Российский архив. Том II-III

Оглавление

Москва в ноябре 1919 года

Москва в ноябре 1919 года: Сочинения учащихся научно-популярного отделения Университета им. А. Л. Шанявского / Публ. [и вступ. ст.] М. В. Катагощиной, А. В. Емельянова // Российский Архив: История Отечества в свидетельствах и документах XVIII—XX вв.: Альманах. — М.: Студия ТРИТЭ: Рос. Архив, 1992. — С. 362—376. — [Т.] II—III.

В Государственном Историческом музее* хранится комплекс ученических сочинений на тему «Москва в ноябре 1919 года», предположительно принадлежащих перу слушателей Московского городского народного университета им. А. Л. Шанявского.



Это учебное заведение, сосредоточившее крупные научно-преподавательские силы России, было учреждено в 1908 г. и имело два отделения: академическое и научно-популярное. Первое в августе 1919 г. влилось в МГУ, а второе просуществовало до 1 ноября 1920 г., когда было объединено с рабочим факультетом Коммунистического университета им. Я. М. Свердлова. Слушателями научно-популярного отделения были лица обоего пола не моложе 16 лет со средним или неполным средним образованием. Таким образом, оно играло роль подготовительных курсов для желающих поступить в университет или другие высшие учебные заведения.



Публикуемые сочинения слушателей курса русской литературы научно-популярного отделения Университета им. А. Л. Шанявского представляют собой черновые рукописи на обрывках бумаги различного формата с преподавательской правкой. Все они датируются 27 ноября 1919 г.



Авторами сочинений являются молодые люди 16—20-летнего возраста, как правило, с незаконченным гимназическим образованием, служащие в различных учреждениях Москвы.



Работы учащихся посвящены повседневной жизни москвичей в крайне тяжелое для столицы и всей России время: голод, холод и разруха стали главными героями этих сочинений. Искренность и непосредственность повествования искупают погрешности стиля публикуемых материалов.



Вишневский И.



Москва в ноябре 1919 г.



Холодный ветер пронизывает большие неотопленные квартиры. В побитые стекла окон, террас пробирается ранний снег. Холодные грязные комнаты напоминают склады без транспорта. Грязные, с облезлою наружностью, потрепанные фасады домов с худыми кровлями печально смотрят на безжалостно разрушаемые обитателями для топлива дома. Столетние парки гибнут под звуки топора. Сады, обнесенные резной оградой, мостики, перекинутые через каналы, разбираются идущими прохожими. Огромные белые вывески с красными буквами и номерами висят в воздухе. Непрерывные очереди тянутся длинными хвостами. Оборванные, полураздетые, изнуренные люди злобно встречают и провожают каждого проходящего. Мысль о вкусной пище, о том благе, что необходимо человеку, несбыточна. Недостаток питания понизил жизнеспособность и наложил отпечаток апатии на все. Эпидемические заболевания уносят тысячи друзей. Всюду военная власть проникает в мирные семейства и разрушает лучшую жизнь человечества.



Воронова. Городская школа, дополняю в НПО*.



Ноябрьский вечер.



Стемнело. Морозит. На синем небе одна за другой зажглись звездочки. Пешеходы быстро несутся по скользкому тротуару, не раз попадая в кучу снега или скатываясь на мостовую. Это не удивляет их. Они привыкли, разве только иной чертыхнется. Темно. Друг друга толкают. Но где уж тут извиняться: каждый бежит скорее дальше. Морозит крепко, воротники (застыли), усы замерзли, да здесь еще нужно переходить мостовую, того и гляди, сядешь в сугроб. Из окон домов торчат небольшие черные трубы, испуская клубы серого дыма. Восемь часов. Кругом тихо. Лишь от угла до угла доносится хриплый голос мальчика-торгаша: «Папирос, папирос, и ирисок, и сахара». Так скучна и неприветлива обстановка в современной Москве.



В—н.



Москва 6-го ноября 1919 года.



Москва после долгих лет под гнетом, от которого, казалось, начинала сгибаться от тяжелых условий жизни, в день 6-го Ноября гордо, величаво выпрямила свою спину. Оделась вся в яркие пестрые наряды. Как невеста в день венца полна трепета, ожиданий, так и пышная столица была переполнена светлыми ожиданиями. Бурная, нетерпеливая, полная восторга, она встретила своих долгожданных гостей, принесших много ясных пламенных речей. Эти милые гости со всех концов земли своими ясными речами придали больше красоты, яркости. Сколько восторгов! Какой подъем духа! Новые силы вливались струями в нашу усталую изуверенную душу. Мысли текли бурными потоками. Этот праздник чувствовался в каждом движении, во всем, во всем. Каждый из гостей помимо того, что видел этот праздник в пышности наряда, гордо участвовал с полным достоинством торжество**. Что может быть дороже, как не сознание свободы? Сознание, что можешь открыто рассуждать, высказывать мысли народа. Этот день останется памятным, как нечто светлое, радостное. Пусть далеко за горами, но придет и этот праздник, когда все мы почувствуем себя братьями одного народа. Эту надежду, веру пробудил, оставил день 6-го ноября 19-го г.



Гетлина А. В. Окончила 6 классов института. Теперь служу во Всер(оссийском) Центр(альном) Сов(ете) Пр(офессиональных) Союзов. 16 лет.



Москва в ноябре 1919 года.



