось почти все быстро разошлись. Только статс-секретарь Щегловитов и государственный секретарь С. Е. Крыжановский остались посреди зала. Было мрачно в нем, их огромные фигуры в черных сюртуках были печально одиноки и мрачны их лица.



После последнего заседания Совета министров



После заседания Наблюдательной комиссии я съездил домой, привез портфель с имевшимися у меня дома, для писания журнала Наблюдательной комиссии — делами, водворил их в надлежащем шкафу, а затем пошел побродить по дворцу, чтобы видеть, что происходило. Тревожный день переживал Мариинский дворец. В направлении к нему со стороны Исаакиевского собора двигалась толпа — огромная, черная, со зловещим гулом. Прервано было заседание Императорского Совета министров (это было последнее его заседание). Распахнулись настежь двери зала Совета министров, из которых быстрыми шагами вышел министр-председатель кн. Голицын, тревожно озираясь во все стороны, кусая свои длинные седые усы. За ним несколько министров, выскочив из зала Совета, суетливо, растерянно забегали по дворцу. После всех вышел министр юстиции Добровольский и стал, как вкопанный, в полутемной комнате между круглым залом и залом Совета министров. Метеором промчался министр внутренних дел Протопопов к передней, выходившей окнами на Исаакиевскую площадь, подошел к одному из окон, и, вглядевшись в надвигавшуюся толпу, схватил себя за волосы в отчаянии; быстро обернулся, неожиданно подошел ко мне, стоявшему поблизости, и стал, здороваясь, горячо трясти мне руку, хотя мы никогда не были знакомы; затем он побледнел, махнул рукою и пошел быстрыми шагами обратно.



А толпа надвигалась и зловеще гудела...



Я направился в читальню дворца и по дороге один из сослуживцев нагнал меня и сообщил, что приехал Председатель Государственной думы М. В. Родзянко на автомобиле, изукрашенном красными флагами, с ним приехало еще три лица*. Мы вскоре увидели, как они прошли в кабинет Государственного секретаря и там заперлись, ожидая великого князя Михаила Александровича, предполагая совещаться с ним. Великий князь долго не был, наконец, он приехал...



Разгром Мариинского дворца



Между тем, черная, огромная толпа надвигалась все ближе и ближе, гул и рев становился все слышнее и громче... Ко мне тогда подбежал один из камер-лакеев со словами: “Барин, барин, за вами приехали с бокового подъезда, — супруга изволят беспокоиться”!.. Пришлось удаляться и ехать домой...



На следующий день я поднимался по широким дворцовым ступеням. Убраны были ковры, неуютно, голо стало кругом. На верхней площадке водружены были два шеста и между ними натянут кусок красной материи с надписью: “Дворцы Мариинский и Таврический покорены народной власти”. Дальше во всех залах бросался в глаза беспорядок, опустошенность, следы хозяйничания дикой, необузданной толпы, многих вещей недоставало... В помещениях канцелярий из архивных шкафов дела были выброшены на пол... Для характеристики принципов, которыми руководствовалась хозяйничавшая во дворце толпа, любопытно привести следующий случай: в одном из шкафов лежал мой портфель из дорогой крокодиловой кожи с некоторыми делами в нем: дела оказались на полу, а портфель исчез. Заведывавший Мариинским дворцом и другие говорили, что они из дворцового имущества после посещения толпы не досчитались многих ценных бронзовых, серебряных и иных вещей.



Разгром Петрограда



В городе тоже происходил разгром. Всюду на правительственных зданиях и на вывесках магазинов были сбиваемы орлы — символы русской вековой национальной славы и могущества. На Офицерской улице горел Литовский замок, из которого было освобождено множество убийц, разбойников и воров, и кровавое зарево пожара долго не угасало на вечернем небе. На улицах видны были люди в арестантских одеждах, раскуривающие папироски. Они жгли на Мастерской улице, близ угла Офицерской, тюремный архив, чтобы утопить следы своих преступлений; выносили дела из дома и бросали их на костер посреди улицы*. Офицеры, как в плену у иноплеменников, не смели выходить на улицу в оружии, ибо все сообщали друг другу факты, как солдаты убивали на улицах офицеров, ходивших при оружии по форме. Особенно много было убито офицеров в лейб-гвардии Московском полку, что я слышал от самих офицеров этого полка.



