Очерки Е. И. Достовалова / Публ. [и вступ. ст.] Н. Сидорова, И. Кондаковой

В ИЗГНАНИИ

После эвакуации армии авантюризм и беспринципность Врангеля развернулись еще шире. В угоду союзникам мы занялись ликвидацией в Константинополе и в Галлиполи кемалистов. Почему мы, выброшенные из России, сами голодные и несчастные, занялись преследованием кемалистов — мне до сих пор непонятно. В Галлиполи ко мне несколько раз являлся начальник контрразведки корпуса, бывший в то же время и агентом Климовича и союзной полиции в Константинополе. Он просил штаб корпуса одолжить ему пулеметы для фиктивной продажи кемалистам. Делал он это по предписанию сенатора Климовича, который действовал по указанию штаба Врангеля и союзной полиции. Пулемет, конечно, не продавался, но на эту удочку ловились кемалисты, которых затем отправляли в тюрьму и там вешали.

Я категорически отказался выполнить это гнусное приказание и имел по этому поводу бурные объяснения. Но обошлись и без меня.

Когда французы стали угрожать галлиполийцам лишением пайка и собирались арестовать Врангеля, последний, не задумываясь, снова решил отыграться на офицерах, которые чуть-чуть не были брошены в самую рискованную, самую печальную и безнадежную из всех его авантюр. В случае приведения в исполнение французами своей угрозы, то есть ареста Врангеля, корпусу было приказано ночью «ликвидировать» галлиполийский гарнизон французов, перебить сопротивляющихся, захватить вооружение, лошадей и имущество и двигаться походным порядком на Адрианополь.

Был подготовлен и написан приказ для атаки и указаны пункты, которые надо было пройти до рассвета, чтобы избежать обстрела французскими миноносцами. Было снято разведчиками все расположение французских войск, и некоторые командиры полков лично произвели разведку французского расположения. Кутепов объявил, что он идет в Адрианополь и далее в Болгарию, где он думает соединиться с болгарскими четниками, расположенными к нам хорошо и с которыми уже установлена связь.

Одновременно в Константинополе велись работы по подготовке восстания. Угрозой удара в тыл англо-французскому гарнизону предполагалось приковать его к Константинополю и дать свободу действия галлиполийскому корпусу.

Естественными союзниками нам в этой операции (удар по тылу французов и англичан) Кутепов считал кемалистов. Чтобы условиться о деталях выступления, Кутепов съездил в Константинополь к Врангелю. Руководителем восстания и для подготовки его был назначен полковник Самохвалов.

Вся затеянная авантюра ярко рисует типичные черты характера Врангеля и его полную неразборчивость в средствах для достижения намеченных личных целей. Раньше в Крыму, во всем завися от французов и ими поддерживаемый, Врангель завел у себя в Севастополе негласный германский генеральный штаб. Спасенный французами из Крыма, продолжая сам состоять на их содержании, решил устроить им «Варфоломеевскую ночь». Провоцируя и вешая кемалистов в угоду союзной англо-французской полиции, он предполагал опереться на них в Константинополе. Ведя переговоры о допущении нас на сербскую территорию, искал соединения с их врагами — болгарскими четниками. Удивляться однако этому нельзя. Это было естественным следствием начатой Врангелем еще на Кубани и продолжавшейся в Крыму лживой и всегда двойственной политики.

Французы приняли меры, пригрозив Врангелю, и не дали совершиться этой глупейшей авантюре, за которую опять-таки пришлось бы расплачиваться офицерам.

В приютившей армию Болгарии началась та же политика. С прибытием корпуса приступили к подготовке новой авантюры, которая имела целью изменить существующий государственный строй Болгарии и могла повлечь за собой весьма серьезные осложнения вообще на Балканах. Русская контрразведка занялась выяснением мест обширных тайных складов оружия и патронов, которые, по сведениям, имелись у болгар, укрытые от союзной контрольной комиссии. Этим оружием решено было воспользоваться с тем, чтобы при содействии местных консервативных партий произвести переворот в целях создания близкого к России плацдарма для развертывания сил будущей интервенции. Русские части предполагалось передвинуть и расположить вблизи этих складов, за которыми следовало вести тщательное наблюдение. Болгарам было трудно бороться с этим, так как они сами скрывали эти склады от Антанты. Гостеприимству болгарского народа и правительства пришлось выдержать серьезное испытание.

Но и эта авантюра в конце концов была своевременно предупреждена болгарским правительством, и остатки врангелевской армии в Болгарии кончили свое существование.

Сейчас в Сербии вырабатываются планы новых авантюр, предупреждать которые, пожалуй, не стоит потому, что они поведут к окончательному уничтожению разбойничьего белого тыла, заменившего рассыпавшуюся армию и группирующегося около Врангеля, где не осталось и следа идеологии первых корниловских добровольцев.

Так быстро шел процесс разложения и вырождения за границей Добровольческой армии, являя собой очередной акт трагедии русского офицерства.

В изгнании я имел возможность еще ближе познакомиться с вдохновляющим нас белым тылом. В Галлиполи я поднял вопрос о том, что необходимо нам точно выяснить, какова же наконец наша дальнейшая политическая программа. Из Константинополя доносились самые противоречивые сведения. Все стремились нас опекать и охранять от распыления и куда-то снова вести. Куда, зачем, во имя чего? Кто наши союзники: Махно, Петлюра, румыны, поляки или французы? Я был начальником штаба армии и этого не знал. В политическую мудрость и искренность наших верхов я уже не верил. В это время шел спор между Врангелем и представителями константинопольской «русской общественности» за право распоряжаться отпускаемыми для армии средствами и за власть, и Врангель писал высшим начальникам секретные указания о кознях Хрипунова и других. Кутепов, вернувшись из Константинополя, рассказывал о засилье женщин и о влиянии «бабьего царства» на Врангеля. Мне хотелось знать правду, и, посоветовавшись с Кутеповым и по его указанию, я послал двух офицеров в Константинополь с приказанием побывать всюду — и в ставке Врангеля, и в руководящих общественных кругах и выяснить наши цели и задачи на будущее. Один был профессор Давац, бывший общественный деятель, другой — с университетским образованием, полуштатский, полувоенный, просто толковый и умный офицер. Из доклада обоих вернувшихся офицеров мне совершенно очевидной стала картина полного сумбура, царившего в головах споривших за влияние в армии, хотевших куда-то ее вести и даже неспособных ясно и определенно формулировать свои намерения.