Сильно все изменилось в Москве за последний год. Мало она стала походить на столицу. Поисчезли все заборы, все телеграфные столбы. Ими поддерживают московские жители мало-мальски выносливую температуру в своих заледенелых квартирах. Когда идешь вечером по улице со всех сторон раздается треск: это москвичи собирают себе топливо. Кто посмелее, тот поломает забор, сложит его на саночки и свезет к себе домой, другие растаскают бревна от разрушенного для топлива дома; кто оторвет водосточную трубу или стянет где-нибудь кусок железа для маленькой печки, которая служит сейчас почти для всех источником тепла. Сильно удручающее впечатление производят эти разрушенные почти на всех улицах дома. Ни днем, ни ночью нет спокойствия в столице. Ночью жители занимаются грабежом, днем ищут себе пропитания. Чуть не с шести часов утра поднимается суета на улице. Кто спешит на «Общероссийскую Сухаревку» подловить какого-нибудь мешочника, чтобы купить себе хлеба или пшена; другие, чтобы повыгоднее продать свои же собственные вещи. Ближе к 10 час. уже многие спешат на службу, нередко падая и спотыкаясь на все тротуарные ямы и рытвины. В воскресные же и праздничные дни вся жизнь столицы сосредотачивается на Сухаревке. Со всех концов Москвы и даже с окрестностей стекаются на этот сутолочный рынок. Одни, чтобы купить, другие, чтобы продать, третьи, чтобы нажить. Кажется, что в эти дни жизнь в местах, находящихся далеко от Сухаревки, совсем замирает. Какая ужасная бесцельная жизнь. Разрушены все планы, намеченные в моей юности. Теперь приходится сидеть и мерзнуть целый день на службе. Придешь домой — такой невыносимый холод; негде отогреться. Вечером не хочется никуда идти, зная, что трудно потом будет добраться опять домой. Свету нет, трамваев нет, только и может выручить случайно попавшийся по дороге ломовик, который, сжалившись, посадит на телегу и довезет до назначения. Это — «новые трамваи», как говорят теперь москвичи. Вечером, возвращаясь от Шанявского, бежишь бегом домой. На улицах темно и жутко. Тишина нарушается лишь только треском от ломания заборов и изредка попавшимся по пути автомобилем, который освещает путь. Бежишь по мостовой, спотыкаясь и падая, все думаешь о кипящем самоваре, который дожидается тебя дома. Отогревшись немного чаем, ложишься хотя и в холодную постель, но засыпаешь и только тогда забываешь всю мирскую суету и теперешнюю тяжелую жизнь.



Жуков М. 4-х классн. Городское (училище). Служу конторщиком.



Москва в ноябре 1919 года.



Зима в этом году очень рано дала о себе знать, и в ноябре 1919 г. житель Москвы встретил нового врага: холод. Народ, настрадавшийся от войны, мировой и гражданской, едва ходит по улицам Москвы. Улицы усеяны людьми, торгующими разными предметами питания. Голод-холод несут с собой разные заболевания, и люди постепенно вымирают. Во время службы сидишь мерзнешь, придешь домой — то же самое, и не находишь себе места, где бы можно успокоиться, отдышаться и опомниться от этого угара. Приблизительно лет пять тому назад Москва не знала того, что будет в 1919 году. Она веселилась, правда, хотя одни страдали даже больше, чем сейчас. Но все-таки тогда Москва была милее каждому москвичу, как-то весело и отрадно было, закутавшись потеплее в пальто, пройти по улицам или же сидеть у печки, читать хорошую книгу, ничего не думая и ни о чем не заботясь. На несколько часов успокоиться и отдохнуть душою от тяжелого рабочего дня. В ноябре 1919 г. житель Москвы много переживает несчастья, кругом его окружают одни лишения, но вместе с тем некоторые слои населения, погибшие духовно навсегда, не имея сотой доли человеческого образа, живут в себя, ни в чем не нуждаясь. У этих людей эгоизм, материализм, грубость и невежество на первом плане, остальное хоть море по колено. Революция много несет пользы человечеству, но, должно быть, не по(пешехонски?) она делается. Я сторонник жестокой сознательной и упорной борьбы со старым миром, но кроме борьбы я непременно культуру, искусство, прогресс ставлю на первый план. Народу, низам надо дать доступ на рабочие факультеты, а не только по каким-то мандатам, рекомендациям и коммунистам. Надо открыть двери для всех желающих. Почему я это пишу? Потому что в ноябре меня больше всех волнует этот вопрос. Я. два месяца не могу добиться, несмотря ни на какие старания с моей стороны. Вот чем ноябрь меня поздравил. Все переживания, чувства, красота жизни, поэзия — вся прелесть жизни человеческой далеко отстала позади и придет ли скоро — неизвестно. Пока борьба за существование, каждый за себя. Люди огрубели от этой тяжелой жизни. Хочешь взлететь, как орел, чтобы в последний раз подняться ввысь и парить там, ничего не видя внизу. Но нет! Крылья подбиты жизнью, нет силы. Когда же, наконец, люди опомнятся, будут мирно трудиться, жить счастливо, наслаждаясь окружающей нас природой. Когда перестанут люди эксплуатировать друг друга и пить кровь брата своего. Об этом узнаем в будущем, если доживем. Будем же, крепкие духом, бодро смотреть вперед надвигающемуся урагану жизни.



Зверева Л. Прошла 4 класса Елисаветинской гимназии. 16 л.



Москва в ноябре 1919 года.



Утро. Я вышла на улицу. Слегка морозило. Народ торопливо сновал взад и вперёд. Под влиянием грустных воспоминаний настроение у меня было подавленное. Я всматривалась в прохожих, и меня, невольно, поражали их сосредоточенные, измождённые, серьёзные, порою даже озлобленные, суровые лица. Проходя рынком, я с любопытством задерживаюсь у толпы, которая, всё увеличиваясь, окружает торговку хлебом. Слышится брань, громкие крики. Пробравшись ближе, мне становится ясна причина столь бурного негодования. Хлеб весь. Торговка на ожесточённые замечания, что надо было выдавать определённое количество, спокойно разводит руками и отправляется домой. Те, которым суждено сегодня быть голодным, (вероятно, уже не в первый раз) с отчаянием расходятся. Всюду слышны вздохи, проклятия. Вот молодая женщина (из аристократической семьи), бедно одетая, жалуется какой-то старушке: «У меня уже нет сил. Муж больной, дети голодные, а средств нет. Что делать? Как быть? Господи, помоги мне!» Голос её дрожит, глаза наполняются слезами. Старушка смотрит ласковым взглядом на неё. А слов утешения нет. Да и что сказать? Эта жизнь уже многих довела до самоубийства. Много выстрадали, много пережили. А впереди беспросветная мгла. Грустным взглядом я окидываю улицы, переулки, строения. Вид ужасный (особенно вечером). Точно после грандиозного пожарища или нашествия врага. Поломанные заборы, разобранные деревянные здания, которые люди, как хищные животные, растаскивают по домам. Горькое чувство сожаления охватывает меня, когда при виде всего этого я сравниваю Москву до этого времени и в настоящий момент. (Прежде.) Шум. Веселые жизнерадостные лица. Роскошь нарядов. Экипажи. Рысаки (мчатся как вихрь). Выставки, привлекающие своею прелестью. Оживление, которое царит на улицах. Как все это мало напоминает настоящее положение! Точно это был чудный сон или сказка волшебная. Все отошло в область предания. Вот описание Москвы 1919 года.



