Сегодня и вчера
Записки московского мартиниста сенатора И.В. Лопухина // Русский архив. Историко-литературный сборник. — М. 1884. Выпуск 1. С. 20
Первое же действие придворного негодования на общество наше явно открылось против меня; и сие-то было оное сильное предубеждение, с которым граф Брюс приехал начальствовать в Москву и коим особливо побуждаясь, гнал он меня, как я описывал. По приезде своем в Москву не только обходился он со мною крайне ласково и учтиво, но даже уверял и, казалось, искренно, в желании иметь самое короткое и приятельское со мною знакомство, изъявляя при том особливое ко мне уважение. Сие продолжалось несколько времени и после рассказанного мною спора моего с ним о числе ударов, при котором поступил он так похвально. Но вдруг граф Брюс говорит мне наедине, что известно, что я нахожусь в оном обществе, и что хотя он сам бывал в подобном и, зная всю святость его цели и упражнений, понесет он в сердце своем уважение к ним и по гроб (сии были точные его слова), однако в некоторых чинах и летах ужо непристойно сим заниматься. «Естли это таково, как ваше сиятельство сказывать изволите», отвечал я ему, «то мне кажется, что чем больше лет и чинов имеет человек, и чем важнейшею обязан должностью, тем пристойнее и нужнее упражняться ему в том что его просвещает, учить добродетели и заставляет исполнять ее правила». Разговор наш был длинный и долго с обеих сторон довольно равнодушный. Предмет его был тот, что граф Брюс настоятельно требовал, чтоб я оставил общество и упражнения оные, и что это будет угодно Государыне. «Волю ее о сем, что ли», спросил я его, «объявляете вы мне?» —«Нет», говорил он, «но можете разуметь, что не от себя говорю я вам это».— «Что ж», отвечал я, «неужели Государыня изволит знать о моих связях и упражнениях? Я думаю, едва ли ей известно мое имя и существование на свете».— «Да», сказал он, «вы ей слишком известны, и она непременно требует от вас того, что вы от меня слышите».—«Позвольте мне усомниться», говорил я, «чтоб такой мудрой Государыне было неугодно такое доброе дело, каким и вы его признаете». «Да она не так думает», отвечал он.— «Может быть, потому», говорил я, «что оно ей не прямо известно: так стоить только ей объяснить; а о делах добрых не только полезно, да и долг верного подданного объяснять государям правду».—«Ты поди, объясняй ей», сказал он мне с жаром, и с очень сильным, требовал моего согласия на его предложение. Я говорил, что осмеливаюсь сказать ему откровенно, и так, что он может донести мои слова самой Государыне, что не могу я поверить, чтоб Ее Величеству угодно было, чтоб кто-нибудь оставил столь хорошие упражнения. Если ж она того желает по противному об них понятию, не имея способов получить истинного, то я думаю угождать в таком случае мыслям ее была бы слабость и чувство противное тому уважению, какое иметь естественно к столь великой Государыне; и что великодушие ее представляю я себе в столь высоком степени, что такие-то подлые угождатели должны быть ей больше всего неугодны. «Знайте ж», сказал мне граф мой голосом, дрожащим от досады, «что с теперешней минуты буду я всякое вам зло делать», и побежал вон, хлопнув дверью; а я спокойно поехал домой. На другой день дал он то грозное предложение Палате, о коем я описывал, и к делу о купцах он только придрался. Принося на меня Государыне жалобу за поданное мною объяснение и удержанную им просьбу мою об отставке, описывая упрямство мое будто по службе, описал он, конечно и с оттенками еще своими, и последнюю оную между нами сцену. Государыня имела привычку его жаловать, и он к ней писывал свободно. И так в конце 1784 года открылись давно уже продолжавшиеся негодования и подозрения двора против нашего общества. Коварство, клевета, злоба, невежество и болтовство самой публики питали их и подкрепляли. Одни представляли нас совершенными святошами; другие уверяли, что у нас в системе заводить вольность, а это делалось около времени Французской революции; третьи, что мы привлекаем к себе народ и в таком намерении щедро раздаем милостыню. Иные рассказывали, что мы беседуем с духами, не веря притом существованию духов, и разные разглашали нелепости, которым столько же неблагоразумно верить, сколько непохвально распускать их. Однако все сии слухи имели свое