Давац выполнил миссию хуже и по обыкновению сделал глупость и прямолинейно заявил Хрипунову и другим, что «генерал Достовалов в вас сомневается».

Хрипунов обиделся, написал письмо Кутепову, обвиняя меня во враждебных отношениях к общественности. По этому поводу Кутепов заметил совершенно

правильно, что не надо было такого дурака, как Давац, посылать. Результаты исследования дали, однако, довольно обширный материал для правильного суждения о том, в какие новые авантюры может завлечь снова армию и ее офицеров константинопольский белый тыл. Такой картины не могли дать ни наша официальная переписка, ни даже личные разговоры и лживая, допускаемая в Галлиполи печать.

Еще более увеличилась путаница в головах офицеров впоследствии, когда Врангель разослал свое письмо председателям офицерских союзов в эмиграции, в котором говорил, что армия должна быть вне политики, но что сам он убежденный монархист. Письмо было явно рассчитано на недалеких. Если Главнокомандующий — убежденный монархист, то как его армия вместе с ним будет поддерживать притязания республиканцев?

И еще много раз впоследствии белый тыл являл мне свое неумное и корыстное лицо. Месяца через три пребывания в Галлиполи я был послан в Грецию к королеве Ольге и королю Константину с просьбой принять часть армии и беженцев на территорию Греции.

И Константин и Ольга обещали свою помощь, Ольга даже расплакалась, жалела, что у нее мало денег, говорила о проданных ею браслетах для поддержания русского госпиталя и, когда я уезжал, прислала своего адъютанта с длинным письмом, которое просила передать Врангелю и с которым просила ознакомиться и меня.

В этом письме королева сообщала сама и прикладывала к нему показания русских «зубров» о большевистской деятельности в Греции бывшего российского посланника Демидова и его жены и просила содействия для удаления Демидова из страны. Дело заключалось в том, что Демидов был хорош с Венизелосом и королева и придворные круги не могли ему это простить. Ознакомившись с содержанием королевского письма, я, севши на пароход, выбросил письмо в море.

В Берлине генерал Келчевский рассказывал мне, что в Сербии к нему и генералу Сидорину явился Бурцев и уговаривал их примириться с Врангелем. На вопрос, заданный Бурцеву, разве он не знает, что за авантюрист Врангель, старый сыщик вынул из портфеля пачку бумаг и, потрясая ими, сказал: «Знаю, все знаю, вот здесь у меня есть такие документики, которые в один момент могли бы уничтожить Врангеля, но я этого не делаю. Важен не Врангель, важна идея». Но какая же это все-таки должна быть «идея», проводить которую Бурцев собирается при помощи Врангеля?

Я полагаю, что из опубликованного, далеко не полного материала, который имеется в моих руках, станет вполне ясным тот ужасающий моральный гнет, в котором приходилось жить русским беженцам на Балканах, где собрался весь субсидируемый цвет врангелевских героев и его контрразведки. Я не хочу подвергать врангелевскому террору своих друзей, но письма, которые я получаю от беженцев-офицеров бывшей врангелевской армии из Сербии и Греции, рисуют яркую картину разложения белого тыла.

Таких, как я, разочаровавшихся в эмигрантской идеологии и в идеях, защищаемых Врангелем и Бурцевым, много. Нас будет еще больше. На нас клевещут и нас ненавидят, потому что мы любим не Врангеля, а Россию и, убедившись в истинных целях, к которым стремятся теперешние балканские руководители, снимаем с них маски, ибо мы гораздо больше любим родину, чем Врангель и его друзья, продающие Россию французам, полякам и румынам за право владеть хотя бы одним княжеством московским.

На какие новые тяжкие и несмываемые преступления перед Россией увлекает он оставшуюся в Сербии совсем неопытную и юную русскую молодежь?

Какие новые унизительные испытания ожидают поверивших ему офицеров? И кто стоит во главе закабаленной на Балканах кучки офицеров и солдат?

Вот небольшая справка о нынешних ответственных руководителях врангелевской армии. Во главе всякой армии стоит генеральный штаб — мозг армии, направляющий, обучающий, внедряющий в нее руководящие военные, а теперь и политические идеи. Во главе генерального штаба врангелевской армии стоит сам барон Врангель — офицер генерального штаба. Его ближайший помощник и начальник всех офицеров генерального штаба армии — начальник штаба армии генерал фон Миллер. Непосредственный помощник Миллера и начальник над офицерами генерального штаба в пехоте — генерал фон Штейфон (о его «преданности» России говорил в своей лекции еще Пуришкевич).

И, наконец, начальник штаба, а значит, и руководитель офицеров генерального штаба в коннице — генерал фон Крейтер (организатор убийства Воровского — Полунин был при нем бессменным, прославившимся своими зверствами начальником контрразведки).

Эти «истинно русские люди» — барон Врангель, барон фон Миллер, фон Штейфон, фон Крейтер — и направляют политику армии, больше всего крича о своей тоске по кремлевским святыням, о поруганной православной вере и о верности союзникам (французам, румынам и полякам) до конца.