Иков С. III класса гимназии. Служу во Всероссийском Союзе служащих. Конторщик. 16 лет.



Москва в ноябре 1919 года.



Внешний вид



I. Снег. Внешний вид Москвы в ноябре 1919 г., разумеется, сильно изменился, так же, как и изменилась вся жизнь. Одним из самых сильных изменений можно назвать то, что никогда в Москве не было так много снега. Это очень сильно меняет вид города. Тротуары похожи на дорожки в деревне. То же самое и с мостовыми. В этом году, впрочем, еще не было трудовой повинности по очистке снега. Прежде никогда ничего подобного не было. По-моему, во-первых, так много снега не выпадало. Во-вторых, но это уже не только по-моему, снег вывозили за город. Но нет худа без добра. Худо я вижу в том, что, разумеется, стало труднее ходить, легче промочить ноги, очень скользко и т. д. Хорошую же сторону я вижу в том, что, по-моему гораздо красивее чистый белый снег, лежащий теперь, чем грязный и не то желтый, не то коричневый, который лежал прежде.



II. Разобранные заборы, разрушенные здания. Вторым сильным отличием внешнего вида Москвы в ноябре 19-го года от прежних годов являются разобранные заборы и разрушенные здания. Это вызывается необходимостью борьбы с холодом. Заборы, огораживавшие дворы с улиц и разделявшие дворы, идут на дрова. То же самое с домами, или когда-нибудь горевшими или разрушенными, или старыми и заброшенными и, наконец, сараями, сторожками и т. д. В этом уже никак нельзя усмотреть какой бы то ни было красоты. Наоборот, это сильно уродует Москву. Я родился не в Москве и бывал во многих других городах России, но большую часть жизни провел в ней, и мне больше всего нравилась Москва, хотя я видел много (городов), которые, может быть, красивее Москвы по своим улицам, домам, бульварам и т. д. Но теперь, глядя на разобранные заборы и разрушенные дома, к тому же занесенные снегом, я никак не могу назвать Москву красивым городом.



III. Жизнь на улицах. Жизнь на улицах в ноябре 19-го года опять-таки представляет резкую противоположность прежним годам. Во-первых, обилие пешеходов. Это вполне понятно: трамваи, по примеру второй половины прошлой зимы, не ходят, да и когда ходили, то это было тоже очень дорогое удовольствие; а об извозчиках нечего и думать. К тому же и извозчиков в Москве стало очень мало. И вот граждане Москвы ходят пешком. Я лично довольно-таки привык к этим прогулкам, и если мне нужно идти куда-нибудь на другой конец Москвы, это мне не кажется таким ужасным. Во-вторых, Москва кишит санками, на которых возят вещи, продукты, получаемые через «организации» и т. д. В-третьих, в Москве никогда не было такой бойкой уличной торговли. Нечего говорить о Сухаревке и Охотном ряде и др. местах, где и раньше шла торговля, но на всех углах Москвы имеются целые оравы мальчишек, торгующих папиросами, ирисом (последним теперь реже), а почтенные дамы, продающие иногда очень вкусные, но всегда дорого стоящие, пирожки, булочки, пончики и т. д. Кроме уличной торговли, впрочем, в Москве расплодилось еще уйма всяких кафе и ресторанчиков. В-четвертых, очень оживленное движение по мостовым. Каждую минуту мчатся автомобили, мотоциклетки, особенно это заметно, когда едешь с санками. В общем же, жизнь улиц очень оживлена днем. Но только днем. Вечером, даже не так поздно, когда приходится возвращаться из театра, но даже когда возвращаешься с лекций, на улицах темно и пустынно. Таков, в общем, внешний вид Москвы в ноябре 1919 года.



IV. Домашняя жизнь. В домашней жизни главную роль играют холод и тепло. Тепло — большая редкость. В большинстве квартир поставлена железная печурка, которая топится теми же заборами. Около этой печурки и сидит по вечерам вся семья. На ней же готовится или греется скромный ужин. Разговоры самые прозаические. Все больше о продовольствии, о холоде. О продуктах, выдаваемых у нас на службе, и у наших знакомых, о тепле в квартирах у нас, у соседей, у знакомых на службе, и все в таком духе. Такова домашняя жизнь москвича в ноябре 19-го года. Об остальном за недостатком времени не успел написать.



Как часто я вспоминаю о прежней Москве. Какою она была прекрасной и сильной. В особенности я любила ее зимою. Выпадал снег и покрывал белою пеленой все окружающее: и дома, и деревья, и улицы, так что все принимало волшебный вид. Утром, когда, бывало, идешь в гимназию, то невольно наблюдаешь за всем окружающим: вот тянутся обозы, плавно и неспеша, и снег так приятно скрипит под полозьями саней и под ногами. Народу в это время на улицах было много. Все с озабоченными, но веселыми и свежими от пробуждения лицами спешили покупать себе пищу. Магазины были полны товарами. Если зайдешь в булочную, то не знаешь, что и купить. На витринах разложено так много всевозможных свежих, белых и румяных, как спелое яблочко, пирожков и пышек. Мясные были полны хорошим мясом. Но как хороша Москва была вечером. Освещенная со всех сторон фонарями, она сияла и притягивала внимание каждого. Снег на крышах и под ногами блестел различными огоньками, отчего Москва, мне казалось, была еще величественнее и могучее. Вот подходило Рождество. С каким трепетом все ждали этого великого праздника. За неделю во всех домах производилась уборка и покупка различных сластей. Для детей покупались всевозможные игрушки и елка. Накануне Рождества ее наряжали пряниками, яблоками и конфектами. Наступал день Рождества. Ах, как хорошо было в этот день! Все веселые и нарядные, забыв про невзгоды и горе, утром спешили в церковь. А вечером спешили в гости или делали у себя бал. Некоторые же катались по городу на тройке. На улицах все шумело и ликовало. Но все это лишь только одни воспоминания. Прошло только пять лет, но Москва, наш когда-то прекрасный и величественный город, превратилась в могилу. Всюду голод, холод. В каждой семье и доме лишь одна печаль, горе да слезы. Жизнь борется со смертью, и все это наводит ужас и страх. И уже больше не радует зима, которую когда-то я очень любила.



