Итоги компании 1812 года
Сергей Тепляков, историк, писатель
1.
Подводя итоги Отечественной войны, обычно прежде всего говорят о материальном уроне, который был гигантским, ведь по линии боевых действий все города, села и деревни были разорены и в большинстве сожжены. Только в Москве ущерба насчитали больше 340 миллионов рублей серебром (и это при том, что немалое количество предъявленных гражданами претензий было отвергнуто), а в наиболее пострадавшей от войны Смоленской губернии - около 74 миллионов рублей.
Людские потери подсчитаны были приблизительно (как и после Великой Отечественной). В русских 1-й и 2-й Западных армиях было около 170 тысяч человек. После Бородина в них оставалось около 60 тысяч человек, при начале контрнаступления в октябре 1812 года – больше 90 тысяч человек, при достижении русской армией Вильно в декабре 1812-го - около 20 тысяч человек. Итого потери убитыми, ранеными и больными только русской регулярной армии составляли около 180 тысяч человек.
Надо помнить еще и об ополчении: в 1812 году в него набрано было около 400 тысяч человек. Смоленское, Петербурское, Новгородское и Московские ополчения участвовали в боях сразу после сформирования. Новгородское, Петербуржское и Московское ополчения были распущены по домам первыми – в начале 1813 года, и летом уже прибыли в свои города. Ополчения из других губерний участвовали в Заграничном походе русской армии. В целом потери ополчения скорее всего составили две трети от общего числа – около 130 тысяч человек.
Но были еще и огромные потери среди мирного населения. В выпущенной в 1912 году книге «Смоленск и губерния в 1812 году» говорится, по сделанным в 1814 году подсчетам, «от войны, мора и голода» убыль только мужской части населения Смоленской губернии равнялась 100 тысячам человек.
Другой вопрос, что убыль в крестьянах хоть как-то пополнялась за счет пленных, которых осталось в России около 200 тысяч человек и которых поголовно переписали в крестьяне (кроме поляков, которых переписали в казаки).
Если все эти итоги со знаком «минус», то были и те, которые со знаком «плюс»: например, необычайное возвышение России в Европе. Император Александр стал первым в Европе монархом. Именно он на Венском конгрессе распределял «добычу», и, например, когда Пруссия потянулась к Эльзасу, Александр заявил, что исконные французские территории останутся у Франции. Вряд ли ему было дело до Франции – скорее всего, ему очень нравилась роль европейского судьи. Он так вжился в этот образ, что когда по Парижскому договору 1815 года союзники наложили на Францию контрибуцию в размере 700 миллионов франков, Александр заявил, что Россия отказывается от своей доли. Этим он показывал, что война с Наполеоном велась не ради добычи, а ради принципов.
2.
Однако именно принципам, по которым строилась в ту эпоху жизнь, был нанесен крайне тяжелый удар. Как итоги войны 1812 года, так и окончание наполеоновской эпохи в целом привели к тому, что можно назвать кризисом смысла жизни. До Наполеона и при нем главным для человека было совершить подвиг, завоевать место в истории, добыть свой кусочек славы – на этом и держалась вся эпоха, потому она и стала возможна. Поэт Петр Вяземский писал: «Я желал бы славы, но не для себя, а чтобы озарить ею могилу отца и колыбель сына». Наполеон дал им эту возможность. Но славы было слишком много, и по причине перепроизводства она не принесла тех дивидендов (ордена, деньги, титулы, внимание женщин), на которые люди могли рассчитывать - подвиги обесценились. Наполеон опустошил не только материальный мир государств, но и внутренний духовный мир людей: после него в мире стало пусто и скучно. Для многих тысяч людей как в Европе, так и в России, мир рухнул именно после того, как кончилась война.