Но «истинно русское настроение» не ограничивается генеральным штабом армии. Разветвление «патриотического» генерального штаба идет дальше. Военным представителем Врангеля во Франции является генерального штаба генерал Хольмсен (русской службы), а врангелевским агентом в Германии тоже «русский» — полковник генерального штаба фон Лампе со своими помощниками фон Гагманом и Каульбарсом. И только два импонирующих полякам военных представителя Врангеля в Сербии и Греции, генерал Невадовский и Потоцкий, вносят диссонанс в эту однородную и хорошо подобранную компанию.

Зато удивительно гармонирует с подбором руководителей заявление «блюстителя престола», промелькнувшее недавно в газетах. «Блюститель» приветствует инициативу офицеров врангелевской армии барона Корфа, барона Гейкинга и Бергмана, заявляющих о своем желании отчислять «в русский национальный фонд» часть своего скудного жалования.

Удивительно не то, что барон Корф, барон Гейкинг и Бергман жертвуют на «русский национальный фонд», а удивительно то, что до сих пор ни император Вильгельм, ни маршал Пилсудский не участвовали в этом «высоком патриотическом русском деле» и не жертвуют ни Врангелю, ни «блюстителям», и только Керзон, Пуанкаре и католические патеры по мере сил поддерживают «национальный русский порыв».

Все эти истинно русские миллеры страшно религиозны и фанатически православны. Целый сонм попов, бежавших во Францию и Сербию, ревностно превозносят их святой порыв.

Помню, однажды, во время мировой войны, на одном из биваков в Восточной Пруссии я услышал разговор из соседней солдатской палатки. Говорил унтер-офицер, степенно выкладывая слушателям свои впечатления о Германии и немецкой культуре: «Одна только вера нас и спасает... А коли ежели посмотреть и сравнить ихний народ и наш народ — так наш народ одна сволочь...»

Но «истинно русских патриотов» не в состоянии спасти даже вера.

ЭМИГРАЦИЯ

На пятом году изгнания и на седьмом году революции ни единого проблеска не заметно в эмигрантской печати. В 1924 году все как в восемнадцатом, девятнадцатом, двадцатом...

Что это — обратившийся в привычку шантаж или действительно страшное, неизлечимое, как прогрессивный паралич, помутнение рассудка, проявление безнадежной болезни российской эмиграции, ничему до сих пор не научившейся и ничего не способной понять? Ослепли или притворяются слепыми эмигрантские верхи? Как просмотрели они этот уничтожающий, трагический для них сдвиг настоящей, а не лозаннской Европы? Поймут ли они, спекулянты лозаннской кровью, суровый приговор над собой или с упорством маньяков, не считаясь с мимо несущейся жизнью, упрямо и тупо будут повторять заученные семь лет тому назад слова?

Увы! Отрава прошлого, гипноз воспоминаний и стадная психология сильнее голоса рассудка. В процессе окаменения мысли, зашедшем, по-видимому, уже далеко, ничего неожиданного нет.

В нашей российской истории, в примерах былых массовых эмиграций мы найдем роковые грани того, к чему неизбежно и с каждым годом быстрее идет обезумевшая, ослепленная бессильной ненавистью зарубежная Русь.

Ослепило ее эмигрантское болото, высосало, обезличило, притупило, подчинило своим неизменным законам и, впитав все цвета эмигрантского спектра, смешало в один густой, безнадежно-серый комок. Этот серый человеческий комок, оторванный от Родины, будет жить еще долго, постепенно умирая для России, слепой, озлобленный, смешной и никому не нужный.

После седьмой неудачной переэкзаменовки в Крыму новая волна бывших русских людей расплескалась по берегам Босфора. И сейчас же, с мечтами о восьмой, властители старой России протянули молящие и жадные руки ко всем, у кого надеялись найти оправдание, сочувствие, поддержку.

Вспомнили и о бежавших из России от «гонения жестокой власти» казаках-некрасовцах, уже более 100 лет живущих в Турции. Послали в казачьи станицы своих представителей убеждать и просить и получили ответ. Врангель опубликовал его в приказе по «армии».

Когда я читал это послание казаков, более 100 лет оторванных от России, мне казалось, что время остановилось и старая Русь конца XVIII века встала, нетронутая, забытая и нелепая, со страниц этого удивительного, написанного старинным и странным слогом, письма. «Вы говорите нам, — писали люди XVIII века, — что вы так же, как и мы, бежали из России от гонения жестокой власти. Но это неправда. Мы бежали не от гонения власти, а от преследования своих же братьев казаков, ибо несть власти не от Бога и власти Российской мы повиновались всегда...»

Вдали от Родины, окруженные чуждым миром, который, однако, не посягал на их внутреннюю свободу, предоставленные самим себе, эти люди замкнулись в своем кругу и ревниво, на протяжении столетия, сохраняли свою, унесенную из России «правду». Сохранить эту «правду» в чистоте, уберечь ее от чужого, враждебного взора стало для них целью существования, оправданием принесенных жертв и разлуки с Россией, и они сделались подозрительными ко всему, что могло зародить сомнение, поколебать их веру в святость и необходимость совершенного и творимого «подвига».

В Турции, в России, во всей Европе люди боролись, мучались, волновались. Менялся уклад жизни, и отношения между народами и правителями менялись. Рушились троны, гремели войны, как гроза, проносились революции,

и косматые волны народных восстании мешали в кровавую пену властителей и рабов, вековые традиции и незыблемую, старинную правду.

А они все крепче берегли свои старые обычаи, осторожно и подозрительно осматривались вокруг, и боязнь надвигающегося, непонятного, нового пропитывала их нелепую, странную жизнь. Россия и весь мир жили своею жизнью, но что им было до мира и России? Какую связь они сохранили с родиной, что общего осталось у них с народом, из которого они вышли, плотью от плоти которого они были?