Лущихин Н. Н. Окончил 6 классов б. гимназии г. Рузы.



Москва в ноябре 1919 г.



Москва, как главное, центральное ядро Русской земли, всегда испытывает полностью все те влияния извне и изнутри, которые время от времени накатываются на Россию. Она в минуты благоденствия и спокойствия блаженствует, ликует, здесь совокупно соединяются друг для друга наука, искусство, промышленность, и к ней стремятся все новости и открытия Запада. Тут все на услугу жителю. Но как только раздаются первые удары катящейся бури, она вздрагивает, чуя беду, нервничает; на жителях, как нигде, проявляются первые удары грома. Так и теперь Москва, подорванная войной и революционным болезненым переходом, со всей тягостью переживает это как никакой город и местность. Этот симбиоз духовной и материальной сторон, неясно еще выливавшийся раньше, светлыми красками рисуется на фоне отсутствия материальных благ. Духовные потребности начинают грубеть и глохнуть, человек полон мелочных интересов; необеспеченность заставляет его существовать жизнью животных. Везде и всюду он, потеряв надежду на лучшее будущее, начинает искренно проклинать свою еле тянущуюся жизнь; он не уверен, что будет завтра обеспечен, хотя бы так, как сегодня. Только один театр увлек сильно изнуренные народные массы в свои стены, хотя это свойственно при каждом бурном, ищущем выхода настроении, что вполне совпадает с буйным революционным переживанием москвичей. Домашний очаг нередко теряет свою прелесть, где часто вместо ласки, уюта, душевного отдыха попадаются суровые, деловые, вульгарно говоря, кухонные выражения родственников; хочется чего-то близкого, милого, уютного, но его нет. Все начинают жить для тела, которое с жадностью чудовища пожирает скудные подачки времени; оно заставляет думать о нем больше, чем когда-либо. Для душевной психической стороны уже не уделяется столько времени. Этот кошмар все более и более простирает над москвичами свои грозные объятия. Политическая борьба усиливает весь этот процесс: жители проявляют общую недоверчивость, мгновенную вспыльчивость и начинают проявлять характерную русскую лень (злободневные спекулянты). Как будто бы начинается сдвиг назад, наше молодое зеленое юношество не получает должной духовной пищи, оно живет мифически созданными образами и нередко в неподобающей обстановке, а юность — это молодая яблонка: как сучок привьешь, таковы и созреют плоды. Психическая деятельность его направляется не в ту сторону, образуется какой-то застой. Так переродилась и уклонилась от должного пути наша передовая гордыня Руси, это единственное соединение западной культуры с русским самобытным духом.



Мазурова. 6 классов гимназии.



Москва в ноябре 1919 года.



Еще только первые числа ноября, а вьюга февральская. Снег по колено, ноги еле двигаются, а идти далеко. Ветер продувает насквозь, холодно, страшно холодно, зуб на зуб не попадает. Чуть заметные, неясные контуры домов, и как-то странно, совсем не освещая, в воздухе висят мутные пятна фонарей, а снег все сыплется, сыплется без конца. Ах, как безумно хочется лета, солнца, какой угодно жары, но только не этот адский холод, холод везде на улице, дома, на службе.



Макарова Е. Ф. Окончила в 1914 г. 1 Московскую женскую гимназию.



Москва в ноябре 1919 г.



Зима. Как рано она наступила в этом году. Кажется, вчера еще мы не думали о ней, а сегодня, проснувшись, мы встретили ее, суровую гостью на долгое, долгое время. Я не люблю зимы; при воспоминании о ней мне всегда кажется, что я слышу плач от холода маленьких ребятишек, волею судьбы заброшенных в холодные темные подвалы, и так больно становится за этих малюток, так хочется, чтобы поскорее проходило это время и наступало яркое лето, которое оживит всех, вдохнет в нас что-то новое, покажет малюткам, вступающим в жизнь, что на земле много хорошего, что это хорошее только спало долгие месяцы и что это хорошее есть тепло и свет. Особенно неприветливо я встретила зиму в этом тяжелом году, и мне хочется поделиться теми впечатлениями, которыми полна моя душа. Когда я впервые увидела снег, я невольно вспомнила те невинные детские восторги, которыми я встречала его ученицей. Я помню, как рвалась я скорее в гимназию, чтобы пробежаться по рыхлому снежку; я торопила маму достать поскорее все теплое и, Боже, с каким восторгом я одевала давно знакомые мне вещи, как будто бы в ноябре они были более ценными, чем в феврале или марте. Потом, с годами эти восторги уменьшились, и мне уже не казались особенно привлекательными теплые варежки. Я хорошо помню ноябрь 1914 г., когда у нас был последний бал для выпускных. Но что же я вижу теперь? Чем полна моя душа? Разве я радуюсь чему-нибудь? Что общего в моем настроении тогда, в ноябре 1914 года, и теперь, в ноябре 1919 года? Трудно ответить себе самой на эти вопросы, тем более рассказать о них кому-нибудь, я больше не хожу в гимназию, я каждый день должна идти на службу, а разве есть что-нибудь общее между занятиями в гимназии и на службе? Я говорю, конечно, про общие занятия, полезные для души. Где бы я ни была, я всюду слышу разговоры про насущный хлеб, про дрова, и эти разговоры как-то убивают, заставляют позабыть все возвышенное и быть только на земле для какой-то тревожной жизни. В этот месяц 1919 года мне представляется Москва каким-то муравейником, который кто-то взял и пошевелил невидимой палочкой. Муравки-люди забегали, засуетились от неожиданности, и каждый думает только о том, как бы получше устроить свою жизнь, как бы достать где дрова, чтобы жить вновь так, как жил до невидимой палочки, где бы найти себе пропитание. При всех этих заботах разве есть место для душевных переживаний? Мне могут сказать: ведь никто в начале ноября не шевелил муравейника людского, он был таким и в октябре, и в сентябре. Да, это верно; но вспомнишь жизнь в этот месяц в прошлые годы, мне кажется, что людской муравейник расшевелили именно в этот месяц этого года, когда выпал первый снег. Слишком заметна вся беготня и все эти вопросы «как жить?» именно сейчас, когда природа смотрит так угрюмо, когда нет тепла, света, и невольно вспоминаешь свою жизнь в те счастливые «ноябри», когда не было этих неотступных вопросов «как жить?» и «чем жить?», а были вопросы и заботы о том, как устроить повеселее свой последний бал. Чтобы забыть все эти вопросы, я начала заниматься, но занятия не идут ко мне на ум, и я себя невольно сравниваю с листиком дерева, который не успел упасть с дерева на черную землю, а упал на первый снежок, и вот ветер гонит его по белому полю, он вертится, вертится и не знает, где ему остановиться, пока белый саван не успокоит его своим покровом. Так и я, да и все люди ждут этого савана, а пока носятся, как листочки с дерева, гонимые ветром — судьбой, и не знают, как и чем пополнить свою жизнь, чтобы она была ярче и красивее.