А ведь еще имелось немалое количество тех, кому не хватило войны. Декабристы в России, которых при советской власти расценивали как предтечу социалистической революции, на самом деле скорее всего просто пытались догнать ушедший поезд. Сенатская площадь была для них Тулоном, который в каждой перестрелке ищет князь Андрей у Толстого. «В 14-м году существование молодежи в Петербурге было томительно, - писал декабрист Иван Якушкин. – В продолжении двух лет мы имели перед глазами великие события и некоторым образом участвовали в них (Якушкин в лейб-гвардии Семеновском полку прошел Отечественную войну и Заграничный поход, был награжден орденом святого Георгия 4-й степени и Кульмским крестом – прим. С.Т.); теперь было невыносимо смотреть на пустую петербургскую жизнь». Часть декабристов в наполеоновские годы была слишком молода и не успела блеснуть, часть блеснула, но считала, что заслужила больше, чем получила. «Мы умрем! Как славно мы умрем!» – вскричал декабрист Александр Одоевский, узнав, что восстание все же будет. В 1812 году ему было 10 лет.
Известная формула Герцена о том, что декабристы хотели сделать революцию «для народа, но без народа» красивая и очень хорошо заслоняет то, что декабристы о народе в общем-то почти не думали. Отмена крепостного права, имевшая во всех программах декабристов, по тем временам была уже давно общим местом. А вот куда более важный вопрос наделения крестьян землей в «Манифесте к русскому народу» Сергея Трубецкого не рассматривался совсем, а в Конституции Никиты Муравьева и «Русской правде» Пестеля хоть и рассматривался, но так, что крестьяне не получали почти ничего. Показательны в этом смысле и личные опыты декабристов по освобождению крестьян: Иван Якушкин, решив дать своим крестьянам волю, землю оставил себе. Якушкина не поняли не только крестьяне. Из министерства внутренних дел пришел ему ответ: «если допустить способ, вами предлагаемый, то другие могут воспользоваться им, чтобы избавиться от обязанностей относительно своих крестьян». (Обязанности, и правда, были: например, в неурожайный год помещик обязан был кормить крестьян за свой счет). Так что Герцен скорее всего не прав в обоих пунктах: декабристы хотели сделать революцию не только «без народа», но и не «для народа», а для самих себя.
Они потому и не пошли в атаку утром 14 декабря, когда у них все еще могло получиться, что по их меркам у них и так уже все получилось: славная смерть - вот и все, что им нужно было от жизни. Вполне вероятно, Николай Первый разгадал их - и казнил только пятерых, обрекши остальных на наказание мучительной и, скажем прямо, довольно бесславной жизнью.
3.
Наполеон показал, что можно перевернуть мир. И он же показал, что мир на самом деле не переворачивается – всё ведь вернулось на круги своя… Разочарование было массовым. На фоне минувшей эпохи все мужчины казались карликами. Лермонтов, описывая Печорина, дал портрет одного из детей 1812 года, который ищет и не находит смысла жизни. Печорину скучно жить, ему не для чего жить. Печорин бросается под пули, но это не разогревает его кровь и никуда не продвигает его философию: «Ведь хуже смерти ничего не случится - а смерти не минуешь!» - мысль и в те времена давно весьма банальная. Потом Печорин пытается влюбиться в княжну Мэри - но, оказывается, он не умеет любить: не учили. (Любовь в ее нынешнем понимании тогда была редкость - у мужчин на нее в общем-то никогда не хватало времени, браки устраивали родители жениха и невесты, «дети» же почти всегда принимали родительский выбор).
Сам Лермонтов был таким же: его не учили любить (кстати, рисуя линию Печорин-Вера, Лермонтов пытается хотя бы в повести довести до желаемого конца свой роман с Варварой Лопухиной, с которой был помолвлен, но разлучен, и вышла замуж она за богатого помещика Николая Бахметева старше ее на 17 лет). Всякая война проигрывала 12-му году в сравнении. Валерик был, конечно, жестокой битвой (русские и чеченцы три часа рубились саблями, Лермонтов писал, что «даже два часа спустя в овраге пахло кровью»), но он не мог даже сравниться с самой мелкой арьергардной стычкой Отечественной войны.