В довершение позора всех офицеров, прибывавших в Петроград, заставили без оружия по всему городу итти в Офицерское собрание, чтобы там получить новые удостоверения личности. Там собравшиеся офицеры устроили совещание о том, как быть, но ни до чего не договорились, ибо господствовало удрученное, угнетенное состояние духа. Оно увеличилось еще, когда раздался взрыв и появилось пламя: сначала подумали, бомба, но потом обнаружилось, что это петарда, брошенная с целью провокации. Приехал Пуришкевич в военной форме и говорил с эстрады очень красивую и вдохновенную речь, но настроения не поднял. Вскоре по квартирам начались обыски, один из которых был и у меня. В мою квартиру ввалились несколько матросов и солдат под предводительством пьяного матроса и стали требовать оружие. Я объявил, что не отдам. Тогда матрос стал крутить вокруг моей головы заряженный наган. Жена испугалась и тайком от меня выдала мое официальное оружие другому матросу. Но они хотели взять также мое родовое оружие, висевшее у меня в кабинете на большом щите среди старинных родовых портретов. Особенно им полюбилась шашка отца с рукояткой и в ножнах из серебряного кружева; еле я отговорил их не брать их, ссылаясь на семейные воспоминания. После долгих разговоров, они ушли. Но вместе с оружием неофициально и тайно изъяты были новыми “властителями” мои часыбраслет и серебряный портсигар...



Несмотря на все это, многие говорили тогда о “великой, бескровной революции”...



Последние дни Особого совещания по обороне государства



Несмотря на начавшийся разгром России, у многих даже консервативных людей того времени наряду с растерянностью, замечалось какое-то приподнятое настроение и чувство светлой надежды на что-то неизвестное. Одним из примеров такого приподнятого настроения было первое после переворота заседание Особого совещания. В зале Совета министров собралось особенно много членов Совещания — оно было в полном составе. М. В. Родзянко немного припоздал, когда он приехал, уже все были в сборе. Он вошел, высоко держа голову, с величественной осанкой, ощущая, очевидно, себя первым в России человеком, победителем и завоевателем великого царства, чем-то вроде президента Российской державы. Его встретили громовыми рукоплесканиями, долго не смолкавшими*...



Но подъем продолжался недолго. Стал заметно слабеть организованный интерес к государственной обороне. Закрыли Наблюдательную комиссию и приказали готовить дела к сдаче в архив Военного министерства. Заседания Особого совещания стали заметно малолюднее, оно стало понемногу свертываться. Заседали, большею частию, уже не в обширном зале Совета министров, а в зале гораздо поменьше, — в том, где раньше заседала Наблюдательная комиссия. Председателем Особого совещания назначили какого-то бывшего политического ссыльного, который ничего не понимал в военных делах, но чиновники Военного министерства уверяли, будто он очень хорошо знал канцелярское делопроизводство. Особое совещание при нем свелось почто что на нет, и члены его утратили самостоятельный и смелый голос.



К своему величайшему удивлению, я, напр(имер), присутствовал при такой сцене: несколько человек, членов совещания собралось для частного собеседования, стоя у камина; председатель совещания стал рассказывать о политическом положении и, между прочим, упомянул о Керенском; тогда один полный, небольшого роста генерал, бывший в весьма высоких чинах, умиленно сложил руки, как для молитвы, и восторженным тоном проговорил: “Ах, Керенский, ведь он замечательный человек”.



Иногда Особое совещание как будто и стремилось проявлять новую инициативу, но запаса энергии хватало не надолго. Напр(имер), создали при нем новую “Комиссию по рабочему вопросу”, чтобы взять на время войны это дело в свои руки. Председателем Комиссии был избран член Государственной думы полковник Энгельгардт, и она весьма торжественно начала свою деятельность и стала изготовлять очень важные законопроекты. Для придания веса делопроизводству управляющим делами был назначен зять кн(язя) П. А. Кропоткина Б. (Н) Лебедев**, очень милый и приятный человек, который нам говорил: “Я в делопроизводстве ведь ничего не понимаю, вы делайте, а я буду смотреть”.