И тогда, впервые для нас, еще сидевших в Галлиполи, сквозь неясную завесу будущего резко и четко проступили роковые черты того, о чем мы не думали, когда покидали Севастополь, и о чем думать было непривычно и страшно. ...И невольно вспоминается другое. На практические занятия летом в 1910 году я вместе с офицерами Генерального Штаба попал в окрестности города Печоры. Работать пришлось на участке, где жили «полуверцы». Так называли крестьяне жителей нескольких деревень, русских, но не говоривших по-русски, носивших оригинальные белые одежды и живших своей замкнутой, обособленной жизнью. Давным-давно, когда строилось московское государство, русские цари, укрепляя свою западную границу, заложили здесь ряд деревень, населив их своими людьми. Потом граница отошла к востоку. Волна иноземного нашествия захлестнула русские пограничные деревни, и новые господа сделали все, чтобы вытравить в маленькой группе воспоминания о России. Бороться было трудно, и невольные эмигранты уступили. Они переняли язык победителей, их одежду, подчинились их законам, но сохранили в полной неприкосновенности все, до чего не коснулась или не хотела касаться рука победителей — старые обычаи Московской Руси, древние обряды и свою православную веру. И по мере того, как уступали во всем, что наружно отличало их от хозяев или мешало последним, все упорнее и фанатичнее становилась их преданность старине, тому немногому, что осталось у них своего, внутреннего, тайного, как последняя гордость угнетенного и обезличенного народа, как последняя связь и воспоминание о Родине. Россия развивалась и крепла. Ее западная граница докатилась до Балтийского моря, и невольные эмигранты снова очутились в России. Но вернулись они в нее уже чужими. Новая Россия была им непонятна, и чувствовали они себя в ней так же, как чувствовали их прадеды в те годы, когда, оторвавшись от Родины, они были поглощены другим, незнакомым и чуждым народом. Но фанатическая преданность своему, тому, что сохранили они и пронесли через все испытания, осталась доныне. Остались и замкнутость, выработанная на чужбине, и верность древним воспоминаниям. И до сих пор, как живой анахронизм, как духовная мумия Московской Руси, они живут, чужие среди родного народа, своей обособленной жизнью и избегают сходиться с соседями. Русские крестьяне знают их историю, но русскими их не считают и называют этот столь претерпевший осколок Московской Руси презрительным именем «полуверцев». История нынешней русской эмиграции, конечно, не так длинна и печальна. Но общие роковые черты людей, оторванных от родного народа, уже начали проявляться. Этому способствует быстрый темп жизни в России и меры, предпринимаемые эмигрантскими верхами к тому, чтобы исказить и затруднить доходящие сведения о Родине. За три-четыре года русская эмиграция успела соорганизоваться и выработала свои меры защиты (газеты, контрразведка, террор) против проникновения 647 и распространения враждебных идей, идущих из Советской России. В Америке, в Париже, на севере Африки, на Балканах, в глухих закоулках Китая — повсюду образовывались эти человеческие комки — надежные кадры будущих «некрасовцев» и «полуверцев». Планомерная пропаганда «священного подвига» углубляет вражду. Какое дело вождям, спекулирующим белым товаром, что русский народ жаждет покоя и мира, что он устал от критики и Гражданской войны и что он не желает возвращаться к порядкам, лелеемым эмигрантами. Какое им дело до подлинной 130-миллионной России. Пусть с каждым днем углубляется пропасть. У них свое представление о России и своя, ими хранимая правда. Окаменелость взглядов и преданность исчезнувшим в России формам жизни отражается во всем. Постепенно искажается за границей русский язык. Об этом уже вопит на страницах «Руля» Яблоновский. Представления о задачах России или допотопно стары, или сумбурны и бесконечно противоречивы. Под влиянием обстановки и для удобства существования даже на дореволюционное понимание русской идеи все гуще ложится отпечаток страны, приютившей эмигрантов. И повсюду интересы России должны поневоле вуалироваться и искажаться в угоду взглядам хозяев, и вместе с широко распространяемой ложью в эмигрантских массах проскальзывают местные взгляды и местный патриотизм. Не приходится уже говорить о том влиянии, которое оказывает на массу эмиграции бесчисленное количество русских, особенно женщин, заполняющих все контрразведки мира, с особенной яростью служащих интересам оплачивающей их страны. Эмигрантская молодежь, воспитываемая в эмигрантских школах, уже искалечена. Она вернется в Россию (если вернется) совсем чужой. В Лозанне один швейцарец, прослушавший показания свидетелей защиты, говорил потом мне: «Безнадежные люди. Все показания их сводятся к воспоминаниям об обидах, нанесенных им в первые дни революции, и о современной России они, по-видимому, ничего не знают. Пройдет еще 10—20 лет. Ваша родина залечит раны, нанесенные ей Гражданской войной. Спокойная мирная и счастливая жизнь установится в России, а эти люди будут жить своими воспоминаниями и представлять себе Россию такой, какая она была двадцать лет тому назад. Для России они уже теперь чужие». Те эмигранты, у которых хватит здравого смысла и сил, чтобы бороться с засасывающим и мертвящим эмигрантским болотом, конечно, вернутся к своему народу. Чем позже, тем будет хуже для них. Но еще на долгое время в Европе и во всем мире останутся острова непримиримых, никому не нужных людей, острова мертвых, населенные выходцами с того света, как живой анахронизм, как историческая гримаса, и будет судьба их печальной и жалкой, и жертвенный подвиг их в глазах нового поколения будет нелепым и смешным. ПРЕКРАСНАЯ ГРЕЦИЯ Полное разочарование ожидает каждого, кто стал бы искать в современной