Видимо, подобное же чувство было у Толстого, поехавшего в 1854 году в Севастополь. Он забрался на самый гибельный 4-й бастион (в некоторые дни на бастион падало до двух тысяч неприятельских снарядов) и писал оттуда брату Сергею: «Дух в войсках выше всякого описания. Во времена древней Греции не было столько геройства. Корнилов, объезжая войска, вместо «здорово, ребята!» говорил: «Нужно умирать ребята, умрете?» и войска отвечали: «Умрем, Ваше превосходительство, ура!» И это был не эффект, а на лице каждого видно было, что не шутя, а ВЗАПРАВДУ, и уже 2200 исполнили это обещание. Раненый солдат, почти умирающий, рассказывал мне, как они брали 24-ю французскую батарею и их не подкрепили; он плакал навзрыд. Рота моряков чуть не взбунтовалась за то, что их хотели сменить с батареи, на которой они простояли 30 дней под бомбами. Солдаты вырывают трубки из бомб. Женщины носят воду на бастионы для солдат. Многие убиты и ранены. Священники с крестами ходят на бастионы и под огнем читают молитвы. В одной бригаде было 160 человек, которые раненые не вышли из фронта. Чудное время!..».
Однако Севастополь не заслонил Отечественную войну - тем более, ведь не победили мы. Вместо славы война принесла разочарование и стыд. «Для чего жить?!» - об этом размышляет Андрей Болконский, вернувшийся домой после Аустерлица, другого постыдного поражения России - возможно, Толстой записал свое настроение после окончания Крымской войны. Ему, как и миллионам других людей в посленаполеоновскую эпоху, требовалась идея для оправдания собственного бытия. И Толстой эту идею придумал.
В знаменитом эпизоде с дубом князь Андрей сначала решает, что его время прошло («пускай другие, молодые, вновь поддаются на этот обман, а мы знаем жизнь, - наша жизнь кончена!»), а потом, увидев, что дуб выбросил молодую листву, он вдруг понимает, что жизнь продолжается. Правда, определенности в этом решении немного («надо, чтобы все знали меня, чтобы не для одного меня шла моя жизнь, чтоб не жили они так, как эта девочка, независимо от моей жизни, чтоб на всех она отражалась и чтобы все они жили со мною вместе!»), однако заметнее всего вот что: «Тулона», поиском которого задавался князь Андрей в 1805 году, теперь нет. Он перестал искать подвигов - он решил просто жить, просто жить для себя! Правда, сам князь Андрей пожить для себя не успел. А вот Безухов и вышедшая за него Наташа как раз являются примером этой идеи: они просто живут для себя. Не для мира и не для истории, не для Бога, а для себя. Делают детей, стирают пеленки...
Писатель Марк Алданов в работе «Загадка Толстого» отмечает, что писатель в «Войне и мире» на примере Болконских и Ростовых пытался понять, какая жизнь лучше - духовная или материальная? Алданов отмечает, что Болконские, в семье которых идет «напряженная духовная работа», все несчастны. Ростовы же, у которых «никто никогда не мыслит, там даже и думают только время от времени», наоборот – «блаженствуют от вступления в жизнь до ее последней минуты». Смысл жизни - сама жизнь. Это свое открытие Толстой предложил людям, дополнив его идеей исторического фатализма, согласно которой все будет как будет. Толстой низвел смысл жизни человека до смысла жизни муравья. Но все ему поверили – и потому, что жить для себя казалось так здорово, и потому, что путем подвигов ведь тоже уже ходили, и этот путь не дал ничего.
3.
Итоги Отечественной войны привели к еще одному повороту в мировой истории. Нам из нашего далека не понять и не оценить в полной мере, какое впечатление производила на людей того времени, в первую очередь на россиян, но и не только на них, обескураживающе страшная гибель Великой Армии. Еще ни одно вторжение не заканчивалось вот так – практически полной гибелью невиданного войска. Нашествие ушло в русскую землю, как в песок. Совершенно очевидно делалось, что Россия находится под покровительством Высших Сил, а царь Александр – проводник Божьей воли. А раз так, то надо идти вместе с Александром, за ним.