Малахов В. Москва в ноябре 1919 г. 27 ноября 1919 г.



День 7 ноября 1919 г.



Сегодня праздник — день двухлетия Октябрьской Революции. Погода прекрасная — тихий морозный день. Природа как бы готовила для праздника этот день. Дверь распахнулась и кучка ребят ввалилась в комнату; их лица сияли радостно. Раздеваясь, каждый считал долгом показать своё новое платье товарищу, а тот, глядя на него, сравнивал достоинства своего платья с его. Два-три человека бегали без причины во всю мочь. Кучка мальчиков, собравшись в углу, рассуждали: «Сегодня большевистский праздник, у нас на воротах флаг красный вывесили». Тут же из кучки противоречили другие в тоне укора: «Не большевитский, а Советский. Мой папа небось говорил». Каждый переживал по-своему. Пели с большим удовольствием, кто-то пытался запеть революционную песню, но, не найдя себе компаньона, кончил. Большое наслаждение доставила плясовая музыка, тут уж каждый проявлял себя по-своему. Кто парами тихо, прислушиваясь к музыке, скользил по полу, кто с силой врывался в кучку и вертелся вьюном. Все они вертелись и шумели, заглушая музыку. Все получили праздничные гостинцы и отправились с торжественным видом домой.



Меньшова Т. Прошла 6 классов Петроградской казенной гимназии. С марта месяца сего года служу в Государственном контроле. 16 лет.



Москва в ноябре 1919 г.



Удручающее впечатление производит на меня Москва в эти последние месяцы. Разве сколько-нибудь похожа она на ту Москву, Матушку городов русских, так чудно описанную нашими писателями?! К сожалению, о ее прежнем облике я могу судить лишь по книгам, так как живу в Москве только с осени прошлого года. Теперь же она окончательно потеряла образ столичного города; походит скорее на какую-то деревню: мостовые и тротуары завалены снегом, все идут гуськом по середине улицы, скользят, спотыкаются, падают и опять покорно идут дальше. Какое-то безразличие нарисовано на всех лицах: никто ничем не интересуется, не старается как-нибудь улучшить свое положение; живет исключительно животной жизнью, думая только о пропитании. Да и верно, что другое может придти в голову, время ли думать о духовной жизни, когда не знаешь, будешь ли ты завтра иметь кусок хлеба. Интересно следить, как человек борется с теперешней жизнью: ко всему приспособится, до всего додумается. Дров нет, топить нечем, естественно, в холоде сидеть удовольствия мало, он взваливает себе на плечо топор, вооружается пилой и идет на первый угол, чтобы срубить или спилить первую попавшуюся под руку деревянную вещь: дерево так дерево, забор так забор, а то и дома кусок захватит. С продовольствием дело обстоит труднее. Соберется какой-нибудь гражданин в деревню «за хлебом», волочит на себе купленный товар чуть не десять верст до вокзала, с трудом влезет в вагон, прогулявшись предварительно по головам своих компаньонов, простоит кое-как в холодном с выбитыми стеклами вагоне до первой остановки, да и уступит свой хлеб другому, кто посильнее его. Что же делать, не драться же? К ценам, которые дерут спекулянты на Сухаревке, москвичи привыкли также; встретят друг друга на улице или на базаре где-нибудь, обменяются мнениями, покачают головами и разойдутся. Как скучно и грустно влачим мы свое существование: утром встаешь, бежишь на службу, поздно возвращаешься домой, хочется позаняться чем-нибудь, чтобы забыться от этого кошмара, и нет сил взяться за книжку. Какая-то лень и апатия одолевает. И так изо дня в день беспросветно и тоскливо. Глядя на улицы и здания некогда красавицы Белокаменной, грустно делается на душе и обидно за старушку-Москву, которая так невероятно изменилась.



Михайлов С. 5 классов реального училища. 16 лет.



Москва в ноябре 1919 г.