Греции черты великого народа древности. Дух суровых спартанцев, блеск афинской культуры и ее изящество, по-видимому, покинули ее навсегда. В современной Греции нет ни больших художников, ни великих скульпторов. Ее литература бедна и не дала ни одного великого имени. Долгая война не выдвинула ни одного талантливого вождя. Ее народные песни унылы и дики. 648 Среди балканских народов, в этом глухом закоулке Европы, она не хуже других. Но рядом с Европой и Россией это — все-таки Балканы, а древние величественные развалины, разбросанные повсюду, еще сильнее подчеркивают безвкусицу городов, ушедшую красоту и бессилие творчества, скованного равнодушием купцов и жандармов — нынешних повелителей маленькой страны. Но яркие краски юга, лилово-опаловые горы, море и теплый, всегда напоенный ароматом трав и цветов воздух — прекрасны. Три четверти Греции — горы. Горы безлюдны, красивы и дики. Население все сбежалось в долины. Там чинары, платаны, оливы, олеандры, кактусы, пальмы и прозрачные, холодные ручьи. Македонию и Фракию я прошел пешком. Рядом с зараженными болотами Вардара, окруженные осыпающимися окопами и бесконечными могилами, лезут в горы старинные башни Салоник. Город интернационален. Армия генерала Сарайля оставила здесь догнивающее имущество и могилы. Она проложила дороги в горах и провела водопровод. Русская революция выбросила сюда вымирающую от нужды и лихорадки беспомощную людскую плесень. Испанская инквизиция привела сюда толпы евреев. Их теперь около 60 тысяч, и вся торговля и все деньги в их руках. Яркими пятнами на улицах выделяются их национальные костюмы, с которыми не могут расстаться старики. Турки, греки, сербы, евреи и русские наполняют крикливой толпой улицы города, набережные в порту. В летние дни белая вершина Олимпа смотрит на город. Олимп пустует. Куда девались греческие боги? Остался один Гермес, но и у него дела идут, по-видимому, неважно. Об этом свидетельствует целый лес мачт стоящих без работы судов. Через залив, на конце одного из пальцев Халкедонского полуострова, высится другая святая гора — Афон, предмет вожделений, мечтаний отчаявшихся в поисках работы беженцев. Но доступ в монастыри закрыт для русских. Железная дорога из Салоник в Афины, огибая подножье Олимпа, то взбирается на лиловые, пахнущие вереском горы, то опускается в розовые олеандровые долины, и за окном вагона целый день качаются красивые силуэты гор. В Афинах все то же ласковое солнце, все тот же веками вздымающийся к небу Акрополь с застывшими в небе колоннами Парфенона. А внизу еще бурлящие страсти, мертвая зыбь взбаламученного людского моря, сознание бессилия, растоптанные надежды и горькое пробуждение маленького народа, взволнованного кратким миражем величия и славы. Мелькают потускневшие мундиры гвардейцев-эвзонов, широкие шаровары критян. Элегантные автомобили, элегантные туалеты. Договором, подписанным в Севре 10 августа 1920 года, началась эпоха авантюр. Упоение победами продолжалось не дольше, чем цвели розы в долине Казанлыка на Марице и на жарких берегах быстрых рек сонной Анатолии. Севрская сказка осталась опьяняющей грезой в памяти Греции. Все совершилось так быстро... После сентябрьского прорыва 30 апреля — 29 мая 1918 года — Мудрос. Еще через полгода пали форты Смирны, и зачарованная миражем Византии греческая армия бросилась в сумасшедшую анатолийскую авантюру. Азарт и борьба самолюбий заглушили предостерегающие голоса. На двенадцатом году беспрерывной войны одного присутствия Константина на фронте оказалось мало. Не хватало людей, снарядов, денег и нервов. После изнурительно тяжелой борьбы в сентябре 1922 года последние остатки греческой 649 армии были сброшены в море ликующими полками кемалистов. Собравшись на острове Митилена, флот и полковник Пластирас с остатками армии готовились повернуть историческое колесо. Война отшумела. Выдохлась революция. Портреты королей сдираются во второй раз. Повсюду физиономия Венизелоса. Надолго ли? Болезнь величия кончилась. Отгорели сладкие, безумные мечты. Ранящей насмешкой вспоминается раздававшаяся два года назад на каждом перекрестке песня: Весь мир мы завоюем, Софию мы возьмем! Наступили серые будни. На всем серый след неудачной войны и серой революции. Настроение кислое, как греческое вино. В кафе как всегда сидят одни мужчины. Если присутствует женщина, то обязательно с мужем или с женихом. В Афинах в шикарных кафе можно встретить и одних гречанок, но в средних кафе и повсюду в провинции этого, не бывает. Если женщина пришла не с мужем или не с женихом, значит, она проститутка или иностранка. Женщина бесправна. Когда умирает муж, все имущество переходит к детям, а если их нет, к родственникам мужа. Муж не имеет права заранее составлять завещание в пользу жены. Это разрешается делать только в минуту смертельной опасности, и то с согласия священника и врача, которые должны при этом присутствовать. Когда умирающему суют в руку бумагу и жена со слезами умоляет не забыть ее в завещании, а священник и врач изъявляют свое согласие его засвидетельствовать, муж должен понять, что расчеты с жизнью кончены. Если в умирающем теплилась еще искра надежды и вера в выздоровление еще поддерживала силы, в момент, когда ему вкладывают в руки перо, все кончено для него: иллюзий больше не существует. Бороться бесцельно, пора «опускаться на дно». Для женщины с болезнью мужа начинаются трагические дни. Несмотря на любовь к нему, она должна зорко следить, чтобы не пропустить минуты, когда надо появиться с бумагой, врачом и священником. Иначе ее на другой же день после смерти мужа выгонят из квартиры. Родственники заинтересованы в том, чтобы больной умер без завещания, и всячески стараются убедить жену, что муж ее не сегодня-завтра выздоровеет. Ей и самой невыгодно и