Скорее всего, именно поэтому прусский король решился на то, чего от него в общем-то трудно было ожидать: в 1813 году он не только выступил на стороне коалиции, но и издал эдикт о ландштурме, который предписывал каждому гражданину Пруссии всеми способами, при любом поводе и любым оружием сопротивляться врагу. «Поражаешься, когда видишь имя легитимного короля под подобного рода призывом к партизанской войне. Эти десять страниц Прусского Свода законов 1813 года (с.79-89) определенно принадлежат к самым необычным страницам всех изданных законов мира», - уже в XX веке писал в своей лекции «Теория партизана» немецкий военный историк Карл Шмитт.
Борьба с Наполеоном заставила его противников подняться над собой. Рожденные ползать вдруг сумели взлететь. Но не это стало главным итогом эпохи, а то, что, воспарив в стратосферу, царь Александр, принц-регент, король Фридрих-Вильгельм и император Франц поспешили не только сами вернуться с небес, но и вернуть на землю свои воспарившие было народы. Обсуждая на Венском конгрессе, какой быть Европе после войны, они цементировали не ту Европу, которая победила Наполеона, а ту, которую он раз за разом побеждал. Они хотели остаться в прошлом, и в этом желании отказывались даже от того пути общественного прогресса, который им волей-неволей пришлось пройти за 15 лет борьбы с Наполеоном. Впрочем, еще неизвестно считали ли они сами этот путь прогрессом - на причины победы тогда, 200 лет назад, было много разных точек зрения.
«Многие, видя в спасении России чудо, недальновидно заключили, что под покровительством Божиим находится именно такая Россия, какой она была в момент нашествия Наполеона, и что прямо нелепо ломать вековые устои, воспитавшие и пустившие в ход такую мощь государства…» - это я прочитал в статье «Итоги 1812 года», помещенной в юбилейном номере выходившей в Барнауле в 1912 году газеты «Жизнь Алтая». И дальше: «Сам Император Александр впал в мистицизм и, стремясь свести все управление государством к исполнению явно выраженной воли Божией, поставил во главе правительства чуждого всякого вольнодумства (…) Аракчеева. Ни о каких реформах больше и речи не было. Внутреннее развитие российской государственности остановилось сразу и надолго. Понадобилось два пятидесятилетия и две неудачные войны, чтобы привести Россию к тому пункту политического развития, на пороге которого она стояла накануне 1812 года».
Рассматривая Наполеона как порождение революции, державы-победительницы искали способ избежать революций. Тут возможны разные подходы: можно опираться на штыки, а можно - на свободу и взаимное уважение граждан и государства. Венский конгресс выбрал первый путь, постановив, что державы-победительницы будут сообща подавлять любое революционное выступление. Роль главного европейского жандарма отвели России и в 1848-1849 годах русскими штыками была подавлена Венгерская революция. Только после Крымской войны верхушка России стала сознавать необходимость перемен, но вполне вероятно, уже было поздно. Получи русский народ свободу и собственность в начале XIX века, к началу XX века это был бы другой народ – со своими политическими традициями, взглядами и ценностями, с тем, что мы сейчас называем «гражданское общество». Вполне вероятно, у этого народа расплывчатое большевистское «светлое будущее» не вызвало бы ничего, кроме скептической усмешки. И тогда – а вдруг? – не было бы и революции, и советского безумия, и Великой Отечественной и многих других бед, от которых до сих пор России не может придти в себя…
«Мы видим таким образом, что даже спасительная и славная для России война 1812 года (…) принесла за собой зло, и зло немалое. Да будет же нам позволено заключить, что всякая война есть зло и пожелать, чтобы дальнейший прогресс человечества избавил нас от самой возможности возникновения этого зла». Это написал не я. Это написал в 1912 году некто, заслонившийся от нас инициалами «П.К». Но я ним полностью согласен…