Я москвич в полном смысле этого слова. Я не только родился в Москве, но и в течение, правда, еще сравнительно недолгой моей жизни не отъезжал от «сердца России» дальше, как на сотню верст. Поэтому все впечатления моей жизни, все тесно связаны с этим городом. Дни моего раннего детства протекали на фоне московских улиц, а главным образом, бульваров, куда моя нянюшка водила гулять меня вместе с братцем, таким же в то золотое невозвратное время толстеньким карапузом, каким был и я; там мы предавались играм, имевшим тогда для нас глубокое значение точно также, как куча снега представляла не просто кучу, а неприступную крепость или волшебный замок. Все тогда являлось загадкой и возбуждало интерес. Москва для меня была огромным неизвестным миром, полным неизведанных ощущений и невиданных чудес. Когда порой вспоминаешь детские мечты, детские воззрения и думы, грустное и вместе какое-то сладкое чувство охватывает душу. И становится жаль, что я не могу смотреть на жизнь в розовом свете, что окружающая среда не является для меня чем-то таинственным, а все просто, ясно и естественно. Как раз такой противоположностью тому, как я представлял себе в счастливую пору детства Москву, и является вид Москвы, вид не только внешний, но и внутренний, т. е. в смысле настроений обитателей с точки зрения беспристрастного наблюдателя, роль которого я и попытаюсь на себя взять. В этом году снег выпал рано, и Москва рано облачилась в свой парчевый зимний наряд. А костюм этот, надо сознаться, очень к лицу нашей Матушке-Москве. Под белым покровом скрываются многие не во всем привлекательные уголки города и принимают приличный вид. Но зима принесла с собой одно явление, правда, встречающееся и летом, но теперь принявшее прямо-таки эпидемический характер. Я разумею разборку заборов, сараев и даже жилых помещений на дрова. Побуждаемые холодом, москвичи вынуждены разрушать послужившие (бы) даже, может быть, еще несколько лет дома. Идете вы по улице, и вашему взору представляется такая картина. Группа людей, вооруженная какими-то железными крюками, роется в руинах дома и старается среди обвалившейся штукатурки и разбитых кирпичей разыскать каких-нибудь щепок или обломков досок. Я заранее извиняюсь перед моими любезнейшими согражданами за нелестное сравнение, но эти люди, честное слово, чрезвычайно напоминают собой... гиен или шакалов в пустыне. Особенно мрачное впечатление производит торчащая печь и увеличивает безобразие картины. Все эти разрушения делают похожей бедную Москву на город, перенесший большой пожар или сильную бомбардировку. Другое чрезвычайно характерное явление для теперешнего времени — это то, что большинство прохожих непременно имеет какую-нибудь ношу. Один, самодовольно поглядывая, тащит в мешке на спине картошку, другой перегибается под тяжестью мешка с капустой, а третий, озираясь, словно «тать в нощи», прячет под мышкой мешочек с мукой или же тщательно завернутую коврижку хлеба. Эти две набросанные сцены вполне определяют настроения и стремления, которые господствуют среди обитателей Москвы. Голод и холод — вот два главных врага москвичей. Они заставляют многих людей отодвигать на задний план духовные потребности и превращают жизнь многих в погоню за куском хлеба. Но я далек от мысли предаваться унынию и меланхолии. Я твердо верю, что эта тяжелая пора пройдет и настанет лучшее время, настанет царство Труда, Знания и Искусства. А для того, чтобы достигнуть этого, надо трудиться, трудиться и трудиться, а не предаваться унынию и печали.



Модестов А. Окончил Высшее начальное училище. Служу в 3 Московской Инженерной Дистанции в X районе Ходынского гарнизона на должности счетовода. 17 лет.



Москва в ноябре 1919 г.



Население Москвы переживает ужасный голод. Голод развивается, главным образом, от того, что все железные дороги стали останавливаться и подвоза продовольствия нет. По карточкам выдают очень ограниченное количество продуктов, и существовать по карточной выдаче никак не возможно. На рынках ужасная дороговизна, и на наше жалованье купить что-либо невозможно. Чтобы спасти от голода население, то нужно бы разрешить свободный провоз, а иначе никак нельзя жить. В настоящее время доедаем кой-какие припасы, а когда кончатся припасы, то будем голодать не так, как в настоящее время. Еще нас мучает — это холод. В настоящее время в некоторых домах квартиры перестали отапливаться, а это зависит от того, что нет подвоза дров, и в конце концов полопаются трубы и зальет все здание. Вид Москва имеет в настоящее время ужасный: когда идешь по улице, то из грязи или снега не вытащить ног. Из-за недостатка дров стали ломать деревянные строения. Из-за отсутствия трамвайного движения население ранним утром спешит на службу. Пришедши на работу, не скидывавши пальто, начинают щелкать зубами.



От всех вышеуказанных негодований население имеет ужасное настроение. Конечно, которым хорошо живется в настоящее время, те, безусловно, стоят за советскую власть, а те, которые голодные и переживают всякие невзгоды, те говорят: «Хоть бы черт царствовал, а нам дай хлебушка!»



Попова К. А. Окончила прогимназию в г. Саранске Пензенской губ. Сестра милосердия в одной из городских больниц.



Москва в ноябре 1919 г.



Идете вы по улице, по любой улице — всюду военные встречаются, но не те военные, которых вы привыкли встречать года два тому назад, начиная с 14 года... Это не те «военные-душки» — прапорщики, поручики и др., а так называемые «товарищи»... (о которых много было говорено в прошлом и позапрошлом году). Каждый московский обыватель знает, что связано с этим названием, т. е. какое представление вызывает это название. Но я бы сказала, что это хотя и те же «товарищи», но они уже не те стали. В них нет той прежней уверенности во взоре и той прежней грубости. Иногда вы встретите и вежливость, а недавно мне «товарищ» помог ввезти в гору салазки (которые я везла с почты с картофелем). Правда, по дороге с почты пришлось посчитаться: поговорить о том, вправе ли я везти салазки по тротуару, где ходят пешеходы, но то не был «товарищ», а, как я решила, просто голодный обыватель. Хотя, по правде сказать, впотьмах я не разглядела, и трудно судить. Если то был злой с голоду обыватель, то он был должен быть более сочувственным. Большинству обывателям приходится возить на себе все необходимое. Трамваев нет, а извозчики «кусаются». Предрассудки давно оставлены самыми модными барынями. Впрочем, возить салазки — это и есть теперь самая мода, так что если говорить о моде, то она и здесь не дремлет. Искусство процветает даже; вы скажете, если понаблюдаете, какие красивые вышивки на шляпах в русском духе у дам. Да и наблюдать не надо. Вам бросится это в глаза, куда бы вы не пошли. Вы встретите всюду даже разодетых дам в русском духе. Впрочем, если говорить о костюмах, то большинство так разодето, что войско Наполеона при отступлении от Москвы может вполне соперничать. Больше всего бросается в глаза обувь. В прежнее время только обыватели Хитрова рынка так были одеты. Ваше размышление прервано обычным уже явлением: теперь уже вы не спрашиваете, что это за толпа идет под конвоем, вам уже известно, что это ведут в «чрезвычайку», то так часто повторяется, т. е. куда бы вы не шли, вам непременно встретится такая толпа арестованных. В этой толпе, по-видимому, большинство «интеллигентных» людей. «За что их ведут?» — задаете вы себе вопрос, но спросить их вы не решитесь, а из прохожих никто не знает. Вот вы проходите мимо Сухаревой — единственное место, где можно купить что-либо без очереди и без карточек, но если только вы имеете много денег. Здесь, говорят, только не купить «отца с матерью», а то такой универсальный магазин. Но что это?! Тревога! Народ куда-то бежит. Это, говорят, облава. А вот арестовали торговцев. Спешишь домой, чтобы ни на что не смотреть и никуда не ходить. Все хочется забыть, но едва ли придется. И здесь разговоры на злобу дня. Приглашают на топливо ломать забор. Ну, ладно. Ночью — забуду...