опасно торопиться. А вдруг врач ошибается и муж встанет на ноги. Житья не дадут тогда ни родственники, ни муж до следующей «смерти». Никто не может запретить мужу бить свою законную жену. В Каламате, прелестном городке на юге Пелопоннеса, хозяин соседнего дома ежедневно избивал свою жену. Когда на дворе начинались крики, приходили соседи посмотреть на расправу и при каждом артистически нанесенном ударе говорили: «кала», то есть «хорошо». Бесприданница, как бы красива она ни была, никогда не выйдет замуж. Но самой безобразной девице с приданым замужество обеспечено. Приданое копят с детства и складывают его в сундуки. Сверху лежит опись вещей. Жених, прежде чем рассмотреть невесту, внимательно по списку проверяет вещи, критикует их, делает свои отметки и пишет, что и сколько надо добавить. Председатель социалистического клуба в Каламате Н., вполне интеллигентный человек, рассказывал мне трогательную историю своей первой неудачной любви. «Я очень любил ее и она меня тоже, — говорил он с чувством. — Я не представлял себе жизни без нее и мечтал на ней жениться. И я всего-то просил у ее родителей пятьдесят тысяч драхм, которые мне были нужны для 650 расширения моего дела. Мне обещали. Родители ее очень богатые люди и могли дать во много раз больше. И что же Вы думаете? Когда дело дошло до расчета, они предложили мне только сорок тысяч. Вы можете себе представить — вместо 50 всего 40. Я с негодованием отказался и ушел, не простившись. А как я ее любил. Никогда уж так не полюблю больше». Гречанки очень добродетельны. Так же добродетельны, как и безобразны. Измена мужу — явление очень редкое. Поведение русских беженок вызвало у них бурный протест. Королеве и правительству посыпались петиции, подписанные греческими женщинами, с просьбой защитить их семейные очаги от покушения легкомысленных русских дам. Но гречанки волновались недолго. Через полгода увлечение греческих мужей прошло. В сильно потрепанном виде и с разбитыми мечтами вернулись русские дамы к своим мужьям. Теперь они в загоне и варятся в собственном беженском соку. Аналогичное явление, по-видимому, произошло во всем мире. Греки — практики, коммерсанты, любят устойчивость и солидность. Они сами сознаются, что их женщины выродились и ни с какой стороны не похожи на классических красавиц Древней Греции. Но поколениями вырабатывались привычки и вкусы. Современные греки расценивают красоту женщин по толщине ног. Ноги у гречанок самые толстые в Европе, к этому привыкли и по ногам определяют все остальное. Толстыми ногами гордятся. Лицом интересуются мало. Оно рассматривается как неизбежное приложение к ногам. Русские беженки не могли похвастаться ни ногами, ни приданым, и после краткой борьбы поле сражения осталось за греческими «Кириессами». Трудно сказать, что, кроме развалин и природы, замечательно в современной Греции. Музеи бедны. Все лучшее расхищено или продано и увезено в Европу. Едят греки скверно. Все жарится на противном оливковом масле. К греческой кухне сразу трудно привыкнуть. Вино отвратительное. Язык труден и некрасив, как женщины. Музыка дикая и пронзительная. Чем больше шуму и треску, тем лучше. В маленьких ресторанах и кабачках, на народных торжествах и на свадьбах любимые инструменты — зурна, барабан и шарманки, разбитые и расстроенные, как греческие финансы. Всякий, кто может держать в руках драхму, торгует. Торгуют крестьяне, офицеры, солдаты, министры, священники, жандармы... Душа современной Греции, плоская, практичная и скучная, вся во власти драхмы. Четвертая часть населения служит в полиции и в жандармах. У жандармов много работы. Когда меня и генерала Лазарева по ходатайству Врангеля выслали из Салоник в Каламату за «коммунистическую пропаганду», я познакомился в дороге со славным, добродушным турком Али. Двадцатилетним юношей в 1910 году уехал он из родных Салоник в Америку. За двенадцать лет многому научился, скопил деньги и, узнав о смерти отца, в 1922 году вернулся в родной город позаботиться о матери. Недолго Али пробыл в Салониках. На третий день его схватили жандармы и повели на допрос. «Почему приехал? Где скитался? Почему 12 лет был в Америке?» В результате его сослали на Пелопоннес. Деньги отняли, имущество конфисковали. Теперь Али проклинает Грецию, с отчаянием думает о матери и страстно мечтает о возвращении в Америку. В Афинах в вагон привели поручика Л., задержанного на границе Сербии, куда он пробирался без визы, о которой безрезультатно хлопотал более года. Долго водили его по тюрьмам и, наконец, решили сослать на Пелопоннес. Там, за Коринфским каналом, этот «страшный преступник» будет неопасен. Но преступление 651 его было какое-то странное. Даже жандармы, сопровождавшие нас, не понимали, за что, в сущности, ссылают человека. Из Афин в Каламату выехали рано утром. За окном снова горы и ветреные морские дали. В полдень узкой черточкой мелькнул и отрезал нас от материка голубой Коринфский канал. К вечеру старший жандарм стал разговорчивее и показал бумагу, по которой мы отдавались под надзор жандармского отделения в Каламате. В списке, приложенном к этой бумаге, против фамилии Али было написано — «американский шпион», а против фамилии поручика Л. жандарм, подумав немного, жирными буквами выдавил — «коммунист». Его жандармской душе были противны сомнения и неясность. ЗА ЧТО И КАК МЫ БОРОЛИСЬ Революция отнеслась к офицерам жестоко. Тот, кто уже может рассматривать этот факт в перспективе, быть может, найдет в нем известные исторические оправдания. Но мы, с первых дней революции и до конца ее объявленные врагами народа, которым нет места в строительстве новой России, не могли ни думать, ни рассуждать спокойно. Во главе всех контрреволюционных групп, поднявших оружие против большевиков, встали