действие, сколь ни были они ложны и один другому противны; ибо и святые, и бунтовщики, и проказники, и суеверы, и замысловатые обманщики: всего этого, рассудя, нельзя связать хорошенько. У страха, говорят, глаза велики. Вот от чего прямо родились и возросли негодовавия оные и подозрения. А сему содействовали доверенность к наветам, обычай слушать шпионов, которые должны необходимо лгать (потому что ежели они будут правду доносить о тех, коих подозревают напрасно, то естественно потеряют несчастную к ним доверенность и с нею корысть свою), обычай также полагаться на искусство полиции, которая почти всегда строит свою Фортуну на беспокойстве жителей, вместо того, чтоб ей сохранить их покой. Много также действовали предубеждения и ненависть, которыми с невежеством исполнены люди против строгой морали и всякой духовности, коими отличались издаваемые нами книги. Все сие усилилось началом революции в Париже в 1789 году, которой произведение тогда приписывали тайным обществам и системе философов; только ошибка в этом заключении была та, что общества оные и система были совсем непохожи на наши. Нашего общества предмет был добродетель и старание, исправляя себя, достигать ее совершенства, при сердечном убеждении о совершенном ее в нас недостатке; а система наша, что Христос — начало и конец всякого блаженства и добра в здешней жизни и в будущей. Той же философии система — отвергать Христа, сомневаться в бессмертии души, едва верить, что есть Бог, и надуваться гордостью самолюбия. А обществ оных предмет был: заговор буйства, побуждаемого глупым стремлением к необузданности и неестественному равенству. Но из того, что бывают тайные общества вредные, никак не можно с благоразумием заключить, чтоб не могли быть и полезные. Известны примеры, что давали отраву в Причастии. Но что ж из того заключить можно против Причастия? Мистерии древних служат сильным доказательством возможности добрых и полезных обществ тайных. Впрочем, главною причиною революции ставить самую оную философию и общества, похоже, мне кажется, на то, как иногда больные, изнурив себя и все свои соки испортив невоздержностью и неосторожностью, не желая признаваться в прямых причинах своих болезней, стараются их приписывать каким-нибудь неважным посторонним случаям, в коих они невинны и которые бы для них совсем нечувствительны были, если б расслабленное тело их не было уже готово разрушиться. Злоупотребление власти, ненасытность страстей в управляющих, презрение к человечеству, угнетение народа, безверие и развратность нравов: вот прямые и одни источники революций. Все законодательства, все училища, все устройства, без истинного живого духа веры, без духа Христова, без света премудрости Божией, суть то для тела политического, что без кровоочистительных лекарства и пластыри, могущие залечивать наружные болячки для больного, у которого кровь нечистотами испорчена. Неудовольствия оные правительства, подозрения, скрытые присмотры полиции, толки и шумы публики, то уменьшаясь, то прибавляясь, продолжались лет семь. Много имели мы неприятелей, а защитников с голосом никого, ни при дворе, нигде. Мы столько были невинны, что и не старались оправдываться, а только при случаях простодушно говорили правду о цели и упражнениях нашего общества; но нам не верили. Хотя и собрания наши, наконец, пресеклись, однако подозрение на нас нисколько не уменьшилось. |
Услыхав Малороссийский говор, он мгновенно решил, что перед ним стоят Французы
Со времени Даниила Галицко-Владимирская Русь представляла собой организм, отдельный от прочей Руси.
Я слышал, что в Московии некогда водились собольи меха
А если Франции знать дать об оной декларации, то она всеми мерами сопротивляться тому будет и примет совсем иные меры к нашему и Российской Империи невозвратному вреду.
Новый сайт с материалами об русском офицерстве
Вообще я не заметил, чтобы Османы отличались патриотизмом
Смешно верить таким выдумкам, что русское ядро не может убить английского адмирала
Где же настоящий нравственный идеал? Очевидно, мы должны искать его все-таки в примирении внешнего и внутреннего, материального и духовного.
С утешением засыпал положивший жизнь свою, и уязвленный гордился своими ранами
Одно время в Измайловском полку было 65 процентов не православных офицеров...
|