Соболева О. Окончила 5 классов гимназии. 16 лет.



Москва в ноябре 1919 года.



Я стояла в череду и от нечего делать прислушалась к разговору двух москвичек. Одна была высокого роста и очень худая, одета неважно; другая, наоборот, была маленькая, старушка с лицом, напоминающим печеное яблоко. «Ох, матушка, почем хлебушек-то стал! Горе! Никаких денег не хватит. Служит у меня один сынок, получает гроши по теперешнему времени, на хлеб не хватает. Что припасли мы с мужем, все теперь продаем. А как трудно продавать! Не дай, Господи, никому своего, нажитого трудом продавать». «Да уж, нечего сказать, трудно жить, — отвечает высокая, — я бы умерла от такой жизни. Что это за жизнь, коли хлеба досыта не приходится есть. А хуже всего, это то, что дров нет. И зима, как на грех, ранняя да холодная. Ну, дожили, нечего сказать. Москва на Москву не стала похожа: везде грязь, снег нигде не убран, на каждом углу устроили рынки, торговлю. Храмы совсем пустые, никто не ходит. Все та жизнь казалась нехороша, хотели рай устроить, а вместо рая получился настоящий ад. Скоро лошадей совсем не будет, все от голода издохнут. Наступила зима, опять начались болезни. Люди как мухи мрут». В этом роде она продолжала говорить. С ней, я думаю, каждый будет согласен. Как сумела, так и передала эту сцену.



Солнцева А. 4 класса городского начального училища и 1 класс Высшего городского училища. 18 лет.



Москва в ноябре 1919 г.



Бьет семь часов утра. С трудом освобождаешь голову из-под одеял и пальто и сразу чувствуешь, как начинает холодеть нос. Невольно опять с головой прячешься под одеяло, оставляя только отверстие для дыхания и глаз. На дворе еще темно. Свет от фонаря пробивается сквозь замерзшее окно и серебрит узоры на нем. Небо темное-темное; кое-где мерцают звездочки. Должно быть, сегодня мороз... И еще глубже забираешься под одеяло. Но вот небо бледнеет, звезды меркнут. Сквозь узорчатые окна виден голубой снег и пушистые заиндевевшие деревья. Делается светло. Виден пар от дыхания. В комнате четыре градуса тепла. И невольно мыслями уносишься в недалекое прошлое: представляешь себе такое же темное и морозное утро, но в комнате тепло, и не приходится прятать нос под одеяло. В соседней комнате слышен звон посуды, вот пронесли шумящий самовар. Поспешно одеваешься и идешь в столовую. Все уже за столом, пьют кофе. Все веселые, довольные. Весело шумит самовар, и так и просятся в рот веселые зарумяненные булочки... Однако, пора вставать, а то, пожалуй, опоздаешь на службу, запишут в штрафную книгу, плати им тогда за горячие булочки.



Субботина А. И. Окончила в 1913 г. экстерном за 4 класса при Усачевско-Чернявском училище.



Москва в ноябре 1919 г.



Ужасно печальную картину представляет в настоящее время Москва и ее обитатели. Внешний вид Москвы стал изменяться с 1914 г., с началом нашей войны с Германией. Прежде всего, конечно, ошеломляющим образом подействовало на людей не только Москвы, но и ее окрестностей, ввиду колоссальной мобилизации. Массу печальных и удручающих картин везде и всюду можно было встретить. Особенно грустно и тяжело было видеть проводы отъезжающих на фронт воинов. Эти слезы и душу раздирающие крики; мольбы прощающих(ся) о спасении своей жизни и о скором возвращении на родину. При виде всей этой картины волос становился дыбом и по коже пробегал мороз. В Москве стали спешно готовить лазареты, и на многих домах, предназначенных для лазаретов, появились красные кресты. На вокзалах появились питательные пункты не только для военнопленных и раненых солдат, но и для беженцев, которые спустя некоторое время массами потянулись с запада. Вот здесь-то и закипела спешная работа. Работали все, кто что мог. И старые, и малые принимали горячее участие и с горячей любовью, не зная устали, работали многие и день и ночь. Потом положение стало меняться к еще более худшему; с прекращением нормального движения транспорта оказался острый кризис продовольствия. Появились эти несчастные хвосты очередей, которые стояли с раннего утра до поздней ночи, чтобы побольше захватить себе запасов. Через некоторое время и совсем туго стало с продуктами, что пришлось ввести карточную систему, от которой стало еще горше. А в 1919 г. Москва представляет из себя что-то ужасное во внешнем виде. От прежней Москвы не осталось и следа. Когда-то грандиозная, пышная, цветущая, блестящая, залитая ярким светом — теперь она преобразовалась в большую необузданную деревню. Всюду мрак, но не покой и безлюдье кругом, а если люди и встречаются, то это какие-то силуэты, еле передвигаются, влача жалкое существование. Куда не оглянешься, теперь слышишь необыкновенный треск — это происходит ломка домов, а из-за углов, ловко крадучи, подбирают (не имеющие права) гнилушки, чтобы хоть чуть согреть свой бедный кров. Теперь зато не приходится в некоторых местах обходить и делать крюк, а есть путь прямой и свободный. Не описала я революцию, не могу, потому что много за то время пережила.



Федотова Н. И. Окончила 4 класса женской гимназии, счетоводческие курсы М. А. Паршина. Счетовод отделения народного образования.



Москва в ноябре 1919 г.