офицеры, предводительствуемые своими вождями. Уже в начале 1918 года в Москве и по всей России шла вербовка офицеров, отправлявшихся на Юг или в Сибирь для формирования армий Корнилова и Колчака. Когда стало ясно, что импотентная демократическая середина не способна увлечь за собой Россию и массы от нее отходят, наступила пора действовать тем, кто стоял на флангах. Эти фланги все чувствовали и все переживали сильнее. И ненавидели они сильнее. Те, кто шли к власти, испытали долгие годы гонений и закалились в борьбе. Те, кто потеряли власть, испытывали теперь всю тяжесть гонений, и язык оружия был привычным и единственно понятным им языком. Так началась война сторон, где каждая была сильна волей и ненавистью. Отсутствие рутины, оригинальность мысли, ясное сознание поставленной цели давали большевикам огромное преимущество. Офицеры знали солдата, ими воспитанного и дисциплинированного, и его любили. Но суровые стены казармы допускали откровенность и даже нежность отношений лишь в определенных рамках, и очень редки бывали случаи, чтобы солдаты делились с офицерами своими затаенными крестьянскими думами о земле, о своей бедности, о разрухе крестьянского хозяйства, о вековых обидах на помещиков, о тяжелых и несправедливых условиях наемного и фабричного труда. Да это было и невозможно. Офицер, увлекшийся подобными разговорами, немедленно навлек бы на себя неудовольствие начальства. Офицеры знали солдата и его не знали. И хотя солдаты, с которыми они занимались, были самый подлинный рабоче-крестьянский русский народ, — они не знали народа. В борьбе, начатой офицерами, они сами оказались трагически одиноки. 130 тысяч помещиков, желавших властвовать над 130 миллионами крестьян, и те сословия, составлявшие поверхностный слой в государстве, которым жилось хорошо при старом режиме, сделали их оружием в своих руках и повели на борьбу с народом. Рабочие, крестьяне, вся эта далекая от них, 652 глухо и давно волнующаяся масса сермяжной Руси, 95% русского народа со всеми его затаенными желаниями и веками накопленной обидой были для них неведомы. Всем своим воспитанием, скудным, односторонним образованием они подготавливались к определенной роли. Круг их понятий и представлений приковывал их к блестящей нищете. Им многое запрещалось делать, о многом они не смели говорить, от многого они были ограждены высокой стеной условностей. Большинство офицеров, конечно, не были врагами народа, какими их объявила революция. Напротив, офицеры, не колеблясь, жертвовали жизнью для счастья этого народа, но это счастье они понимали по-своему, а главное, они не задавались вопросами, совпадает ли их туманное представление о счастье народа с желанием самого народа. Любили ли мы Россию? Настоящую, живую? Я думаю, что мы любили свое представление о ней. Но поскольку офицерский корпус в целом был оружием в руках правящей аристократической группы, которая хотела, чтобы армия защищала интересы их класса, и поскольку интересы этого класса были противоположны и враждебны этому народу, офицеры оказались врагами народа. В этой искусственной оторванности от народа, в исключительности их понятий и представлений, привитых воспитанием, прошел первый, еще не сознаваемый ими, акт офицерской трагедии. Верные себе, они пошли в белые армии умирать за сказку, за мираж, который казался им действительностью, пошли умирать за старые и отжившие фетиши, которые группа политических дельцов, напудрив и подкрасив, подсовывала им, за фетиши вредные и не нужные ни русскому народу, ни самим офицерам. Ошеломленные громкими криками и приказами, науськиваемые и натравливаемые спрятавшейся за их спиной кучкой купцов, помещиков и бюрократов, они ошиблись, принимая их вопли за голос России. Непосредственные, наивные, привычно дисциплинированные, они повсюду составляли наиболее крепкую опору Белого движения, ибо против решительных и реальных действий большевиков они одни могли противопоставить реальную же силу. Вокруг крепкого офицерского ядра, привычно и быстро начавшего формировать дисциплинированные воинские части, стала группироваться штатская масса людей, оставшаяся без дела, потерявшая влияние, престиж, богатства, разношерстная по своему составу, одержимая страстным желанием вернуть утерянные привилегии. Преступление Врангеля перед офицерами заключалось в том, что он сознавал безнадежность начатого им дела и после эвакуации подтвердил, что в Крыму он гальванизировал труп, но сколько тысяч молодых офицерских жизней было принесено в жертву этой гальванизации. Впрочем и сами вожди белых армий признали узкоклассовый, а не всенародный характер возглавлявшегося ими Белого движения. В своих воспоминаниях генерал Деникин говорит: «Армия в самом зародыше таила глубокий органический недостаток, приобретая характер классовый, офицерский». Деникин видел глубокую ненависть к ней народных масс. «Было ясно, что Добровольческая армия выполнить своей задачи во всероссийском масштабе не сможет». Несмотря на это, Деникин и Врангель устилали Россию офицерскими телами за дело, в торжество которого они сами не верили. Впоследствии Деникин, несмотря на избыток офицеров, отказал Колчаку в его просьбе прислать офицеров, в которых сибирская армия чувствовала острый недостаток. Не имея надежды на успех, он в то же время боялся конкуренции другого такого же обреченного. 