Конкуренция с Петроградским совдепом за власть над рабочим вопросом оказалась очень трудной, но, несмотря на это, несмотря на крайнюю необходимость напрячь все усилия в борьбе, Комиссия реально почти ничего не делала, чтобы помешать Совдепу бесконтрольно распоряжаться рабочими. Нужно, правда, признать, что во всех областях действовать тогда было на самом деле очень тяжко, ибо порою нажим на правительственные установления производился тогда в форме массовых движений. Помню, например, как перед окнами Мариинского дворца проходили сорокалетние, требуя своей демобилизации: шли они рядами, бесконечно длинной вереницей, неся плакаты с надписанием содержания их требований; веренице их не видно было конца и краю, шли они часа два... В других случаях пред окнами Мариинского дворца устраивались многолюдные митинги. В такой политической атмосфере, конечно, всем правительственным установлениям, в том числе и Комиссии по рабочему вопросу, выйти победителями из борьбы можно было бы только при крайнем напряжении всей энергии. Из провинции поступало множество сообщений о событиях еще более ужасных и грозных, чем в Петрограде; напр(имер), в Донском каменноугольном бассейне рабочие совершали постоянно насилия над заводской администрацией и свели рабочий день фактически до двухчасового. На основании всего поступившего материала я составил докладную записку, напечатал ее в Государственной типографии и пустил в доклад в Комиссию и в Особое совещание. Впечатление на всех она произвела громовержущее, вынесли грозную резолюцию, но тем дело и кончилось. Только кто-тоиз членов Особого совещания, вопреки правилам государственной тайны, отдал записку для напечатания в газеты (“Речь”). В частном разговоре я спрашивал Б. А. Энгельгардта: “Почему Вы и Комитет Государственной думы не действуете, чтобы реально осуществить на время войны военную диктатуру над рабочим вопросом и помешать Совдепу разваливать Россию?” Но он неожиданно тоном безнадежного отчаяния ответил мне: “Потому что все члены Государственной думы шляпы, а в Совдепе сидят очень энергичные люди и состязаться с ними невозможно”. Через несколько дней Б. А. Энгельгардт уехал в Москву жениться. Ездил я также к одному из самых энергичных членов Государственного совета В. И. Карпову, чтобы через него побудить к действию некоторых членов Государственного совета, но он мне ответил, что с его точки зрения тогда никакая борьбы не была возможна. Скоро роль Комиссии по рабочему вопросу свелась к очень жалким рамкам: у нее отнята была ее многообещающая компетенция и ей поручено было давать отсрочки по отбыванию воинской повинности рабочим военных заводов; приходило множество депутаций от рабочих и шумно требовали отсрочек; Лебедев давал отсрочки почти всем, кто хотел.



Последние дни Государственной канцелярии



В Государственной канцелярии после переворота господствовало подавленное, угнетенное состояние духа, чувствовалась растерянность и видно было запустение в служебных помещениях. Никто не знал, что будет и что делать, мало кто разделял веру в “великую и бескровную революцию”, мало кто ощущал приподнятое настроение духа и все чего-то опасались и предчувствовали недоброе.



Особенно ярко такое состояние духа чинов Государственной канцелярии выразилось на митинге сего учреждения, последовавшем поневоле*. От нас потребовали, чтобы мы записались в Союз союзов и прислали туда уполномоченных. И вот собрались все в запустевшем зале общих собраний Государственного совета, сели все молча, оглядываясь смущенно, стыдясь того, что пришлось учинить митинг. Многие и совсем не пришли. Почти никто не решался что-либо говорить и как-либо начать действовать. На кафедру вышло весьма немного народу. Статс-секретарь Государственного совета М. А. Неклюдов тихим, почти неслышным голосом сделал несколько кратких деловых предложений. После него много и без смущения говорил молодой барон Фредерикс. Представителем Государственной канцелярии выбрали М. А. Неклюдова и вскоре быстро разошлись.



Вскоре, однако, запустевший было Мариинский дворец начал снова оживать, хотя и в совершенно ином духе, чем раньше: стало появляться в нем много новых лиц и учреждений, не виданных в нем прежде.



Устроившееся в помещениях Совета министров Временное правительство и его члены стали появляться также в залах Государственного совета.



Много раз бывал там А. Ф. Керенский. Однажды, спускаясь со ступеней главной лестницы, я встретил его в первый раз после произведенного им переворота. Меня поразила происшедшая в нем перемена. В начале войны я видел его в Государственной думе во время заседания, он был в очень элегантном, с иголочки, смокинге и вид имел необычайно молодой; когда он начал с кафедры что-то лепетать тоненьким глоском, ему кричали с мест: “Молоко на губах не обсохло”. Теперь он был в черной рабочей засаленной куртке, на голове демократический бобрик, правая рука висела на белой повязке. В отдалении за ним следовали в качестве адъютантов два элегантных артиллейрийских офицера со значками Михайловского училища. Керенский подходил ко всем камер-лакеям и подавал им руку**.



Все это производило у Керенского впечатление какого-то маскарада и театрального представления с переодеванием. Напр(имер), оказалось, что рука у него была вовсе не больная, а висела на перевязке для интересничания: мне рассказывали сослуживцы, что во время одного из заседаний Предпарламента он произносил речь и, увлекшись, забыв о своей якобы болезни, выдернул руку из повязки и потряс ею в воздухе. Другой пример: на улицах я видел объявления:



“Большой гала-концерт с участием А. Ф. Керенского, Брешко-Брешковской, Шаляпина и оркестра балалаечников Андреева”.



