Сегодня и вчера

Шильдер Н. К. Император Павел I. — СПб.: Тип. А.С. Суворина, 1901. С. 130


Приведем здесь это замечательное письмо от 25-го июня 1777 года, написанное в Петергофе; в этом письме рыцарские воззрения цесаревича обрисовались с полною искренностью, и поэтому оно должно быть признано драгоценным материалом для характеристики Павла Петровича, как политического деятеля. Великий князь писал:

«По сие время не писал к вам, рассчитывая время приезда вашего в Дугино не прежде, как к сим числам. Всем сердцем желаю, чтоб вы время свое препроводили здоровы и скорее к нам возвратились. Желания сии — следствие натуральное привязанности и дружбы моей к вам, основанных на благодарности.

Теперь уведомляю вас о довольно странной и примечания заслуживающей конверсации, которую имел со мною король шведский в прошедший понедельник. За несколько ден пред сим сделал он мне приватную визиту, которой я ответствовал равномерною с своей стороны. Сию самую здесь и буду описывать. Пришед к нему и, после обыкновенных комплиментов, начал говорить про офицеров и дворянство. Тут ничего примечания достойного не замыкалось, кроме того, что когда на что-нибудь делал свои примечания или делал заключения, то всегда во всем приравнивал все к Франции. Сей разговор пресекшись, стал мне говорить про родство и связь с нами, говоря, что он знает, кто его хотел с Россией поссорить, и кто его неприятель первый. Попрося его, чтоб он мне открылся, он мне сказал, что то король прусской, и что он за верно знает, что иного не ищет, как чтоб отхватить шведскую Померанию. Я ему на сие ответствовал, что если и предполагать оному королю намерение больших приобретений, то конечно не с сей стороны, по малости и дурноте земли в сравнении других земель, окружающих его. Он замолчав мне сказал, что он знает хитрые намерения сего государя и сколько он ненавидит его и что если бы до войны дошло, то он конечно оную схватит. Здесь я ему приметил, что сие будет со всяким, и что если бы он, король, с нами воевал, то бы отнял у нас Финляндию, если бы удалось, а мы у него остаток оной. Сказал я ему, что, может быть, не ненависть, а некоторая недоверка к нему: ибо, как де вы сами мне сознались, вы были в конекции с Францией. «Нет де», ответствовал он мне, «а он свои замыслы имеет». На сие я ему ответствовал, что, не отнимая у него замыслов его, я уверен, что он злого с умыслу не сделает, и что, может быть, я ошибаюсь по личной привязанности к его дому и благодарности к нему персональной, к дому, как натуральному нашему союзнику, а к персоне — по одолжениям, которые я ему имею. Тут он с жаром мне сказал и покраснев: «Какой может быть натуральной сей союз, puisque sa puissance est factice et qu' au bout du compte il n' est issu que de margrave de Brandenbourg? (Его сила покоится на искусственном основания, и, в сущности, он произошел только от маркграфа Бранденбургскаго)». Je lui repondis à cela (я отвечал ему на это): «Et vous, sire, n´ètes-vous pas issu d'une famille particulière de Vasa? (He произошли ли вы и сами, государь, из частнаго семейства Ваза)». Тут он замолчал, но спросил: «Mais quelles sont ces obligations personnelles que j'avais, sinon l'accueil qu'il m'a fait? (Но что это за личные одолжения, которые он оказал, за исключением сделанного мне приема?)».

— «Sire», lui repondis-je, «l'intérêt particulier que le roi a toujours pris a moi et surtout lors de mes deux mariages. Les souverains et les princes sont hommes, Sire. Malheur à ceux qui oublient les liaisons de sang et de reconnaissance qui les lient entre eux. Au bout du compte c'est mon parent», lui dis-je. (Государь, отвечал я, они заключаются в том особенном участии, которое принял он при заключении обоих моих браков. Государи и принцы суть те же люди. Горе тем из них, кто забывает узы крови и благодарности. В конце концов, это мой родственник, сказал я ему)».

— «Et mon oncle», me dit-il, «et je ne l'ai pas oublié. (И мой дядя,— сказал он, — и я этого не забыл)».

Тут разговор, упав на другое, кончился. Я рассуждаю о сем так, что хотел он меня пощупать и сентименты мои; но жар завел его далее, нежели он и сам хотел, что показывает великую étourderie (ветренность). А может быть, так как вы сами из сего описания видите, не хотел ли и понаговорить и чрез то меня от сего союза отклонить. Но как бы оно ни было, все сие чести гостю не делает, даже и авантирируясь в таком разговоре: ибо он все начинал и заставлял меня неприятные и вынужденные ответы себе давать» («Русский Архив» 1882 года, книга 1-я, стр. 383—385.)

Месяц спустя, цесаревич снова писал графу Панину 29-го июля из Царского Села:

«С несказанным удовольствием получил письмо ваше от 5-го июля. Повторение приятного нам никогда скучным не бывает; и так письмо ваше, содержащее знаки дружбы вашей ко мне, которой доказательства столь часто я имел, мне было весьма приятно, тем больше, что продолжение оной ко мне есть и будет всегда мне первым аттестатом у самого себя: таковаго существа привязанность моя к вам и притом вера к поступкам вашим.

Весьма приятно мне было видеть, что наслаждаетесь вы, как хорошим здоровьем, так и присутствием родии вашей; сожалею только, что не могу я быть на месте князя Николая Васильевича, который к вам едет.

Выше я помянул, что дружба ваша ко мне самый лучший для меня аттестат; сие самое приложу я к поведению моему с королем шведским. Признаюсь, что мне не неприятно было видеть, что поступок мой в рассуждение его вам полюбился. Он от нас уехал в половине текущаго месяца и уже прибыл к себе; но не думаю, чтоб он в нас и политике нашей сделал что-либо, а увидел, что тон французской человека не делает и задобрить не всегда может, а особенно, где дело прямое, а не одни jolis mots et belles phrases. Наша братья балуемся от того самого, что некому правды нам говорить; но при случае таковой визиты, какову он нам сделал, будучи ровный с ровным, правду скорее услышишь, а особливо как не впопад что сделаешь, а исправления надобно ожидать после; ибо всегда все в лучшее толковать должно».

Затем цесаревич переходит к осуждению правления Екатерины; эти строки письма его свидетельствует о том, каким образом Павел Петрович с графом Паниным привыкли рассуждать о современном положении дел, видя во всем одно дурное, достойное порицания.

«Здесь у нас ничего нового нет», писал цесаревич; «все чего-нибудь ждем, не имея ничего перед глазами. Опасаемся, не имея страха; смеемся не смешному и пр. Так судите, как могут дела делаться, когда они зависят от людей, провождающих всю жизнь свою в таковом положении, расстраивающем все» («Русский Архив» 1882 года, книга 1-я, стр. 385—386).

Так рассуждал в 1777 году «верный друг» графа Никиты Ивановича Панина, встречая в нем полную взаимность.

Павел Петрович простер свою дружбу к Пруссии до того, что счел даже необходимым предупредить Фридриха Великого о разговоре с Густавом Ш. «Я предупредил настоящаго героя. (C' est moi, qui ai averti le vrai héros)», написал цесаревич барону К. И. Сакену