653 Во главе контрреволюционных армий встали выдвинутые великой войной генералы, концентрировавшие в себе все специфические качества офицерского корпуса, политическое мировоззрение которого прошло через фильтр кадетских корпусов, военных училищ, и долгие годы военной службы. Немудрено, что в зависимости от того или иного случайного окружения, личного влияния и талантливости лиц, советников военных вождей создавалась и обнародовалась та случайная политическая программа, за которую шли умирать русские офицеры и увлекаемые ими массы уже совсем не рассуждавших дисциплинированных солдат. Если в тылу армий Юга России и шла политическая борьба, то она шла между политическими группами, объединившимися вокруг Деникина, Донского Круга и Кубанской Рады. Офицеры в ней участия не принимали. В Крыму сильнее заговорили и подняли голову оправившиеся от испуга старые бюрократы, воинствующие священники, помещики и жандармы. Снова они делали политику, а офицеры утверждали ее своими телами. И до самого конца офицерская масса, непривычная к политике, не умевшая и не желавшая разбираться в политических программах, по привычке покорная и дисциплинированная, шла на убой, твердо веря, что начальство все разберет и устроит и что политика их не касается. Вот почему от республиканца Корнилова, когда корниловский полк пел «Царь нам не кумир», и до монархиста Врангеля командующие белыми армиями спокойно, в зависимости от обстановки и окружения, меняли свои политические программы с полной уверенностью, что это не вызовет никаких волнений в армии. Вот почему те же самые войска, которые при Деникине вешали каждого, кто был против «единой неделимой России», спокойно признали при Врангеле казачье-украинскую ситуацию и в своих федеративно-показных стремлениях дошли до признания своим желанным союзником (презиравшего нас, как и поляки) не признававшего никакой государственности разбойника Махно. Под покровительством и поддержкой французов в самый разгар их симпатий, закончившихся признанием Крыма, вырастала и крепла германская дружба. Был сформирован под руководством немецких офицеров особый конный дивизион из немцев-колонистов. Но, боясь охлаждения и подозрений официальных покровителей-французов и рассчитывая в будущем на немцев, Врангель 10 июля 1920 года разослал в высшие штабы секретную инструкцию, в которой предупреждал начальников о необходимости соблюдать полную осторожность в выражении своих симпатий к немцам, так как «внимательное ознакомление с современным положением Германии показывает, что ждать от нее помощи в ближайшее время нельзя. Между тем снабжение армии и Крыма всецело зависит сейчас от отношения к нам Франции». Под влиянием этих неожиданных и разнообразных политических комбинаций в головах офицеров царил полный сумбур. В результате эта покорная, дисциплинированная масса, у которой «служба в кость въелась», из приказов и газет и по собственному первому опыту революции знала только одно: там, по ту сторону фронта, их и их семьи ждут оскорбления, а может быть, смерть. Здесь они — люди, пользующиеся всеми человеческими правами, вздохнувшие свободно от вечного ужаса ожидания тюрьмы и расстрела. Они наконец успокоились. Их окружила привычная обстановка. Выбитые из колеи революцией, беспомощно и тоскливо озиравшиеся вокруг, травимые и брошенные всеми, они снова нашли свое место. Измученные и несчастные, они пошли за теми, кто понял их душевное состояние и их приласкал. И вместе с надетыми снова погонами они приняли на себя тяжкое обязательство — 654 защищать своей кровью врагов народа, авантюристов и проходимцев. Этим начался второй акт их офицерской трагедии. Я не хочу сказать, что офицеры ровно ничего не понимали в происходящих событиях, как тот исторический китаец, который, будучи взят в плен, перед расстрелом на вопрос, за что он сражался, ответил: «За родную Кубань». Но в их понимании своей политической программы, туманного «счастья народа», за которое они отдавали жизнь, было много китайского. Вот характерный случай, происшедший в штабе Добровольческого корпуса: на одной из станций, к югу от Ростова, уже при отходе армии к Новороссийску в вагоне столовой штаба Добровольческого корпуса по какому-то случаю был товарищеский ужин чинов штаба. Полковник генерального штаба Александрович громко заявил, что «Единая Неделимая Россия» умерла. Будущее принадлежит Федеративной России — и предложил тост за будущую Федеративную Россию. Тост был встречен молчанием и недоумением. Слово «федеративная» у нас почти запрещалось к произношению. Это слово имелось в официальном названии государства у большевиков. Дня через два телеграммой начальника штаба Главнокомандующего полковник Александрович был объявлен неблагонадежным, взят под надзор и откомандирован в резерв. А еще через два месяца, в Крыму, в том же штабе Главнокомандующего уже имелся генерал Кирей, специально ведавший вопросами сношений с Украиной (слово, которое тоже не произносилось при Деникине), с которой мы добивались союза и налаживали добрые союзнические отношения с самостийным Петлюрой, казачьими государствами, всевозможными разбойничьими атаманами, кишевшими в Днепровских плавнях и на Украине, ставившими главным условием союза с нами «деньги и автономию». Полковник Александрович снова был призван к деятельности и разыскал в плавнях и на Украине много старинных друзей Врангеля, а слова «федеративная» и «Украина» получили гражданство, так же, как и «Родная Кубань». А умиравшие два месяца тому назад офицеры и солдаты за «Единую, Неделимую» теперь умирали за «Федеративную» и за «Хозяина». Как быстро менялись политические настроения на верхах в зависимости от того, крепло или ослабевало наше положение, и какое было отсутствие и там ясного и определенного понимания поставления себе целей, рисует хотя бы следующий факт, рассказанный мне в Екатеринодаре полковником генерального штаба Дрейлингом. «Еще в начале революции я написал одну книгу, — говорит Дрейлинг, — и предложил ее издать ставке генерала Корнилова. Мне вернули ее с указанием, что книга напечатана не будет, как очень правого направления. ПрождТеги: Российский архив, Том VI, 28. Е. И. Достовалов. О белых и белом терроре , Литература, искусство