Однажды мне пришлось лицезреть действо, в котором принимало участие Временное правительство в полном составе.



Круглый зал Мариинского дворца, окруженный белыми колоннами. Меж них толпились в походной форме офицеры и солдаты — члены прибывших с фронта депутаций от войск. Среди зала несколько штатских разного возраста в сюртуках стояло, вытянувшись в ряд, — это Временное правительство в полном составе с князем Львовым и П. Н. Милюковым во главе. Депутации одна за другой по очереди подходили к министрам и говорили им приветственные речи, начинавшиеся всегда словами: “Гражданин министр!”, произносившимися с неестественным выкриком. Речи были все однообразны по содержанию и полны ходячих, всем известных революционных фраз. Но, произнеся речь, главы некоторых депутаций ею не ограничивались, а переходили к разговору своими словами. В нем чувствовалось уже нечто подлинное, настоящее, действительно волновавшее говоривших. Особенно мне запомнились по значительности слова представителя от Георгиевских кавалеров. Он спросил князя Львова: “Правда ли, гражданин министр, что некоторые безответственные организации в Петрограде не дают Вам возможности проявлять своей власти в полной мере? Если это правда, по первому Вашему зову мы все как один придем и поддержим Вашу власть”. Князь Львов растерялся, покраснел и наступила неловкая минута молчания. Тогда вперед выступил П. Н. Милюков и начал говорить длинно и путано.



В других залах Мариинского дворца, особенно в библиотеке, появилось множество много, отговаривая Георгиевских кавалеров от похода на Петроград в защиту правительства. Это было тогда, когда не было еще поздно*.



Во всех помещениях Мариинского дворца причиной оживления стал предстоящий созыв “Предпарламента”.



В зале общих собраний Государственного совета, где завесили белыми простынями бюст Государя, портрет императора Александра I и репинскую картину дореформенного Государственного совета, стали ломать бархатные кресла и пюпитры и устанавливать на их место длинные скамьи казарменного вида: очевидно, в предвидении большого числа членов Предпарламента и отсутствия пюпитров для бывших эмигрантов и ссыльных и прочих профессиональных революционеров: Борис Савинков**, Николай Морозов и многие другие. Лебедев водил меня по дворцу и показывал их.



В круглой зале Мариинского дворца и залах Комиссий Государственного совета начало заседать весьма многолюдное Особое совещание по выработке закона о выборах в Учредительное собрание. Наиболее постоянными деятелями его были приватдоцент Владимир Гессен, председатель Совещания, и Н. В. Мазараки,управляющий делами его (делопроизводитель Канцелярии Государственной думы). Заседало бесчисленное множество народу самых разнообразных профессий, до матросов включительно*.



В верхнем этаже дворца поместилось Юридическое совещание, состоявшее под председательством Маклакова**.



Когда заместителем Государственного секретаря был назначен профессор Д. Д. Гримм, он старался соблюсти все деловые традиции Государственной канцелярии. Все высшие и низшие чины остались на своих местах вплоть до товарища Государственного секретаря Н. Ф. Дерюжинского включительно. Чинов Государственной канцелярии, лишенных своих занятий вследствие уничтожения Государственного совета, Д. Д. Гримм стал определять для делопроизводства в вышеупомянутые новые учреждения: Особое совещание по выборам в Учредительное собрание, Юридическое совещание и Предпарламент. В помощь чинам Государственной канцелярии были переведены в Мариинский дворец также некоторые чины Канцелярии Государственной Думы***. Перед самым концом 1917 года чины обеих канцелярий стали записываться в делопроизводство Учредительного собрания.



Отделение Свода законов, не лишенное своих прежних функций, стало вырабатывать проект перечисления своего в Сенат. Г. Э Блосфельдт был главным автором проекта и ему удалось провести его утверждение в законодательном порядке. Штаты были очень расширены и было назначено много новых лиц. Но в новом своем положении Отделение просуществовало недолго.



Последний раз я был в Мариинском дворце в Ноябре 1917 года. Я пробовал войти через несколько подъездов, но всюду меня не пускали швейцары и камер-лакеи, заявляя, что появился большевистский комиссар и приказано впускать только тех, кто согласится явиться к нему. Я явиться большевистскому комиссару не пожелал и ушел...



Публикация М. В. СИДОРОВОЙ