Какая была Москва в дни празднования годовщины Пролетарской Революции, я не берусь описать, так как почти совершенно не выходила на улицу, за исключением дня 8-го ноября, в который только вечером была на концерте Пролеткульта в Новом театре, и описанием его я думаю заняться. Вечер был морозный, но не ветреный. Снег хрустел у меня под ногами, и легкий холодок приятно пощипывал мои щеки. Ноги как будто не шли, а бежали по хрустевшему снегу, и настроение было бодрое и живое. В театр пришла за пятнадцать минут до начала. Он был полон публики. Первым отделением был хор, который исполнял Интернационал, Марсельезу и др. революционные песни, исполнявшиеся, как видно, с чувством и от души. Потом был оркестр музыки, состоящий тоже из учеников Пролеткульта. Это также было исполнено хорошо, но только общее впечатление испортили два ученика, которые декламировали стихи, но ужасно небрежно и неумело. Затем было маленькое представление. Сцена представляла восстание Коммуны во Франции; и как они сражались за свободу, но и это было выполнено умело и (с) искусством, так что мне понравилось лучше всего. Я осталась очень довольна проведенным вечером. Погода уже изменилась, когда я возвращалась домой. Мороз стал крепче, и небо было усеяно бесчисленным количеством звезд, которые ласково глядели со своей высоты на землю. Иногда тишину нарушали яркие ракеты, с шумом вздымавшиеся в вышину, а затем опускавшиеся вниз. По дороге пришлось проходить мимо здания губернского совдепа на Садово-Триумфальной улице. Здание было разукрашено флагами, а на белом фоне красиво выделялись инициалы Р. С. Ф. С. Р., устроенные из цветных лампочек. Как-то всюду чувствовалось, что люди что-то празднуют и о чем-то заботятся. Из других театров тоже возвращались толпы народа. Был слышен говор и смех. А месяц на своем возвышении спокойно созерцал нашу землю и, казалось, с любопытством спрашивал: «Что там такое творится и зачем люди так суетятся и веселятся? » Но земля уже засыпала, и всюду водворялась тишина. Придя домой, я крепко заснула, и во сне мне снилось звездное небо и улыбавшийся месяц.



(Элькина) Ф. 4 класса гимназии. 20 лет.



Москва в ноябре 1919 года.



Период, который я желаю сейчас представить, это борьба классов, государств и вообще борьба всей нашей жизни в отдельности и в целом. А именно, мы переживаем революцию, где человек, как говорят, должен чувствовать себя равноправным гражданином, свободным и т. д., где жизнь должна развернуться шире, чем прежде, культура должна бы подняться на высокий уровень и т. д. и т. д. Что же мы видим в этот желанный для всех момент? Начнем с дома: здесь мы сразу видим уже перемену: квартиру уплотнили и в соседство к вам без вашего позволения посадили людей, совершенно вам не знакомых, чуждых для тебя и не совсем приятных. Квартира холодная потому, что нет отопления и нет дров. У Никитина есть декламация под названием «Портной», где он описывает, что у этого портного уже три дня не топилась печь и что нечем развести огня. Что же должны сказать мы, когда у нас целую зиму не топили печь? Правда, многие поставили железные печи, провели трубы, но вместо тепла у них в квартире стоит вечный дым, и из труб течет, потому что все время топить нельзя, а когда трубы остывают, из них течет, от чего настроение падает. Утром встаешь, и первый вопрос, который тебя сейчас же осаждает, это «а что я буду сегодня кушать?» Дети, не успев проснуться, высовывают из-под одеяла и шуб, которые были на них набросаны во время сна, высовывают только один нос и кричат: «Мама, я хочу кушать, дай хоть маленький кусочек хлебца!» Мать сердится и кричит, что хлеб стоит 195 (рублей) фунт и что нужно кушать меньше. Правда, чем больше прибавляется цена, тем порцию все уменьшают, наконец, ребенок не вытерпевает и решается быть самостоятельным. Он отправляется в «Судпродком», т. е. на Сухаревку, и начинает свою работу сначала помаленьку, так что выручает свои деньги, но через некоторое время из него выходит маленький спекулянчик. Он уже смело выходит на базар с мешком на спине, бойкий, немного нахальный, с вызывающим взглядом и кричит: «Мыло, спички, табак, махорку и дестериновые спички покупаю!» Оглянешься на этого ребенка, покачаешь головой и проходишь, как будто это так и должно быть, и что учиться не время. Когда надо кушать, то кто не работает, тот не ест. Что может получиться из этого и подобных элементов для Свободной России? Проходя по улице, видишь на каждом перекрестке, как люди, собравшись гурьбой, растаскивают какой-нибудь дом. Здесь и взрослые, и дети, и старики пришли на работу за дровами и, таким образом, где-нибудь на окраине города совсем устроились чудесно: они имеют приспособленные машины, которые пилят дрова и, таким образом, ломают быстро и здесь же делят; и сколько происходит здесь споров, ругани и драк, Боже мой! Как будто в этом куске дерева заключается вся их жизнь! Итак, Москва сейчас имеет вид, как будто после пожара: дома разрушены, а трубы величаво стоят. Самые лучшие дома превратились в общежития для рабочих, имущество растаскали на Сухаревку и сделали свой порядок. Что же стало с людьми интеллигентными и богатыми? Эти люди должны были, в особенности богатые, во-первых, перейти в квартиры рабочих, отпустить прислугу и поступить на службу к власти и т. д., где на них смотрят как на каких-то противников, врагов и т. п. При таких условиях живет интеллигент; целый день работает, вечером учится или учит. Богатые же, не желая сдаваться и неспособные к такой работе, берут лучшие свои вещи и идут продаватьв «Судпродком». В связи с холодом и с голодом в Москве стали распространяться разные заболевания и, конечно, смертность. Но не думайте, что умереть — это так легко: умер, зарыли и все. Нет, нужно иметь разрешение, иначе Вас не будут хоронить. Так что самоубийств почти не бывает. Но на кладбище Вы имеете очередь, которую предварительно раньше нужно занять, ибо иначе можно простоять целый день. И странно, что все как бы оделись в маски и играют какую-то роль один перед другим. Каждый замкнулся в себя и боится высказаться, потому что правду сказать нельзя, а нужно играть всегда какую-то роль, тем паче не подходящую к твоим взглядам и стремлениям. И только здесь, когда приходишь в НПО, чувствуешь, что ты далеко от этой жизни и что окружающее тебя совершенно не трогает, здесь жизнь тебя делает выше всего этого хаоса, который происходит кругом, и чувствуешь себя такой счастливой и довольной, здесь все такие хорошие, и дух и атмосфера совершенно не та, что кругом. Во всех жизнь кипит, все к чему-то стремятся, старательно посещают лекции, бывают в театре, спорят, и часто дивишься, что хотя такое тяжелое время, но все же все дружно стремятся к ученью, стремятся себя обработать насколько возможно и хоть, может быть, и маленького, но создать из себя человека.



Публикация М. В. КАТАГОЩИНОЙ



и А. Я. ЕМЕЛЬЯНОВА